Ушкуйники Гладкий Виталий
Между тем Горислав словно подслушал мысли купца. Заметив подозрительные взгляды, бросаемые Гервигом Брамбахом в его сторону, он шепотом приказал товарищам быть настороже и держаться ближе друг к другу. Смекалистый Носок тотчас понял, что к чему, и предложил тоже шепотом:
– А не отправить ли нам ентого купчишку с его ратниками на дно? Оставим тока матросов – надо ж кому-то с парусами управляться!..
– Нет! – резко ответил Горислав, нахмурившись.
– Пошто же? – удивился ушкуйник. – Судно ладное, мы на нем шибче шибкого до родных мест доплывем. Енто ить не наш челнок, што держится на волнах токмо милостью Божьей. Да и трюмы к тому ж не пустые…
– Не по-человечески это, – строго укорил его воевода. – А вот убираться нам отсюда нужно. И как можно скорее.
Лодка, выменянная беглецами у рыбаков, по-прежнему качалась на волнах позади когга. Правда, не пустая, а уже с «пассажиром»: один из раненых пиратов, прыгнув в воду, смог забраться в лодку, но воспользоваться ею не успел – ангел смерти забрал его раньше.
Носок в ответ недоуменно пожал плечами, а Свид, слышавший их разговор, кисло скривился и помрачнел. Ганзейцев он ненавидел так же, как тевтонцев, поэтому с большим удовольствием перерезал бы сейчас Брамбаху глотку.
– Нам пора, херр Брамбах, – без лишних предисловий объявил Горислав купцу, который уже намеревался спуститься в трюм, где помимо прочего добра хранились несколько кувшинов доброго вина и лауданум.
– Как, вы нас покидаете?! – не столько изумился, сколько обеспокоился купец, богатое воображение которого нарисовало ему уже радужную картину дивидендов, полученных в случае удачного исхода задуманного предприятия.
– Увы. Мы обязаны исполнить приказ маршала. Вам же советую держаться ближе к берегу: где-то здесь должна курсировать одна из флотилий нашего ордена.
– Ах, как скверно… – запричитал купец, огорчившись совершенно искренне. – Вы спасли меня от верной смерти, а я не успел даже отблагодарить вас как следует. Позвольте преподнести вам хотя бы по кубку вина!
«Ну уж нет! – взбунтовался мысленно Горислав. – Нам с Венцеславом „угощения“ на тевтонском пиру хватило! А этому купчине тоже веры нет: ишь, как глазки бегают… Ей-ей, что-то недоброе задумал».
– Благодарствую за предложение, херр Брамбах, но мы и вправду торопимся, – вежливо произнес он вслух. – Времени и так много потеряно, а нас ждут. К тому же нам, возможно, придется сесть за весла, а вино, как известно, выносливости не добавляет. Мы лучше выпьем за ваше здоровье и удачу, когда прибудем на место.
– Но как же…
– Прощайте! – отрезал Горислав и жестом приказал беглецам спускаться в лодку. – Я уйду последним, – шепнул он Венцеславу. – Приготовьте на всякий случай арбалеты. Прикроете меня в случае чего.
Увидев, что отважные воины покидают судно, благодарные за помощь наемники сначала дружно прокричали им вдогонку свой боевой клич, а затем принялись мерно стучать рукоятками мечей о щиты. В их понимании то было высшей формой проявления благодарности. Гервиг Брамбах сокрушенно вздохнул, но все-таки заставил себя помахать рукой вслед быстро удалявшейся лодке. Купец понимал: решись он сейчас отдать приказ о расстреле этого подозрительного шваба Токлера и его людей из арбалетов, наемники не только не послушаются, но и ему самому голову запросто снести могут. У этих солдат свои понятия о чести и достоинстве.
Глава 11. Тамплиеры
Жигонт очнулся оттого, что кто-то облизывал его лицо. Он шевельнулся и приподнял веки: бродячий пес! Когда глаза человека и животного встретились, литвин понял, что недобрых намерений у псины нет. Наверное, когда-то и у нее были хозяин и конура, но наступило лихолетье – скорее всего, в виде тевтонцев, ибо собака была явно местной, прусской породы, – и она в одночасье лишилась и человеческой ласки, и законного пристанища.
Жигонт поднатужился, сел и… охнул от пронзившей бок боли. Он осторожно расстегнул кафтан, задрал рубаху и увидел, что на добрую половину живота распространился страшный ожог. В центре кожа вообще была выжжена до мяса: казалось, что из дыры размером с крупную монету вот-вот выглянут кишки. Кровь, по счастью, не текла. Вспомнив о приключившейся с ним накануне напасти, Жигонт торопливо полез в потайной карман. Футляр со Зничем лежал на месте, и он облегченно вздохнул. Правда, теперь камень не светился и не обжигал: стал, как раньше, серым и безжизненным.
Кошелек с приличной суммой денег и нож тоже висели на поясе в целости и сохранности. Как случилось, что его не ограбили, разум понимать отказывался. Если верить рассказам купца, приютившего людей Гедимина, ночных татей в Кнайпхофе и Лёбенихте развелось в последнее время больше, чем крыс. Любой прусс, днем прилежный и безотказный работник, не способный, казалось, и мухи обидеть, в ночное время суток почитал за доброе дело облегчить кошелек кому-нибудь из орденских прихлебателей или ганзейцев. А при случае и перерезать тому горло.
Орден боролся с этой напастью как мог, но ведь не приставишь к каждому пруссу по кнехту для надзора! А тут еще, как назло, в Кёнигсбрег хлынули обнищавшие на родине из-за постоянных междоусобиц швабы, франконцы, баварцы и саксонцы. Эти тоже не прочь были присвоить все что плохо лежало и, разумеется, не без помощи все тех же ножа и дубины. Обеспечить же всех достойным занятием либо землей у тевтонцев не было никакой возможности. Жаловали разве что дворян – орден принимал их в свои ряды довольно охотно, – но и то с изрядной долей безысходности: если те выходили на большую дорогу, то славились, как правило, даже большей жестокостью, нежели пруссы.
Кряхтя, как старый дед, Жигонт попытался встать, но ноги подкосились, и он со стоном рухнул обратно на солому.
– Господину плохо? Что с вами? – раздался вдруг обеспокоенный женский голос.
Морщась от боли, Жигонт поднял голову и увидел, что возле него стоит женщина, уже в годах. Рядом с нею смешно бодались-резвились козлята, отставшие от ушедшего вперед небольшого стада. Занялся рассвет, и, видимо, эта горожанка – ранняя птичка – гнала коз на выпас.
Держать домашнюю живность запрещено было только в Альштадте, населенном преимущественно состоятельными горожанами. По улицам же двух других городов свободно разгуливали и свиньи, и гуси, перед многими домами красовались загородки для коз, а бессчетные голубиные стаи ворковали день напролет практически на каждой крыше.
