Северная звезда Недозор Татьяна

…В конце ноября на землю лег настоящий снег. Она не могла избавиться от безотчетного волнения и дурных предчувствий.

В довершение всего дела Дмитрия шли из рук вон плохо. Новый шурф не оправдывал их ожиданий, с каждым днем они добывали все меньше золота. Работать стало труднее: земля промерзла очень глубоко.

Да и вообще работать было нелегко. Вначале снимали мох – здесь он был чуть не в аршин толщиной, и верхний слой земли. Затем разводили костер. И лишь на третий день начинали мыть золото.

Золото было, хотя и немного. С двадцати – тридцати бадей жидкой земли – полфунта желтого металла. Но для добычи этого полуфунта надо было жечь костры несколько часов – оттаивать грунт. Много труда приходилось затрачивать на заготовку дров. Вблизи прииска все было сожжено. Костры разводились с утра, а жалким коротким днем начинали основную работу.

Одинцов стал угрюмым и неразговорчивым.

…В ту ночь снова было красное сияние, и снова ей приснился кошмарный сон. На этот раз она увидела себя и Китти лежащими в палатке, засыпанной снежной лавиной. Снег с такой силой давил на грудь, что невозможно было дышать. Откуда-то издалека доносился голос Николая: «Маша, где ты? Маша, любимая…» Ей хотелось протянуть к нему руки, позвать его. Но нельзя было шевельнуться, а из груди вместо крика вырывался приглушенный стон. Она обреченно подумала, что ей уже никогда не удастся сбросить с себя эту тяжесть.

Вдруг, непонятно почему, она проснулась. В домике было холодно, печка давно остыла. Рядом храпел Дмитрий, навалившись на неё. Ночь была безмолвной, темнота давила на глаза тяжелым черным траурным покрывалом.

До утра она пролежала без сна и беззвучно плакала.

Прошел месяц. Декабрь давно уже окутал землю серым зимним покрывалом. День длился не дольше двух-трех часов, если не считать краткую вечернюю зарю, которая разгоралась сразу после захода солнца. Ночами ярко горели звезды и светила полная луна, которую время от времени затмевали сполохи полярного сияния. В лесу на снегу виднелись многочисленные следы копыт и когтей.

Рэнсом от скуки объяснял хозяйке, что эти следы означают.

Вот лисица молча преследовала полярного кролика, вот рысь изрыла снег в погоне за обреченным на гибель оленем; вот прошел лось, на которого лишь гризли нападает без опаски.

Тоскливый волчий вой, став уже привычным, все же холодил сердце и вселял в него беспокойную грусть.

– Он похож на крик потерянной души, взывающей к Творцу, – изрек Рэнсом, как оказалось, в свое время бывший церковным старостой в Атланте.

Время от времени она наведывалась в гости к Эрне и её мужу.

Эрна на своем ломаном английском расспрашивала о жизни белых людей и особенно женщин, и Мария, как могла, рассказывала ей о больших городах, о поездах и пароходах, о балах и магазинах, наполненных всякой едой, – это особенно восхищало простодушную индианку. Та в ответ развлекала Машу индейскими сказками и страшными волшебными историями о Вендиго – духе, идущем по ветрам, и Итхакве – боге холодной белой тишины; о волках-оборотнях, о злых туниджуках и тугнибаках, что живут далеко на севере, и о страшной одноногой и одноглазой Пайе, что скачет на своей огромной ноге по зимним просторам в разгар полярной ночи. Увидеть её означало смерть, но в дома она не входила, ибо ей закрыт путь в обиталище человека. И лишь найдя следы исполинской босой ступни, люди узнают о том, что ужасная великанша приходила к их жилищам[10].

Эти истории поначалу лишь вызывали легкий интерес у купеческой дочери, но потом она стала замечать, что темнота по углам хижины кажется ей какой-то недоброй, а в свисте ветра слышатся чужие, еле слышные голоса. И тогда она поняла, что даже если на дворе век телеграфа и просвещения, то все равно эти древние истории, пришедшие в незапамятные времена из Азии по ныне затонувшим землям, совсем по-другому звучат под пологом полярной ночи в краях, где можно идти много дней, прежде чем встретишь человека…

Иногда Эрна пела – у неё был высокий завораживающий голос.

Стив переводил Маше отдельные фразы, казавшиеся тревожными и жутковатыми.

