Ушкуйники Гладкий Виталий

Глава 7. Ристалище

Все случилось именно так, как и предполагал Генрих фон Плоцке. Во время пира, устроенного по случаю турнира, изрядно подвыпившие рыцари продолжили выяснение отношений, и оно едва не переросло в кровавую потасовку. Правда, маршал еще загодя приказал – причем в безапелляционной форме – им всем разоружиться, но в качестве столовых приборов рыцари по обыкновению использовали большие и острые ножи, с которыми управлялись не хуже, чем с мечами.

Закоперщиком ссоры выступил, естественно, Бернхард фон Шлезинг (и здесь маршал как в воду глядел!). А вот Завиша из Гур, с виду сдержанный и рассудительный, повел себя несколько неожиданно: выяснилось, что гонор у него в некоторых ситуациях берет верх над благоразумием. До рукоприкладства и поножовщины дело, по счастью, не дошло, но Генрих фон Плоцке готов был тем не менее вырвать из своей рано начавшей лысеть головы последний клок волос. Воистину, добрыми намерениями вымощена дорога в ад!. Он-то хотел подарить рыцарям и горожанам праздник, а в итоге получил свару, могущую обернуться членовредительством среди участников похода на Литву.

Обреченно вздохнув, маршал подозвал к себе герольда и шепнул ему что-то на ухо. Тот понимающе кивнул, подошел потом к судьям турнира, перекинулся с ними несколькими словами и в итоге с торжественным видом продефилировал на средину трапезного зала.

– Слушайте все! – Натренированный голос герольда заглушил шум перебранки. – Доблестные рыцари и оруженосцы, от имени сеньоров-судей объявляю: каждый желающий принять участие в продолжении турнира должен прислать завтра на двор судей свои знамена и шлемы с гербовыми фигурами, дабы сеньоры-судьи в час пополудни могли начать составлять списки участников!

Притихшие было рыцари вновь загалдели, но теперь уже в радостно-восторженном возбуждении. Ненависть их друг к другу мгновенно улетучилась, и пирушка продолжилась почти уже в дружеской атмосфере.

А следующий день ознаменовался очередной пышной процессией, где яркость и пестрота рыцарских одежд и их знамен напоминали с высоты птичьего полета цветущий весенний луг. Графы и бароны доверили свои родовые знамена шамбелланам[81], личные знамена рыцарей-тевтонцев развевались над их же головами, пенноны (скаковые знамена) вручены были первым слугам, шлемы-баннере[82] несли оруженосцы, а шлемы прочих участников предстоящего ристалища – их друзья из дворянского сословия. Котты (плащи, предохранявшие доспехи от возможного дождя и повторяющие цвета герба владельца) поражали воображение изысканной вышивкой золотыми и серебряными нитями. В накидках дестриэ, расписанных геральдическими знаками и девизами, преобладали желтый и красный оттенки.

«Зачинщиками» ристалища выступили Бернхард фон Шлезинг и рыцарь-госпитальер Адольф фон Берг, а в роли «защитников» – Завиша из Гур и (к удивлению многих) госпитальер Людвиг фон Мауберге. Видимо, у последнего были личные счеты с кем-то из тевтонцев.

Предписанное правилами турнирного кодекса представление судьям участников грядущего ристалища закончилось довольно скоро. Затем та же кавалькада в полном составе втянулась во внутренний двор замка, и вино в пиршественной зале вновь потекло рекой. Теперь все рыцари были любезны и обходительны друг с другом, оставив выяснение отношений до следующего дня. Лишь Завиша из Гур был хмур и малоразговорчив: его обуревали мучительные мысли, где найти еще двух человек для своей команды.

За количественный состав защитников отвечали их предводители. Причем если зачинщики вправе были выставить сколько угодно рыцарей, то защитники – непременно равное с ними число бойцов. До сих пор никто из тевтонцев не дал согласия встать под знамена Завиши и Людвига фон Мауберге, и, если защитникам придется выступать в ослабленном составе, поражение неизбежно. Будучи не в состоянии представить свою команду поверженной, самолюбивый поляк места себе сейчас не находил.

Настроение Генриха фон Плоцке было под стать настроению Завиши. Маршал пил вино кубок за кубком, почти не ощущая вкуса, ибо в голове билась, как птица в ловчих сетях, одна-единственная мысль: «Если из-за этого турнира у меня случится недобор рыцарей и я окажусь битым литовцами, мне никогда уже не стать Великим магистром ордена. Никогда!».

От тягостных терзаний его отвлек кастелян. Приблизившись к маршалу и нагнувшись прямо к уху, он виновато доложил:

– Колдун сбежал…

– Что-о?! – вскричал Генрих фон Плоцке, вскакивая с кресла. – Дьявол!

Сидевшие по соседству рыцари удивленно воззрились на него. Опомнившись и мысленно обругав себя за упоминание нечистого в священных стенах и в присутствии достойного общества, маршал торопливо перекрестился и быстрым шагом последовал за кастеляном, который бежал впереди едва не вприпрыжку, трепеща в ожидании наказания.

В темнице возле лежавшей на полу двери удрученно топтались стражник-кнехт и начальник тюремной стражи. Подобно кастеляну, оба с ужасом думали о своей участи и мысленно умоляли всех святых усмирить гнев господина фон Плоцке.

– Как это могло случиться?! – рявкнул на них маршал, приблизившись.

– Н-не знаю… – промямлил насмерть перепуганный начальник тюремной стражи.

– Колдун каким-то образом сорвал дверь с петель, а потом голыми руками задушил стражника, – пришел ему на помощь кастелян. – Но как ему это удалось, мы так и не поняли. Это просто невероятно…

– А куда смотрел ты?! – жестом остановив оратора, прошипел по-змеиному Генрих фон Плоцке, уставясь круглыми от бешенства глазами на начальника тюремной стражи.

От страха тот промычал в ответ что-то невразумительное, что еще более разозлило маршала: горячая тугая волна ударила по вискам, глаза заволокло красной пеленой. Не отдавая уже отчета своим действиям, он выхватил из ножен стоявшего неподалеку кнехта меч и одним ударом снес начальнику тюремной стражи голову. Та подкатилась по склизкому полу подземелья к ногам кастеляна, и он, едва не потеряв от испуга сознание, отпрыгнул в сторону. Голова же продолжала смотреть на него, будто живая; даже веки несколько раз мигнули.

– Уберите эту мерзость! – прорычал маршал, указывая на тело несчастного. – И закопайте как можно дальше от кладбища, ибо он, поддавшись чарам колдуна, изменил вере!

Кастелян воспринял слова маршала как своего рода вердикт: теперь грех начальника тюремной стражи будет трактоваться в бумагах именно таким образом. Маршал же, бросив меч оцепеневшему от ужаса кнехту, быстро пошел к выходу, благо после бегства колдуна подземные коридоры были щедро оснащены горящими факелами.

Пир в замке тем временем продолжался. Столы ломились от еды. Хлеб подавали белый (из трижды просеянной муки) и ржаной. Черный хлеб использовался в качестве тренчеров – «тарелок»: ковригу резали на ломти, посредине делали небольшое углубление и клали туда мясо или рыбу. Лежали на столе и украшенные листьями самшита сладкие имбирные коврижки из смешанных с медом хлебных крошек, сдобренных специями.

Особенно много было домашней птицы, хотя она и считалась привилегией исключительно столов королей и знати. Присутствовало даже традиционно рождественское блюдо – студень из кабаньей головы. Куски поджаренной оленины соседствовали с мясными пирогами, красиво украшенными тушками павлинов с хвостами веером, запеченными на вертеле молодыми цаплями, перепелами в тесте и мясом дрофы под соусом. Для подобных пиров дроф специально откармливали до двадцати пяти фунтов.

Изобиловала на столах и рыба: жареная, соленая, маринованная (в основном сельдь), а также считавшиеся большой роскошью лосось, карпы, крабы и лобстеры. К блюдам из рыбы подавались всевозможные соусы. Так, замковый повар-француз персонально для Генриха фон Плоцке готовил его любимый соус на основе поджаренной петрушки. На столах стояли даже плошки с очень дорогим бальзамическим уксусом[83], что лишний раз подчеркивало высокий статус, щедрость и богатство устроителя турнира.

