Подвиг Севастополя 1942. Готенланд Костевич Виктор

Зондерфюрер вытащил записную книжку.

– Некоторые итоги изучения мною вечерних советских сводок. Перевод с русского доктора Клауса Грубера.

Под аккомпанемент севастопольской канонады зондерфюрер начал читать. Торжественным и несколько зловещим голосом, что, вероятно, должно было напоминать манеру кремлевского диктора.

– От Советского информационного бюро. В течение второго июня на фронте ничего существенного не произошло. На отдельных участках фронта происходили бои местного значения и разведывательные акции.

Я не удивился. В тот день обстрел Севастополя только-только начался – не сообщать же, в конце концов, населению о каждом массированном артналете.

– В течение третьего июня, – продолжил Грубер столь же зловеще, – на фронте ничего существенного не произошло. На некоторых участках фронта имели место бои местного значения.

В этот раз громыхнуло по-особенному сильно, что заметно усилило звучание последующего сообщения.

– В течение четвертого июня на отдельных участках фронта имели место бои местного значения и активные действия авиации. Вот видите, уже кое о чем информируют. А в целом как и положено – на Западе без перемен.

Грубер спрятал книжку в нагрудный карман.

– Надо полагать, когда мы возьмем Севастополь, они сообщат о начале штурма. Хотя, возможно, я не прав. Им же надо будет подготовить население к возможному неприятному исходу. Так что послушаем сегодня вечером.

Я ответил ему кивком.

Движение было медленным, с частыми задержками и переговорами по рации. Наконец где-то около полудня, въехав в густой сосновый лес у подножия горы, наш кортеж остановился на румынском кордоне. Румынский лейтенант отрапортовал Эренталю, солдаты поспрыгивали с грузовиков. Мы тоже вышли из автомобиля, с интересом наблюдая, как несколько десятков румын быстро разворачиваются в цепь. Появились и местные мусульманские добровольцы, занявшие правый фланг. Немцы сформировали вторую линию и топтались в ожидании, поправляя снаряжение и лишний раз проверяя оружие – винтовки Маузера, пистолеты-пулеметы «МП-40» и пару «МГ-34».

Грубер тронул меня за локоть и показал глазами на Эренталя. Тот, выпрямившись в «Опеле», говорил по рации непонятно с кем. Над высокими соснами медленно прошел небольшой самолет.

– Разведчик, – пояснил Грубер. – Тоже кого-то вынюхивает.

Самолет возвратился и снова исчез, а Эренталь всё говорил и говорил. Наконец он кивнул головой невидимому собеседнику – и махнул стеком, зажатым в правой руке.

Цепи двинулись вперед. В две линии – впереди румыны и мусульмане, следом за ними немцы. Мы с Грубером, Эренталем и румынским лейтенантом, чтобы не портить одежды, пошли по широкой тропе – вероятно, накатанной мотоциклами и велосипедами еще в прежние, довоенные времена. Она становилась круче и круче, однако благодаря изломанности оставалась всё же более пологой, чем гора. Цепям приходилось труднее. Но закаленные бойцы не роптали. Эренталь периодически отводил стеком нависавшие над проходом еловые ветви и рассказывал Груберу о львовских кабаре – он недавно вернулся из отпуска, и, похоже, провел его совсем недурно. Румынский лейтенант высокомерно скучал, а я не знал, чего больше хочу: или чтобы мы скорей дошли до места и окончилась пытка солнцем, или чтобы наш путь продолжался как можно дольше и обошлось без кровавой схватки с засевшими в чаще бандитскими формированиями.

Сторожка лесника стояла на опушке, примерно в четырех километрах от места нашего развертывания. Если бы там и находился кто-то посторонний, уйти бы он не смог – румыны, немцы и добровольцы, пробравшись между деревьями, быстро и бесшумно перекрыли все пути отхода (еще одна группа румын, по радиосигналу, двинулась нам навстречу). Тем не менее захватить удалось одного только лесника. Его допрашивали перед низким бревенчатым домиком, возле которого расселись перекусить группки румынских пехотинцев и местных полицейских. Вскоре сюда же – по пройденной нами тропинке – подъехали мотоциклисты, оставленные на кордоне во избежание лишнего шума. За ними, другой дорогой, подкатили грузовики и бронеавтомобиль.

Лесник был старым, лет под семьдесят, с почерневшим от солнца и времени лицом, без бороды. С ним говорил унтерштурмфюрер Эренталь. Он сидел на деревянном чурбане, сняв с головы измятую фуражку и постоянно вытирая платком измученное и злое лицо («Я не спал трое суток», – признался он нам по дороге). Рядом стояли двое татар-полицейских и трое немецких солдат с рунами на воротниках. Один держал канистру с бензином. Переводчиком был русский, совсем непохожий на Романкова, тоже злой и тоже измученный. До меня доносились отрывки фраз, русских и немецких. Я ухватывал смысл разговора и вскоре перестал замечать, на каком языке что звучит: одно улавливалось на одном, другое на другом. Удовольствия мне этот разговор не доставлял. Но я слушал как завороженный.

