Записки фельдшера Врайтов Олег

Слегка поколебавшись, паренек протянул мне пластмассовый пистолет-брызгалку, который вертел в руке.

— А вам он зачем?

— Да так, побалуюсь. А теперь — топай вниз и жди меня там, с тетей-доктором, ладно? А то она одна боится.

Мальчик понимающе кивнул и затопал ножками вниз по лестнице. Я подбросил пистолет в руке, кивнул Сереге:

— Давай!

— Ээээхха!! — заорал он, ударом ноги вышибая хлипкую дверь внутрь и обрывая ее с одной петли. Я влетел в полутемную, полную затхлого воздуха комнату, держа перед собой на вытянутых руках пистолет:

— А НУ — НА ПОЛ, СУЧАРА! НА ПОЛ, ТВОЮ МАТЬ, ПОКА ТЕБЕ БАШКУ НЕ СНЕС!

Высокий худой парень, голый по пояс, держащий в руках молоток (им он, судя по всему, и колотил по двери), замер, глядя на меня и на ствол «оружия». Сработало, благо на руку мне был фактор внезапности и полутьмы в комнате — он отшвырнул инструмент в сторону и кинулся к завешенному приколоченным к раме одеялом окну, уходя с линии огня.

— Куда? — истошно завопил я, прыгая ему вслед и повисая на худых плечах.

— Аррррр! — принялся сопротивляться больной, опрокидываясь вместе со мной обратно. Худой-то он, худой, но сильный — дернул руками, и я отлетел в сторону, приземляясь задней частью на продавленную кровать. В этот момент он получает хороший тычок в грудь от Сереги и, взвыв, валится сверху на меня. Под весом двух тел койка, не выдержав, с хрустом поломалась, и подо мной что-то звонко разбилось, зазвенев осколками и начиная булькать. Комнату тут же заполнила неимоверная, непередаваемая словами вонь. Я торопливо обхватил левой рукой горло Сурена, так, чтобы локоть мой торчал у него под подбородком, левой ладонью уперся в предплечье правой руки, которую шлепнул на затылок больного. Классический удушающий захват, мои плечевая и лучевая кости идеально передавливают ему сонные артерии. Сурен начал сипеть, судорожно дергаться, и, наконец, вздрогнув всем телом, обмяк в моих руках. Я торопливо разомкнул руки — все, главное, это дождаться этого момента, когда он потеряет сознание. Дальше — помрет неминуемо. Рискованно, а что делать? Иначе бы мы с ним тут еще час кувыркались.

Серега сноровисто перевернул безжизненное тело на живот, завел болтающиеся плетьми руки за спину и начал орудовать вязками, стягивая запястья больного. Я, чертыхаясь, встал, чувствуя, что на спине расплылось мокрое пятно, а зловоние стало просто нестерпимым.

— Чего я там разгрохал?

— Не знаю. Как воняет, слышишь?

— Еще как! Я вляпался в это, кажется… что бы оно там ни было.

— Гы-гы-гы, — посочувствовал мне галантный напарник.

Я обжег его гневным взглядом, после чего мы оба, крякнув, потащили клиента под плечи и локти по коридорчику и вниз по лестнице. В гостиной на столе стояла раскрытая терапевтическая укладка, наша Анна Викторовна, не теряя времени, обрабатывала рану под глазом старика.

— Что это с ним? — страдальчески воскликнула мать.

— Да ничего, — успокоили мы. — Уморился парень, пока нас ждал, придремал.

— Убью… пи…сы… — прошипел Сурен, болтающийся у нас на руках, и попытался дернуться.

— О, проснулся уже. Сурик, не хулигань, я тебя прошу, — улыбнулся Серега, одновременно приподнимая локоть больного и незаметно выворачивая его плечевой сустав. Тот взвыл от боли и обвис, все также глядя в пол.

— Направление у вас? — поинтересовалась Анна Викторовна.

— Что? А, нет, направление в приемном.

Старая песня.

— Больше такого не делайте, — сердито сказала врач. — Направление должно быть у вас на руках, когда вы вызываете бригаду. Вы же нас подставляете, неужели не понятно?

Судя по выражениям лиц родственников, непонятно. А зря. Сколько раз нас так участковые психиатры «кидали» — не сосчитать. Не видя направления, мы силой забирали больного, а по приезду в бумажке, лежащей у фельдшера приемного отделения ПНД, стояло «Добровольная госпитализация». И благодарная родня, как только больной более-менее начинал соображать, заваливала нас жалобами и судебными исками за необоснованную грубость и жестокость по отношению к лояльному и адекватному психбольному, просто горевшему жаждой госпитализироваться.