«В большом каменном селении на юге мы проживали, пока не пришел Конец Света…»

«Желанный витязь Нижних Миров…»

«На том увале духи смерти пасутся…»

«Демоны преисподней стороны возле нас ходят…»

На её вопросы Эрна лишь пожимала плечами, песни эти она знает от матери и бабки, а те знают от своих матерей и бабок…

Как-то она спросила у индианки насчет пещеры с мумиями, где побывали они с Николаем.

Девушка ответила в том смысле, что тут раньше жили какие-то народы, которые ушли неведомо куда и о которых не осталось даже памяти. И наверное, это осталось от них.

Но, как показалось Марии, в глубине темных ореховых глаз и в выражении лица индианки что-то мелькнуло.

А затем в один из таких визитов Одинцова заметила, что живот Эрны ощутимо округлился. И, глядя в её полное счастливого ожидания лицо и сияющие глаза Стива, подумала о себе… Потом они отметили Рождество вместе с товарищами по прииску, когда вместо излюбленной тут индейки был подстреленный Фредом тетерев, но сами они жили еще в старом 1898 году – и настоящее православное Рождество отметили вдвоем с Дмитрием…

Как назло, рождественская ночь выдалась темной и вьюжной, и полярное сияние не заменило им праздничных огней и фейерверков…

…Зима сменилась весной, пришедшей в потоках солнечного света, с благодатной щедростью опекающего все живое. Солнце поднималось, совершало долгий путь по небосклону, скрывалось за горизонтом на миг и снова стремилось в небесную высь. Изумрудный ковер, покрывающий землю, был расцвечен ярким многоцветьем теплых красок: от нежно-розовой дымки над зарослями камнеломки до сине-фиолетовых вкраплений иван-чая.

Не за горами было короткое и яростное северное лето…

Как-то её муж решил съездить в Доусон. Ему надо было купить новые инструменты – прошлым днем сломалось последнее полотно для пилы. Мария попросила Дмитрия взять ее с собой, но тот наотрез отказался. Она очень расстроилась. Ей так хотелось увидеться с Китти, а заодно – и с доктором Гирсоном, по некоей важной причине. Одинцов угрюмо отказывался, и дело дошло до слез. В конце концов, муж смирился.

В Доусоне они расстались, и Маша заспешила к домику Гирсона. С тех пор как она была там последний раз, он похорошел, а в обстановке чувствовалась женская рука.

После обмена теплыми приветствиями она, смущаясь, изложила причину визита к эскулапу и так же, конфузясь, разделась.

Ответ осмотревшего его медика изумил её до глубины души.

– Это… точно? – растягивая слова, справилась она.

– Точнее вряд ли может быть, – резюмировал доктор. – Уж не знаю, огорчит вас это или обрадует, но если я что-то понимаю в медицине и если месяц с лишним, который я проработал в бытность студентом в родильном приюте Святой Агаты у себя в Оттаве, чему-то меня научил – вы не беременны, миссис Одинцофф.

– Но как же… это? – только и выдохнула русская.

– То, что у вас прекратилась свойственная женщинам физиологическая жизнь, – грубовато уточнил он. – Это случается в здешних краях, если женщина волнуется или много работает. Индианок это обычно не касается, но они привычные… Когда вы привыкнете, ваш организм вновь будет работать как часы, или когда вы покинете эти места. Если хотите знать мое мнение, это самый лучший выход. Этот край не для белого человека и уж точно – не для белой женщины.

Все еще растерянная Маша распрощалась с Гирсоном, даже не расспросив толком о житье-бытье и забыв навестить подругу. На обратном пути Дмитрий, от которого пахло спиртным, сварливо рассказал ей, что «эта её Китти» процветает – она открыла новое заведение под названием «Принцесса Севера». В Доусоне говорят, что самые хорошенькие девушки в радиусе пятисот миль собраны под крылом госпожи Брайтберри.

– Ишь как, госпожа Брайтберри! – сетовал он. – Твоя Китти – девка не промах. Нечего завивать волосы шлюхам и работать на них – пусть они на неё поработают. – Он завистливо усмехнулся. – Золото здесь повсюду, надо только уметь найти и взять его. Одни добывают его из земли, другие – из карманов богатых мужчин. Вот и вся разница. Она теперь, наверное, богаче меня, а если повезет, станет и богаче тебя. Учись, женушка…

Маша молчала, все еще обдумывая то, что ей сказал медик.

Хуже всего, что она так и не знала, огорчает её новость или… радует.