– Ты будешь говорить, старая сволочь?

– Ваше благородие…

– Говори, мерзавец!

– Ваше благородие…

– Что это, сука?

Грубер дернул меня за рукав. Похоже, разговор не нравился и ему.

– Флавио, пойдемте отсюда. Идемте же.

Я не успел обернуться в сторону зондерфюрера, потому что увидел, как лесника сбили на землю и мусульманские добровольцы с размаху принялись колошматить его под ребра сапогами. Обхватив руками голову, он жалобно закричал – и эти слова я точно услышал по-русски.

– Ничего не знаю, сынки.

– Для кого жратва в доме? – проорал Эренталь.

– Идемте, Флавио! – снова дернул меня Грубер.

– Моя, моя, моя! – кричал старик. – Ей-богу, моя!

– Врешь, ублюдок. Тебе столько и за год не сожрать! А больше ты все равно не проживешь.

У Грубера окончательно сдали нервы. Гуманитарии бывают порой невыносимо чувствительны.

– Флавио, черт побери! Мы идем или нет?

Но я не мог оторвать от Эренталя глаз. Вскочив с чурбана и вырвав из кобуры пистолет, унтерштурмфюрер выкрикнул:

– Ты знаешь, что это такое, дед?

Ответа не последовало. Эренталь показал на канистру и повторил вопрос. Дед продолжал молчать.

– Спички сюда! – крикнул унтерштурмфюрер. – У кого тут спички?

– Флавио! – Грубер вцепился мне в рукав и потащил прочь. – На черта вам это нужно видеть, всё равно писать не будете!

На этот раз я повиновался и уже за спиной услышал истошный старческий вопль.

– Деточки!

– Лей, Ибраимов! – раздался следом крик переводчика.

Стараясь не оглядываться, мы с Грубером прошли, почти пробежали мимо немцев и румын, под злобный собачий лай (даже не знаю, откуда взялись тут собаки – быть может, прятались в грузовике?), мимо тарахтящих машин и настороженных пулеметчиков в мотоциклетных люльках. Вопли Эренталя и переводчика возле сторожки стали неразличимы. Я на мгновение перевел дух. И тут же увидел отражение огня в ветровом стекле только что подъехавшего открытого «Опеля». Следом раздался дикий протяжный вой и новые крики, гораздо громче прежних.

Спустя полчаса, уже в автомобиле, Грубер, отдышавшись и глядя в сторону, произнес:

– Надо перекусить и за работу. Мой очерк ждут завтра. А ваш?

– Обойдутся без очерка, – ответил я со злостью.

Грубер повернулся ко мне.

– Не валяйте дурака, вы же профессионал. У всех своя работа с собственной спецификой. В отличие от нас, этим парням не нужно постоянно врать. Они озабочены исключительно поисками истины. Коньяк?

Я кивнул.

Разведсамолет летал не напрасно. В нескольких километрах севернее ему удалось засечь странный дым. Стремительно переброшенная в район боевая группа нашла там земляные постройки с ранеными русскими.

Об этом я узнал позднее от командира группы, который, как и Хазе, носил звание хауптшарфюрера. Мы ужинали с ним, Эренталем и Хазе в татарской деревне, куда наш отряд спустился незадолго до заката. Поселение представляло собой настоящую крепость – ощетинившуюся пулеметами, с укреплениями из мешков с песком, с контрольными постами на въездах и наблюдательными вышками. С гарнизоном из немецкой полиции и местной самообороны. «Это место относительно безопасно, – приободрил Эренталь окончательно упавшего духом Грубера. – Крупные силы, повсюду наши люди, население к нам расположено». Впрочем, я населения не заметил. Жителей в деревне практически не осталось, лишь самые благонадежные. Прочих выселили, чтобы освободить жилье для гарнизона и обезопасить себя от неприятных неожиданностей.

– А вот как всё происходило, – повествовал хауптшарфюрер за освещенным керосиновой лампой столом. – Идем, без всякого понятия, что там у них такое, готовы ко всему, оружие с предохранителей, в любую минуту пиф-паф. Находим несколько землянок. Охраны практически нет. Только какой-то парень дрыхнет в обнимку с винтовкой. Перерезали глотку, он и пикнуть не успел. В землянках две бабы. Одна успела выскочить наружу – ее тоже убрали, чтобы не шумела. Не молодая, да и на морду так себе, ничего особенного. Совещаемся потихоньку – не швырнуть ли пару гранат на всякий случай. Но быстро сообразили, что больше тут вояк не осталось. Взяли всех. Тринадцать человек. Двигаться не может почти никто, только четверо ногами шевелят. Санитарка и еще трое.

