В ожидании Догго Миллз Марк

Глава двенадцатая

Мы выиграли право вести рекламную кампанию лосьона «Со свистом!».

Догго смотрел третью серию первого сезона «Друзей», а мы с Эди гоняли на бильярде шары, сражаясь против Клайва и Коннора, когда пришли Ральф и Тристан, чтобы сообщить нам новость. Они находились в приподнятом настроении. Мы тоже. И вскоре творческий отдел агентства наполнился поздравляющими нас доброжелателями. Откуда-то взялось шампанское. Догго пробирался сквозь толпу, размышляя, что он такого совершил, что в его честь собралось веселое общество. Самооценка пса заметно выросла с тех пор, как в агентстве распространился слух о его странном увлечении Дженнифер Энистон. В последнее время к нам постоянно заглядывали желающие посмотреть на Догго. Внимания к нему было в избытке, и оно росло. Маргарет из бухгалтерии еще обижалась из-за того, что не может приносить на работу кошку, но она же первая заявила Догго: «Ты, оказывается, талисман, приносящий удачу!»

Все сложилось лучше, чем мы предполагали. Ральф оказался прав: в «KP&G» в пятницу ухватились за нашу идею, но взяли тайм-аут, чтобы обкатать концепцию с маркетинговыми консультантами.

– Есть там один умник, толковее мне видеть не приходилось, – сообщил Ральф. – Так вот, он считает, что идея может подняться на международный уровень.

Блестящая новость. «Индология» получит выход за границу, и это откроет прибыльные рынки для будущего бизнеса.

Я перехватил взгляд стоявшей в противоположном конце комнаты Эди, и мне показалось, будто она думает то же, что и я: вот теперь мы настоящая команда, творческий союз, а не просто двое сослуживцев, корпящих в своем кабинете в надежде на удачу. Я вспомнил Толстого Трева. Какой же я трус – мне надо поторопиться: если Трев еще не в курсе, что я нашел работу в «Индологии», он скоро узнает об этом. Тристан наверняка использует свое влияние в журнале «Кампания», чтобы наш успех с рекламой лосьона «Со свистом!» получил на его страницах самый широкий резонанс.

Ральф потребовал тишины и трогательно воздал должное интуиции Тристана, благодаря которой мы с Эди стали единой командой. Тристан воспользовался моментом, взял слово и принялся распространяться о том, что кампания лосьона совпала с тем, как ему видится будущее «Индологии». Он хотел воодушевить коллектив, а получилась скучная проповедь. Я чувствовал, как энергия покидает собравшихся. Люди пришли в себя только после того, как Ральф, подчиняясь внезапному наитию, объявил, что сотрудники могут отдохнуть, и отпустил их.

– Только уж постарайтесь провести время не слишком благоразумно, – посоветовал он.

Тристан был не из тех начальников, которые балуют подчиненных. И покосившись на него, я ожидал заметить на его лице неодобрение. Но увидел, как они быстро переглянулись с Эди, прежде чем та поспешно опустила голову. Может, я воображаю, но готов был поклясться, что в том, как они обменялись взглядами, было нечто заговорщическое, даже коварное.

Проверить подозрения не составляло труда. Эди не горела желанием отпраздновать со мной успех.

– Хотела бы, но надо столько всего разгрести, – вяло отговорилась она.

Когда все стали расходиться, я задержал Тристана и предложил пообедать вдвоем – за мой счет, в качестве благодарности за то, что он для меня сделал.

– Вам нет надобности благодарить меня за то, что помогли мне заработать очки, – отшутился он.

Затем сослался на то, что ему нужно срочно сделать какие-то покупки и воспользоваться редкой возможностью забрать из школы младшего сына. У меня возникло подозрение, что в этот день он у школьных дверей не объявится.

Не ошибся ли я, придав определенный смысл тому, как переглянулись Эди и Тристан? В последние несколько дней, с тех пор, как в доме престарелых взрывом бомбы прозвучала фраза деда: «Любому мужчине вполне достаточно одного отца», я относился ко всему с подозрением.

Его слова зудили во мне, как расцарапанное колено, и заставляли копаться в прошлом: какой ложью меня пичкали все эти годы? Правда, в тот раз дед думал, что разговаривает не со мной, а с моей матерью, потому вряд ли можно было считать его в здравом уме. Но интуиция мне подсказывала: эта мысль явилась из какого-то еще не поврежденного уголка его сознания.