— Тем более, вы прекрасно понимаете, что болезнь у вашего сына… особенная, скажем так, те препараты, что ему назначил участковый психиатр, он должен принимать постоянно, а вы должны это контролировать.

— Да он все спрятал, — махнула рукой мать. — Ему слова не скажи.

— Закрой хлебало, сукаааааааааа! — Длина вопля пациента определилась болью вывернутых суставов.

— Не ругайся, — строго сказал я, отпуская его.

— А уж если вы видите, что его состояние ухудшилось, — продолжила врач, — зачем вы затягиваете вызов? Чего ждете?

— Думали — пройдет, — криво усмехнулся аксакал, щупая узловатым пальцем рану под глазом.

— Сколько лет он уже болеет?

— Шестой год пошел.

— Хоть раз такое состояние проходило само?

Старики сконфуженно уставились в пол.

— То-то и оно, — назидательно сказала Анна Викторовна. — Вот и получаете то, что сами спровоцировали. Вам надо было везти его в диспансер тогда, когда он еще был адекватен. Или вызывать нас. А теперь?

— Мы вам что-то должны, доктор? — прохрипел старик.

— Ничего вы нам не должны. А что должны ему, — врач кивнула на скорчившегося в наших руках больного, — подумайте.

Направляемся к дверям. Внезапно я останавливаюсь.

— Да, уважаемые… вы уж не обижайтесь, мы с ним на кровать свалились, что-то там разбили, стекло какое-то. Что там у вас было, не ценное, надеюсь?

— Нет, — невольно усмехнулась мать. — Он, как дурить начинает, всегда все банки дома ворует, писает только в них и под кровать ставит. Убирать не дает, хорошо, хоть крышками закрывать разрешил. А то весь дом бы провонял…

Ее слова прервал громкий кашель Сереги, прилагавшего неимоверные усилия, чтобы не заржать в голос.

— Спасибо за информацию, — дрогнувшим голосом поблагодарил я, болезненно скривившись.

Действительно, вляпался — по-другому и не назвать.

* * *

Первым делом, хлопнув дверью машины, я содрал с себя форменную рубашку и швырнул ее в больного.

— Козел! Уринотерапевт, твою мать!

— Антон, угомонись, — строго сказала Анна Викторовна в окошко. — Смотреть надо было, куда падаешь. В ПНД приедем, застираешь.

— Если раньше его мочевина там дыру не проест, — хихикнул Серега.

Всю дорогу до стационара я проделал по пояс голым, держась подальше от окна, чтобы не смущать прохожих. Мой напарник, пользуясь этим, нахально оккупировал обдуваемое местечко и щурил глаза, выражая всем своим видом удовольствие. Впрочем, на больного поглядывать тоже не забывал.

ПНД находился прямо напротив роддома — синие стальные ворота, неизвестно зачем запираемые на висячий замок бдительными охранниками. Отделения в диспансере закрытого типа, а уж если больной сбежал оттуда, шмыгнуть через забор для него будет не проблема, благо дыр хватает — швейцарский сыр позавидует. Палыч долго сигналил, побуждая стража врат в дом скорби оторвать свой зад от продавленного стула в будке и открыть нам проезд. Проезжая, я погрозил ему кулаком. Не любим мы друг друга, что поделаешь. Особенно после того, как нам с Серегой не раз приходилось ночью, подсаживая друг друга на плечи, перебираться через ворота и открывать их самим — сильно не посигналишь, так как роддом рядом со спящими малютками, а на стук и крики охранники, крепко объятые Морфеем и парами различных производных этилового спирта, не реагировали.

Здание ПНД спроектировано и построено в форме буквы «П», внутренний двор является двором приемного отделения и кабинета психолога, снаружи же, вне ворот и ограды, расположена поликлиника. Дворик довольно уютный, обсаженный тополями и пихтами, под здоровенной сосной стоит уютная скамеечка, просто приглашающая шлепнуться на нее и вытянуть ноги. Мы поднялись по трем ступенькам крыльца и забарабанили в стальную дверь. Раздается щелчок, и дверь распахнулась, пропуская нас в помещение приемного отделения. Фельдшер Света приветливо улыбнулась нам, пропуская в комнату первичного осмотра врача.