Нетрудно было догадаться, что произошло потом, – боевая группа вернулась на базу всего с одним пленным. Эренталь откровенно зевнул. Но рассказа не оборвал. Фельдфебель продолжил (хауптшарфюрер СС было фельдфебельским званием, и Эренталь, приглашая к нашему столу представителя нижних чинов, проявлял свойственный этой организации демократизм).

– Опять совещаемся. Что делать? Допросили на месте. Ничего интересного. Ребята кивают на вторую бабу, не лучше первой. Ну разве что моложе. Перемигиваются. Я не позволил. Поставили всех, кроме одного, на обрыв, дали залп. И надо же случиться, что трое из ходячих успели спрыгнуть как раз в тот момент, когда я скомандовал «огонь». Баба и еще двое. Стали бить по ним, одного достали, двое ушли. Моя вина, не думал, что прыгнут, обрыв был высокий.

– Не берите в голову, – махнул рукой Эренталь. – И хорошо, что одного привезли. Завтра покажем Икорникову.

– А как же иначе? Надо было бы еще и бабу прихватить, да не хотелось ребят по дороге растравливать. И она-то как раз ушла. Сука.

– Бывает, – сказал Эренталь. – Должно же хоть кому-то везти в этой жизни? Вы как думаете, господа корреспонденты?

– Должно, – ответил Грубер, не поднимая глаз от стопки из латуни.

Дальнейший разговор естественным образом вертелся вокруг бандитов и наших местных союзников. Про Гейдриха никто не вспоминал. Эренталь оказался знатоком крымско-татарского вопроса и познакомил нас с любопытнейшим, по его словам, документом – посланием членов какого-то мусульманского комитета в Симферополе самому Адольфу Гитлеру по случаю дня его рождения 20 апреля. Мне документ замечательным не показался, но под диктовку Эренталя я его переписал, чтобы использовать в очерке о верных мусульманах.

Члены писали, апеллируя, как подобает, к истории и не забывая упомянуть о братстве, единстве, освобождении, большевиках и евреях.

«К вам, великий вождь германского народа, обращает сегодня свои взоры с преддверия мусульманского Востока освобожденный крымско-татарский народ и шлет свой сердечный привет ко дню вашего рождения.

Мы помним нашу историю, мы помним и то, что наши народы в продолжение трех десятков лет протягивали руки помощи друг другу. Большевистско-еврейская свора помешала в 1918 году осуществить единство наших народов, но вы своей прозорливостью и гениальным умом сегодня в корне повернули колесо истории, и, к нашей великой радости, мы сегодня видим на полях Крыма наших освободителей, льющих свою драгоценную кровь за благо и счастье мусульман Крыма и Востока.

Мы, мусульмане, с приходом доблестных сынов Великой Германии с первых же дней, с вашего благословения и в память нашей долголетней дружбы, стали плечом к плечу с германским народом, взяли в руки оружие и клялись, готовые до последней капли крови сражаться за выдвинутые вами общечеловеческие идеи – уничтожение красной еврейско-большевистской чумы без остатка и до конца.

Наши предки пришли с Востока, и до сих пор мы ждали освобождения оттуда, сегодня же мы являемся свидетелями того, что освобождение идет к нам с Запада. Может быть, первый и единственный раз в истории случилось так, что солнце свободы взошло на Западе. Это солнце – вы, наш великий друг и вождь, со своим могучим германским народом, и вы, опираясь на незыблемость великого германского государства, на единство и мощь германского народа, несете нам, угнетенным мусульманам, свободу. Мы дали клятву верности вам умереть за вас с честью и оружием в руках и только в борьбе с общим врагом.

Мы уверены, что добьемся вместе с вами полного освобождения наших народов из-под ига большевизма».

Среди набора традиционной галиматьи о величии народов и вождей на меня произвели впечатление только «общечеловеческие идеи». Невольно представились новогвинейские папуасы, требующие торжественного съедения главарей жидо-большевизма на ближайшем людоедском митинге. Впрочем, повернутое в корне колесо тоже звучало цветисто. Доля оригинальности – и даже вызова банальному европоцентризму – содержалась в утверждении о первом и единственном разе в истории, когда солнце свободы взошло не на Востоке. По-своему изящным был сам риторический переход: наши предки с Востока – солнце взошло на Западе – и это солнце вы, наш великий друг и вождь. Похоже, усвоенная членами школа словоблудия имела восточные корни. Или это тоже общечеловеческое? В особенности если вспомнить, что писали кретины вроде Тарди и Тедески. Неужели эта скотина сегодня вновь пихается с Еленой? В то время как рогатый муженек шныряет по смертельно опасным горам и слушает рассказы пьяных фельдфебелей про убийства раненых и женщин.