Я пытался по-разному истолковать слова деда, но лишь одна интерпретация не рушилась под напором возражений: мужчина, которого я считал своим отцом, моим отцом не являлся. Нелепо, но не так уж неправдоподобно. Про меня всегда говорили, будто внешне я похож на мать. Волевой рот, длинный нос – эти черты присущи ее семье. Ларсены отличаются ростом, и я как будто тоже высок, а мой отец нет. Я перерос его в четырнадцать лет, за год до того, как они с мамой развелись. Нет ли между данными событиями связи? Не подумал ли он, взглянув на меня: «Разве этот долговязый парень может быть моим сыном?» Пристал с расспросами к матери, и та под нажимом созналась. Возможно все, если оказался в ловушке паранойи, с субботы овладевшей мной.

Мы с Эммой всегда считали, что отец влюбился в коллегу – преподавателя современной истории в университете Восточной Англии. Помнится, в то время мать нам с сестрой говорила: «Ваш отец бросил меня ради лесбиянки. Ничего, переживу», – и ее слова дают представление, какая она: не привыкла церемониться, даже если ситуация требует деликатности.

Не уверен, что Кэрол – лесбиянка, хотя, возможно, когда-то и была. Она немного моложе отца, следовательно, училась в университете в середине семидесятых годов, когда человека традиционной ориентации ставили чуть ли не на одну доску с убийцами невинных борцов за свободу Вьетнама. Разумеется, я ерничаю, но это получается само собой, когда речь заходит о Кэрол, о них обоих. В 1989 году пала Берлинская стена и погребла под собой их левацкие теории. Мне было тогда семь лет, однако я помню опустошенный взгляд отца, когда он смотрел по телевизору, как восточные немцы идут с кувалдами к уже превращенной в руины стене.

Он оказался жизнелюбивым, приспособив свои взгляды к новой, посткомммунистической эпохе. Признание, что ученый полностью не прав, означало бы собственными руками погубить свою карьеру. В академических кругах это не приветствуется. Вспомните искусствоведов, заработавших репутацию на своих теориях, что мрачные краски потолочных фресок Сикстинской капеллы отражают угнетенное состояние в тот период Микеланджело, а потом оказалось, что под вековыми наслоениями сохранились яркие живые цвета палитры мастера. И что же: профессора подняли лапки кверху и признали, что их поймали с поличным? Ничего подобного – они сами перешли в атаку, наперебой обвиняя друг друга, что расчистка фресок производилась неправильно, и этим тоже дискредитировали свое ученое положение.

Отец всегда был далек от меня – размышлял о высоком. Но теперь меня поражает вот что: мужчины после развода, как правило, стараясь справиться с горечью разлуки, тянутся к детям, а он, наоборот, отдалился от нас. Во время наших встреч Эмма почти не присутствовала, поэтому я не могу сказать, относился ли он к ней теплее, более «по-отцовски», чем ко мне.

Я последовал совету сестры и сделал то, что клялся никогда не делать, – зарегистрировался в «Фейсбуке». Мать подтвердила мой статус «друга» и заставила сделать то, что я тоже клялся не делать, – зарегистрироваться в «Скайпе».

Мы договорились о времени разговора. Я думал, ничего не получится, но все сложилось. Ровно в восемь вечера мать в белой блузке с завязками на шее, как по волшебству, появилась на экране моего ноутбука. За ней виднелись пальмы и плавательный бассейн. Солнце в Марокко еще не село, мать держала в руке бокал с белым вином.

– Дэнни! – воскликнула она.

Так называть себя я позволял только матери.

– Привет, мама! Как дела?

– Ничего, находим время и силы, – пошутила она.

Мы не общались с ней несколько месяцев, и я рассказал о новой работе и проекте рекламной кампании, который мы с Эди выиграли для агентства.

– Лосьон для полости рта? Потрясающе!

Я понимал, мать за меня радуется; у нее и в мыслях не было меня обижать. А если мне что-то показалось, я же сам не облегчал ей задачу. Какие мои самые большие достижения? Чипсы без масла (Изумительно, дорогой! Но что такое чипсы без масла?). Или смягчитель ткани (Я немедленно поменяю марку).

– Мам, мне надо с тобой кое о чем поговорить. Ты одна?

– Конечно.

Прозвучало неубедительно.

– Речь пойдет о Найджеле, – продолжил я. – Мн позвонила Мария, она в затруднительном положении. Забеременела от него и теперь не знает, что делать. – Мария – темнокожая красотка, которая готовит, убирается и делает покупки. И вообще управляет всей их жизнью.

Из-за кромки экрана показалось лицо Найджела.