Монастырская кухня не должна была грешить разнообразием и изысканностью блюд, но тевтонцы, как известно, церковные каноны соблюдали не особо строго. Напротив, командный состав ордена держал при замке опытных кухмистеров, создававших для них истинные шедевры кулинарного искусства. Не каждый король мог позволить себе то разнообразие блюд, которым отличались пиршественные столы тевтонцев. Эту скверную привычку – чрезмерное потакание прихотям своих утроб – рыцари Тевтонского ордена переняли у тамплиеров[84], в итоге наказанных Богом за то, что превратились постепенно в торговцев и ростовщиков, забыв свои клятвы.

Если дорогими одеждами тевтонцы могли покрасоваться только на турнирах, то во время братских застолий они не отказывали себе ни в чем. Наверное, возмещали таким образом лишения Крестовых походов, когда приходилось довольствоваться подчас лишь черствой лепешкой да кружкой затхлой стоялой воды, ценившимися в пустыне на вес золота.

У входа в зал вернувшемуся на пир Генриху фон Плоцке попался под ноги пес, и он злобно пнул его. Пес сначала оскалился и зарычал, но, чутко «унюхав» состояние главного господина, поджал хвост и предпочел убраться от греха подальше. Забыв обиду, он присоединился к своим сородичам, привычно промышлявшим сбрасываемыми им прямо на пол костями и прочими вкусными огрызками.

То были рослые, устрашающего вида доги, боевые псы рыцарей-тевтонцев. Перед боем на них надевали специальные доспехи, которые состояли из металлического панциря, закрывавшего спину и бока, и кольчуги для живота и наиболее подвижных частей тела. Перед битвой с вражеской конницей на головы догам водружали еще и металлические шлемы с шипами. Но главным оружием боевого пса был ошейник, усаженный длинными лезвиями. Ошейник закрепляли таким образом, чтобы верхнее лезвие, предназначенное для вспарывания животов лошадям, не переворачивалось ни вниз, ни в сторону и не могло поранить саму собаку. На пиры же боевых псов «приглашали» специально: чтобы лучше признали своих хозяев и впредь нападали только на врагов.

Вернувшись в кресло во главе стола, маршал попытался натянуть на узкое, как лезвие топора, лицо приветливое выражение, приличествующее гостеприимному хозяину. Но поскольку скулы все еще были сведены от ярости, вместо улыбки получилась кривая гримаса. Собственно, Генрих фон Плоцке возвратился сюда лишь ради последнего объявления герольда. Поэтому тот, едва завидев маршала, поспешил занять место на высоком помосте, предназначенном для менестрелей. Сегодня, правда, музыкантов не было: их приглашали лишь во время визитов в Кёнигсберг коронованных особ с дамами, обожавшими танцы.

– Слушайте все! – начал герольд с традиционного вступления. – Доблестные рыцари, объявляю от имени сеньоров-судей! Да явятся обе ваши партии завтра в полдень на ристалище в строю и латах, готовые к турниру! Ибо в должный час судьи разрубят канаты, разъединяющие зачинщиков и защитников, и начнется ристалище, за победу в котором определены богатые дары! Уведомляю также, что никто из вас не вправе приводить с собою конных слуг свыше положенного числа, а именно: четверо слуг – для графа, трое – для барона, двое – для рыцаря и один – для оруженосца! Пеших же слуг можно приводить сколь угодно, ибо таково есть повеление судей!

Данное объявление герольда означало окончание пира. Рыцари вмиг словно бы протрезвели: лица их приняли серьезное и озабоченное выражение. Каждый понимал, что пора уходить на отдых, ведь завтра потребуется много сил и энергии.

…Над проблемой поиска недостающих бойцов Завиша из Гур продолжил ломать голову с самого утра. К сожалению, все те, на кого он рассчитывал – поляки Винцент из Гранова и Ян из Щекоцина, а также француз Жоффруа де Брасье из Лотарингии, – в первый же день турнира травмировались и теперь ничем не могли помочь защитникам.

Как и все приглашенные рыцари, поляк прибыл в Кёнигсберг за четыре дня до начала турнира. Въезд в город запомнился особо: истосковавшиеся по красочным зрелищам местные жители встречали гостей как героев, только что вернувшихся с войны с победой.

При въезде всегда соблюдался общепринятый порядок: во главе кортежа неспешно вышагивал боевой конь с плюмажем на голове, бубенцами на шее и в прикрывавшей круп яркой попоне, по обеим сторонам которой красовался вышитый герб рыцаря. Дестриэ управлял малолетний паж в легком седле, а за ним ехал – на курсере[85] – и сам рыцарь. Далее шествовали оруженосцы и слуги, конные и пешие. Замыкали же шествие два трубача, трубившие столь звонко и громко, что, казалось, в состоянии были разбудить даже мертвецов в могилах, а не то что легких на подъем горожан.

Проследовав в город, каждый рыцарь занимал отведенные ему апартаменты (обычно на втором или третьем этаже гостиного здания), где первым делом выставлял на улицу свои знамя и пеннон, а под окном вывешивал специальное полотнище с нашитыми на него изображениями герба и турнирного шлема. Сей ритуал назывался «дать свой герб в окне».

Как и большинство приглашенных на турнир рыцарей, поляк обосновался в Альтштадте, в одном из лучших постоялых дворов, носившем название «Святая пятница». Сейчас гостиный двор буквально кишел оруженосцами и слугами: ради похвалы господина они готовы были из шкуры лезть, изображая повышенное служебное рвение. Одни лишь конюхи с утра до вечера занимались важным и серьезным делом: ухаживали за боевыми конями, коих холили и лелеяли с тщательностью порою большей, нежели некоторые зажиточные горожане проявляют к своим детям.

Чтобы несколько развеять черные мысли, Завиша накинул на плечи кафтан и спустился во двор к коновязи, где конюх Мацей обихаживал его любимого гнедого по имени Ястреб.

– И что, Мацей, как мой Ястреб?

– Рвется в бой, ваша милость, – довольно сообщил Мацей. – Едва коновязь не снес. Чисто зверь!

Завиша подошел к жеребцу и нежно обнял его за шею. Ястреб негромко заржал и благодарно покосился на хозяина фиолетовым глазом.

– Скоро, скоро уже выйдем на бой, – пообещал Завиша, любовно поглаживая лоснящуюся шерсть коня. – Не подведи, дружище… – Достав из поясной сумки несколько кусочков ржаного хлеба, подслащенного медом, он протянул их жеребцу, и тот, аккуратно подцепив лакомство бархатными губами, с видимым удовольствием принялся его жевать. – Напоишь Ястреба перед самым выездом на ристалище, – наказал рыцарь стоявшему рядом конюху.

Мацей владел редкой и сложной профессией ясельничего – растил и воспитывал боевых жеребцов. Сия многотрудная задача была по плечу далеко не каждому, поэтому такие люди, как Мацей, ценились очень высоко. Некоторые ясельничие получали даже за свои заслуги дворянские титулы, но Мацей был вольным человеком. Он работал на Завишу уже более десяти лет.

– Само собой, – со знанием дела кивнул в ответ Мацей.

Перед турниром он всегда давал Ястребу специальный травяной настой, рецепт которого подсказал хозяину знакомый знахарь. Приняв нужную порцию напитка, гнедой приобретал еще большую резвость, а в сражениях становился воистину страшен: ни один конь не мог устоять перед его напором при столкновениях рыцарей-всадников лоб в лоб.

– А это чьи жеребцы, Мацей? – спросил Завиша, указав на двух стоявших поодаль буланых жеребцов, с завидным аппетитом поглощавших сейчас сено.