Тем временем Эренталь принялся рассказывать младшим товарищам о мусульманских комитетах в Крыму. По его словам выходило, что последние играли немалую роль в мобилизации татар в германскую армию и в полицейские отряды – и именно поэтому немцы охотно шли на их создание и поощряли их деятельность. Самым активным был Симферопольский, претендовавший на то, что является главным представителем крымско-татарской нации, выразителем ее чаяний и духовных запросов.

– И много их мобилизовалось? – спросил Эренталя Грубер.

– Тысяч двадцать, – ответил унтерштурмфюрер. – Часть взяли в армию, часть в полицию и самооборону.

– А сколько в Крыму этих татар вообще? – подал голос Хазе.

– По мне, – заявил второй хауптшарфюрер, – тут куда ни плюнь, одни татары.

Эренталь отрицательно мотнул головой. Грубер вытащил блокнот и посветил в него фонариком.

– Если вам интересно, у меня есть точные цифры. Данные последней переписи.

– Кто проводил? – осведомился Хазе. – Розенберг?

(Еще когда мы шли к сторожке, Эренталь рассказал, что Хазе появился в Крыму недавно, а прежде обретался в генерал-губернаторстве, инспектируя какое-то гетто. Когда евреи ему обрыдли, блондин подал рапорт о переводе на Восточный фронт и таким образом оказался здесь. «Редкостного рвения парень, большого будущего», – похвалил его Эренталь.)

– Нет, – ответил Грубер с некоторой холодностью. – Ее провело Центральное управление народно-хозяйственного учета Государственной плановой комиссии при Совете Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик.

Пока Грубер, садистски расшифровывая все советские аббревиатуры, произносил бесконечное название, Хазе дважды успел икнуть. Удовлетворенный его реакцией, я тоже открыл записную книжку и, войдя во вкус, попросил зондерфюрера повторить наименование учреждения по-немецки и по-русски – для будущей статьи. Зондерфюрер проделал это с видимым удовольствием, закончив словами:

– Короче, ЦУНХУ Госплана при СНК СССР.

– Когда была перепись? – спросил Эренталь.

– В январе тридцать девятого.

– И сколько насчитали иванов? – поинтересовался второй хауптшарфюрер.

– Население Советского Союза составляло тогда сто семьдесят целых шесть десятых миллиона человек.

– Значит, теперь миллиона на два меньше, – хихикнул блондин.

– А то и на пять, – буркнул второй хауптшарфюрер.

Грубер возразил, обращаясь, впрочем, не к ним, а к Эренталю.

– Это было еще до присоединения к СССР Восточной Польши, Северной Буковины, Бессарабии и балтийских государств. С тех пор население выросло. Однако мы говорили о Крыме.

Эренталь кивнул. Грубер снова посветил фонариком в блокнот.

– Всего на полуострове тогда проживали миллион сто двадцать шесть тысяч триста восемьдесят пять человек.

– Тринадцать можно смело отбросить, – снова встрял второй хауптшарфюрер.

– И этого деда в сторожке, – добавил Хазе, посмотревший на Грубера с явным неудовольствием. Грубер в его сторону не взглянул.

– Что касается крымских татар, то на них пришлось двести восемнадцать тысяч сто семьдесят девять человек. То есть девятнадцать целых и четыре десятых процента. Менее пятой части.

– Точно, – подтвердил Эренталь, – мне в штабе говорили примерно то же. Двести тысяч. Так что двадцать тысяч добровольцев – роскошный результат. Отбросим половину – бабы, потом откинем стариков и детей – и останутся искомые двадцать тысяч молодых и здоровых мужчин. Мне положительно нравятся дети Пророка. А остальные, надо полагать, были евреи и русские?

– Не только, – отозвался Грубер. – Тут жили очень многие. Хотя бы греки. Или немцы. Но русских было, конечно, больше всех. Пятьдесят процентов, а вместе с так называемыми украинцами – шестьдесят три с лишним. Евреи составляли пять целых восемь десятых процента. Шестьдесят пять с половиной тысяч. Без крымчаков и караимов.

Раздался голос второго хауптшарфюрера:

– Евреев можно не считать. И этих, как их там, крымчаков. Я знаю, о чем говорю, господин доктор.

Я вспомнил пьяную болтовню Листа, и мне захотелось, чтобы статистические выкладки прекратились. Так и случилось. Эренталь, желая показать, что не уступает доктору в эрудиции, возвратился к теме татарских организаций.

– Да, чуть не забыл. Помимо Симферопольского, имеется еще какой-то комитет в Берлине. Во главе с неким Шинкевичем.

– П-поляк? – с подозрением прищурился Хазе.

Второй хауптшарфюрер решительно возразил:

– Еврей. Все «евичи» и «овичи» – иуды.

– Это далеко не так, – возразил зондерфюрер, но не был услышан. Ясность внес унтерштурмфюрер.