– Мне бы… к лекарю… – ответил Жигонт, с трудом ворочая языком. – Вот… – Он показал свою рану.
Женщина охнула и запричитала – скорее по привычке, нежели из-за сочувствия к незнакомому господину, – а затем молвила, указывая на дом, из которого вчерашней ночью вышел страшный бродяга-оборванец:
– Вон там живет лекарь. Только не знаю, примет ли он вас так рано.
– Спасибо, – поблагодарил Жигонт и, стиснув зубы, чтобы не закричать, встал, придерживаясь столба коновязи. – Надеюсь, он проявит милосердие…
Женщина пожала плечами, с сомнением покачала головой и засеменила за своими козами. А литвин пересек улицу, доковылял до дома и, взявшись за большое медное кольцо, принялся колотить им о дверь. На стук долго никто не откликался; но деваться Жигонту было некуда – кожа на животе жгла и болела нестерпимо. Наконец в крохотном оконце слева от двери мелькнул свет, и чей-то юный голосок сообщил:
– Мастер сегодня не принимает.
– Но я ранен…
– Ступайте к другому лекарю. Это недалеко… – Юнец за дверью принялся объяснять дорогу.
– Я не дойду, – хрипло перебил его Жигонт.
– Ну, это уж ваша забота, господин! – прощебетал юнец, и огонек в окошке погас.
– Разрази тебя гром! – рявкнул Жигонт, забыв на мгновение о боли. – Если ты сию же минуту не откроешь, маленький паршивец, я разнесу дверь в щепки!
– Успокойтесь, господин, успокойтесь… К чему так волноваться? Пойду, спрошу у мастера. Как он скажет, так и будет. Я скоро вернусь. Ждите.
Ожидание не затянулось. Вскоре громыхнул засов, и Жигонт встретился с приветливой улыбкой симпатичного круглолицего подростка, который склонился затем перед ним в низком поклоне, хотя и без должного почтения. Скорее просто заученно.
– Милости просим, – произнес парнишка, и Жигонт, радуясь в душе, что у лестницы есть перила, поднялся вслед за ним на второй этаж.
Гийом Торше пребывал в прескверном настроении. Всю ночь он так и не сомкнул глаз, и теперь предстал перед посетителем в длинном халате нараспашку, со спутанными волосами, с воцарившейся в глазах безмерной печалью.
– Что у вас? – сухо осведомился Торше, когда Жигонт представился.
– Ожог, – ответил «польский купец», задирая рубаху. – Очень болит…
– Я не лечу бесплатно.
– Этого хватит? – с еле скрываемым раздражением спросил Жигонт, бросая на стол три серебряные монеты.
Алхимик смерил его с головы до ног пристальным взглядом и, опытно распознав под купеческим нарядом рыцарскую стать, немного смягчился. Понял, что стоящий перед ним человек способен не только деньги считать, но и мечом махать.
– Вполне, – ответил он. – Даже с лихвой. Что ж, приступим… Для начала я дам вам препарат, который снимает боль, а потом займемся раной.
Неожиданно Торше преисполнился к поляку благодарностью: тот своим ранним визитом отвлек его от дурных мыслей, не дававших всю ночь покоя. Мигом обратившись в квалифицированного врачевателя, он приступил к знакомому делу с очевидным душевным подъемом. Гийом добавил в кубок с вином нужную дозу лауданума и протянул раненому. Жигонт осушил кубок с огромным удовольствием, ибо помимо боли страдал еще и от жажды. Когда же спустя некоторое время по лицу его начала блуждать блаженная улыбка, Торше удовлетворенно хмыкнул: нет, не зря он учился у сарацин искусству приготовления и применения лекарственных препаратов, обладающих удивительными свойствами и неизвестных в Европе. Собственно, именно благодаря этому он и прослыл талантливым лекарем, хотя конечно же ни в коем случае не считал себе равным тому же, например, Авиценне[105].
А вот рана поставила Гийома Торше в тупик. Если купца жгли железом, почему тогда на одежде нет подпалин? Или его сначала пытали, а затем помогли одеться и вытолкали взашей? К тому же обширная краснота вокруг раны свидетельствовала, с одной стороны, о якобы начавшемся воспалении, а с другой – воспалением тут и не пахло. Странно…
– Кто это вас?.. – осторожно поинтересовался лекарь, обрабатывая рану солевым раствором.
Поскольку соль убивала инфекции, данная процедура считалась обязательной. Хотя, конечно, носить солевые повязки без надлежащего терпения и выдержки было трудно. Впрочем, сегодняшний пациент терпеливо сносил все манипуляции и даже улыбался, словно его щекотали. Гийом Торше знал, что все дело здесь в лаудануме: раненый сейчас совершенно не чувствовал боли.
– Камень, – беспечно признался Жигонт.
Ему было хорошо как никогда. Он словно парил под небесами, взирая оттуда на своего врачевателя с оттенком некоторого даже превосходства. Жигонту казалось, что он обрел потрясающие способности и неимоверную силу, благодаря которым сможет теперь перевернуть весь мир.
Алхимик насторожился: опять камень?! Зная, что отмеренная в бокал с вином порция лауданума развязывает языки почище чем на исповеди, он попросил рассказать о «камне» подробнее.
– Да вот же он, – Жигонт нашарил в потайном кармане футляр тисненой кожи и протянул его лекарю. О нарушении данной князю Гедимину клятвы никому и никогда не показывать Малый Знич и уж тем более не рассказывать о нем, разумеется, даже мысли не мелькнуло.
Гийом Торше нетерпеливо рванул застежку и увидел покоящийся на дне футляра небольшой серый камешек. На лице алхимика явственно проступило выражение глубокого разочарования. «Наверное, после перенесенных пыток купец слегка повредился в уме, – подумал он. – Камень не может прожечь в коже такую дыру, не повредив при этом ни шкатулки, ни одежды. И он точно не имеет никакого отношения к Зничу, который умыкнул проклятый вайделот. Хотя по цвету отчасти похож… Нет, это не друза».
Но кто же тогда пытал купца и за что? Впрочем, причина лежала на поверхности – деньги. Судя по небрежности, с которой поляк бросил на стол серебро, он очень богат. Для оплаты услуг лекаря ему за глаза хватило бы и одного денария, благо расценки врачевателей всем известны. Значит, расстройство разума все-таки имеет место быть… Неужто бедняга побывал в пыточной ордена? Или все-таки ожог – дело рук грабителей?
Однако сей щекотливый вопрос не должен волновать лекаря: тайна пациента сродни тайне исповеди. Гийом Торше успокоился, благо в своем благородном ремесле он очень старался придерживаться этого принципа.