Слуг рядом с ними не наблюдалось, хотя оба выглядели ухоженными. За исключением, пожалуй, буйной черной гривы да длинного хвоста, явно не знавших ножниц. Несмотря на лоснящуюся шерсть, поведением своим жеребцы напоминали сущих дикарей. Они злобно посматривали на других дестриэ, а если те отваживались посягнуть на их порцию овса, злобно скалились и по-волчьи клацали зубами. Оба были чуть ниже боевых рыцарских коней, но гораздо шире в груди, а уж непомерно огромные копыта и вовсе навевали не очень приятные ассоциации: удар такого копыта способен проломить любую кирасу. По виду буланые жеребцы весьма напоминали диких лошадей-тарпанов: вдоль спины тоже шла темная полоса, а волнистая шерсть была не в пример гуще, чем у дестриэ. Скорее всего, в их жилах и впрямь текла кровь диких пород лошадей.

– Чего не знаю, того не знаю, – беззаботно ответил коневод и продолжил обихаживать ненаглядного Ястреба.

Несколько удивленный «ничейными» булаными жеребцами неизвестной ему породы, Завиша вернулся в свою комнату. Поджидавший его паж тотчас доложил:

– К вашей милости пришли. Просят принять по неотложному делу.

– Кто?

– Пан назвался оруженосцем.

– Герб своего господина показал?

– Нет. Но сказал, что его господин – из русов.

– Ого! – не удержался от восклицания Завиша. – Вот это новость. Зови немедля!

Воины Киевской Руси давно снискали славу сильных и выносливых бойцов. И хотя рыцарские ордена на Руси отчего-то не прижились, тамошние витязи были не менее родовиты, нежели европейские дворяне. В душе Завиши затеплилась надежда заполучить в отряд защитников русского рыцаря. В том случае конечно же если у того есть герб и девиз, иначе судьи и близко не подпустят к ристалищу.

Явившийся на зов оруженосец был одет неброско, но и не бедно: в добротную дорожную одежду. Завиша сразу понял, что перед ним – воин, ибо от мощной фигуры веяло силой и вольным ветром диких степей, а лицо было загорелым до черноты. Гость с достоинством поклонился Завише и сказал по-польски:

– Приветствую тебя, о, рыцарь! Мой господин Горислав просит оказать ему честь – принять для важного разговора.

Завиша не удивился, что оруженосец знает польский язык. Несмотря на то что Киевская Русь и Польша не раз встречались на поле брани, они имели также тесные торговые связи. К тому же в настоящее время между двумя государствами царили мир и добрососедские отношения. Ибо полякам было сейчас не до русичей: с Бранденбургской маркой разобраться бы.

– Передай своему господину, что я готов его выслушать, – не без внутреннего волнения ответил Завиша. – Причем безотлагательно. Поскольку вскоре мне предстоит выйти на ристалище, а прежде нужно еще успеть облачиться в надлежащие доспехи.

– От имени своего господина благодарю, о, рыцарь, что не отказал в его просьбе. Мы живем на этом же постоялом дворе, так что долго ждать тебе не придется. – Склонив голову с изяществом хищника, оруженосец по-кошачьи мягко покинул комнату.

Утолив жажду настоем мяты, Завиша затем быстро переоделся с помощью пажа в дорогой наряд, приличествующий высокому рыцарскому званию, и расположился в кресле, напустив на лицо нарочитой важности: в конце концов не каждому выпадает честь выступать предводителем защитников на ристалище.

…Для сегодняшнего поединка турнирное поле значительно удлинили и расширили. Теперь шатры рыцарей стояли не в одном месте, как в первый день турнира, а по разным (коротким) сторонам поля: зачинщики на западе, защитники – на востоке. Плотники трудились день и ночь, дабы соорудить дополнительные трибуны для прибывшей накануне очередной партии знатных господ, в том числе именитых ганзейских купцов. Не будучи приглашены на турнир в качестве почетных зрителей, последние явились к Генриху фон Плоцке с просьбой предоставить им возможность насладиться зрелищем с высоких трибун, пообещав взамен крупные денежные призы для победителей. Маршал милостиво согласился с их предложением, а в душе возрадовался: значит, казна ордена понесет минимальные убытки.

Жигонт, в свою очередь, воспользовался любезностью купца, приветившего людей Гедимина, и с его помощью тоже выкупил себе местечко на трибуне. Жажда зрелища обошлась ему недешево, но он утешал себя мыслью, что прибыль от продажи товаров покроет эти его непредвиденные расходы. Благо торговля литовскими товарами шла на удивление бойко: Юндзил оказался веьма оборотистым и предприимчивым купцом.

Едва Жигонт устроился на трибуне, как герольд и персеванты громко провозгласили: «К почестям, сеньоры рыцари и оруженосцы! К почестям!». Первыми на поле выехали на конях зачинщики, за ними – защитники. Каждого участника сопровождал личный знаменосец со скатанным знаменем, сами участники сжимали в руках жезлы. Пенноны были развернуты только у предводителей команд Завиши и Бернхарда. Рыцари гордо прогарцевали перед публикой, вызвав у той дружные охи и ахи восхищения, после чего герольд торжественно объявил с центральной трибуны:

– Высокие и могущественные сеньоры, графы, бароны, рыцари и оруженосцы! Да будет вам благоугодно, чтобы все вы и каждый вознес десницу ко всем святым, и пообещайте, что никто из вас на турнире не станет умышленно колоть, а равно бить ниже пояса, так же как толкать и тянуть никого не будет, кроме того, как рекомендовано! Помимо сего, ежели у кого ненароком падет шлем с главы, да не коснется его никто, пока он шлем сызнова не наденет и не завяжет! Но ежели кто по умыслу сотворит иное, да покорится он и лишится доспехов и коня, и объявят его изгнанным с турнира, а в другой раз на турнир не допустят! Касается сие всех и каждого, и тот, кого сеньоры мои судьи нарушителем огласят, да не прекословит им; и в том клянетесь вы и даете присягу телом вашим и честью вашей!

– О-эй! – дружным хором ответили рыцари. – О-эй!

Церемония принесения зачинщиками и защитниками присяги длилась недолго. Вскоре уже участники ристалища вооружились и, сплотившись вокруг своих вождей, выстроились близ ристалища в заранее оговоренном порядке. Затем герольд приказал открыть барьер, и рыцари проследовали на поле. Теперь соперников разделяли лишь два каната, натянутые поперек поля на определенном расстоянии друг от друга.

Завиша из Гур волновался: как-то поведут себя новобранцы? Русы – на его счастье, их оказалось двое, Горислав и Венцеслав, – с виду были сильными воинами. А поскольку оба служили у киевского князя воеводами, возражений по поводу их участия в ристалище у судей не возникло. Правда, устроитель турнира Генрих фон Плоцке, не очень дружелюбно относившийся к русам, о том еще не знал, но на сей счет Завиша был спокоен: непосредственно на турнире первое слово оставалось за судьями. Главное, чтобы киевские воеводы не подвели в бою. Поляк слегка опасался, что русы могут повести себя не по-рыцарски, и тогда ему придется краснеть перед судьями и маршалом.

– Приготовьтесь рубить канаты! – прокричал герольд.

Четыре человека, сидевшие верхом на перекладинах барьера, подняли вверх топоры.

– Уведомляю всех: когда сыграют трубы отбой и барьеры отворятся, не оставаться долее на ристалище и не брать никого в плен! – продолжал герольд.

В этот момент взревели трубы, и судьи скомандовали шеренгам обеих партий осадить назад. А затем герольд трижды выкликнул:

– Рубите канаты! Да свершится бой! Рубите канаты!..

И сражение началось! Лязг доспехов, треск ломающихся копий, дикое ржание коней, вопли оруженосцев и знаменосцев, выкрикивающих боевые кличи своих господ, стоны поверженных рыцарей, рев и свист взбудораженных поединком зрителей, лай собак, тоже не преминувших явиться на зрелище вслед за хозяевами, благо те, притащившись к турнирному полю с утра пораньше, дабы занять лучшие места, вдоволь запаслись продуктами и объедков хватало… Вся эта какофония обрушилась на Жигонта, как большая морская волна, и он от неожиданности начал нервно зевать, словно рыбина, выброшенная на берег. Даже в битвах не слышал он такого шума. Над полем столбом поднялась пыль, за которой отдельные моменты сражения укрывались как за полупрозрачной ширмой.