— Откуда?

— Волковка, — со вздохом сказала Анна Викторовна, усаживаясь за стол и доставая сопроводительный лист. — Сегодня одни даьние только…

— Третье отделение, — бормочет фельдшер, набирая на дисковом телефоне номер.

Мы усадили больного на кушетку и заняли позиции справа и слева от него. Иллюзий не питаем — персонал психоневрологического нетороплив по природе своей. Санитары, работающие в отделении, получают настолько мало, что позволяют себе на рабочем месте вольности, от вида которых у нас волосы дыбом встают. Например, они хронически пьяны, им ничего не стоит прийти за больным через полчаса после вызова, с сигаретой, в грязном халате, заматериться при родственниках и врачах. Им это все сходит с рук, потому как администрация диспансера великолепно понимает — уволив этих, она уволит последних. За те гроши, что здесь платят, работать не придет никто.

В коридоре раздался кашель, и вошел доктор Шишков, работающий сегодня «на приеме».

— Чем порадуете, коллеги?

Больной мрачно зыркнул на вошедшего.

— Ваш больной, состоит на учете уже шесть лет, — начала пояснять наше присутствие Анна Викторовна. — Прекратил принимать препараты…

Я блуждаю глазами по стенам. Все эти речи слышал уже не раз, наизусть могу сказать, что будет дальше. Прямо над головой больного висит большой щит, на котором размещены стандарты оказания помощи при острых отравлениях. Я всегда от нечего делать их изучаю. Скоро специалистом стану в токсикологии такими темпами.

— Ладно, — кивнул психиатр. — Сущность я ухватил. Сурен, ты как себя чувствуешь? Жалобы на что-нибудь есть?

Жалобы у Сурена были, но все нецензурные и сводившиеся к пространным обещаниям совершения противоестественного полового акта со всеми присутствующими в приемном.

— Понятно, — хмыкнул Шишков. — Ладно, оставляем его, куда ж деваться.

Вот, образцовая модель поведения — после наркологии-то.

Мне по плечу хлопнула волосатая лапища.

— Кого привезли, психовозы? — поинтересовался санитар Витя, не выпускающий изо рта неизменную «Приму», исходящую ядовитым дымом.

— А посмотри, узнаешь.

— Блин, опять Арутюнян. Задолбал ты уже!

Наша врач покосилась на хама, но промолчала. В чужом монастыре мы, все же… Витя, держащий под мышкой сверток с больничной одеждой, деловито вошел в приемное, одной рукой приподнял больного с кушетки:

— Пошли взвешиваться. Давай, не выпендривайся.

Тот покорно пошел. Аж завидно, как покорно. Еще один плюс им и минус нам — больные, кроме разве что тех, что уже в конкретном психозе, с санитарами не скандалят. Потому что ночью, в темном отделении, когда ты привязан и никто не прибежит на крики, всякое может случиться. Нас они видят только проездом с места жительства сюда, с санитарами им еще долго предстоит общаться, в отделении санитар — бог, царь и господин. И упаси тебя милосердная судьба его чем-то обидеть.

— Вязки скину, — бросил Витя через плечо, и скрылся с Суреном за дверью комнаты, смежной с приемной, где находятся весы, ростомер и ванна для особо немытых поступающих.

Мы с Серегой дружно повернулись и вышли на крыльцо. Десять минут отдыха нам обеспечено — пока Витя отведет нашего друга в отделение, пока перевяжет, времени пройдет достаточно.

Я открыл кран, торчащий из стены и начал остервенело тереть под струей воды испачканную рубашку. Лишь выжав ее раза четыре и прополоскав, я успокоился и развесил форму на окне двери машины.

Напарник громко зевнул.

— Чего-то меня в сон потянуло. Подремать, что ли?

— Дремай, — согласился я.

— Бригада семь, «семерочка», ответьте «Ромашке», — донесся из кабины слащавый голос Валентины Даниловны. Я скривился — слащавость ее тем сильнее, чем поганее очередной вызов. Ее рабочее прозвище — «Гадюка-В-Сиропе», в сокращении — ГВС.

— Да пошла она, — махнул рукой Серега. — Мы больного сдаем, куда отвечать.

Я потянулся за рацией:

— А вдруг срочное чего? «Ромашка», отвечает седьмая.

— Вы освободились?