– Ложь! Гнусная ложь! Тест на отцовство докажет, что ты просто лжец! – Надо отдать ему должное: он соображал быстро и за словом в карман не лез. – Хорошо выглядишь, Дэниел.

– Ты тоже, – подхватил я, хотя сомневался, что его рубашка без воротника и пестрый галстук подходят друг другу.

– Если хочешь перемолвиться со старушкой наедине, я не возражаю. Ухожу.

– Старушкой? – возмутилась мать.

– Со зрелой дамой, – поправился Найджел.

Я был сыном своей матери, и меня слегка покоробил брошенный ею на Найджела любящий взгляд, но в то же время тронул. В первом браке она была замужем за брюзгой, но во втором получила шанс на личное счастье. Своими вопросами я мог взбаламутить ее жизнь, чего она не заслуживала и не хотела, но мне необходимо было поговорить с ней начистоту.

Мой отчет о поездке в дом престарелых «с видом на море» мать слушала молча, но когда я передал ей слова деда, удивленно воскликнула:

– Он так сказал?

– Да. На полном серьезе.

Мать посмотрела на меня в упор, как на деревенского недоумка.

– Дэнни, твой дед выжил из ума.

Мне хотелось спросить, откуда у нее такое впечатление – ведь она не посещала отца с Рождества.

– Не совсем.

– Да ладно тебе. Глупости какие-то.

– Мам, это правда? Ты должна меня понять.

– Понимаю. Но сейчас у тебя в голове кавардак, и мне ясно почему.

– На что ты намекаешь?

– Я слышала, что устроила Клара.

– Неужели?

– Эмма мне рассказала.

– И тебе не пришло в голову позвонить мне?

– Тебе же не пришло в голову позвонить мне, – парировала она. – Ведь так? Это потому, что у нас больше нет такого рода отношений. Тебе тридцать лет. Хочешь, чтобы мать лезла в твои любовные дела? Я в тебя верю, Дэнни. Ты разберешься со всем, с чем необходимо разобраться. Всегда был сильным, независимым, волевым. Именно волевым.

Я прокручивал наш разговор в голове. Представлял, что может сказать мне мать и что отвечу я. И теперь воспользовался одной из заранее отрепетированных реплик:

– Послушай, мама, никому об этом не надо знать: ни Эмме, ни Найджелу, ни даже отцу, если он еще не знает. Но пойми, я на это имею право.

– Я понимаю одно: ты завелся на пустом месте. Как ни крути, дед выдает желаемое за действительное. Он всегда недолюбливал твоего отца. Извини, что говорю тебе это.

– Поклянись жизнью деда.

– Что?

– Ты слышала: поклянись жизнью своего отца, что папа – мой биологический родитель.

Мать сделала глоток вина.

– Какие ужасные вещи ты просишь. Но если тебе от этого станет легче, хорошо, клянусь. Теперь ты счастлив?

Да, я был счастлив и одновременно противен себе.

– Извини, мама.

– И ты меня извини. Твоей вины нет. И деда вины нет. Виновата болезнь. Только впредь постарайся… как бы это сказать… относиться осмотрительно к тому, что вылетает у него изо рта.

– Обещаю.

– А теперь покажи мне свою новую собаку, о которой упомянула Эмма.

Купание в реке Какмир сыграло объединяющую роль, и я получил право гладить Догго и трепать за уши. Но знал: если позову пса, он не придет. Поэтому выключил ноутбук из розетки и перенес на диван.

– Боже! – воскликнула мать. – Скажу откровенно, у него мало шансов завоевать приз на выставке «Крафтс».

Глава тринадцатая

На следующее утро я осознал, насколько меня угнетала история с дедом. Но вскоре встряхнулся, успокоился и почувствовал себя в ладах с миром.

Клара начинала день с медитации, своеобразной благодарной молитвы за драгоценный дар жизни и обещала отплатить за него своими поступками. Я тоже какое-то время этим занимался, и мы садились в позу лотоса в гостиной друг против друга. Но однажды Клара сказала, что нужно дышать через анус. После чего я уже не мог сохранять серьезное лицо, и меня отстранили от утреннего ритуала.

Теперь, когда я один, у меня получается лучше, даже несмотря на то, что вокруг, интересуясь происходящим, бегает Догго. Позволяю реальности просачиваться в сознание: я здоров, молод (по крайней мере, моложав), у меня хорошо оплачиваемая работа, и я живу в стране, где дорожат личной свободой. От этого мое положение существенно лучше, чем у миллионов людей на планете. Все неприятности в моей жизни либо неизбежны, либо я их сам себе создаю.