– Расово безупречный татарин. Чистый и беспримесный. По-другому его зовут Кырымал.

– Кирималь, – попытался воспроизвести звучное имя Хазе и с видом знатока восточных языков добавил: – Да, что-то турецкое безусловно есть. Так что там с этим польским евреем?

– Трудится во благо рейха. Хочет татарского государства в Крыму под германским протекторатом.

– А луну с неба ему не надо? – недовольно поинтересовался второй хауптшарфюрер.

Эренталь поспешил его успокоить.

– Мусульмане могут хотеть чего угодно, а мы можем им что угодно обещать. Так будет, пока они нам нужны. Но Германию это ни к чему не обязывает. Поверьте, господа, у меня совершенно точные сведения.

– Откуда? – устало спросил Грубер.

– Оттуда! – ухмыльнулся Эренталь и ткнул пальцем в потолок. После чего неприлично заржал и, стукнув кулаком по столу, возгласил:

– Мы исполним вековые мечты крымско-татарского и турецкого народов! За исполнение желаний, товарищи в борьбе! Аллах акбар!

Фюреры чокнулись. Трое весело, четвертый, Грубер, с отсутствующим выражением лица. Я предпочел воздержаться, прикинувшись безнадежно пьяным.

– Однако, господа, время довольно позднее, – спохватился Грубер. – Нашему итальянскому другу давно пора на покой. Да и я бы, признаться, соснул.

Эренталь согласился и начал прощаться. Завтра рано вставать – дел у полиции выше копчика. Очистка прифронтовой зоны продолжается непрерывно. И хотя активные силы бандитов уже разгромлены, есть еще что прочесать и почистить. Сегодняшний день дал отличные результаты – увидим, что даст грядущий. Жалко, что чертов дед ничего не сказал. Но возможно, он ничего и не знал. Быть может, то вообще была ошибка. Но ради устрашения стоит порой ошибиться. Туземцы должны понимать…

«Подлец!» – гневно подумал я и крепко пожал ему руку.

Бандиты атаковали перед рассветом. Мы чудом остались живы, Грубер, я и Юрген. Я вовремя услышал треск и резкие хлопки. Грубер вовремя спрыгнул с койки. Мы оба вовремя повалились на пол – и остались целы, когда окно нашей хибары разнесло пулеметной очередью и на нас посыпались осколки стекла и сбитая со стен штукатурка.

– Вот ведь свинство! – возмущенно прокричал Грубер, стаскивая со стула штаны. Дергаясь на полу, он исхитрился, не вставая, натянуть их на ноги. Мы поползли к двери. Я, по счастью, спал не раздеваясь, уж больно устал. Или это было предчувствие?

– Пистолет с собой? – спросил зондерфюрер. Я показал «парабеллум».

– Отлично, зададим им жару, – буркнул он без энтузиазма и выкрикнул: – Юрген!

– Я здесь, – раздался голос из темной прихожей (или как это называется в татарских домах?).

– Автомат при тебе?

– Да.

Похоже, кроме нас, в доме не было никого. Пробравшись к двери – но стараясь держаться от нее чуть в стороне, – мы напряженно прислушивались к шуму на улице. Громыхнули разрывы гранат. Прострекотал пулемет («Русский», – отметил Грубер). Забухал в ответ другой («Немцы», – подумал я). Хлестнули выстрелы из винтовок. В целом ситуация выглядела безотрадной – ненадолго откатившись на окраину, бой вновь приближался к нам.

Несколько пистолетных выстрелов прогремело под самой дверью. Кто-то занял оборону на крыльце. Эренталь? Хазе? Кто-то еще? Раздались крик и стон. Затем громыхнуло в комнате. Повалил неприятный дым. Я понял, что в окно забросили гранату, а следом дымовую шашку.

– Выкуривают, – прошептал зондерфюрер. И тут же в дверь на уровне груди ударила пулеметная очередь. Я понял это задним числом, а сначала просто шарахнулся от брызнувших в сторону щепок и яркого пламени. Трассирующие пули – это я тоже понял потом.

– Поджигают, – отметил Юрген, кивая в сторону комнаты. Я обернулся и увидел прыгающее за распахнутой настежь дверью пламя.

– Терять нам нечего, – прохрипел зондерфюрер. – Резко открываем дверь, выползаем. Флавио, дверь за вами, толкайте снизу, не подставляйтесь, нижнюю часть они не видят, у крыльца сплошные перила. Юрген прикрывает из автомата по фронту, я смотрю, что там справа, и выбираю путь – остальные делай как я. Пошли!

Есть такое слово – «незабываемое». До сих пор самым незабываемым у меня было, по счастью, не вполне состоявшееся падение самолета в районе Аддис-Абебы (из-за неверной информации Елена похоронила меня первый раз – и вскоре ей здорово пришлось разочароваться). Другим подобным впечатлением стала попытка пятерых марокканских кавалеристов расстрелять меня неподалеку от Кордовы. Если предположить, что в обоих случаях судьба стремилась положить конец моему земному существованию, во второй раз она продвинулась гораздо дальше, чем в первый.