Трубачи, герольд и персеванты спрятались за барьерами, а знаменосцы предводителей расположились возле входов. Конные слуги, вооруженные обломками копий, в бригантинах и саладах, металлических перчатках и поножах, были готовы в любой момент вытащить своих хозяев из драки, если те попросят. Пешие слуги в коротких куртках и саладах воинственно размахивали толстыми увесистыми палками. Их задачей было подсадить упавшего рыцаря на лошадь или, в случае необходимости, унести с поля, обороняя дубинками.

Жигонт смотрел на бой во все глаза. Столь потрясающего зрелища видеть ему еще не доводилось. Он даже заскулил потихоньку, как собачонка: вот до чего захотелось тоже облачиться в воинский наряд, сесть на коня и оказаться в самой гуще месива из конских крупов и человеческих тел.

Все бойцы с обеих сторон были как на подбор. Впрочем, слабым и трусливым места на ристалище никогда и не было. Сия рыцарская забава приравнивалась к настоящему боевому сражению. Сломав копья, рыцари брались за булавы из прочного дерева и мечи. И хотя турнирный меч затуплен, не имеет ни острия, ни лезвия и представляет собой просто плоский железный брус длиной с вытянутую руку, шириной в четыре пальца и толщиной в палец (чтобы клинок не мог пройти в отверстие забрала), да еще с гардой и долом для облегчения, все равно его удары весьма чувствительны. Порой такими мечами пробивали даже щиты и крушили доспехи.

Сначала казалось, что одолевают зачинщики. Неистовый Бернхард фон Шлезинг, отбросив сломанное копье, коим поверг наземь одного из приглашенных рыцарей, бил теперь, как молотом, тяжелой дубиной. Под его ударами согнулись и выпали из седел даже такие сильные и признанные рыцари, как Енджей из Брохоциц и бургундец Пьер да ла-Рош. Поляка утащили с поля без памяти, а гордый бургундец доковылял до спасительного барьера самостоятельно, но тут же упал на руки слуг.

Не уступал Шлезингу и второй зачинщик, Адольф фон Берг, расправившийся поочередно с венгерским рыцарем и лотарингским графом Гюи де Машинкуром. На огромном черном жеребце, в черной кирасе, он носился по турнирному полю как мусульманский ангел смерти Азраил. Многие сарацины желали Адольфу фон Бергу гибели, ибо был он неимоверно жесток: от его руки полегли лучшие сирийские рыцари, а самого даже не ранили, хотя в те времена он был совсем молодым. После взятия в 1291 году Аккры султаном Маликом-аль-Ашрафом Адольф фон Берг еще несколько лет сражался против сарацин и покинул Сирию одним из последних. Ныне этому гиганту исполнилось уже сорок пять лет, но казалось, годы не властны над ним.

А вскоре в битве наступил перелом. Причем благодаря даже не Завише из Гур и не богатырского телосложения госпитальеру Людвигу фон Мауберге, как можно было бы ожидать, а практически никому не известным русам Венцеславу и Гориславу. Сначала первый необычайно легко расправился с двумя тевтонскими рыцарями: одного ловко выбил из седла копьем, а второго смахнул с коня, как надоедливую муху, палицей. Самому, правда, тоже пришлось изрядно покрутиться, но жеребец под ним оказался на диво проворным, и тевтонцы не смогли уследить за его маневрами.

Затем пришел черед Горислава. Он был постарше, с волосами, уже тронутыми сединой, но на широченной груди его вполне могла разместиться пантера. От первого удара копьем сей муж даже не шелохнулся, а вот противник, наоборот, выпорхнул из седла, как неоперившийся птенец, и пропахал носом песок турнирного поля почти до ограждений, потеряв при этом даже шлем. Пока с поверженным возились его слуги, Горислав походя расправился палицей еще с одним тевтонцем, с Иоанном фон Эндорфом, а затем столкнулся с самим… Адольфом фон Бергом!

Госпитальер с яростью обрушил палицу на щит руса, но тут же получил ответный удар такой силы, что прогнулся его собственный щит. Жеребец фон Берга попытался поразить копытами буланого коня противника, однако тот, дико заржав, взвился на дыбы, и его огромные копыта едва не коснулись форбуга[86] госпитальера. Дестриэ фон Берга не пострадал, но от столь дерзкого выпада буквально взбесился и решил повторить свой маневр. Однако буланый, совершив молниеносный разворот корпуса, оказался уже по другую сторону от него и его хозяина.

Теперь Адольфу фон Бергу пришлось уже не нападать, а защищаться, причем в крайне неудобной позиции: поскольку Горислав резко переместился влево, дотянуться до него палицей не было более никакой возможности. Вскоре от мощнейших по силе ударов русского витязя палица рыцаря расщепилась, и он, отбросив ее в сторону, взялся за меч. Но легче ему от смены оружия не стало, ибо противник сделал то же самое. Более того, принялся столь сильно и часто бить мечом по его щиту, что и щит совсем скоро пришел в полную негодность, и от него тоже пришлось избавиться. Горислав же, заметив, что Адольф фон Берг выбросил щит, тоже перекинул свой на спину и стал сражаться, как и противник, без защиты. Этот благородный жест был тотчас оценен сидевшими на трибунах рыцарями-ветеранами: они одобрительно загудели. Судьи тоже взяли Горислава на заметку: подобные поступки в турнирных схватках всегда поощрялись.

А вот самому Адольфу фон Бергу благородный жест руса-витязя не помог: тот по-прежнему выглядел взгромоздившейся на коня незыблемой скалой. Своими мощными ударами он вскоре искромсал и погнул кирасу рыцаря. Даже толстый брасьер[87] не мог смягчить силы ударов, и теперь боль от них отдавалась не только в руках, но и во всем теле.

Адольф фон Берг ничего не мог понять. Доселе он считался одним из лучших мастеров меча среди рыцарей ордена, однако сейчас его удары если и достигали панциря противника, то даже самому ему казались слабыми, лишенными былой силы. Лица руса госпитальер не видел – оно было спрятано под маской-личиной, изображавшей какое-то славянское божество, – но в какой-то момент ему почудилось, что тот над ним насмехается.

Потеряв от бешенства голову, Адольф фон Берг заставил своего жеребца подняться на дыбы и обрушился вместе с ним на Горислава. Зрителям показалось, что сейчас дестриэ Адольфа фон Берга просто-напросто раздавит и руса, и его коня, поскольку выбраться живым из-под этой закованной в броню глыбы – жеребца и буквально слившегося с ним рыцаря – было невозможно. Однако, к всеобщему изумлению, случилось чудо: буланый конек Горислава сделал фантастический прыжок и вынес хозяина из-под копыт дестриэ рыцаря. Затем совершил крутой разворот на задних копытах буквально на одном месте, и уже в следующее мгновение меч руса обрушился на шею рыцаря, который не успел защититься, поскольку пытался совладать в тот момент со своим тяжеловесным жеребцом, неспособным на быстрый маневр.

Адольф фон Берг громко вскрикнул от боли, уронил меч и потерял сознание. Воворемя подоспевшие слуги сняли его с коня, не позволив получить травму еще и от падения.

Тем временем ристалище продолжалось, хотя выход из строя Адольфа фон Берга не остался незамеченным. Более того, стал большим ударом для зачинщиков, ибо воодушевленные защитники тотчас начали постепенно, но неуклонно их теснить. Судьи тревожно взглянули на Генриха фон Плоцке – не прекратить ли поединок? – но тот был в этот момент далек мыслями и от турнирного поля, и от событий, на нем разворачивавшихся. Он думал о сбежавшем колдуне.

«Надо было сразу убить этого прохвоста! – ярился маршал мысленно. – Перерезать горло, сжечь на костре! А теперь из-за него погиб кнехт-ветеран, начальник тюремной стражи. Невиновный, по сути, человек. Это мой грех… Мой! Господи, прости меня! И покарай нечестивого прусса!..»