Никто не возникал из темноты, чтобы в приступе немотивированной ярости убить кого-нибудь из моих близких. Правда, месяц назад от меня с другим мужчиной сбежала девушка, но, если хотите знать правду, я обленился – и не только по отношению к Кларе, но и по отношению к себе. Полгода потворствовал своей депрессии, развившейся после срыва Толстого Трева, ныл и жаловался на свои неприятности. А ведь это была возможность, которую я с нетерпением ждал, – заняться своей книгой. Нехватка времени больше не могла служить отговоркой, и я выискивал другие. Все эти отговорки Клара могла швырнуть мне в лицо, но она терпеливо ждала, когда ко мне придет вдохновение, и мои пальцы запорхают над клавиатурой.

Следовало понять, что она теряет веру в меня. Клара нашла себе ангела-хранителя Камаэля, а затем зациклилась на Уэйне Килси. Надеюсь, они счастливы втроем. Я постепенно привыкал к мысли, что наши отношения окончательно прекратились.

Все отлично. Никто не умер, все живы и в добром здравии. Кроме деда – он хоть и жив, но болен. Но даже его медленное угасание надо принимать как должное. Мама не права: болезнь не следует винить. Разве можно винить то, что действует без злого умысла, а просто заложено подобно тикающей бомбе в нашем генетическом коде?

Какое имеет значение, правду ли сказал мне дед, и не солгала ли мне вчера вечером мать из своего гнездышка у бассейна в Марокко? Я живу, и этого достаточно. Не просто достаточно, это – чудо. Не в религиозном смысле слова. Верить я давно перестал. С религией явно не все в порядке. Я вот что имею в виду: если она ошибается по поводу того, откуда мы взялись, трудно поверить учению о том, куда мы денемся. Уверен в одном: я не хотел бы провести вечность в месте, населенном кроткими и смиренными.

Почувствовав, что слишком погружаюсь в тему, я сделал несколько вдохов и выдохнул через губы дудочкой.

Ах, Эди, думал я. Умная, интересная, красивая Эди. Что с того, что у нее связь с Тристаном? Кто я такой, чтобы судить ее? Чтобы судить их? Может, у Тристана ужасная жена, которая унижает его, как только он вечером переступает порог дома, корит за то, что он плохой отец, лишает чувства самоуважения. А как обстоят дела с дружком Эди, Дугласом? Я знаю, что он спортивный малый – всю зиму играет в регби, летом – в крикет. Два вечера в неделю тренируется, часто отсутствует дома по выходным. С таким партнером любая ощутит себя заброшенной, пренебрегаемой, недооцененной.

Может, Тристану суждено обрести счастье со второго захода с Эди, как мать обрела с Найджелом. Не мое дело выступать в роли судьи, тем более после того, как я запрыгнул в постель сестры своей недавней подружки.

Довольный тем, куда завела меня моя мини-медитация, я открыл глаза и обнаружил, что Догго сидит напротив меня. Протянул руку и погладил пса. Он наклонил голову, подставляя уши.

– Извини, Догго, что-то меня занесло.

По его большим влажным глазам я понял, что не сказал ничего такого, чего ему еще было неизвестно.

Каждое утро я брал в португальском кафе двойной макиато и выпивал, пока мы с Догго шли в Атлон-Гарденс, где пес сначала развлекался тем, что все вокруг нюхал, а затем в первый раз в день облегчал кишечник. После чего мы возвращались на Ледбрук-гроув, где я выбрасывал в урну рядом с остановкой автобуса пустой стакан из-под кофе и пакет с собачьими экскрементами. Мы отточили наше расписание до совершенства, и нам редко приходилось ждать автобуса более двух минут.

Сначала я не обратил внимания на окликнувшего меня человека. Голос доносился с стороны дома с муниципальными квартирами.

– Эй, вы, с собакой! Да, да, вы! Чем вы тут занимаетесь?

На меня таращился с балкона второго этажа крупный мужчина с обритой головой. Он был в пижаме и курил сигарету.

– Что?

– Вы здесь живете? – спросил он.

– Нет.

– А Квазимодо?

– Простите?

– Пес, с которым вы сюда таскаетесь.

– Нет.

– Так какого черта вы думаете, что вправе приводить его сюда гадить?

Я хотел ответить, что мы гуляем в общественном парке, но не успел.

– Вам было бы приятно, если бы я приходил с собакой к вашему дому и она бы гадила у вас под дверью?