В течение долгих дней Мария была предоставлена самой себе. Дмитрий спозаранку уходил к шурфам и промывочным станкам. Она тоже не бездельничала – с самого утра, обернув голову накомарником, чтобы уберечься от несметных полчищ гнуса, комаров и больно жалящих оводов, бродила вдоль реки и собирала чернику, дикую смородину и малину. Дома училась готовить из них разные блюда. Ей удалось найти заросли черемши – дикого чеснока, о котором она слышала из скупых рассказов отца. Растение было на удивление хорошо в подливке к мясу или рыбе и в пироге с утятиной или зайчатиной.

Фред Калвертс где-то раздобыл для нее свежие дрожжи. Одинцова воскресила в памяти опыты Глаши по приготовлению сладостей и иногда баловала Дмитрия и его товарищей угощениями из сухофруктов и диких ягод.

Сам её супруг никогда не высказывался о ее стряпне, хотя Маша не без удовольствия заметила, что за последнее время он поправился. Зато Фред Калвертс не забывал похвалить каждое новое блюдо с восторженными комплиментами.

Когда купеческая дочь окончательно освоилась с готовкой, стряпня перестала отнимать у нее много времени.

Мужчины приступили к рытью второго шурфа и целыми днями без устали поднимали наверх с помощью примитивного ворота бадьи с глиной и гравием. Она даже пыталась предложить свою помощь Дмитрию. Но тот решительно и холодно отказался, сказав, что женщины не годятся для старательского ремесла: оно слишком тяжело и опасно. Фред согласился с ним, честно и прямо глядя в глаза супруге вожака. Так что Мария вынуждена была довольствоваться кухней, долгими прогулками вдоль реки и стиркой, для которой все тот же Фред соорудил ей при помощи топора и нескольких раскаленных камней деревянное корыто.

По крайней мере, она могла утешать себя мыслью о том, что её муж слишком занят, чтобы регулярно «выполнять супружеский долг». Его желание, из нежного ставшее грубым и неутомимым, постепенно сменилось рассеянным чувством усталой похоти: он не замечал жену, за исключением тех редких случаев, когда ему хотелось её тела.

Единственным временем, когда Маша и Дмитрий оставались наедине, была ночь. Он закрывал за собой дверь, и они оказывались отделенными от целого света, но не становились от этого ближе. Мария по-прежнему раздевалась под одеялом, стесняясь своей наготы. Ничего похожего на ту их первую ночь в Санкт-Петербурге, теперь казавшемся почти таким же далеким, как Марс. Их близость не доставляла ей радости: каждый раз, когда наступала близость, она с нетерпением дожидалась момента, когда все будет кончено.

Надежда получить письмо из дома была единственной отрадой в борьбе со скукой и однообразием дней, с томительным «исполнением обязанностей» ночами. Мужчины по очереди ездили в Доусон за почтой. У Рона Рэнсома была жена в Денвере, у Уолла Хемминга, другого компаньона, в Детройте осталась большая семья. Фред регулярно получал письма от родителей, у которых была собственная ферма в Мичигане.

Из России от тети Христины вестей не было. Зато пришло письмо от Джилли Онли. Его самолично доставила мисс Рэлей, хозяйка «Самородка», которая по делам ездила в Доусон. Джилли писала, что неожиданно встретила хорошего человека Роджера Хоу из Юты, вышла за него замуж и собирается уехать с ним в Штаты.

«Он и в самом деле любит меня, и я ему нравлюсь такой, какая есть. Он говорит, что я отличная баба! По-моему, это уже немало. Ты знаешь, Мэри, хотя Род и не больно разбогател здесь, я думаю, он сможет сделать меня счастливой. Он толковый плотник и весельчак к тому же. И потом, Роберта его любит. Особенно когда он таскает ее на закорках. А если Бог пошлет нам с Роджером сестричку для Роберты, уж я буду знать, как её назвать. Мэри и никак иначе!»

Дрожащей рукой Маша сжала письмо, безыскусные и не шибко грамотные строчки которого расплывались перед заслезившиеся глазами. Она собралась с духом, чтобы не дать волю чувствам. Как же ей не стыдно плакать, если у Джилли все так хорошо? Нужно радоваться, а не плакать. Джилли вышла замуж, у Роберты теперь будет заботливый отец. Возможно, в Америке они купят кофейню, о которой Джилли так мечтала.

Разве что жаль, что она не увидит больше Джилли и ее маленькую дочурку, единственных близких ей людей в этом суровом краю.

Шли дни, складываясь в недели. Зеленая трава покрывала землю; солнечные склоны пестрели белыми, красными и пурпурными пятнами первых цветов: фиалок, незабудок, диких роз. Однажды в середине мая, когда Мария бродила по холмам, собирая ягоды, она наткнулась на небольшой островок ярких полярных маков на залитом солнцем зеленом склоне среди высокой травы. Цветы были маленькие и неброские, но от них исходил такой необыкновенно тонкий аромат, что девушка опустилась на землю и вдруг почувствовала себя счастливой и умиротворенной.