Мое удостоверение не произвело на пятерых смуглых неучей абсолютно никакого впечатления. И не только потому, что они не умели читать. Им нравилось убивать. Я тянул тогда время, как мог. По дороге к кювету, в котором кровожадные твари намеревались меня прикончить, я угощал их сигаретами, показывал фотографии детей, спрашивал об оставленных в Африке семьях, кричал «Да здравствует традиционная и национальная Испания!», выбрасывал руку в фашистском приветствии, изображал Муссолини c Гитлером («Bravos!»), Сталина с Троцким («Bastardos!») и даже немного всплакнул – с достоинством и скупо, по-мужски, сожалея исключительно об отсутствии взаимопонимания в рядах борцов с коммунистической заразой.

Меня спас более чем своевременно появившийся офицер-фалангист, «camarada», как называли его сопровождавшие солдаты – на сей раз, благодарение Богу, нормальные европейцы. Африканскую беспощадность фалангист объяснил мне тем, что кавалеристы приняли меня за русского диверсанта, пустившего под откос эшелон с их марокканскими собратьями. Я не поверил ему, рассудив, что политически безграмотным негодяям просто хотелось пристрелить безнаказанно еще одного белого, тем более столь респектабельного, как я. Но не исключено, что это было предзнаменованием. И теперь, в сорок втором, ложному русскому диверсанту предстояло погибнуть от рук настоящих.

Из покинутых комнат дохнуло жаром. Юрген от дыма зашелся кашлем.

– Пошли, пошли! – бешено крикнул Грубер, и я, упав на колени, ударил руками в основание двери. В распахнутый проем хлынул кровавый свет. Над головой прогремела очередь из автомата Юргена.

Не помню, как мы скатились с крыльца. Лежа на земле, я поднял голову и попытался осмотреться. Зрелище напоминало Трою в ночь смерти царя Приама. Улица полыхала, над домами снопами взлетали искры. Винтовочные выстрелы, треск автоматов и крики боли тонули в грохоте крупнокалиберных пулеметов. На фоне пламени ненадолго возникали чернильные тени. Перемещались в нашу сторону и исчезали, залегая и отстреливаясь. В поисках упора для пистолета я наткнулся на что-то кожаное и не сразу сообразил, что это надетый на ногу сапог. Поведя глазами вправо, увидел мертвое лицо владельца, такое же красное, как всё вокруг. Хауптшарфюрер, тот самый, имени которого я так и не запомнил.

Пристроившийся рядом Грубер трижды выпалил в багровую тьму. Следом выпустил очередь Юрген. Имело ли то смысл, не знаю, но не действовать было нельзя. Я выстрелил из «парабеллума» – и нас тут же обдало градом щепок, сбитых с крыльца ответным огнем.

– Смотрите! – крикнул Юрген. – Нам крышка!

Я перевел взгляд влево и похолодел от ужаса. На меня и на тех, кто находился рядом, неотвратимо надвигался конец. В облике огромного и толстого партизана, который, что-то крича, заходил в нашу сторону откуда-то сбоку и, прижав к животу пулемет, лупил перед собою длинными очередями. На нас опять посыпались щепки, в придачу к щепкам – глиняная крошка. На полпути между диверсантом и нами раздался дикий вопль, черная тень метнулась в нашу сторону, скошенная, рухнула на землю. А толстяк, словно бы не видя ничего перед собой, шел и шел, орал и орал, и крик его казался сатанинским хохотом.

Все увиденное мною продолжалось менее секунды – я немедля прижался к земле, инстинктивно подавшись назад. Перевалился через труп хауптшарфюрера и спрятался за мертвецом. Как будто это могло спасти. Над головой просвистели пули. И снова кто-то громко закричал.

– Ползем отсюда, Флавио, – прошипел Грубер. Мы, стремительно пятясь задом, начали выползать из опасной зоны.

Пулемет рокотал всё ближе. И вдруг оборвался. Я вскинул голову и увидел, как буквально рядом с нами медленно оседает, постепенно погружаясь во тьму, огромное грузное тело. Пулемет, задравшись кверху, выпустил последнюю огненную струю и окончательно смолк. Отправленные на поиски пулеметчика нити трассирующих пуль сошлись уже на земле, вне моего поля зрения.

Нас спас хауптшарфюрер Хазе, сумевший собрать и привести в чувство полтора десятка метавшихся в панике солдат и добровольцев. Ведя их за собой, фельдфебель выбрался из села, совершил хитроумный маневр и неожиданно ударил партизанам в тыл. Оказавшиеся у людей его группы два пулемета («МГ-34» и чешская «Шкода») произвели наилучший эффект – нападавшие бросились отступать и были перебиты из автоматов и винтовок на контрольных постах у въезда. Уйти удалось немногим.