— Вопрос из серии дебильных, — прокомментировал Серега прямо мне в ухо. — Если не отзваниваемся, как думаешь — освободились или нет?

— Нет, сдаем больного, — ответил я, пытаясь пнуть его ногой.

— Как сдадите, езжайте на вызов — Пальмовая, дом семьдесят три, квартира тринадцать, там тридцать семь лет, послеродовый психоз. Там несколько раз звонили, просили побыстрее.

— А, зараза! — с Сереги мгновенно слетел весь сон.

— Вызов приняли, «Ромашка», — торопливо сказал я, швырнул рацию на сиденье и побежал в приемное за врачом.

Повод — хуже не придумаешь. Послеродовый психоз страшен тем, что развивается у родивших женщин именно в тот момент, когда им ни в коем случае болеть нельзя — на руках у них слабое, беззащитное существо, нуждающееся в постоянном уходе и питании. Если родоразрешение было тяжелым, осложненным, беременность сопровождалась сильными эмоциональными переживаниями и нервными стрессами, развивается это состояние. И мать, родная мать, может отвергать собственного ребенка, способна выбросить его в окно, закормить не показанными и противопоказанными ему препаратами из мнимого страха перед его якобы существующей болезнью. Да много еще чего она может сделать.

Мы до сих пор помним тут жуткий вызов в барак на Ставропольской улице, к семнадцатилетней девушке. Она, по словам соседей, вела рассеянный образ жизни, ибо прописки и родных здесь не имела, работала продавщицей в ларьке и часто приводила в свою комнатушку различных мужчин, от юного до почти преклонного возраста. От одного из них она, несомненно, и прижила свое дитё. Беременность свою никак не контролировала, в консультацию не ходила, нигде не наблюдалась. Родила. Вернулась в свою комнату, была, опять же, по свидетельствам домохозяйки и соседей, подавлена и раздражена, закрылась и не появлялась неделю. А последние три дня из ее комнаты доносится пение, почти не прекращающееся. Попытки поговорить с ней через дверь (окон в комнатушке не было) ни к чему не привели. Вызвали нас. Действительно, за дверью жуткий, хриплый женский голос тянул какую-то неразборчивую заунывную песню. Стук и попытки ее позвать остались без ответа. Мы тогда, с письменного разрешения хозяйки, сломали дверь.

Нам в лицо пахнула жуткая смесь запахов пота, крови, гниющего мяса и человеческих фекалий. Громко жужжали мухи, стаями носившиеся в спертом воздухе. Комната не отличалась мебилированностью — кресло-кровать, радиатор отопления, стол и сервант в углу. На кресле сидела закутанная в халат девушка, раскачивающаяся вперед-назад. Под ее босыми ногами на полу растекалась лужа мочи. А на коленях лежало тело младенца, распоротое от паха до грудины консервным ножом, валявшимся тут же, на полу, буром от разлитой и высохшей уже крови. Кишки несчастного ребенка были обмотаны вокруг тонких девичьих рук, грязных от сукровицы и пота, которыми она их перебирала, напевая свою страшную колыбельную песню. Нас с Серегой вывернуло прямо на пол практически одновременно.

Лучше уж буйный псих, даже с топором, с вилам, черт с ним — даже с ружьем пусть, чем вот такое вот. После той смены мы с ним надрались до потери сознания — точнее, попытались, потому как, чем больше пили, тем ярче перед глазами вставала эта безумная картина.

Я торопливо натянул на себя еще мокрую рубашку, когда машина отъезжала от крыльца.

— Серег, — произнес я. — Может, обойдется?

Тот пожал плечами:

— Сам боюсь.

Над нашей головой взвывает сирена. Мы едем. Кладу в карман вязки, хотя подспудно понимаю, что от них толку мало. В данном случае исключена и сила, и крики, и любые другие травмирующие факторы. Нас ждет кормящая мать, и упаси боже, если из-за нас у нее начнутся проблемы с лактацией.

Кое-как протиснувшись во двор пятиэтажки, тесно забитый стоящими машинами, мы выскочили и заторопились по лестнице на пятый этаж. Наши шаги гулко отдавались в пустом подъезде.

— Тише топочите, — ворчливо сказала Анна Викторовна, дыша с явным усилием — годы, все же… — Спугнете раньше времени.

Мы остановились у обитой дерматином двери. Врач вдавила кнопку звонка. Тишина.

— Не работает он, — пробормотал Серега. — Дайте толкну…

— Стой! — угрожающе осадила его врач. — Я тебе толкну!