Маки были в поре цветения и ласково склоняли свои алые головки навстречу пчелам и шмелям. Над ними простиралось высокое и чистое небо. Легкий ветерок приносил с вершин гор запах разнотравья и прохладу ледников.

Протянула руку, чтобы нарвать букет, – он бы так украсил их убогое жилище. Но что-то заставило ее остановиться. Ей вдруг захотелось сохранить этот клочок земли нетронутым, оставить прекрасные цветы там, где они выросли, под открытым небом, а не отрывать их от корней и нести в душную лачугу, где они скоро завянут. Она сидела на холме, обняв колени руками, и задумчиво глядела вдаль. Отчетливый шорох шагов, а потом и голос вернули её к действительности.

– Не знаю, что прекраснее, ты или эти маки. Я преподнес бы тебе большой букет, но, боюсь, ты швырнешь мне их в лицо.

Мария повернулась на знакомый голос:

– Николай!

Он стоял против солнца, его высокий и стройный силуэт возвышался на фоне дальних гор. Не помня себя, она вскочила на ноги и бросилась к нему.

Устюжанин заключил ее в объятия и нежно прижал к груди, осыпая ласками и поцелуями. Маша чувствовала его тепло, силу, уверенность рук. Спустя мгновение он отступил на шаг, и она смогла его как следует разглядеть. Он похудел, взгляд стал беспокойным и тревожным. Девушка взволнованно спросила:

– Николай, как ты оказался здесь? Что-нибудь случилось?

Голубоглазый улыбнулся:

– Нет, я просто хочу узнать, все ли у тебя в порядке. Миссис Джилли рассказала мне, что ты вышла замуж, а госпожа Рэлей из «Самородка» объяснила, где тебя найти.

Он промолчал.

– Так вы получили то, что хотели, Мария Михайловна? Или прикажете называть вас теперь миссис Одинцова?

Печально взглянула на него:

– Да, я теперь госпожа Одинцова.

– Ты счастлива, Маша?

– Да… конечно.

Она отвернулась, чтобы не встречаться с Николаем взглядом.

– Ты лжешь!

Девушка молчала.

– А я говорю, лжешь, маленькая моя. Неужели ты думаешь, что меня так просто обмануть?!

– Какая разница, Коля? – горько вздохнула она.

Блондин взял ее за плечи и развернул к себе. Мария чувствовала, что его голубые глаза напряженно всматриваются прямо в глубину ее души. Покачала головой и пробормотала:

– Видать, такая уж моя судьба…

– Я понимаю.

Мария вдруг рассвирепела:

– И очень хорошо, что понимаешь! Я ведь для этого ехала на проклятую Аляску из России! Чтобы найти Дмитрия и выйти за него замуж.

Николай молча смотрел вдаль, где в небесной синеве терялись вершины гор.

– Да, знаю, Маша. Для этого ты даже наняла меня. А я честно выполнил свою работу.

С минуту помолчал, потом резко добавил:

– Я думаю, тебе следует вернуться в Россию…

– Это зависит от того, что решит мой муж.

– Он – чертов кретин, твой дорогой супруг! – взорвался Устюжанин. – Ты думаешь, я не знаю, что здесь у вас происходит? Этот твой Дмитрий Иванович Одинцов такой же муж тебе, как… как чурбан сосновый! Даже для девок из заведения Китти не секрет, что, кроме своего шурфа, он ничего знать не хочет. Он свихнулся на золоте! Он ничуть не похож на русского – любому янки даст фору.

– Все мужчины одинаково сходят с ума при виде золота. Мой отец был таким же… – Она сглотнула ком в горле. – Даже умирая, думал о том, чтобы его драгоценное дело не развалилось и не пошло по ветру, для чего был готов положить меня в постель к нелюбимому!

– Он был прав, ибо не хотел, чтобы ты осталась нищей! – буркнул блондин.

– Ты тоже, выходит, стал настоящим янки… – вздохнула она…

– Ну, кем же мне быть, если царь продал меня вместе с Аляской, как крепостного? Да и не в этом дело! Машенька, если бы… я никогда бы не променял тебя на золото!

– Не верю… – горько рассмеялась она. – Я никому теперь не верю!

В стремительном, неистовом порыве Николай бросился к ней и с такой силой прижал ее к груди, что она едва могла вздохнуть. Но Мария не стремилась освободиться. Каждое движение его рук говорило больше, чем слова, несло в себе больше чувства, чем поцелуй.