Наши потери составили восемь немцев, двенадцать добровольцев, пять румын, не считая тридцати двух раненых, в том числе восьми весьма тяжелых. Если сравнить с потерями нападавших – одиннадцать человек, – последние добились серьезного успеха. Впрочем, если принять во внимание, что на их стороне был фактор внезапности, а поле боя осталось за Хазе, то несомненно победили мы.

Трупы осматривали утром. Русских аккуратно разложили на сельской площади, и долгожданный Икорников стал объяснять, кто есть кто. Его привезли утром на бронетранспортере. Вместе с ним прибыла свора собак, взвод немецкой полиции, два взвода румын и добровольческая рота. Таким образом, несмотря на ночную убыль, силы порядка значительно возросли.

Кто есть кто, Икорников знал по той причине, что убитые были людьми из покинутого им отряда. «Он удрал оттуда зимой, – пояснил Эренталь, – и предложил нам сотрудничество». «Почему?» – удивился я. «Зимой было холодно, голод, множество бандитов погибло. Он хотел жить». – «Но почему сотрудничество?» – «Чтобы жить в Симферополе. Как же иначе? К тому же, у него что-то не заладилось с бандитским начальством, личные счеты».

Икорников был худощав, черняв, горбонос и, в отличие от военюриста Романкова, вовсе не казался испуганным. Лицо его скорее было наглым. Довольный выпавшей судьбой, он верил в свою нужность и полезность. Ему передали ворох документов, и я заметил, как просветлело его лицо. Он быстренько скосил глаза на трупы – словно бы желая удостовериться. И снова остался доволен.

– Знакомьтесь, Георгий Георгадзе, – сказал он на жутком немецком.

Слова относились к большому мужчине, лежавшему крайним справа. Я угадал в нем ночного пулеметчика и пристально вгляделся в лежавшего у моих ног человека, который часа два тому назад пытался лишить жизни меня и Грубера – и сделал бы это, не будь остановлен десятком пуль. Вероятно, даже большим количеством – грудь его была красна от крови, и сосчитать количество дырок возможным не представлялось. Рот был открыт, открыты были и глаза. Остекленевшие и мертвые, но я и теперь видел в них неизбывную ненависть, что ночью вела его к нам.

– Ein entsprechender Name fr einen George, – попробовал сострить зондерфюрер, мрачный и бледный после ночного кошмара.

Мне вспомнились бараны, о которых говорили бывший сержант Абрамян и бывший лейтенант Мамулия. Передо мной был один из них. Но он не был похож на барана, прошедшей ночью на баранов были похоже мы. Грубер был явно такого же мнения.

– Кто он? – коротко спросил унтерштурмфюрер, делая пометку в блокноте.

– Врач из санатория в Гурзуфе, – объяснил ему Икорников. – Хирург по специальности.

– Со своим новым скальпелем он управлялся не так уже неплохо, – пробормотал зондерфюрер. Я снова вспомнил бешено кричавшего и шедшего в нашу сторону великана.

– Это он меня раскусил! – неожиданно выкрикнул Икорников и попытался пнуть мертвеца сапогом. Его оттащили шедшие за ним двое немцев. Безо всякого удивления, как будто не в первый раз.

Я снова невольно взглянул на грузина. Не знаю, что имела в виду Валентина, но он был ничуть не похож на меня. На лейтенанта Мамулию тоже. Огромная, чуть курчавая голова, длинные усы, мощные руки, способные одновременно придушить сразу двоих таких, как я или как Грубер. Или как Эренталь. Или Икорников. Правда, последнего ночью тут не было.

– Коммунист? – спросил, отведя взгляд от мертвого, Грубер.

– Бэпэ, – коротко ответил Икорников.

– Что? – не понял его зондерфюрер.

– Беспартийный.

Грубер перевел для меня и пояснил: «Кажется, анкетная аббревиатура».

– Авдеенко, комиссар, – продолжал опознание Икорников, говоря то на немецком, то на родном языке. – Колосов, член. Гнатюк. Судейкин, та еще был сволочь, хотя тоже бэпэ… Лапинь.

– Латыш, – вновь пояснил мне Грубер. – По-латышски Лапиньш. Приезжий?

– Не знаю, вроде бы из местных.

– Партийный?

– Комсомолец. Тоже гнида порядочная. А эта – Роза из совхоза.

Грубер не понял опять.

– Что?

– Шутка. Работала раньше в совхозе Софьи Перовской. Прошмандовка комиссарская.

Он снова попытался ударить труп ногой, но его оттащили вновь. Видно было, что он искренен в желании мстить обидчикам. Но причина обиды оставалась неясной.