Понимаю ее. Несколько раз вот так вот врывались в квартиры, а потом имели неприятные разбирательства с жалобами обывателей на то, что после приезда у них пропали фамильные драгоценности, стоимостью как раз в три наших подстанции. Анна Викторовна громко постучала.

— Кто там? — спросил за дверью мужской голос.

— «Скорая».

— Слава богу! — Дверь распахнулась настежь, демонстрируя нам темную прихожую и силуэт высокого мужчины. — Я уж не знал, что… Пойдемте, пойдемте скорее.

Идем за ним, стараясь ни обо что не споткнуться и не удариться. Коридор привел нас в полупустую комнату, явно находящуюся в стадии поклейки обоев, судя по голым стенам с остатками бумаги. Из мебели там только расстеленный на полу матрас, две табуретки и телевизор с DVD-проигрывателем, стоящий в углу. На матрасе лежала одетая только в полупрозрачные трусики женщина средних лет, довольно полноватая, но еще не утратившая своей привлекательности. Впрочем, «лежала» — не совсем правильное слово, скорее «раскинулась», разбросав руки и ноги а-ля морская звезда.

— Таня! — пораженно воскликнул муж, оказавшийся на свету классическим прообразом интеллигента — худой, в круглых очках, с всклоченной копной черных волос, кое-где уже подернутых сединой. Клетчатая рубашка на нем застегнута не на ту пуговицу. — Танечка, ты что?

Женщина одним молниеносным движением избавилась от своей единственной детали туалета и широко, с грацией профессиональной балерины, раскинула ноги.

— Я РОЖАЮ!! — громко закричала она. — ПОМОГИТЕ, У МЕНЯ РЕБЕНОК!

— Таня!

— Тихо, не орите, — одернул его я. — Одеяло толстое есть? Тащите быстрее!

Мы с Серегой бережно хватаем мельтешащие руки и ноги обнаженной женщины, сдерживая ее активность.

— Я не могу родить, — зарыдала она. — Не могу, он застрял…

— Да все хорошо, милая, все нормально, — успокаивающе бормотал Серега, стискивая ее запястья и яростно моргая мне, чтобы я то же самое сделал с щиколотками. — Никто нигде не застрял, здоров твой ребеночек.

— Я боюсь, — плача, сказала Таня, ослабляя свой натиск. — Боюсь. Он не хочет меня понимать, а я боюсь… ПОЧЕМУ ОН НЕ РОЖАЕТСЯ?!!

Она дернула ногами так, что я чуть не отлетел в сторону — хорошо, наученный горьким и изрядно вонючим опытом на предыдущем вызове, заранее отставил ногу. Анна Викторовна подхватила толстое ватное одеяло у вбежавшего мужа и отдала его мне; мы накинули его на больную и, насколько возможно бережно, принялись ее упаковывать, вспоминая навыки пеленания младенцев. Смирительных рубашек у нас нет, это так, миф для бабушек у подъезда, хотя с ними было бы куда проще. Приходится вот так вот возиться с постельным бельем. Завернув Таню в этот своеобразный кокон, я крепко обхватил его его двумя руками, пока Серега, изловчившись, обматывал вязкой одеяло в районе груди. То же самое после сделал и я уже на уровне колен. Все, себе она вреда уже не причинит.

— Родила она нормально? — вполголоса спросила врач у мужа.

Тот трясущимися руками снял с тонкого носа очки, едва не уронив их.

— Да нормально, нормально… Я и не ждал… Из роддома пришла какая-то сама не своя, ребенка не давала смотреть, ни одного дня не улыбалась.

— Была в подавленном настроении?

— Да… да-да, очень подавлена. Потом плакать начала, что не смогла выносить.

— Ребенок доношен?

— Ну… тридцать девять недель… доношен, наверное. Я даже не знаю, врач сказал, что все в порядке. А сегодня у нее началось — с утра дочку подняла с постели, легла и заставляла роды у нее принимать, представляете?

— ЗАТКНИСЬ, СУКА!! — внезапно взорвалась криком жена. — ЗАТКНИСЬ, ГАД, ТВАРЬ, НЕНАВИЖУ!!

Одеяло, сдерживаемое нами, заходило ходуном. В двери внезапно возникла девочка лет одиннадцати-двенадцати, одетая в желтую пижаму.