Они стояли, обнявшись, на ковре из диких маков, одаривающих двоих влюбленных благоуханием и свежестью. Ей захотелось навсегда застыть в этом объятии, навечно слиться с Николаем… Но видение исчезло, Устюжанин отстранил ее и тихо сказал:

– Мне пора идти. Джилли уехала из Доусона, так что, если тебе будет нужно найти меня, обращайся в факторию Канадской меховой компании. Я буду объявляться там, в любом случае там можно оставить для меня письмо.

Она почувствовала вдруг, что ее душа разрывается на мелкие кусочки и утопает в непереносимой муке.

– Ник, неужели ты сейчас уйдешь?

– Да. Видит Бог, так надо, Машенька. К тому же твой любезный супруг и так наверняка заинтересуется, где это ты пропадала так долго. Ничего не поделаешь, ты принадлежишь ему, а не мне…

Мужчина протянул руку и коснулся пальцами ее щеки. Потом медленно приблизился. Мария закрыла глаза. Она почти чувствовала тепло его губ, ее сердце затрепетало от близости нежного поцелуя.

Вдруг рука опустилась. Маша открыла глаза и увидела, как Николай, широко шагая, уходит прочь от нее по склону холма. Опустилась на ягель и безутешно разрыдалась.

…В мрачных раздумьях над своей судьбой Одинцова, как зверь в клетке, ходила из угла в угол по своему домику. Все были заняты работой. Её возвращения никто не заметил, кроме Фреда, который приветливо помахал ей рукой.

Перед глазами стоял силуэт уходящего прочь Николая. Видит Бог, как Маша жаждала броситься за ним!

Хотелось обнять, пасть перед ним на колени, закричать: «Не уходи! Возьми меня с собой…»

Но она так и не произнесла этих слов и не тронулась с места. Как бы то ни было, Мария дала обет верности Дмитрию перед Господом… Пусть она никогда не была слишком набожна, но есть по-настоящему святые вещи, шутить над которыми нельзя!

Она делила с ним ложе и, может быть… может, уже носит под сердцем его ребенка.

В середине мая она последний раз увидела северное сияние.

Стояла, замерев, и не могла оторвать взгляда от неба, которое от края до края прорезали сияющие дуги, мерцающие темно-зеленым светом. Создавалось ощущение фантастическое, нереальное, тем более что все это происходило в полнейшем безмолвии. Легкий ветерок слегка шевелил волосы на голове, отчего казалось, что на неё нисходит какая-то высшая сила, приобщающая к чему-то высокому и надмирному.

Со склона холма раздавались крики Дмитрия и его товарищей, которые, несмотря на вечерний час, не оставляли своих трудов. Они были так погружены в работу, что ничего вокруг не замечали. Она знала, что подобные вещи не имеют для них никакого значения. Единственное сияние, которое могло привлечь их внимание, – это блеск золотого песка на дне корзины с глиной и гравием.

Вдруг услышала голос Фреда:

– Я столько раз его видел, но лишь сейчас по-настоящему понял, как красиво полярное сияние. Когда я, наконец, вернусь домой, то буду вспоминать нашу жизнь здесь. Это сияние. И тебя, Мэри. Ты очень красивая.

Эти слова прозвучали тихо-тихо, как шелест ветерка. Ей почудилось, что они доносятся с неба и вызваны таинственной игрой светящихся лучей. Не сводя глаз с сияния, девушка сказала:

– Фред, ты не будешь вспоминать меня. Пройдет совсем немного времени, и ты меня забудешь. Я жена Дмитрия. Рано или поздно ты вернешься в свой Коннектикут, а мы с Дмитрием – в Россию.

– Ты самая красивая женщина на свете. Я люблю тебя, Мэри!

– Нет, Фред, нет… – просто и печально молвила девушка.

– Но я действительно люблю тебя.

Она взяла его за руку.

– Фред, я не должна позволять тебе говорить такие вещи. Я замужняя женщина. А ты вернешься домой и найдешь там красивую девушку, которая станет твоей женой. Я ведь не могу ею стать. У нас даже вера разная… – Мария еще больше смягчила тон.

Юноша печально улыбнулся, и его улыбка совпала с очередным всполохом сияния. Она вдруг почувствовала, что он с силой сжимает в руке ее пальцы.

– Скажи, зачем ты вышла за него замуж, за этого Дмитрия?! Ты ведь не любишь его, я знаю. И он тебя не любит.