Впервые в России (Испания осталась в далеком прошлом) я видел убитую женщину. Точнее, убитую из огнестрельного оружия. Повешенные мне попадались. Она была еще молодой, глаза распахнуты, и в них всё та же неизбывная ненависть. Или я додумывал? Ветерок шевелил ее волосы, такие же, как у живых.

– Азизов. Агроном.

– Татарин? – спросил Эренталь.

– Точно. И у них в семье не без урода.

Передо мной лежал молодой человек с красивым и мужественным лицом. Пуля попала в грудь, оставив небольшое углубление на месте входного отверстия. Кровь почти не окрасила серо-зеленого сукна германского мундира. Трофейного, наверняка с кого-то снятого быть может, еще с живого, – однако судьба его первого владельца оставила меня равнодушным.

– А этот чернявый кто? – поинтересовался Эренталь, а я продолжал смотреть на мертвого татарина. Машинально переводя взгляд на исламских добровольцев, стоявших по другую сторону трупной экспозиции. Со стороны могло показаться, будто бы я их сравниваю, что, конечно, было неправдой. Тем не менее мои мысли носились где-то рядом. Господи, ну и рыла.

Еще одним неприятным последствием ночного нападения стала гибель нашего авто. Защитная окраска его не спасла, и оно сгорело, как сгорело многое другое в разгромленном бандитами селе. Грубер расстроился, но не чрезмерно. Он сделался фаталистом. Сгорели и наши камуфлированные накидки.

Мы добирались до Симферополя на военном грузовике. Вел его Юрген. С грузовиком всё вышло наоборот – ночи не пережил шофер. До города доехали довольно поздно, причем Юрген сразу же сдал машину ожидавшей нас технической бригаде – тащиться в полицейский гараж и ночевать в казарме ему не улыбалось. Поскольку до моей квартиры было ближе, чем до гостиницы, зондерфюрер охотно согласился заночевать у меня.

Я улегся на диване, Грубер разместился на столе, Юрген устроился на полу. В отличие от нас, имевших возможность дремать по дороге, он был донельзя измучен и заснул моментально – обнаружив за собою скверную привычку храпеть. Между прочим, Елена утверждала, что это свойственно также и мне, но я ей не верил – сам за собой я такого не замечал, а Зорица ни на что подобное не жаловалась. Интересно, кстати, храпит ли мерзавец Тарди?

Мне не спалось, я чувствовал неясную, нарастающую тревогу. Убитая девушка (женщина – какая, к черту, разница) словно живая (боже, что я несу) стояла (лежала) передо мною на обгоревшей и вытоптанной траве. Молодое, не очень красивое лицо (хауптшарфюрер был прав), светлая челка под грязной косынкой. Разбросанные в стороны белые, не очень-то южные руки, задравшаяся над коленями суконная юбка, ноги в солдатских сапогах из грубой искусственной кожи. Роза из совхоза… Икорников… Услышав, что Грубер ворочается на столе, я тихо спросил:

– Не скажете, кто такая Софья Перовская?

Мой вопрос не удивил зондерфюрера.

– Русская террористка. Вроде вашего Обердана.

– Кого она убила?

– Царя-Освободителя. Она была не одна. И строго говоря, убила не она. Но ее повесили вместе с другими. Первого марта. Хотя нет, первого марта они как раз убили. По новому стилю тринадцатого. Для прошлого века двенадцать дней разницы. В его карету швырнули бомбу. Как в Гейдриха.

Я попытался заглушить тревогу шуткой.

– Этот царь освободил Россию от большевизма?

– Нет, – ответил Грубер, – Россию он освободил от крепостного права, а Болгарию от турок.

Я продолжал шутить, стараясь отогнать отвратительное видение, дикое, невыносимое, непостижное, мерзкое.

– Так эту Перовскую, возможно, подослали мстительные османы?

– Нет, они были идейными борцами.

– За что?

– За освобождение России и счастье трудящихся.

– А-а. Слушайте, Клаус, а что такое совхоз? То же самое, что колхоз?

– Совхоз – это советское хозяйство, а колхоз – коллективное.

– В чем разница?

– В форме собственности. Но знаете, Флавио, я не сильно интересовался земледелием. Больше Пушкиным.

Он явно хотел окончить разговор, но я боялся остаться один. Наедине со всё более гадкими мыслями, из тех, которые боишься выразить словами, даже безмолвно.

– Великий поэт, я знаю. Что-то вроде Леопарди, правда?

– Современник.

– Слушайте, прочтите что-нибудь. По-русски. Хотелось бы услышать.

Грубер ответил не сразу. Видимо, выбирал, что прочесть.

– Вот ведь дерьмо, – сказал он наконец с искренней досадой в голосе, – ничего подходящего в голову не приходит. Всякая ерунда. Впрочем, какая вам разница?

– Действительно, – поддержал его я, – какая мне разница, всё равно не пойму.

Грубер шмыгнул носом.