Вернув футляр с камнем пациенту, алхимик вернулся к ране. Сначала нанес на обожженное место мазь собственного изобретения, в состав которой входили пчелиный воск, облепиховое, терпентиновое и лавандовое масла, масло чайного дерева и сгущенная сыворотка козьего молока. Затем налепил поверх мази листья подорожника и лишь после этого аккуратно перебинтовал атлетический торс пациента куском мягкой белой ткани.
– Все, – выдохнул он с облегчением. – Вот вам горшочек с мазью, любезный. Благодаря этому средству ваша рана затянется очень скоро. Повязку меняйте раз в два дня. Всего вам доброго, почтенный. Выздоравливайте. Если что-то пойдет не так, милости прошу ко мне снова.
Дурные мысли выветрились из головы окончательно, и теперь Гийому захотелось поскорее выпроводить тронувшегося рассудком пациента. К тому же в нем уже проснулась привычная жажда деятельности: поскольку третьего дня ему привезли горный воск, о лечебных свойствах которого писал еще Авиценна, сегодня он решил вплотную заняться изготовлением мази, способной заживлять раны с еще большей эффективностью, нежели прежние.
Жигонт благодарно поклонился, встал и пошел к выходу. Розовый туман в голове почти уже рассеялся, мысли начали принимать здравое направление. А у самой двери он вдруг остановился и воскликнул, стукнув себя ладонью по лбу:
– Вспомнил! Я все вспомнил!
– Что именно? – безразлично поинтересовался алхимик, мысли которого были уже далеки от проблем пациента.
– Все случилось, когда ночью из вашего дома вышел какой-то странный человек – лохматый, с длинной бородой и в рваной одежде. Он прошел мимо того места, где я присел отдохнуть, и в этот момент меня скрутила жгучая боль. Я чуть с ума не сошел! Мне кажется, здесь есть какая-то взаимосвязь… Но вот какая?.. – Жигонт озабоченно потер виски и вдруг с еле сдерживаемой яростью спросил доктора: – Кто это был?!
Ожги сейчас алхимика кнутом, и то он так не взвился бы. В его голове мгновенно сложилась мозаика, еще совсем недавно представлявшая собой груду разноцветных, но совершенно бесполезных камешков. Не в силах совладать с собой, он бросился к пациенту с требованием:
– Дайте… срочно покажите мне еще раз свой камень! Я должен проверить одну догадку!
– Умерьте пыл, доктор… – Жигонт твердо отстранил протянутую к нему нетерпеливую руку Гийома Торше. – Итак, кто был тот человек? – повторил он вопрос еще жестче.
Литвину вспомнились вдруг слова Гедимина, что Малый Знич подскажет, где находится Большой Знич, ибо они тянутся друг к другу. А ведь бородатый бродяга держал в руках шкатулку… Неужто в ней находился Большой Знич?! Тогда понятно, отчего камень в футляре едва не воспламенился.
Мысли Жигонта неожиданно прояснились до полной прозрачности. Прежде он никогда не замечал за собой способностей к сложному анализу происходящего, тем более что такая добродетель, как незаурядный ум в обязанности княжеского телохранителя не входила. Достаточно было иметь отменную реакцию, отличаться завидной выносливостью и в совершенстве владеть всеми видами оружия, а этими качествами дружинник обладал с лихвой. Сейчас же он мыслил словно непревзойденный книжник. «Неужели на меня так подействовал Знич?», – подумалось Жигонту не без страха. Он испугался, что взамен обретенной способности анализировать ситуацию утратит другие свои качества, гораздо более необходимые при его службе.
Алхимика же строптивость пациента застигла врасплох. Он-то полагал, что действие лауданума продлится чуть дольше, но, видимо, при отмеривании дозы не учел богатырского здоровья купца. Теперь же, дабы завоевать его доверие, придется отвечать на поставленный вопрос.
– Прусский колдун, – не стал лукавить Торше. – Впрочем, скорее жрец. А судя по татуировке на шее – змее и перунову кресту[106], – возможно, и вайделот.
У Жигонта глаза полезли на лоб: что может быть общего у ученого человека, христианина, с язычником?!
– Зачем он… к вам приходил?
– Он вор. Украл у меня… м-м… шкатулку с ценной вещью.
– Какой именно? – не отставал Жигонт.
Торше хотел было вспылить – настойчивость странного пациента начинала раздражать, – но, бросив очередной взгляд на его мощную фигуру и вспомнив постыдное фиаско в схватке с колдуном, усмирил гордыню и сказал уклончиво:
– Очень дорогой драгоценный камень.
– Знич! – воскликнул вдруг купец. И добавил без тени сомнения: – Там был Знич!
Гийом Торше, заглянув в побелевшие от еле сдерживаемой ярости глаза недавнего пациента, нехотя признался:
– Совершенно верно.
– Зачем же нужно было впускать в дом этого мерзавца?! – вскипел Жигонт.
– Он не спрашивал позволения. Просто пришел и взял то, что ему было нужно. Силой, – предупредил алхимик следующий вопрос Жигонта.
– Как Знич попал к вам?
– А не слишком ли много вопросов вы задаете, любезный? И почему, собственно, это вас так интересует?
– Потому что Знич принадлежит моему народу! – воскликнул литвин высокопарно. – И знайте: эта реликвия гораздо дороже и моей, и вашей жизни! – Последняя фраза прозвучала угрожающе.
Впрочем, бывший храмовник Юг де Гонвиль, поучаствовавший не в одном сражении, и без того уже не сомневался, что купец (скорее человек, скрывавшийся под личиной купца) – опытный и сильный воин. И что он не остановится ни перед чем, пока не узнает правду. Поэтому без утайки рассказал все, что ему накануне поведал Базиль.
– Значит, сон князя и впрямь был вещим… – пробормотал машинально Жигонт.
– Простите, что вы сказали? – спросил алхимик.
– Я говорю, что вырвать Знич из рук пруссов будет теперь очень сложно. Если не сказать – невозможно. Эх, ну надо же было вам так опростоволоситься!
Гийом Торше промолчал. Да и чем тут возразишь?
– Впрочем, ничего уже не исправить… Значит, придется мне продолжить поиски, – задумчиво молвил Жигонт. – Прощайте, доктор. Еще раз благодарю за помощь. – С этими словами он вышел за дверь и начал спускаться на первый этаж.
Алхимик же, проводив визитера глазами и подождав, пока за ним захлопнется дверь, громко позвал:
– Базиль!
– Я здесь, мастер…
В углу, заваленном разным хламом, раздался шум: что-то затрещало, что-то свалилось, что-то громыхнуло. Вслед за этим в полосу утреннего света шагнул мальчик с заряженным арбалетом в руках.
– Что ты там делал?! – удивился Гийом Торше. – И зачем взял арбалет?