– Фред! – топнула она ногой.

– Ты сама знаешь, что это правда. Когда я увидел, как он смотрел на тебя в тот первый вечер, когда ты приехала, мне захотелось ударить его. И до сих пор хочется. Жениться на такой прекрасной девушке, а потом относиться к ней так, словно к пустому месту, как… как к служанке или даже… и сказать стыдно… как будто ты годишься только для одного…

– Парень! Ты забываешься! Тебя это не касается. Так что, пожалуйста, не вмешивайся, куда тебя не просят.

– Я и не вмешиваюсь! Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое?

– Да, я думаю, так будет лучше.

В следующее мгновение, прежде чем Мария успела опомниться, Фред шагнул к ней и поцеловал.

– Фред! – нешуточно возмутилась она. – Ты не должен…

Мария отстранилась, чтобы перевести дыхание.

– Ерунда!

Он уткнулся лицом в ее шею, а потом снова поцеловал. На этот раз поцелуй был долгим и жадным. Маша чувствовала биение его юного сердца и думала о том, что молодой человек, наверное, еще никогда не знал женщины и что он и в самом деле любит ее. Так почему же она не чувствует ничего, кроме мрачной обреченной тоски? Попыталась мягко отстранить его.

– Фред! Ради бога, что, если Дмитрий нас увидит? Ты представляешь себе, что будет… Он может прогнать тебя с участка, и тебе придется вернуться домой. И потом, Фред, ты слишком молод для меня.

Медленно и неохотно юноша отодвинулся от нее. В его очах отражались, мерцая, зеленые отсветы.

– Хорошо. Я оставлю тебя, раз ты просишь. Но я не могу перестать любить тебя, Мэри. И я совсем не так молод, как ты думаешь. И наверняка был бы тебе лучшим мужем, чем этот алчный и глупый русский мужик!

– Я тоже русская… – хмуро уточнила она.

– Да ты-то тут при чем? Я бы любил тебя, даже будь ты… негритянкой!

Фред, всхлипнув, отвернулся и побежал прочь, а Мария вошла в домик и накинула на гвоздь кожаный ремешок. Потом зажгла лампу и села на кровать.

Если бы Дмитрий хоть раз поцеловал ее, как этот мальчик! Если бы только… Как счастливы они могли бы быть!

Рухнув на койку, провалилась в полудрему.

…Она шла по промороженной тундре, одна, в свете странного и зловещего северного сияния, которое висело так низко, что казалось, давило на плечи. Вглядывалась в полыхающее небо со смесью благоговейного ужаса и тревоги…

Впереди небесные огни касались самой земли, неровной и мерзлой, скатываясь вниз вязкими каплями, словно воск с оплывающей свечи.

На её глазах сполохи становились крупнее, обретали форму, твердели.

А потом, обретя яркость и жар, ринулись вниз, прямо на неё, грозя испепелить… Она попыталась бежать, но ноги в расшитых мокасинах вдруг словно налились свинцом…

Проснувшись, она вновь расплакалась…

Весь конец мая шли проливные холодные дожди. Мария и Дмитрий дни напролет сидели в своем домике.

Одинцов не хотел ни играть в шахматы, ни читать (она привезла с собой целую связку книг). Большую часть времени он ходил из угла в угол, изредка открывая дверь и вглядываясь в серую, безнадежную пелену дождя.

Тоскливое настроение потихоньку овладело и всеми золотоискателями. Нет работы – нет золота. Они работали даже в зимние морозы, но попробуй-ка покопайся в шурфе, где вода стоит выше человеческого роста!

И разговоры в компании за общими трапезами были под стать обстановке.

В последнее время старатели почему-то полюбили рассказывать мрачные истории о затерявшихся в снегах во время снежных бурь людях, трупы которых находили только весной; об обмороженных, сгнивших от цинги, сгоревших от чахотки; о съеденных медведями и убитых индейцами. О сошедших с ума и убежавших в тундру, а потом (если тех успевали находить до того, как их прикончат холод и голод) рассказывавших, как удирали от жутких тварей, которых выплюнула, должно быть, сама преисподняя.

Рассказывали о Проклятом Прииске – эту легенду Маша уже слышала.

Якобы много лет назад на одном из первых золотых приисков в северных землях охваченные жадностью старатели перебили друг друга. Ни одного добытчика не осталось в живых, но они так и не обрели покой. И по сей день призраки бродят по тем местам, ожидая часа, когда кто-нибудь найдет их проклятое золото, чтобы взять души ничего не подозревающих кладоискателей…

Но всех превзошел старина Рэнсом. Распив припрятанную бутылочку виски, он рассказал про то, что с ним случилось, когда в молодости был сержантом в форте на канадской границе, где служило всего два десятка солдат.