Меж тем Бернхард фон Шлезинг, расправившись с очередным французом (рыцари франков и бургундов считались лучшими турнирными бойцами, поэтому он постарался избавиться в первую очередь именно от них), развернул своего коня в сторону Горислава. Тот отражал в этот момент яростные наскоки тевтонского рыцаря Герарда фон Шварцбурга, тоже горевшего желанием отомстить за Адольфа фон Берга. Предводитель зачинщиков решил, что уж вдвоем-то с фон Шварцбургом они быстро одолеют дерзкого руса, и постарался рассчитать время атаки и нужную дистанцию как можно точнее – чтобы рус не успел отразить его удар. Но тут случилось непредвиденное: дорогу ему преградил второй русский витязь. Молодой Венцеслав даже в воинском облачении был гибок как лоза. Впрочем, его облачение и не было столь тяжелым и громоздким, как у тевтонцев.

Если на фон Шлезинге красовалась прочная цельная кираса с брасьером, то Венцеслав из защитного вооружения имел лишь кольчугу с железными наплечниками, усиленную металлическими накладками на груди и спине. Вот и получалось, что рыцарь-тевтонец, скованный кирасой и седлом с высокими луками, разворачивался с трудом, тогда как движения руса практически ничем не были стеснены. Тем не менее Бернхард фон Шлезинг обрушился на Венцеслава со всеми присущими ему свирепостью и мощью. И хотя рус успел отскочить в сторону, противнику все же удалось выбить оружие из его рук.

– Сдавайся! – рявкнул тевтонец и снова замахнулся, желая еще более деморализовать заезжего витязя.

Венцеслав же неожиданно пригнулся к луке седла, и меч просвистел у него над головой. А затем произошло невероятное, невиданное доселе ни на одном из подобных турниров. Пришпорив своего буланого и совершив хитрый маневр, рус оказался сбоку от тевтонца. Берхнард фон Шлезинг хищно ухмыльнулся под забралом: ну какой вред может нанести безоружный противник искушенному в турнирных сражениях вооруженному тевтонцу?

Однако он ошибался. Фон Шлезинг погнал жеребца к краю изрядно опустевшего турнирного поля, намереваясь развернуться, набрать ход и раздавить затем более мелкого соперника своей массой. Но Венцеслав не отставал: скакал почти рядом, чуть приотстав. А затем, улучив нужный момент, выкрикнул что-то непонятное совершенно диким голосом, отчего его конь совершил гигантский скачок – словно под ним сработала катапульта. В итоге Венцеслав взвился в воздух и… приземлился на круп дестриэ позади тевтонца.

Какое-то время всадники представляли собою словно бы оживший герб ордена тамплиеров[88], а затем, обхватив торс фон Шлезинга не по-юношески сильными руками, рус выдернул его из седла, как крестьянин репу из земли, и грубо скинул на взрытое копытами лошадей турнирное поле.

Застывшие от изумления зрители минутой позже подняли над ристалищем такой рев, что вывели маршала Генриха фон Плоцке из состояния ступора. Заметив наконец умоляющие взгляды судей, он мрачно кивнул, и трубачи заиграли отбой.

Турнирные правила того времени были гораздо милостивее по отношению к побежденному, нежели раньше. По крайней мере теперь победитель уже не мог, как сто лет назад, забрать себе в качестве трофея оружие и коня противника. Дестриэ и воинское облачение стоили слишком дорого, и лишить их рыцаря – значило обречь его на позор и нищету. А это вовсе не входило в замыслы устроителей турниров, обычно владетельных сеньоров, ибо рыцари и без того были тогда наперечет.

…Жигонт едва дождался, когда заиграют «отбой»: он уже где-то к середине поединка почувствовал вдруг сильное жжение в боку, и теперь мысленно ругал себя за проявленное накануне любопытство. В прошлый раз, когда Малый Знич дал о себе знать впервые, нелегкая дернула его выйти за город и подставить камешек под солнечные лучи – очень уж хотелось рассмотреть это чудо как можно лучше! На солнце камешек сначала стал совершенно прозрачным, а затем вдруг засиял всеми цветами радуги. Надо бы сразу спрятать его тогда в потайной карман, так нет – Жигонт продолжал любоваться им, поворачивая так и эдак, пока из камня не вырвался голубоватый луч, который срубил, точно мечом, оказавшуюся поблизости тонкую лесину. Испугавшись до полусмерти, Жигонт тотчас бросил камень на землю и даже прикрыл своим кафтаном, но и тот задымился от исходившего от Знича жара.

После того случая литвин даже в темноте боялся прикасаться к Зничу. Он даже купил на торге тисненый футляр из толстой кожи с прочной застежкой, предназначенный для хранения женских безделушек, и аккуратно, щипцами переложил в него камешек из тонкой лыковой коробочки. И вот теперь Малый Знич снова напомнил о себе.

Жигонт торопливо прорвался сквозь ликующую толпу и едва не бегом припустил в сторону Кнайпхофа, не разбирая дороги. Ему казалось, что вперед его тащит какая-то неведомая сила, но противиться ей он был не в состоянии.

Глава 8. Алхимик

Городище Твангсте, на месте которого Тевтонский орден основал Кёнигсберг, издавна пользовалось мрачной славой среди народов, граничащих с племенами пруссов. Колдуны и маги жили в Твангсте с незапамятных времен: здесь было их главное капище, и здесь же они совершали кровавые обряды, от которых у представителей других племен, знакомых с обычаями пруссов, буквально волосы вставали дыбом.

Впрочем, не исключено, что дурную молву о пруссах пустили сами тевтонцы – чтобы несколько оправдать свои действия по захвату территории, населенной преимущественно мирными жителями. Хотя обращение язычников в истинную веру – пусть даже огнем и мечом! – считалось тогда святым подвигом. И одновременно – местью за мучеников, принявших смерть во имя христианской веры за проповедование святого учения среди пруссов.

Так, в преддверии 1000 года, с которым связывали и второе пришествие Христа, и Страшный суд, с аналогичной миссией в земли пруссов отправился епископ пражский, монах-бенедиктинец Адальберт. Приняв чужестранца за торговца, местные жители отнеслись к нему поначалу дружелюбно и даже уважительно. Когда же поняли, что он прибыл с целью проповедования чуждой им веры, стали изгонять прочь. Однажды Адальберт случайно забрел в Священную рощу пруссов, и это было воспринято аборигенами как святотатство: они закололи его копьем. Тело погибшего миссионера выкупил впоследствии великий князь польский Болеслав I Храбрый.

В 1009 году в Пруссию отправился архиепископ Бруно Кверфуртский, но, как и Адальберт, он был убит прусскими жрецами, отчетливо осознавшими к тому времени, чем грозит жизненному укладу коренных жителей страны обращение их в новую веру. И они были правы: покоренные пруссы обращались в христианство насильственно, несогласные просто-напросто истреблялись, любые проявления язычества подвергались жесточайшим гонениям. А потом начался процесс заселения прусских земель немецкими колонистами, которые облюбовали окрестности близ отстроенных рыцарями замков.

Как бы там ни было, но местность, где возвышалась теперь крепость рыцарей Тевтонского ордена, чрезвычайно привлекла в свое время алхимиков, целителей, знахарей, астрологов и философов-мистиков всех мастей. Особенно же много насчитывалось их в городке Кнайпхоф, расположенном на острове. Сведущие люди убеждали, что остров этот – «средоточие потусторонних сил», место, где расстояние между миром подземным, которым правят демоны, и миром людей сокращено до минимума.

Добротный каменный дом, прилепившийся прямо к оборонительной стене Кнайпхофа, имел высокий фундамент, полуподвальное помещение и два этажа. С крыши дома на стену вели ступени, поднявшись по которым, можно было увидеть реку, а за нею – луга и леса. Хозяин дома, алхимик Гийом Торше, любил встречать здесь рассвет (стена была достаточно широка, чтобы на ней могли спокойно разминуться и два человека), а по ночам нередко наблюдал отсюда за небесными светилами. В свободное от алхимических опытов время он занимался еще и астрологией, а также толкованием снов.