– Я опасался за вашу жизнь, мастер. Ваш пациент показался мне очень… странным.
– И что, ты смог бы убить его?
– Безусловно, мастер! Если бы он напал на вас.
«Опять опростоволосился! – сокрушенно подумал алхимик. – Знать бы, что Базиль с арбалетом затаился поблизости, и Знич мог бы быть уже моим. Эх!..»
– Вот что, Базиль, приступай-ка немедленно к исполнению моего поручения, – произнес он вслух. – Проследи, будь добр, за этим купцом! Хорошо бы выяснить и его пристанище. Человек он явно приезжий, не местный, значит, остановился на каком-нибудь постоялом дворе… Только будь предельно осторожен! Он опасен.
– Все исполню, мастер! Уже бегу. Только мне потребуется несколько мелких монет.
– Зачем?
Базиль плутовато ухмыльнулся.
– При виде монетки у слуг, как правило, обостряется память и развязывается язык, мастер, – ответил он.
– А ты, оказывается, тот еще хитрец!.. – Торше удивленно покачал головой, но кошелек с мелочью ученику все же вручил. – Поторопись! Надеюсь, он не успел уйти далеко.
Базиль убежал.
Оставшись один, Гийом Торше облачился в неброскую одежду и вооружился любимым посохом «с секретом». Поскольку статус лекаря не позволял ему носить при себе меч (разрешался только нож), знакомый оружейник изготовил по его просьбе длинный прямой клинок в деревянных ножнах, замаскированных под посох. Чтобы обнажить оружие, достаточно было нажать потайную кнопку. С тех пор Юг де Гонвиль, преследуемый папским престолом, никогда не покидал дом без посоха.
Спустя какое-то время алхимик уже переходил по камням обмелевший Кошачий ручей (тот разливался только в половодье), держа курс на Лёбенихт. Добравшись до места, быстро отыскал, мастерскую ювелира Гуго Айхенвальда. Во всяком случае, именно это имя красовалось на вывеске над входной дверью.
Если бы не фартук и окружающая обстановка, ювелир, высокий и сильный человек, мало чем походил бы на ремесленника. Однако мастерская была настоящая: всюду лежали принадлежности для ювелирного дела, заготовки изделий соседствовали на верстаке с необходимыми инструментами… Только вот подмастерьев ювелир почему-то не держал. Впрочем, и звали его не Гуго.
– Здравствуй, Эберхард, – сказал алхимик, когда ювелир закрыл за ним дверь мастерской на засов.
– Здравствуй, Юг, – приветливо улыбнулся тот, и они обнялись. – У тебя что-то стряслось?
– Почему так решил?
– Твоя осторожность, дорогой мой де Гонвиль, давно уже вошла у наших братьев в поговорку. Ты крайне редко общаешься с нами. С другой стороны, это и правильно. Ведь в отличие от всех нас ты – фигура в городе самая известная. А значит, заметная.
– Дел много… – Алхимик чуть виновато развел руками. – Недосуг болтаться по Кёнигсбергу.
– Так ведь и я о том же. А раз сегодня у тебя время нашлось, значит, потребовалась моя помощь.
– Ты угадал. Эберхард, я напал на след «философского камня»!
– Хм… Похоже, у вашей ученой братии один только этот камень на уме, – несколько разочарованно произнес ювелир. – Но если золото, коего у нас было предостаточно, не смогло спасти наш Храм от уничтожения, то стоит ли тратить время на пустые поиски?
– В гибели ордена виновато не золото! – сердито возразил Юг де Гонвиль. – Вина лежит в основном на Великом магистре Жаке де Моле и генеральном досмотрщике Гуго де Пейро. Разве ты забыл, как мы с тобой уговаривали их и даже настаивали поднять всех братьев и собрать войско? Если бы они нас послушали и мы продолжили бы сопротивляться, то давно уже, я уверен, вздернули бы этого подлого предателя веры, королька Филиппа, на первом же суку. Увы! Великий магистр лишь напомнил нам тогда правило ордена тамплиеров: нельзя, мол, поднимать оружие против братьев по вере. Более того, отдал приказ подчиниться королевскому сенешалю[107]. Вот наши братья-рыцари, прежде не боявшиеся даже в одиночку с целым отрядом сарацин сразиться, и пошли безропотно на заклание, как бараны под нож мясника…
– Не суди Великого магистра столь строго, – нахмурился Эберхард. – Теперь один лишь Бог ему судья. Там, – он ткнул пальцем в потолок, – Жак де Моле, сожженный на островке Жаво вместе с прецептором Нормандии Жоффруа де Шарни, держит ныне ответ совсем по другим законам. Былого не вернешь. Нужно думать о будущем. А я верю, что орден Храма возродится. – Он истово перекрестился. – Амен!
– Амен… – эхом откликнулся Юг де Гонвиль и тоже осенил себя крестным знамением. А после недолгой паузы продолжил: – Прости, я не очень точно выразился. На самом деле я имел в виду «священный огонь» язычников, веками горевший в их святилище на острове Рюген. Просто он как две капли воды похож на «философский камень», благодаря которому Раймонд Луллиус пополнял нашу казну золотом.
– Не может быть!
– Я видел тот камень у Луллиуса. А второй, точно такой же, держал сегодня ночью в руках, Эберхард, – с горечью в голосе признался алхимик. – Но, к сожалению, не уберег. Не смог уберечь. Проклятый колдун-вайделот, проникнув в мой дом дьявольским способом, отнял у меня «священный огонь»…
– Но как?! Как это могло произойти?!
…Когда Юг де Гонвиль закончил повествование, лицо ювелира было мрачнее тучи.
– Я понял твою задумку, – задумчиво проговорил он после недолгого размышления. – Ты верно мыслишь, Юнг. Пусть наши сокровища достались королю Филиппу и папе, но кое-что нам все уже удалось припрятать. К сожалению, слишком далеко и от этих мест, и вообще от Европы. А золото – много золота! – нам сейчас не помешало бы. И, как ты понимаешь, не корысти ради. Просто только золото способно помочь возрождению нашего ордена! Имея солидный золотой запас, мы могли бы подкупать сановников самого высокого ранга, а то и королей, казна у которых, как известно, вечно пуста. Увы, наших убиенных братьев уже не вернешь, но, по счастью, остались те, кому повезло избежать эшафота. Вот вместе с ними и начнем восхождение к вершине.
– Мне нужны помощники, Эберхард, – озвучил наконец алхимик цель своего визита. – Я пойду по следам колдуна и – клянусь Бернаром Клервосским[108]! – найду его.