Однажды зимой в форт пришел человек, настолько замерзший, что им понадобилось приложить немало усилий для того, чтобы отогреть его. Придя в себя, гость рассказал обитателям форта леденящую кровь историю. Он и его товарищи три месяца назад застряли в горах. Спасаясь от холода, они обосновались в небольшой пещере, где их засыпала лавина, убив четверых. Бедолаги принялись рыть тоннель наружу, но толща снега превосходила всякое воображение. Еда вскоре кончилась, и люди, чтобы выжить, стали есть тела покойных… С трудом им удалось выбраться наружу, но дойти смог лишь он один, оставив умирающих товарищей. Рэнсом и пять солдат отправились в указанное место, да только несчастные людоеды поневоле с мертвечины перешли на живых… Когда Рэнсом рассказал все и то, какое решение они приняли, обнаружив свежевываренные кости на стоянке изможденных безумцев, Фред выскочил из домика и исторг наружу ужин…

…Маша чувствовала, что устала до невозможности буквально от всего. Она возненавидела тесноту, возненавидела проклятую печку, которую приходилось долго и нудно разжигать лучинками, ненавидела вкус бобов, бекона и сухарей, именуемых бисквитами, составлявших их каждодневный рацион. Помыть голову или просто помыться в крошечной лоханке было проблемой из проблем…

Нервы её были и так напряжены до предела, поэтому стук капель о кровлю окончательно вывел ее из себя. Она долго крепилась, но, наконец, не выдержала и спросила:

– Дорогой, когда ты собираешься возвращаться в Россию?

– Не раньше, чем разбогатею. Я же говорил тебе.

– Когда же это произойдет? У тебя ведь уже достаточно золота. Чего же ты еще хочешь, Дмитрий?

– Это ты называешь «достаточным»? – взвился супруг. – Я хочу быть богатым. Хочу швыряться деньгами, как наши мильонщики, вроде Манташева, Нагиева или Шустова! Хочу поместье в Крыму и особняк в Санкт-Петербурге! В этой горе, которую мы роем, должно быть золото, милая. Я это чувствую. Здесь кроется настоящая богатая жила. А если не здесь, так где-нибудь еще. Люди ведь как-то выкапывают из здешней земли чертову прорву золота. Я тоже хочу. Заслуживаю его не меньше, чем остальные, и не отступлю, пока не получу то, что мне принадлежит по праву. Да, тут есть золото! Да не россыпное, которое может намыть в ручье лотком любой придурок, а рудные жилы! Кварц! Настоящее коренное золото…

Девушка лишь покачала головой. Из старательских разговоров она знала, что коренное месторождение, о котором многие мечтают, обычному золотоискателю не взять. Нужно долбить скалу, потом дробить и молоть породу, рвать динамитом крепчайший камень и уже после промывать это добро, а то еще и отделять золото от каменной крошки привозной ртутью, а затем еще и выпаривать… Странно, что он со своим Горным институтом этого не понимает!

– Ты понимаешь, золото! Настоящее золото! – Одинцов токовал, словно тетерев.

– Дмитрий, меня вовсе не интересует золото! – воскликнула она. – Я хочу вернуться домой.

– Прекрасно! – саркастически бросил её муж. – Тогда возвращайся.

– Милый, что ты такое говоришь! – возмутилась Мария. – Я не для того сюда приехала, чтобы удрать! Да если хочешь знать, у меня даже нет денег на билет!

– Черт побери!

Дмитрий взорвался, и Маша вдруг постигла всю глубину его отчаяния. Изо дня в день, в грязи и холоде, он безнадежно ищет золотую жилу, а её всё нет. А вокруг ходят и будоражат воображение слухи о счастливчиках, сказочно разбогатевших где-то совсем рядом.

– Я не могу себе этого позволить, Машенька. И не смотри на меня так. У меня действительно есть немного золота, но надо экономить. Мне могут понадобиться деньги еще на один участок или на закупку провизии. Нет, я не могу прикасаться к этим деньгам!

– Даже если они нужны твоей жене?

– Они не нужны тебе. Здесь у тебя есть все необходимое для жизни. Если ты наберешься терпения, я куплю тебе билет на пароход. Сотню билетов! Да что там, я куплю тебе целый пароход! Я же обещал осыпать тебя золотом, так дай мне шанс это сделать.