Рыцарский турнир Гийом Торше проигнорировал, хотя торжественный въезд рыцарей в Альтштадт отследил с большим интересом. Правда, упрятав при этом лицо глубоко под капюшон и держась позади многочисленных зевак. Сегодня в открытые окна его лаборатории (она находилась на втором этаже) с турнирных трибун периодически долетали шум и гвалт, но Торше старался не обращать на них внимания. Сжав и без того тонкие губы в едва заметную ниточку, он что-то строчил на пергаменте убористым каллиграфическим почерком.

Внизу скрипнула входная дверь, звякнул колокольчик. Гийом Торше на мгновение оторвался от рукописи, прислушался и, удовлетворенно кивнув, продолжил свое занятие. По звуку шагов он понял, что возвратился его ученик, подмастерье, и, по совместительству, слуга – юный Базиль. Парнишка упрашивал отпустить его поглазеть на ристалище едва не на коленях, и мастер в итоге уступил, хотя намеченный на сегодняшний день лабораторный опыт без помощи подмастерья не мог быть проведен.

Лаборатория Гийома Торше занимала почти весь второй этаж, и все равно, несмотря на достаточно внушительную площадь, места для сосудов с химикалиями, приборов и прочей утвари катастрофически не хватало. По своему оснащению лаборатория Торше напоминала мастерскую объединившихся ремесленников разных профессий (чего не существовало в принципе): мастера по металлу, стеклодела, красильщика, изготовителя лекарственных настоев и даже… монастырского писца.

Две стены лаборатории были сплошь покрыты полками, на которых вперемежку с лабораторной посудой теснились всевозможные воронки, ступки, щипчики, мерные стаканчики, волосяные и полотняные фильтры, керамические и стеклянные сосуды с химическими веществами. Третья стена была отведена под полки с деревянными ларцами, в которых хранились порошкообразные лекарственные препараты, сухие травы, коренья, ягоды и готовые настойки в разномастных флаконах. Последняя же, четвертая, стена была будто бы скопирована с мастерской жестянщика: в досках с прорезанными гнездами здесь покоились клещи, зубила, пробойники, молотки, тиски, прихваты, лекала и прочие инструменты. У этой же (самой дальней от входа) стены стояла установка для изготовления тонкой проволоки. Она представляла собой длинную массивную скамью, к одному концу которой крепились каленые металлические фильеры, а к другому – барабан, приводившийся в движение посредством крестообразного штурвала. Заготовки для проволоки нагревались тут же, в небольшом кузнечном горне. Рядом стояла и наковальня.

Посреди лаборатории Гийом Торше собственноручно соорудил из обожженных кирпичей печь, которую увенчал трубой-вытяжкой. Печь выполняла функции перегонной установки и была сплошь заставлена стеклянными колбами (частично даже вмонтированными в само ее тулово). Рядом с печью стояли винтовой пресс и большая мраморная ступа с торчавшим из нее массивным бронзовым пестом. С другой стороны к печи были пристроены кузнечные меха – для поддержания в ней высокой температуры. Одновременно горн мог нагревать и бани – водяную и песчаную, которые служили для длительного поддержания заданной температуры при приготовлении растворов.

Возле большого окна стоял огромный письменный стол, заваленный рукописными книгами, алхимическими манускриптами и чистыми листами дорогого пергамента. С ними соседствовали стопка желтоватой итальянской бумаги, редкой и стоившей не дешевле пергамента, письменные принадлежности, лабораторные весы с позолоченными чашками, большой хрустальный шар на мраморной подставке, песочные часы и череп с серебряным основанием и вставленными в глазницы большими, тщательно отполированными изумрудами. Для Европы эти драгоценные камни были большой редкостью, крестоносцы привозили их из Палестины.

Гийом Торше откинулся на спинку кресла и громко позвал:

– Базиль! Ну где ты там?!

Мальчик вбежал в лабораторию, усиленно работая челюстями, – перемалывал крепкими зубами краюху хлеба.

– Турнир уже закончился? – спросил алхимик.

– Да, мастер, – ответил мальчик, пряча недоеденную горбушку в карман.

– Ну-ка, присаживайся, – Торше указал глазами на табурет возле стола, – и рассказывай, как там все было. Только подробнее! Я все хочу знать. Все, что заметили твои острые молодые глазенки.

Мальчик охотно приступил к рассказу и незаметно для себя увлекся настолько, что соскочил с табурета и начал изображать перед мастером действия рыцарей.

– …А этот рус ка-ак даст ему мечом! – Базиль схватил стоявшую у печи палку и нанес удар воображаемому противнику. – Но на этом все и закончилось…

– Рус победил Адольфа фон Берга? – недоверчиво уточнил алхимик. – Не может такого быть! Он же один из лучших турнирных бойцов!

– Я говорю правду, мастер, клянусь святой Бригиттой[89]!

Мальчик родился и жил некоторое время в Ирландии. Потом его мать умерла, а отец, связавшись с дорожными грабителями, вскоре безвестно канул. Родня от Базиля отказалась, посчитав разбойничьим отродьем. Мальчишке не оставалось ничего другого, как заняться попрошайничеством. Когда по детской наивности он попытался однажды выпросить милостыню у самого короля, его едва не прибили королевские слуги. А чуть позже мальчика похитили разбойники и продали в рабство. Так Базиль стал красильщиком.

Для молодого неокрепшего организма работа, длившаяся с утра до вечера, без выходных и с крайне редкими праздничными днями, была невыносимо трудной. Особенно если учесть темное рабочее помещение, вредные испарения от чанов с красящими растворами, нередко едкие и дурно пахнущие, рваная одежда, не спасавшая ни от сквозняков, ни от красок. Недаром тела рабов и подмастерьев были сплошь покрыты разноцветными несмываемыми пятнами.

Время от времени Гийом Торше приобретал у владельца заведения красители, необходимые для опытов. Однажды купленные им очередные коробочки и горшочки грузил в повозку шустрый мальчонка в совершенно ветхой одежде, но с удивительно умными глазами и правильной речью. Более же всего алхимика поразили тогда руки мальчика. Они были чистыми! «Невероятно!» – подумал Торше озадаченно. Уж ему-то как никому другому было известно, что большинство пигментов, применяемых при окраске тканей, смыть с тела практически невозможно. Сам он во время работы с красителями спасался кожаным фартуком и перчатками, но жидкие красители умудрялись проникать даже сквозь швы. И когда, стараясь очистить руки от пятен, Гийом обдирал кожу пемзой и мыльным камнем буквально до крови, он всякий раз мысленно, а то и вслух чертыхался.

Когда алхимик задал мальчишке-красильщику вопрос, отчего на его руках нет ни пятнышка, тот с детской непосредственностью похвастался, что придумал жидкость, способную растворять любую краску. Просто его приятели и другие подмастерья не хотят ею пользоваться. А зачем? Ведь на следующий день руки снова будут грязными.

Гийом Торше, покачав в полном восхищении головой, немедленно возвратился в конторку владельца мастерской. О цене сговорились быстро: мастер побоялся отказать алхимику, о котором шла недобрая слава как о колдуне. Впрочем, в те далекие времена колдунами считали даже кузнецов. Что уж тут говорить об астрологах и тем более алхимиках?

Так ирландский мальчик-сирота оказался в доме Гийома Торше. Правда, прежде чем поселилиться в Кнайпхофе, они какое-то время путешествовали по Европе: видимо, у алхимика имелись на то веские причины. Чуть повзрослев, Базиль стал догадываться, что мастер чего-то или кого-то изрядно опасается и, что скорее всего, все их поездки преследовали лишь одну цель – запутать следы. Мало того, не по годам смышленый мальчик знал почти уже наверняка, что Гийом Торше – не настоящее имя нового хозяина.