– Людей у нас, Юнг, немного, но думаю, двух-трех рыцарей я тебе найду. Все они, как и мы с тобой, живут здесь под чужими именами, поэтому для долгой отлучки из города вам нужно будет придумывать себе веские поводы. Сам я, к сожалению, составить тебе компанию не смогу: жду со дня на день вестей от наших братьев, обосновавшихся в стране русов. Кстати, судя по их более ранним донесениям, только там можно жить свободно, ибо руки папских убийц до тех краев не дотягиваются…
– Как скоро я смогу воспользоваться услугами твоих рыцарей?
– Уже завтра они будут в твоем распоряжении, Юнг. Деньги на дорожные расходы я выделю из нашей общей казны…
Распрощавшись с Эберхардом, алхимик заторопился в обратный путь. Дома его уже ждал Базиль. Судя по сияющим глазам мальчика, с поручением мастера он справился.
– Рассказывай… – Гийом Торше устало опустился в кресло и взял со стола кубок с вином, заботливо наполненный Базилем.
– Купец привел меня прямо на постоялый двор, где остановился. Я видел и его слуг, и охрану!
– Много их?
– Человек двадцать. Половина – воины. Вооружены с головы до ног!
– Хорошо, ты свободен, мой мальчик. Деньги можешь оставить себе. Заслужил.
Базиль сверкнул ангельской белозубой улыбкой и упорхнул. А Юг де Гонвиль крепко задумался.: «Нужны еще люди, трех рыцарей не хватит. Если бы можно было облачиться по полной форме!.. Но нельзя – обнаружим себя раньше времени. Значит, мечи, щиты и кольчуги придется везти в саквах. А купец-то далеко не прост, ох не прост!.. И не факт, что поляк. За ним явно стоит сильный хозяин, ибо инициатива поисков Знича может исходить только от главы государства. Купец же не обладает нужным капиталом ни для длительного поиска, ни для содержания многочисленной охраны: о его статусе наглядно свидетельствует убогий постоялый двор, выбранный для проживания… Интересно, кто же его хозяин?..»
На улице загудели воинские рожки и трубы. Юг де Гонвиль выглянул в окно: по мостовой мерно вышагивала колонна кнехтов. Очередной отряд Тевтонского ордена выступил в поход на Литву.
Глава 12. Сембы
Побережье Самбийского полуострова тевтонцы захватили быстро, но углубиться в южную его часть пока не решались. Их пугали раскинувшиеся там вековые леса и многочисленные болота и топи, способные похоронить отряд любой численности. Соваться туда без проводника-прусса не имело смысла, но сыскать в этой доморощенной глубинке предателя никак не удавалось. Это ведь только в прибрежных городищах да укреплениях предательство прусской верхушки было делом привычным и разумеющимся.
В свое время история столкнула на прусских землях две набирающие рост силы – прусского племенного союза и феодально-католической польско-германской экспансии. В 1191 году Казимир II Справедливый осуществил поход против ятвягов и помезан, живших обособленно от основных племен пруссов. Через три года состоялся Крестовый поход, в котором участвовало все польское рыцарство, но результаты того похода оказались незначительными: в зависимость от поляков тогда попала лишь Хельминская земля, периферийная прусская территория.
В 1228 году успех временно перешел на сторону пруссов: они разгромили рыцарский Добжинский орден, созданный поляками специально с целью завоевания Янтарного края. Но уже спустя два года князь Конрад Мазовецкий уступил тевтонским крестоносцам Хельминскую землю, а Добжинский орден влился в Тевтонский. С того момента и началась тевтонская агрессия, в итоге окончательно лишившая пруссов независимости. Тевтонское завоевание превратило жизнь пруссов в более чем полувековую череду сражений с опытным и организованным врагом.
В 1233 году в битве при Сиргуне крестоносцы начисто разбили слабое прусское войско, но спустя десять лет согласованное выступление пруссов позволило им очистить от крестоносцев весь захваченный теми запад прусских земель. Однако осада замка Бальга – плацдарма для последующих вторжений крестоносцев – оказалась для пруссов неудачной: прибывшее на помощь осажденным войско заманило их в засаду. И конечно же здесь, как и во множестве других эпизодов заката прусской истории, главенствующую роль сыграло предательство одного из прусских вождей.
Под давлением папского престола пруссам в конечном итоге пришлось признать свои земли орденскими. Правда, в ходе вскоре начавшегося восстания им удалось разбить крестоносцев. Возглавлявший войско орденский комтур был тогда убит.
В 1254 году состоялся очередной поход на Самбию, на сей раз под предводительством чешского короля Оттокара II. Пройдя с шестидесятитысячным войском через замки Эльблонг и Бальга, он переправился по льду к прусской деревне Пилав и нанес там внезапный и сокрушительный удар по прусскому ополчению. Согласно действовавшим тогда рыцарским правилам, все города, оказавшие сопротивление, подлежали уничтожению, а населявшие их жители – полному истреблению. Возможно, именно это и послужило тогда причиной целой серии предательств со стороны прусских вождей. Так, спустя примерно год один из крещеных пруссов провел тевтонцев к городищу Капостете, которое те и взяли штурмом, а вождь обороны Велува без боя сдал город комтуру Кёнигсберга. Точно так же, практически без боя, пруссы, не имевшие объединенной регулярной дружины, сдали впоследствии и всю восточную часть Самбии.
Спустя четыре года после похода Оттокара II произошел новый всплеск прусского сопротивления, обусловленный разгромом крестоносцев прусско-литовским войском в Литве у озера Дурбе и опасным вторжением монгольских войск под предводительством Бурундая. Возглавил то памятное сопротивление нобиль[109] Натангии Геркус Манто. В битве при Покарвисе он не только разбил крестоносцев, но и загнал их потом в болото. Пленные же рыцари были принесены в жертву: привязаны к коням и сожжены. То была месть пруссов за своих вождей и старейшин, которых крестоносцы за год до этого под видом переговоров заманили в городище Ленценберг и предали огню.
В ходе борьбы с Тевтонским орденом пруссы сожгли замки Каумен и Триммау, осадили замок Нойхаузен. Позднее был уничтожен замок Христбург, а осада замков Бальга и Кёнигсберг была снята лишь после тяжелого ранения Геркуса Манто. Но в битве у городища Побетен верх взяли тевтонцы, и пруссы были окончательно разгромлены. Согласно хроникам тех лет, на поле боя полегли тогда более пяти тысяч прусских дружинников. А с Геркусом Манто рыцари расправились в центральном святилище пруссов, расположенном к югу от замка Норкиттен.
Положение пруссов осложнилось еще и в связи с массовым предательством нобилей, которые, в свою очередь, утратили веру в возможную победу и начали повсеместно отказываться от язычества. Впрочем, многие из них, существуя на землях ордена, по сути, на правах заложников, были обращены в христианство еще в детстве. Последнее восстание пруссов произошло в 1295 году и было направлено как раз против нобилей-изменников, но, опять же из-за предательства одного из вождей, потерпело поражение. С той поры сопротивление пруссов угасло, и лишь в глубинке, в непроходимых лесных дебрях все еще сохранялись прусские городища, где мрачные жрецы-вайделоты продолжали приносить жертвы языческим богам.