– Я всегда собираю все в пакет, а потом выбрасываю.

– Да ну? Вот и я так буду. Дважды в день, как вы.

– Прошу прощения.

– Вы о чем?

– Прошу прощения, я больше не буду, если вам неприятно.

– Что?

Ему явно хотелось поругаться. Но я твердо решил: он не снимет меня с моего кармического облака. Мне на помощь пришла Клара в виде одного из своих любимых изречений. Я поднял руку к небу и воскликнул:

– Любовь и свет!

Мужчина как-то странно замер. Затем его рука, повторяя мой жест, тоже поднялась. Это был славный момент… но лишь до тех пор, пока рука не указала на меня и пальцы не сложились в кулак – все, кроме одного, который торчал в мою сторону.

– Я буду за тобой следить, извращенец!

Выслушав мой рассказ, Эди улыбнулась, но не более.

Всю неделю она выглядела подавленной, и я думал, что знаю причину. Последствия того, через что мы прошли, дизайнеры переносят тяжело. В тот момент, когда конкурс на рекламную кампанию выигран, наша работа успешно выполнена. Мы подсекли рыбу, но чистить ее, потрошить и готовить предстоит другим. В лучшем случае иногда будут интересоваться нашим мнением, как планировать, оформлять и реализовывать заказ. Но это слабое утешение после фанфар победы, которые звучат не долго и скоро утихают.

Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке, и мы подолгу гоняли шары на бильярде. Он являлся связующим звеном, какое сплачивает весь дизайнерский отдел. Коллеги-конкуренты, играя во время работы, испытывают друг к другу доброе соперничество. Призовые места неизменно занимали Миган и Сет. За ними шли Эрик и Джош из художественного отдела, чье мастерство графики завоевало им почетное членство в творческом клубе. Далее следовали Клайв и Коннор, и мы с Эди в самом низу турнирной таблицы. Еще не освоившаяся с игрой, Эди выходила из себя из-за того, что тянула нас назад. Но по тому, как она тренировалась в обеденные часы, я понимал, что это скоро закончится. Однажды Эди призналась, что нашла неподалеку от дома паб с бильярдом, где могла оттачивать мастерство с Дугласом, когда тот был свободен.

Упорство Эди граничило с одержимостью, и она стала уязвимой для насмешек Миган. Та большая мастерица ехидничать. Пытается замаскировать выпады добродушным подшучиванием, но в нем нельзя не ощутить скрытой занозы враждебности. Так же с ее улыбкой: лицо все светится, но что-то тревожит – глаза никогда не улыбаются. Я не сомневаюсь, мы ей ненавистны, и настрой Миган не скоро изменится. Мы не оспаривали ее влияния на разношерстную компанию довольно бездарных молодых людей, но сами не подыгрывали идиотской роли всеобщей наседки, чем неизбежно ставили под сомнение авторитет Миган. Представляю, как это ей не нравилось.

Если я замечал, как оживлялся Сет в присутствии Эди, то Миган тем более. У нее с глазами все в порядке. Я мирился с Сетом отчасти потому, что ему приходится целый день сидеть в одном кабинете с Миган, но главным образом из-за его доброго отношения к Догго. Он разговаривал с псом, как с человеком: «Догго, ты не представляешь, что приключилось со мной в выходные». Я подозревал, что таким способом он пытался рассказать о себе Эди, намекнуть, в чем цель его поступков. «Знаешь, Догго, вчера вечером я был с друзьями на концерте Леди Гаги на…»

Про Клайва и Коннора я решил, что они чудаки и от них лучше держаться подальше. Это было не трудно, поскольку они сторонились остальных и сидели за закрытой дверью, включив погромче музыку, чтобы заглушить свою постоянную ругань. Даже играя в бильярд, Клайв и Коннор переругивались, словно крикливые торговки рыбой на базаре.

– Да не тем! Я его туда специально поставил, чтобы прикрыть лузу.

– Пытался поставить, да шиш что вышло, английская раззява!

– Сам ты такой, вонючий ирландский придурок, не умеешь бить, не берись.

И так далее. До отвращения. Патрик предполагал: парочка влюблена друг в друга, но парни не готовы признаться, что голубые. Хотя самому Патрику на это потребовалось почти тридцать лет, поэтому мысль о подавляемой гомосексуальности занимала в его голове больше места, чем следует.