Алхимик же, заплатив кому следует, выправил подорожную и на мальчика. И теперь в документах, выписанных на сироту, значилось совсем не то имя, под которым его знали на родине и среди красильщиков. Собственно, именно так парнишка и стал Базилем. Поначалу ему это было странно, но Гийом Торше, начав обучать его азам своего ремесла, объяснил однажды, что у алхимиков принято обзаводиться вторым именем. Для того, дескать, чтобы дьявол, если вдруг при поисках философского камня[90] придется иметь с ним дело, не смог забрать их души.

Мальчик оказался очень сообразительным и полезным помощником, ибо схватывал все буквально на лету. Когда же ему выпадала свободная минута, он мог за короткое время обежать все три города и притащить потом мастеру целый ворох новостей.

– Однако это славный рыцарь… – задумчиво произнес Торше. – Знавал я Адольфа фон Берга, знавал… Справиться с ним по силам только очень опытному и хорошо обученному воину. Ну да ладно, хватит об этом! Базиль, вчера я отправлял тебя на поиски алхемиллы[91]. Нашел?

– Да, мастер. И нашел, и собрал, и развесил на чердаке для просушки. Как вы и велели.

– Помнишь, какими свойствами обладает эта трава?

– А как же! Манускрипт о свойствах разных растений я выучил почти наизусть.

– Расскажи-ка.

– Роса, которая собирается на листьях алхемиллы, называется «небесной». С ее помощью можно найти «философский камень»…

– Чушь! – слегка раздраженно прервал его алхимик. – Увы, не все то, что написано в старинных манускриптах, соответствует истине, дружок. Роса с листьев алхемиллы полезна лишь птицам, которые пьют ее по утрам. А еще, кстати, в народе бытует поверье, что если умыть утром лицо этой росой, к человеку якобы возвращается его былая красота. Однако за всю свою жизнь я ни разу не сталкивался ни с чем подобным. Потому хочу услышать от тебя знания о практическом применении алхемиллы.

– Настой, отвар, порошок и сок алхемиллы хорошо заживляют раны, применяются при кожных заболеваниях, при поносе и простуде, – бойко затараторил Базиль. – Мазь с алхемиллой помогает при язвах, ранах, носовых кровотечениях. Также алхемилла полезна при вывихах и опухолях.

– Молодец! – похвалил его алхимик. – Я искренне радуюсь твоим успехам в учении, Базиль. Мой мудрый и великий учитель Раймунд Луллиус любил повторять, что алхимия есть наука, указывающая пути приготовления и получения эликсира – чудесного средства, которое, будучи соединено с металлом или другим несовершенным веществом, делает их в момент прикосновения совершенными. Так и у людей. Можешь считать меня чудодейственным эликсиром, который рано или поздно сотворит из тебя великого мастера! Отныне нарекаю тебя Базилиусом Валентинусом, что означает «могущественный царь». Этим именем ты будешь подписывать свои рукописи, когда придет время. Звезды сказали мне, что ты будешь жить очень долго, и твоя слава переживет века. Учись же упорно и прилежно дабы соответствовать этому имени!

– О, мастер!.. – воскликнул Базиль благодарно и пал перед учителем на колени. От переизбытка чувств он не мог более выговорить ни слова, на глазах выступили слезы.

– Ну-ну, мой мальчик, не стоит… Поднимайся. – Торше погладил Базиля по голове. – Моя похвала пока ничего не значит. Труд и еще раз труд. Каждодневный и неустанный. Только в этом случае ты со своими блестящими способностями сможешь достичь вершин мастерства. А теперь ступай на кухню и поешь. Там есть вино и холодное мясо. Зрелища, я знаю, всегда вызывают повышенный аппетит. – Он улыбнулся. – Особенно у молодых людей.

Базиль поднялся, но уходить не спешил. Потупив голову и переминаясь с ноги на ногу, он продолжал стоять перед учителем.

– Что-то случилось? – встревожился алхимик. – Ты чем-то озабочен?

– Да, мастер…

– Тогда говори.

– Мне неловко… мне стыдно признаться…

– Базиль, если тебя гложет какая-то мелочь, можешь не признаваться. Каждый человек, и уж тем паче молодой, вправе иметь свои маленькие тайны. К тому же я не священник, да и ты не на исповеди.

– Я понимаю, но… Просто то, что я нашел в подземелье, выше моего разумения…

– В подземелье? – Алхимик нахмурился. – О каком подземелье ты говоришь?

– Мы наткнулись на него случайно…

– Мы?!

– Да. Мои друзья и я.

– О, у тебя появились друзья? Извини, я уже забыл, сколь важно в юном возрасте иметь друзей… Надеюсь, они хотя бы из достойных семей?

– Да, мастер. Можете в том не сомневаться.

– Что ж, это похвально. И заодно прими совет на будущее: старайся дружить с ровней и никогда не предлагай дружбу глупцам. Они не смогут оценить твой великий дар. Так что там с подземельем? Где оно находится и как ты в нем оказался?

– Это вышло случайно, мастер. Примерно месяц назад мы гуляли на пустыре в Альтштадте. Я шел по ровному месту и вдруг – провалился под землю! Я тогда страшно испугался! Решил, – мальчик снова потупился, – что попал в преисподнюю… Там было очень темно, под ногами бегали большие крысы… Хорошо, что со мной были друзья! Они-то и вытащили меня оттуда…

– Твое приключение весьма интересно, – нетерпеливо перебил Гийом Торше, – но ты упомянул о какой-то находке…

– Я обнаружил ее спустя неделю. Нам… – мальчик запунцовел. – В общем, нам стало интересно, что это за подземелье, и мы решили обследовать его… Поэтому, прихватив веревки и факелы, вернулись на то же место и спустились вниз. Под землей оказался целый лабиринт! Углубляться в него мы побоялись, а когда уже возвращались, я случайно оступился, оперся рукой о стену и выбил из нее камень. За камнем обнаружилась ниша, из которой мы достали истлевший мешок. Когда же выбрались на поверхность, нашли в мешке две бронзовые чаши, кожаный кошелек с разноцветными камешками – таких много на берегу ручья, нож с костяной рукояткой и сильно проржавевшим лезвием и хрустальную друзу в медном цилиндре. Ее-то я и взял себе… когда мы поделили содержимое мешка промеж собой.

– Интересно, интересно… – Глаза Гийома Торше вспыхнули. – Судя по всему, вы нашли вещи, принадлежавшие некогда прусским жрецам. А в кошельке, видимо, были гадательные камни…

– Может быть. Но… доставшаяся мне друза оказалась очень странной…

– Чем же?

– Оставшись один, я достал ее из корзинки, чтобы получше рассмотреть при солнечном свете, и она вдруг засверкала так ярко, что глазам стало больно, а рукам – горячо. Я даже уронил ее в траву. А потом обмотал тряпками, засунул обратно в корзинку, принес домой и спрятал в своей комнате. И больше к ней не прикасался. Простите меня, мастер…

– Прощаю, прощаю… А собственно говоря, за что? Ты ведь не украл друзу, а нашел. Но что же ты стоишь? Беги скорей к себе и принеси мне свою находку. Хочу посмотреть…

Пока Базиль отсутствовал, алхимик пребывал в нетерпении. Когда же мальчик вернулся, он дрожащими руками выхватил у него корзинку, поставил ее на стол и какое-то время медлил, стараясь справиться с волнением. Наконец, решившись, извлек из корзинки тряпичный узел и осторожно развернул его.

Друза оказалась похожей на горный кварц. Но поскольку кристаллы горного кварца были не прозрачными, а мутно-серыми, Гийом Торше, большой знаток минералов, сразу же понял, что камушек перед ним иной, доселе невиданный и потому незнакомый. Друза была вмонтирована в медный (на первый взгляд) цилиндр, испещренный непонятными знаками. Но у пруссов, насколько знал Гийом, не было письменности! Впрочем, знаки напоминали скорее славянские резы, просто выглядели гораздо стройнее и замысловатее. Более того, из них явно были составлены слова, объединенные в предложения. А главное, начертание знаков не оставляло никаких сомнений, что их на металле не отчеканили, а вырезали очень тонким и острым резцом.