Леса в южной части Самбийского полуострова поражали разнообразием произрастающих в них деревьев и кустарников: ель, сосна, черная ольха, дуб, клен, липа, ясень, бук, ильм, береза, осина… В подлеске – лещина, жимолость, бересклет, крушина, бузина, смородина, рябина… Меж деревьев с ранней весны и до поздней осени буйно цвели и плодоносили черника, брусника, кислица, майник, седмичник, луговик извилистый, марьянник лесной, хвощ лесной, медуница, бор, ветреница, зеленчук, ясменник, сныть, ландыш, мятлик и многие другие травы, в том числе медоносные. Над цветочными коврами самбийских лесов беспрерывно и неустанно гудели шмели и пчелы, так что к первым осенним заморозкам борти[110] доверху наполнялись сотами душистого целебного меда.
В один из ясных летних дней бортник Мешко и его напарник Домбрувка обустраивали очередную борть. Мешко давно заприметил столетнюю – «зрелую» – сосну и даже вырезал на ней заранее личную тамгу.
Обычно борти выдалбливались летом и осенью, когда у бортников появлялось больше свободного времени. За год-два борть хорошо просыхала и становилась готовой к заселению. Сначала у бортевого дерева обрубались все нижние ветви (это предохраняло будущую борть от разорения медведем), а затем срубалась верхушка. Считалось, что после этого дерево начинает интенсивно разрастаться в толщину, становясь более устойчивым к ветру.
Сейчас Мешко делал на сосне топором засечки на расстоянии двух локтей друг от друга, чтобы потом по ним можно было взобраться наверх с помощью сплетенного из жесткой кожи ремня. Как правило, ремень обхватывал дерево и спину бортника, который, цепляясь пальцами ног за засечки, поднимался таким образом на нужную высоту. Затем бортник привязывал к дереву специальную подставку для ног и, стоя на ней, мог работать с пчелами сколь угодно долго. Времени для устройства одной борти требовалось много – до двух недель, но поскольку Мешко был сильным и выносливым, ему удавалось изготовить ее и за два-три дня.
Старый Домбрувка работал внизу: доводил до ума изготовленную из обрезка бревна и хорошо высушенную борть для приманки нового пчелиного роя. Сначала к потолку борти он прикрепил деревянными клинышками четыре куска светло-коричневой суши – пустых сот – и три узкие полоски свежей вощины. Сушь служила приманкой для роя и основой для пчелиного гнезда. Потом стенки борти натирались зелеными ветками осины, и лишь после этого на должею – длинное прямоугольное отверстие по всей длине борти, через которое в дальнейшем забирали мед, – вешались веники из зеленых веток, которые прижимались к должее берестой. Такое приспособление надежно затемняло борть и способствовало хорошему воздухообмену.
Свой временный стан бортники разбили на небольшой поляне, на опушке леса. С одной стороны открывался чудесный вид на заливные луга и реку, по которой они сюда и добрались, а с другой – на высившиеся неприступной стеной деревья-великаны. Споро сооруженный просторный шалаш напарники замаскировали зелеными ветками так, что теперь его трудно было заметить даже вблизи. Неподалеку от шалаша сложили из камней очаг, над которым сейчас томилось жаркое – нанизанный на вертел заяц.
Отвечавшему за готовку обедов Домбрувке блюда из дичи удавались особенно хорошо. В молодости он служил поваром у князя, потом долго воевал, и в конечном итоге, получив ветеранские привилегии, которые в материальном отношении почти ничего не значили, занялся бортничеством.
Замариновав зайца еще с утра в соке лесных ягод с солью и разными ароматными травами, Домбрувка выдержал его в этом растворе до полудня, а затем поставил маринованную тушку на костер. Сам же тем временем взялся за приготовление соуса: добавил в крепкое пиво заячью кровь, соль, перец, чеснок, кислый ягодный сок и немного свиного сала, после чего варил на слабом огне до тех пор, пока солнце не спряталось за верхушками деревьев. Увидев, что Мешко все еще сидит на дереве, старик отставил соус охлаждаться и принялся за борть.
Поскольку весь мед считался в те времена и в тех краях собственностью Тевтонского ордена, бортничество (наряду с охотой) приравнивалось к привилегии, даруемой исключительно высшими властями. Тем не менее бортники, постепенно осваиваивавшие самбийские леса не без опасности для жизни, умудрялись в отличие от бортников прибрежных селений даже продавать мед (хотя и по заниженной цене) в Кёнигсберге и получать с той торговли неплохой доход.
Полякам Мешко и Домбрувке бортническая привилегия досталась почти даром: об этом позаботился рыцарь Енджей из Брохоциц – воевода князя, под началом которого сражался когда-то Добрувка. В самбийских лесах напарники работали уже пятый год, и за это время их кошельки приобрели приятную тяжесть и налились малиновым серебряным звоном. Бортей у них было уже столь много, что вместительная лодка, на которую каждую осень они грузили пчелиные соты в липовых дуплянках с крышками, едва не черпала бортами воду.
Занятые работой, Мешко и Домбрувка не заметили, как кусты позади шалаша раздвинулись и из ветвей высунулась ужасающе страшная физиономия, – будто сам леший решил к бортникам за медом наведаться. Горящие точно уголья глаза обожгли сначала фигуры работяг (у Мешко от этого взгляда даже спина зачесалась), а затем впились в томящуюся над угольями заячью тушку, от которой исходили умопомрачительно аппетитные запахи. Заросший до самых глаз седеющей бородой лесной человек судорожно сглотнул голодную слюну, а затем, не в силах противиться позывам давно пустого желудка, лег на землю и, извиваясь по-змеиному, пополз к костру. Добравшись до цели, он осторожно приподнялся и снял зайца с рогулек вместе с вертелом. Заполучив добычу в руки, бородач намеревался уж было дать деру, но тут Домбрувка, некстати вспомнивший о припозднившемся обеде, неожиданно обернулся.
Увидев грязного бродягу, затеявшего умыкнуть их с Мешко законный обед, старый воин громыхнул все еще крепким голосом:
– Ты что такое творишь, пся крев?! Стой, ворюга!
Лесной человек, в коем рыцарь-тамплиер Юг де Гонвиль, а ныне алхимик Гийом Торше, без труда узнал бы колдуна-вайделота, укравшего у него Знич, остановился как вкопанный. Затем, на глазах утратив предосудительные вороватые повадки, гордо выпрямился и, глядя на поляка с нескрываемым презрением, выдал:
– Я беру свое, чужак! И если кто из нас здесь вор, так это ты!