– Но…

Зло фыркнув, он сорвал с гвоздя парку и, хлопнув дверью, вышел под дождь.

Мария вскочила – до неё донеслись встревоженные крики. Она глянула в окно. Дождь прекратился, но по небу плыли свинцово-сизые тучи. Мария приоткрыла дверь и выглянула наружу. Насквозь промокшие леса недружелюбно обступали человеческое жилье, в воздухе пахло промозглой сыростью. У неё похолодело сердце. Не чувствуя под собой ног, она бросилась к новому шурфу, вокруг которого склонились Фред, Уолл и Рон.

– Он там, внизу. Он хотел опустить вниз корзину, но веревка не выдержала. С ним все в порядке, я слышу его голос.

Рон Рэнсом угрюмо проворчал:

– Выходит, верно говорят старики: баба на прииске – к несчастью.

Петербурженка вспыхнула:

– Не говорите ерунды, мистер! Принесите лучше другую веревку. Что толку стоять и смотреть. Ну же! Несите веревку!

Рэнсом наградил ее яростным взглядом и побежал исполнять приказание. Мария склонилась над темной дырой в земле и громко крикнула:

– Дмитрий! Любимый!

Из глубины донеслось:

– Слава богу, со мной все в порядке. Принесите веревку и вытащите меня отсюда, черт побери. Мы и так уже потеряли кучу времени.

– Рон уже побежал за ней.

Одинцова знала, что эти шурфы, каждый из которых глубиной в десять, а то и двадцать аршинов, очень опасны, тем более теперь, когда между ними стали бить штрек. Но на этот раз все обошлось: они достали Дмитрия целым и невредимым, хотя перепачканным с ног до головы.

– Дорогой, ну как ты?

– Все нормально. Только я не понимаю, почему оборвалась веревка. Я купил ее в Доусоне две недели назад, она совсем новая.

Дмитрий сделал шаг и застонал от боли, не в силах ступить на правую ногу. Маша бросилась к нему, чтобы поддержать, но он холодно отстранил ее и сказал:

– Оставь меня! Ничего страшного, я всего лишь подвернул ногу. Давайте заменим веревку, я снова спущусь вниз… Ума не приложу, что могло статься с веревкой. Торгаши чертовы так и норовят гнилье подсунуть!

Взгляд, брошенный при этом на жену, ясно давал понять, что не один Рон Рэнсом считает ее причиной всех бед и несчастий.

Был пасмурный, серый день. С самого утра безостановочно шел мелкий нудный дождь, усугублявший и без того мрачное настроение. Мария Михайловна сидела у печки и задумчиво смотрела на огонь.

Вот уже почти месяц она ждала возвращения Дмитрия, но напрасно. Фред сказал ей, что тот застрял в Сэркле; поговаривают, что севернее, на Блэк-Стоун, продаются очень недурные участки.

– Нет, Дмитрий не вернется, – вдруг произнесла она.

Фред кивнул. Мария продолжала:

– Ему нужно добывать богатство. Он любит его, а не меня! А я еще мешала ему, висела на нем, как пудовая гиря… Теперь я понимаю, что приехать сюда было непростительной ошибкой.

– Что ты собираешься делать, Мэри? – поинтересовался парень.

– Я не знаю. Наверное, вернусь в Доусон.

– В Доусон? Ты не можешь одна поехать в Доусон, Мэри! Поедем… лучше со мной. Будь моей! Я… люблю тебя. Я смогу о тебе хорошо заботиться… А со временем можно добиться развода для тебя, мы поженимся, ты станешь моей законной женой.

– Фред…

– Я даже согласен принять твою веру, хотя и не понимаю, в чем её смысл! Но раз ты так веруешь, она не может быть плохой! – запальчиво добавил он.

Купеческая дочь с грустью посмотрела на юношу. Сколько в нем было силы, жажды приключений, нерастраченного душевного тепла, безыскусной, но такой искренней доброты! Он очень ей нравился, даже больше, чем нравился. Но все же…

– Фред, я не могу стать твоей женой.

– Но почему? Я люблю тебя! А рядом с тобой должен быть человек, который сможет позаботиться о тебе. Женщина не может здесь жить одна.

– Фредди, – мягко улыбнулась она, – я бесконечно благодарна тебе за твою доброту и любовь. Но этого недостаточно. Я не чувствую к тебе привязанности… душевной. Ну, ты понимаешь, о чем я? Но я очень хорошо к тебе отношусь. Если бы ты не… – замялась на мгновение, чтобы подыскать нужные слова, зная, что Фреду будет очень горько услышать то, что она сейчас скажет.