– Но почему же друза не светится? – слегка разочарованно спросил алхимик.

– Н-не знаю… – растерянно пробормотал мальчик. – Клянусь святой Бригиттой, мастер, она горела ярко как солнце!

– Солнце… – машинально повторил Торше. – Солнце… Постой, постой!

Взяв друзу со стола, он поднял ее высоко вверх. К тому времени солнце уже посылало на землю прощальные лучи, готовясь отойти ко сну, и окно второго этажа освещалось лишь до половины. Но стоило припозднившемуся солнечному лучику коснуться друзы, как она тотчас сперва порозовела, затем стала совершенно прозрачной и вдруг… вспыхнула голубым огнем! От неожиданности алхимик едва не выронил ее. Правда, ни тепла, ни тем более жара он не ощущал. Возможно, потому, что держал друзу за прикрепленное к самому низу цилиндра кольцо из рыбьего зуба[92].

А вот сама друза разгоралась меж тем все сильнее и вскоре засверкала подобно утренней звезде. В комнате, где уже начали сгущаться сумерки, снова стало светло как днем. И вдруг из этого волшебного сияния вырвался тонкий, словно игла, луч, который мгновением позже вонзился в стену, уставленную полками с химикатами и алхимическими инструментами. Раздался треск, запахло чем-то паленым, затем что-то грохнулось об пол. Испуганный алхимик поспешил опустить друзу в тень, на наковальню, а Базиль тем временем сбегал к месту, откуда донесся звук упавшего предмета.

Вернувшись, протянул учителю поднятую с пола медную ступку.

– Смотрите, мастер!

Взглянув на ступку, алхимик глазам своим не поверил: ту словно разрезали ножом до самого донышка!

– Невероятно… – Он с опаской покосился на друзу. Та светилась по-прежнему ярко, но лучей уже не испускала.

– Что это за камень, мастер? – спросил мальчик.

– К сожалению, не все подвластно человеческому разуму, мой юный друг, – ответил алхимик. – Пока я не могу ответить на твой вопрос: для начала нужно будет хорошо изучить кристаллы, из которых состоит этот изумительный камень. Уж не знаю, кто тебе его подсунул – Бог или нечистый, – но явно неспроста. Хотя бы потому, что нашел друзу именно ты, мой ученик. Достань-ка вон из того угла металлическую шкатулку. Спрячем в нее твою находку, чтобы она… не натворила бед.

Когда цилиндрик с друзой был благополучно помещен в шкатулку, Гийом Торше сказал:

– А теперь иди отдыхать, мой мальчик. Мне кажется, ты сделал потрясающее открытие. Но об этом пока молчок. Никому ни слова! Даже под пыткой! Ты понял? – Он вперил острый взгляд в глаза Базиля.

– Клянусь святым распятием, я буду нем как рыба! – торжественно пообещал мальчик и вскинул вверх два пальца.

– Значит, договорились. А теперь иди, иди…

Базиль ушел, а взволнованный алхимик долго еще топтался возле шкатулки, не решаясь ее открыть. Потом, не в силах более сопротивляться искушению, зажег три свечи в большом подсвечнике, ибо уже порядком стемнело, и все-таки поднял крышку. Друза по-прежнему светилась голубоватым светом, а мелкие кристаллы в глубине ее мерцали множеством крохотных разноцветных огоньков. Казалось, камень отлит из разбитой на осколки радуги.

– Господи, неужели?.. – прошептал Торше внезапно пересохшими губами. – Кажется, точно такими же кристаллами пользовался в работе мой незабвенный учитель! Неужели я в шаге от тайны, которую он унес с собой в могилу? И сейчас передо мной – тот самый философский камень, который ищут алхимики всего мира?!

В свое время великий алхимик Раймонд Луллиус состоял на службе у английского короля Эдуарда. Однажды король пообещал фанатично преданному христианской вере Луллиусу объявить кампанию против неверных (турок), но для финансирования этой кампании алхимик должен был изготовить шестьдесят тысяч фунтов золота из ртути, олова и свинца. Луллиус условие выполнил, однако претендовавший тогда на французский престол король повелел отчеканить из полученного золота монеты со своим изображением и надписью: «Эдуард, король Англии и Франции»[93], а войну Турции так и не объявил.

Будучи на тот момент учеником великого алхимика, Гийом Торше часто пробегал мимо двери лаборатории, где происходил процесс превращения нескольких простых металлов в один – благородный. Но вот присутствовать при этом процессе Раймонд Луллиус не разрешал даже ему, своему любимому ученику. Однако Гийом хорошо запомнил яркий свет, пробивавшийся сквозь дверную щель. Он был точно такого же цвета, как и луч, вырвавшийся сегодня из друзы, – ярко-голубым.

Позднее Раймонд Луллиус связал свою судьбу с рыцарями Храма. Но что именно он изобретал для них, не ведомо было никому, кроме него самого и Великого магистра. Гийом Торше подозревал, правда, что его учитель продолжает добывать золото (просто, возможно, из других металлов). По крайней мере с той поры, как Луллиус перешел на службу к тамплиерам, финансовое положение ордена значительно улучшилось. Ходили, впрочем, слухи, что ученые Храма нашли якобы богатое золотоносное месторождение, но Гийом Торше в это не верил. Хотя бы потому, что неоднократно видел в сокровищнице тамплиеров золотые слитки и монеты, но никогда – песок или самородки. Скорее всего, подобные слухи распускались нарочно: с целью замаскировать истинный источник поступления золота в казну храмовников.

Зато у Раймонда Луллиуса тоже имелась друза, чрезвычайно похожая на найденную Базилем. И хотя он всегда держал ее под замком, однажды Гийому Торше все-таки представилась возможность подсмотреть, что прячет его учитель в тяжелом металлическом сундучке. Тогда он, правда, не придал никакого значения серым невзрачным кристаллам, лежавшим поверх великолепных рубинов и сапфиров. Да и вообще, решив, что мастер хранит в сундучке всего лишь свои сокровища, ученик успокоился. Гийома Торше никогда не волновали деньги как таковые. Им владела жажда новых знаний и великих открытий. Он был ученым до мозга костей.

И вот сейчас алхимик вдруг многое понял. Раймон Луллиус слыл всегда таинственной, неординарной личностью. Однако он был не столько алхимиком, сколько ученым. Луллиус научил людей получать поташ из растительной золы, разработал способы получения некоторых эфирных масел, сулемы, мастики из белка и извести, усовершенствовал очистку винного спирта и подарил миру много других изобретений. Он написал огромное количество манускриптов на каталанском, арабском и латинском языках. А после тридцати лет уединился на пустынной горе Мирамар, создав там небольшой монастырь, хотя не был ни монахом, ни священником.

И все-таки при всей своей внешней открытости Луллиус явно хранил какую-то тайну, поделиться которой, судя по всему, не мог, не имел права даже с самыми преданными и верными учениками. После истории с английским королем Эдуардом великий алхимик, коего современники прозвали «учителем озареннейшим», старался не общаться более ни с королями, ни со знатью. Он словно наложил на себя епитимью за опрометчивый поступок и в дальнейшем посвятил свой талант исключительно рыцарско-монашескому ордену.

Так вот, значит, какую тайну пронес через всю свою жизнь учитель! Видимо, эта друза способна на многое… Гийом Торше осторожно положил руку на шкатулку и убедился, что ее температура значительно выше, нежели в лаборатории. Философский камень… «Господи, неужели Ты обратил наконец свой взор на меня, ничтожного раба Твоего?!» Торше подошел к висевшему возле окна распятию и истово перекрестился.

– Твои молитвы напрасны, чернокнижник! – раздался вдруг чей-то грубый насмешливый голос. – Твой Бог, как и мой, не терпит воров.

Точно ужаленный, алхимик резко оглянулся на входную дверь и, несмотря на сгустившиеся там темные тени, различил острым глазом заросшего бородой оборванца, опиравшегося на посох.

– Кто ты? – недовольно спросил алхимик. – И как попал в мой дом?