— Мама! — плача, закричала она. — Мама, что с тобой такое?

— Маша!! Маша, помоги мне!! Я рожаю, помогиииииииии!!!!

Анна Викторовна торопливо вывела ребенка из комнаты, сделав знак отцу следовать за ней.

У меня уже начали болеть руки.

— Танюшечка, родненькая, — говорил Серега, сидящий ближе к голове женщины. — Ну, успокойся, лапулечка моя, успокойся. Все, все, ушли они, угомонись. Никто тебя не обидит, мы с тобой…

— Я его Игорьком хотела назвать, — всхлипывает Таня. — Где он, мой маленький… его кормить надо. Зачем вы меня связали?

Ну вот, успокоилась и кое-что начала соображать.

— Спит твой Игорек, жив и здоров, — через силу улыбнулся я. — Его сейчас нельзя будить, он маленький, ему много спать надо, чтобы сильным вырос.

— Вы правду говорите?

— Да разве я когда тебе врал?

Вопрос, заставляющий задуматься. Таня и погрузилась в сложные размышления. Мы ждем доктора. Наконец, после того, как негромко хлопнула входная дверь, в проеме показался муж, держащий в руках наши мягкие носилки. Значит, Викторовна послала его в машину.

— Едем?

* * *

Дорога до стационара была недолгой, но довольно нервной. Пациентка лежать спокойно не желала, постоянно порывалась встать, ходила несвязанными ногами по потолку, угрожая сорвать лампу направленного света и крепление для флаконов капельниц. Правда, больше не пыталась рожать и кричать — и на том спасибо, голос у нее будь здоров, силы тоже еще не оставили. Муж, нервно поправляющий очки, сидел в крутящемся кресле, вне поля ее зрения — вероятно, поэтому она и была относительно спокойна. Бедолага, представляю, что ему пришлось вынести. И что еще предстоит.

Персонал женского отделения оказались расторопнее своих коллег мужского пола, спустились в приемное буквально через пять минут после вызова. Обеих я хорошо знаю. Одна, санитарка Лена, была истинным воплощением женской мощи — высокая, плечистая, обладающая цепкой мужской походкой и хваткой сильных рук, способных, я уверен, переломать все кости, при желании. Как-то она меня дружески пихнула в грудь — я минут двадцать воздух ртом ловил.

Вторая, Кристина… это давняя и печальная история, которая началась бурно и закончилась ничем. Кристинка все такая же худенькая, стройненькая и черноглазая, как и тогда, разве что губы у нее стали суше и заострился нос после рождения ребенка. Мы переглядываемся и здороваемся кивками. Глазами здороваемся гораздо дольше, и говорим ими гораздо больше. Хотя уж и прошло много времени, ежу понятно, что прошлое — на то и прошлое, чтобы не быть настоящим и будущим, но куда деваться от такой вредной болезни, как ностальгия?

— Кого привезли, ребятки? — поинтересовалась Лена, поправляя короткие белые волосы. «Ребятки» у нее все мужчины, от грудного до пенсионного возраста.

— Девушку с послеродовым, — вполголоса сказал Серега.

Таня наша сидела, все так же упакованная в одеяло, на кушетке, дожидаясь врача. Муж благоразумно не смотровой не появлялся, оккупировав диванчик в приемной и бездумно глядя на иголки стоящего в горшке на подоконнике кактуса. Я, выходя на улицу, ободряюще потрепал его по плечу. Держись, мол.

Летнее солнышко клонилось к морю, заставляя иголки пихт алеть в закатных лучах.

— Э, психи, лови! — прозвучало сверху.

В воздухе, трепыхаясь, возникла наша вязка, брошенная меткой Витиной рукой с зарешеченного окна отделения прямиком на крышу машины.

— Витя, у тебя в роду здоровых не было? — гневно рявкнул я, оглядываясь в поисках палки, с помощью которой можно бы было отцепить полотняную ленту от мигалки. Не найдя ее, я залез в машину и выволок из чехла шину Крамера. Подумав, согнул ее с одной стороны, делая крючок и, забравшись на подножку машины, начал делать гребущие движения, пытаясь вслепую нашарить распластавшуюся на крыше вязку.

— Ты изменился, Антон, — произнес голос, который я меньше всего хотел сейчас слышать.

— Все меняется, — бросил я, делая еще одну безуспешную попытку содрать проклятую ленту с крыши. — И я не исключение.

— Может, ты прекратишь меня игнорировать?