Немецкий язык, на котором изъяснялся оборванец, был Домбровке хорошо знаком. Но, несмотря на то что интонация, прозвучавшая в брошенных ему в лицо нескольких фразах, заставила в первые секунды опешить, врожденный польский гонор одержал верх над разумной осторожностью. Схватив лежащий рядом топор, старик боевито вскочил и ринулся к вайделоту с криком:
– Ах ты, курвий сын!..
Звучное заковыристое ругательство сподобило наконец и Мешко отвлечься от работы и обратить внимание на происходящее внизу.
Ветеран Домбрувка умел обращаться с топором не хуже, чем с мечом, поэтому чужака, у которого на поясе висел только нож, ничуть не опасался. Однако жестоко просчитался. Старик даже не заметил, когда лесной человек успел выхватить и метнуть в него свой нож. Почувствовал лишь резкую колющую боль в области сердца и остановился на полпути к ворогу. А затем, выронив из рук топор, медленно осел на землю. Последней мелькнувшей в сознании мыслью было сожаление, что так и не успел доделать борть.
– Ты что творишь, пес?! – вскричал не ожидавший такого поворота событий Мешко и тотчас начал спускаться вниз.
Колдун криво ухмыльнулся, снял с ветки ближайшего к костру дерева большой дальнобойный лук, быстро приладил стрелу (колчан со стрелами лежал под тем же деревом) и точным, выверенным движением послал ее в цель. Стрела вошла парню, уже успевшему коснуться ногами земли, но еще не освободившемуся от ремня, точно промеж лопаток. Причем выстрел оказался столь сильным, что Мешко не упал, а так и остался стоять, накрепко пришпиленный к сосне.
Вайделот меж тем с отвращением бросил лук на землю и на пару минут замер, прислушиваясь к окружающим звукам. Тихо. Коротко вздохнув, он невозмутимо присел у костра и начал быстро и жадно есть. Когда от зайца остались одни лишь кости, взял плошку с соусом и осушил ее до самого дна. Потом принялся еще и за соты со свежим медом, запивая их ключевой водой из ненужной более полякам корчаги.
Возможно, он полностью опустошил бы и липовую долбленку, но вдруг неподалеку тревожно застрекотали сороки, и ему пришлось, забыв обо всем, спешно кинуться в заросли. Дабы скорее удалиться от стана бортников на как можно большее расстояние, колдун бежал что есть мочи, но при этом ни одна сухая ветка не хрустнула под его ногами. А вскоре он и вовсе растворился среди деревьев, словно бесплотный дух. Как будто и в самом деле был лешим…
Какое-то время над поляной царила тишина, даже сороки постепенно угомонились. Разве только пчелиное жужжание усилилось: лесной человек, убегая, оставил долбленку с медом открытой, и теперь над ней кружился целый рой, торопясь унести в свои борти дармовую сладость.
Но вот в разных концах поляны зашевелились ветви кустарников, и на поляну неслышно ступили три человека. Все трое держали в руках приготовленные к мгновенной стрельбе небольшие, но очень тугие луки, удобные для охоты именно в лесных зарослях. К какому роду-племени принадлежали явившиеся в стан бортников следопыты, навскидку определить было трудно. Наряд каждого состоял из войлочного колпака, подпоясанного тонким ремешком серого кафтана, потертых шаровар из тонкой, но прочной козлиной кожи, да коротких мягких сапог с голенищами чуть выше щиколоток. Из оружия, кроме луков, у всех имелись еще ножи и небольшие топорики, заткнутые за пояс.
Бегло осмотрев поляну и тела убитых бортников, троица тихо посовещалась, а затем, ничего не тронув, шагнула в лес. Именно в том месте, где совсем недавно исчез вайделот.
…Городище сембов[111] располагалось на возвышенности, окруженной непроходимыми лесами. Овальная площадка, на которой раскинулся город, была вытянута с севера на юг и защищена с двух сторон мощными валами. Еще один вал спиралеобразно вился по склону холма, препятствуя входу в городище. Причем вился столь хитроумно, что вражеским воинам, вздумай они пойти на приступ, пришлось бы подставлять под стрелы местных лучников правое, не защищенное щитом плечо. К юго-востоку от городища простиралось обширное болото – препятствие для врагов не менее серьезное, нежели лесные дебри на севере и западе.
Поверх внутреннего вала шла изгородь из заостренных кверху бревен, а массивные дубовые ворота были украшены резными фигурами трех главных прусских богов: бога молодости, цветения и рек Потримпо, длиннобородого властителя смерти, старости и подземного царства Патолло и бога грома и молнии Перкуно. Последний почитался еще как младший брат Окопирмиса-вседержителя. К изгороди крепились клети для хранения зерна, а их крыши служили стрелкам во время осады своеобразным помостом.
Жилые здания лепились густо и заметно отличались друг от друга. Жрецы и старейшины жили, к примеру, в крепких рубленых избах (таких было немного), тогда как народ попроще ютился в столбовых, плетенных из хвороста мазанках. Столбовые избы имели овальную форму и сооружались на каменных венцах; крыши их были крыты соломой. В центре каждого жилища непременно имелся обложенный камнями открытый очаг, служивший одновременно и для обогрева, и для приготовления пищи. Дым выходил через прорубленное в крыше или стене отверстие, но все равно и потолок, и стены во всех домах были покрыты толстым слоем копоти.
Глина, которой обмазывали стены как изнутри, так и снаружи, разнилась по цвету от почти белого или голубого до желтого и ярко-оранжевого. Поэтому с высоты птичьего полета мазанки смотрелись разноцветными камешками в забытом кем-то на лесной поляне туеске. Посреди городища красовался глубокий колодец с журавлем, рядом с которым всегда стояли длинные корыта для водопоя животных. Ближе к воротам располагались конюшни, хлева и скирды сена, прикрытые от непогоды пластами коры.
Поначалу непосредственно в городище жили только старейшины, жрецы и дружинники, ибо оно условно делилось на две части: для постоянного проживания выборных властей и для предоставления укрытия (в случае опасности) окрестным жителям. Прочие сембы селились на достаточно обширной территории по родственному принципу: жили хуторами, управлялись собственными выборными старейшинами и владели лакусами – наследуемыми угодьями. Однако появление угрозы в виде тевтонцев, могущих в любой момент вторгнуться и уничтожить всех жителей, заставила сембов перебраться в хорошо защищенное городище, площадь которого значительно с тех пор расширилась.
Лакусы продолжали активно обрабатываться (правда, уже под приглядом дружинников), на лугах по-прежнему паслись кони, в лесах, как и раньше, охотники били дичь, а в реках и озерах рыбаки все так же ловили рыбу, но от прежних вольностей и свобод ничего не осталось. Сембы постоянно пребывали в тревожном ожидании возможных напастей и несчастий.