Урвав рекламную кампанию на лосьон «Со свистом!», Патрик осыпал нас подарками и благодарностями. Однажды мы с Эди ушли с работы с винтажными бутылками шампанского «Дом Периньон», а Догго – в новом, с иголочки кожаном ошейнике, на котором был подвешен серебряный диск с выгравированным именем и номером моего мобильного телефона. Медальон вызвал споры: почему Догго? Хотя я сомневался, что пес когда-нибудь получит другое имя.

Я поискал Догго, но на диване его не оказалось. Скорее всего он с Анной, милой девчушкой, заменившей Эди за столом секретарши. Она очень баловала его.

В ящике моей электронной почты появилось письмо. Я посмотрел, от кого оно, и замер – письмо пришло от Клары. Быстро произвел подсчеты: в Новой Зеландии сейчас девять вечера. Покосился на часы – до совещания у Тристана оставалось двадцать минут. Может, открыть письмо позднее? Но тогда Клара, возможно, уйдет из Сети. Я открыл почту:

«Теперь я готова к разговору х».

Я не сводил с ее слов глаз. Это все, на что она расщедрилась после всего, через что заставила меня пройти? Шутка? Несколько слов плюс один поцелуй? Понимал, что надо несколько минут посидеть, остыть, но…

«Потрясающе! Я тоже почти готов. Только дай мне лет десять».

В ожидании ответа я смотрел на Эди. Она перехватила мой взгляд и спросила:

– Что там такое?

– Ничего.

«Тебе обидно, я понимаю».

Раньше мне обидно не было, а теперь стало. В голову лезла непрошеная картина: Клара в гостиной стильного дома Уэйна Килси, он ее оглаживает, рядом бокал белого совиньона, и она, стуча пальцами по клавишам, несколькими ленивыми словами заканчивает целую главу своей жизни. Ни намека на извинения.

«Если всеобъемлющее чувство облегчения оттого, что мне больше не надо иметь дел со всякой чушью твоего самовлюбленного Нового века, можно назвать обидой, то да – я уязвлен и испытываю все муки ада».

Вряд ли в настроении утренней медитации на тему «живи и давай жить другим» мне приходили подобные мысли.

«Это подтверждает, что я поступила правильно».

«Смешно. Разве случалось, чтобы ты поступала неправильно?»

Я ждал ответа и, не дождавшись, начал сочинять следующее письмо.

– Что с вами?

Я поднял голову.

– Ничего.

– Вы что-то бормочете.

– Не имею такой привычки.

– Если будете продолжать так сильно лупить по клавишам, то расшибете клавиатуру.

Сдавшись, я показал ей переписку. Эди читала из-за моего плеча, положив ладони на спинку стула.

– Ох-ох, – проговорила она, закончив. – Совсем не слышно свадебных колоколов.

– И чья вина? Моя? Ее?

– Разве это имеет значение? Вы были грубы, а она холодна, как глина.

– В ней говорит дочь горшечницы.

Эди улыбнулась и вернулась к своему столу.

– Она хочет с вами встретиться.

– Кто?

– Горшечница.

– Думаете?

– Да. Только ума не приложу зачем.

В кабинет ворвался Догго с письмом в зубах. В последнее время он осмелел и свободно разгуливал по всему агентству. Сначала я решил, что письмо пес стянул у кого-то со стола. Но вслед за Догго на пороге появилась Анна.

– Получилось! А я всего-то и сказала: «Отнеси это Дэну».

Я удивился и был тронут:

– Он знает мое имя!

– Он знает, где лежат собачьи шоколадки, – заметила Эди.

– Ничего подобного! – возмутилась секретарша. – Мое имя он тоже знает. Проверьте!

Она отошла к дивану, и когда я произнес «Анна», Догго повернул к ней голову.

– Вот видите? Очень умный пес.

– Только прежде скрывал свой талант.

Догго по-прежнему держал письмо в зубах. Я выдал ему собачью шоколадку, затем повалил на пол.

– Ты моя умница, мой маленький Эйнштейн!

Мы немного повозились, он порычал, но по-доброму: мол, это я так, показать, что мне сейчас хорошо.

Дети Ральфа закончили семестр, и он повез их на каникулы на Мальорку, а держать оборону в агентстве оставил Тристана. Неглупый малый, но понятия не имел, как действует на окружающих. Неужели не слышал шушуканья в рядах подчиненных? По мнению некоторых, уж слишком распустил крылья, поспешив занять освобожденное Ральфом место. В нем появилась чванливость с налетом вкрадчивой льстивости. Когда мы с Эди вошли в его кабинет, он, изображая значимость, даже положил ноги на стол и читал какой-то документ.