— Может быть, — наконец шина зацепила что-то. Я едва не выматерился, увидев, что волоку провод от антенны рации. Палыч убьет, если увидит.

— Антон, — голос Кристины звучал прямо за моей спиной. — Прекрати. Ты ведешь себя, как…

— …маленький ребенок, — закончил я, отшвыривая шину и поворачиваясь. Слишком резко — Кристина отпрянула, словно ожидая удара. — Слышал от тебя это, как минимум, два раза в день. Извини, ничего не могу поделать со своей инфантильностью!

— Я просто хотела, чтобы ты не злился. Пойми, что тот разговор…

О, да, прекрасно помню «тот разговор». И ту черную пелену, которая застлала мои глаза тогда, в тот поганый осенний вечер. И выпитую залпом бутылку водки, не лезущей в горло. И лезвие бритвы, вспарывающее кожу на моем запястье…

— Кристина, у тебя, кажется, есть муж? — зло и ядовито спросил я, засовывая руки в карманы рубашки — рефлекторное желание спрятать шрам. — Вот иди и читай мораль ему. А я уже наслушался.

— Зачем ты так?

Хотелось заорать, ей-богу! От злости, от безысходности. Я глотал слова, готовые сорваться с языка. Хватит, хватит…

— Кристина…

— Я…

— Кристина, уйди.

Девушка посмотрела на меня изумленно, как на внезапно заговорившую собаку.

— Уйди, прошу тебя. Я не хочу тебя видеть. Ни сейчас, ни после. Просто уходи и не появляйся ни в моей смене, ни в моей жизни.

Наверно, так и наносятся самые страшные обиды — тихим и невыразительным голосом. У Кристины дернулась щечка и на миг сузились глаза, а после она рывком развернулась и исчезла в дверях приемного отделения.

Я прислонился к борту машины, тяжело дыша, как после подъема на пятый этаж.

В дверях показался Серега. Судя по его лицу, он слышал весь разговор. И он — один из немногих, кто был в курсе деталей моей личной жизни.

— Ты в порядке? — с наигранной простотой спросил он, доставая сигарету.

— Да, — угрюмо ответил я, отнимая ее и пихая ему в руки шину. — Доставай вязку, я за тебя покурю.

* * *

Наша машина въехала в двор-колодец, образованный тремя многоэтажками, обступившими узкий бетонированный каньон с трех сторон, грозными угрюмыми исполинами нависая над спинами притулившихся к бордюрам частных машин и чахлыми кустиками неизвестного происхождения, отродясь не видавшими солнца. Двор был забит просто до отказа, поэтому Палыч даже не стал утруждать себя сложными маневрами заезда — и выезда в дальнейшем, — а просто заглушил машину и нарочито неторопливо потянулся к ручке приемника.

— Только тронь! — угрожающе сказал Серега, помахивая для достоверности угрозы кулачищем. — Руки поотшибаю!

— Да я и не трогаю, — лениво ответил водитель, ловко перебрасывая пальцы с рукоятки настройки частоты на панель с кнопками громкости.

Врет ведь, гад. У Палыча далеко идущие планы в отношении своей пенсии — он явно хочет стать Президентом, потому что постоянно слушает новости на «Маяке», доводя нас этими новостями просто до нервного тика. Радио у нас хрупкое, настроить что-то современное, не наводящее на похоронные мысли при следовании на вызов, стоит больших трудов и титанического терпения, выражающихся в долгом кропотливом вращении разболтанной ручки и фильтрации сквозь треск и вой нормальной музыки. Последний такого рода подвиг мы с Серегой совершили утром, мучая древнюю технику по очереди в течение часа — и акт провокации Палыча по смене с таким трудом найденной частоты для нас эквивалентен красной тряпке перед глазами быка.

Анна Викторовна тяжело вылезла из кабины, оправляя халат. Вздохнула и направилась к подъезду.

— Сумку не берите, — бросила она через плечо.

Не берем, и так понятно, какого рода придется оказывать помощь. Повод у нас был «буянит». Тут не до медикаментозной терапии будет, если больной наш. Впрочем, по поводу последнего, как раз таки, имеются сильные сомнения. Понятие буйности у нашего народа растяжимое, как рекламные колготки.

Мы втроем втиснулись в узкий, провонявший мочой, старой смазкой и другими загадочными запахами, этиологию которых прослеживать не хотелось, лифт, конвульсивно дернувшийся в ответ на наш тройной вес.