В один из ясных летних дней молодой страж, обозревавший подступы к городищу с запада, выдал из своего свистка замысловатую трель, понятную всем мужчинам, способным носить оружие. Первым на его зов прибежал убеленный сединами начальник стражи Анкад.
– Что случилось, Зебр?! – крикнул он, глядя снизу вверх на застывшего на помосте для стрелков юношу.
– Люди в лесу!
– Лазутчики или воинский отряд?
– Не знаю. Но направляются в нашу сторону. Идут осторожно, крадучись…
– Ты их видишь?
– Нет. Их выдали вороны. Птицы кружат сейчас над лесом и приближаются к тропе древних…
Анкад ни на миг не усомнился в словах юного стражника, ибо жизнь среди природы давно уже приучила пруссов обращать внимание на малейшие отклонения от ее повседневного, обыденного течения. Даже ребенок знал, что пурпурный закат – к бурану с морозом, а бледный цвет луны – к обильному снегопаду. Если воздух над лесом посинел, значит, тепло на подходе. Лед трещит – мороз продержится еще долго. Зимний лес шумит – ожидай оттепели. Воробьи прячутся в хворост – к морозу или перед метелью. Вороны вьются в воздухе – грядет снегопад, сидят на снегу – не за горами оттепель, усеивают верхушки деревьев – к морозу, облюбовали нижние ветки – к ветру. Ежели в полдень лучи солнца потемнели – жди грозы, а коли степные луни начали гнездоваться на сырой окраине болота – готовься к засухе…
И все-таки главенствующее место в жизненном укладе пруссов отводилось Дереву. Даже Вселенная представлялась им именно в его образе: корни достигали центра земли, а макушка упиралась в небесную твердь. Дерево почиталось священным и объединяло в понятиях пруссов все природные стихии. Оно дарило земным тварям плоды, налитые солнцем и влагой, притягивало вместе с молниями нужный людям огонь, а облакам, резвившимся у самой верхушки кроны, приказывало – движением ветвей – орошать землю живительным дождем. В многочисленных сказаниях Дерево называлось источником жизни и обновления. Еще предки заметили, что если жить под большим дубом, долголетие тебе обеспечено. Дерево словно бы отдавало часть своей силы, продлевая тем самым срок жизни людям. Старые деревья принимали в свое лоно души умерших, а «буйным» деревьям приписывалась скрытая разрушительная сила, тайну которой могли разгадать лишь жрецы и колдуны.
Что же касается ворон, то пруссы издревле считали этих птиц главными стражами своих городищ. В отличие от суматошных сорок, которые, заметив человека, тоже начинали безудержно стрекотать, но быстро умолкали, вороны сопровождали путника до конца. Мало того, они умели даже различать его намерения – добрые или дурные. Вот и Анкад, поднявшись на дозорный помост к Зебру, силился сейчас понять, о чем именно хотят «предупредить» жителей городища мудрые птицы.
К его безмерному удивлению, вороны продолжали прибывать и множиться. Однако если бы к городищу приближалось много народу, да еще в воинском облачении, птицы подняли бы истошный крик. Они же, сбившись в плотную массу, молча кружили над одним местом и, как черный смерч, поднимались все выше и выше к небесам. А затем Анкаду послышался (или почудился?) тугой вибрирующий звук. Словно лопнула тетива огромного невидимого лука. Воронья туча мгновенно рассыпалась, и вскоре над лесом нельзя было обнаружить даже черной точки – птичье племя исчезло, будто его и не было…
Анкад быстро спустился к подножию вала, где уже толпились прибывшие в полном вооружении воины, и приказал одному из них:
– Комат! Возьми трех человек и разведай, кто к нам идет. Чужаки направляются к нашей старой тропе. Затаись у развилки, там отличное место для засады. Если это враги и их много, пусти огненную стрелу. Если два-три человека не нашего роду-племени – убей: они могут быть лазутчиками тевтонцев. Но одного оставь в живых и приведи ко мне.
Комат молча кивнул, навскидку отобрал тройку самых молодых и быстроногих воинов, и вскоре все четверо исчезли в окружавшем городище лесном массиве. К тому времени волнение мужчин распространилось уже и на женщин, поэтому Шутр, главный вождь племени сембов, приказал им забрать игравших на склоне холма детей и укрыться вместе с ними за валами, а всем остальным – готовиться к возможной осаде.
Население городища изрядно обеспокоилось. Сембы знали конечно же, что тевтонцам известно о сохранившихся в лесах Самбии поселениях язычников, но соваться в дебри, где каждый куст мог «выстрелить», те доселе не дерзали. К тому же рыцарям с их грузными жеребцами развернуться в лесной чаще было бы трудно, а пешие кнехты вряд ли могли состязаться с прусскими дружинниками в мобильности и знании местности, изобилующей коварными ловушками. И тем не менее пруссы чувствовали, что рано или поздно наступит время, когда завоеватели явятся-таки в их вотчину. Чтобы обложить данью и свергнуть богов, которым они поклонялись испокон веков…
Затаившийся в засаде Комат озадачился: в сторону городища направлялся всего лишь один человек, да и то страшный по виду оборванец с тощей сумой через плечо. На заросшей волосами физиономии отчетливо просматривались только глаза, но по тому, сколь легко и бесшумно чужак передвигался, Комат определил, что тот хорошо знаком со здешним лесом и обладает вдобавок недюжинной силой и сноровкой. Жестами приказав воинам-помощникам взять незнакомца на прицел, он бестрепетно вышел из укрытия и шагнул навстречу бродяге.
Когда-то эта тропа служила дорогой, соединявшей две оконечности Самбийского полуострова. Кое-где, преимущественно в топких местах, ее даже вымостили дубовыми бревнами, но с течением времени она поросла деревьями и травой и сузилась до размеров малоприметной тропинки, так что теперь о ее существовании знали лишь сембские жрецы да военачальники. Пользовались этой тропою крайне редко, в основном для набегов на временные стоянки тевтонцев. Если же приходилось прибегать к ней для сокращения пути в то или иное нужное место, то обратно возвращались исключительно лесами и нехожеными тропами: дабы не навести тевтонцев ненароком на самый удобный маршрут к городищу.
– Остановись! – повелительно приказал Комат лесному человеку, вскидывая лук. – Кто ты и что тебе здесь нужно?
– Ты уже родственников не узнаешь, Комат? – насмешливо отозвался бродяга.
Воин невольно отшатнулся. Этот голос он мог бы отличить от тысячи других даже в шуме битвы: именно он напевал когда-то ему, несмышленому мальцу, старинные баллады сембов и знакомил с подвигами древних героев.