— Худеть тебе надо, Антоха, — насмешливо сказал Серега.

Я только пихнул его кулаком в живот.

— Какой этаж?

— Шестой вроде, — прикинув в уме, ответил я. — А вот… хм?

«Хм» — это слабо сказано. Кнопки в лифте были в жутком состоянии, большинство из них оплавлены после забав малолетних пироманов, имевших зажигалку и нездоровый зуд в одном месте, побуждающий поджигать все, что имеется в поле зрения.

— И где шестой?

— Деревня, — пробормотал Серега, тыкая пальцем в одну из самых оплавленных.

Кабина взмыла вверх с жутким скрежетом, лязгом и скрипом уставших за многолетнюю службу запчастей.

— Господи, иже еси на небеси, — тихо сказал я. — Да укрепится милостию твоей трос сей, да избавь его от обрыва, а нас — от полета в этой душегубке…

— Не каркай.

Наконец хитрое сооружение остановилось и, зловеще брякнув чем-то невидимым напоследок, выпустило нас. На площадке этажа нас ждал белобрысый паренек, нервно затягивающийся сигаретой и теребящий дорогой сотовый телефон в руке.

— А, приехали! — категорично воскликнул он, словно он предрекал, но никто ему не верил. — Сюда давайте!

Мы направились по короткому коридору, ведущему к двум квартирным дверям. Парень открыл дверь, пропустил врача и, дождавшись моей очереди, впихнул мне в нагрудный карман смятые банкноты.

— На! И заберите его!

Начинается…

Я неторопливо смерил его взглядом, от немытых кроссовок до белобрысой макушки, после чего извлек деньги из кармана (три смятых сторублевых купюры) и аккуратно запихнул ему за ворот майки.

— Я сделаю вид, что ничего не было — но ты больше так не делай, ладно?

Мягко говоря, взор, которым ожег меня парнишка, не содержал симпатии и понимания. Действительно, что случилось? Он же мне ДЕНЬГИ ДАЕТ! А я — вот дела-то — ОТКАЗЫВАЮСЬ! Нонсенс! А как же легендарная медицинская жадность и готовность за полтинник мать родную продать?

Из жилой комнаты трехкомнатной квартиры доносились громкие голоса. Слишком громкие для обычного разговора. Я направился туда, чувствуя между лопаток сверлящий взгляд обиженного встречающего.

Комната казалось большой из-за недостатка мебели. На тумбочке стоял японский телевизор, показывающий очередную кровавую ленту новостей из серии «Что плохого в мире сегодня?», в углу у окна стол и две табуретки, у стены справа — разложенный диван, на котором возлежал здоровенный детина, коротко стриженный и на вид напоминающий боксера-тяжеловеса. Впрочем, скорее всего, таковым он и является, судя по деформированной спинке не раз сломанного носа и вызывающе торчащим ушам. В воздухе витал сильный запах перегара, настолько сильный, что способен даже дать конденсат. Явно не однодневный. Стена над телевизором украшена обширной красно-бурой кляксой с прилипшими элементами винегрета, рассыпанного внизу, вперемежку с осколками тарелки.

Все понятно.

Детина производил впечатление только что разбуженного человека, слабо представляющего, где он и что происходит, но хронически готового злостно покалечить любое двуногое в пределах видимости.

Кроме виновника торжества, в комнате находились еще четыре женщины и двое юношей, считая встречавшего нас. Двое из дам как раз наседали на Анну Викторовну.

— Вы будете отвечать!! — гневно кричала одна, раскачивая уложенными «осиным гнездом» густо налакированными волосами. Эффект сходства с насекомым усиливала приталенная блузка в желто-синюю полоску. — Он социально опасен, вы обязаны!

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Кто первым совершил «Хождение за три моря»? Как возникли цифры? Кто изобрел колесо? Кто придумал кар...
В журнале публикуются научные статьи по истории отечественной и зарубежной литературы, по теории лит...
Как гитлеровцы оправдывали провал блицкрига баснями про «лучшего полководца Сталина генерала Мороз»,...
В журнале публикуются научные статьи по истории отечественной и зарубежной литературы, по теории лит...
ГОТЕНЛАНД – так немецкие оккупанты переименовали Крым, объявив его «германским наследием» и собираяс...
Профиль журнала – анализ проблем прошлого, настоящего и будущего России их взаимосвязи с современным...