Сфумато Купер Юрий

Глава 25

За ужином мы обсуждали наши с Бобом проблемы, связанные с постановкой оперы «Мак Тиг». Места действия в опере были довольно неудобны для сценографии: кабинет дантиста или пустыня, где, собственно, герой должен был умереть, но каким-то образом выжил, и, вернувшись в город, задушил свою жену.

Я работал в мастерской, недалеко от Баффало, выливая из баллонов на занавесь тонну краски. Вся команда была крайне недовольна. По их мнению, я напрасно переводил такое количество краски, обычно они просто дули из пистолета синий кобальт.

«Так принято «дуть» небо», – объясняли мне. Убедить их в том, что такое небо мне не подходит, было трудно. Они начинали считать стоимость золотой и серебряной красок, стоимость рабочих часов и тому подобное. Короче, мне пришлось покупать краску и дуть самому. Во время моих показательных выступлений их артель или цех, называйте как хотите, демонстративно уходила на улицу, жалуясь на вредность ацетона, где сидела, пока я не закончу. Даже на улице люди продолжали находиться в масках, давая мне понять, что запах проникает и туда.

Боб с удовольствием выслушал рассказ о моих злоключениях и, не выказывая ни малейшего сожаления, иронично улыбнулся.

– Ты просто еще не привык работать в коллективе. Со временем приобретешь некоторые навыки и поймешь, что такое американские профсоюзы. Хорошо еще, что они не бастуют.

Я сидел в машине с Жераром Рамбером и смотрел в окно, разглядывая проносящиеся мимо альпийские пейзажи, которые видел когда-то на открытках. Жерар был за рулем. Мы возвращались из Турина, где я печатал каталог для выставки в Музее изобразительных искусств.

Въезжая в туннель, я попытался представить себе концепцию Хокнея по поводу обратной перспективы. Он, Хокней, якобы открыл ее именно в туннеле. Он утверждал, что, когда ты выезжаешь из темной глубины на открытое пространство, пейзаж вдруг начинает жить по закону обратной перспективы. На эту тему он писал всевозможные эссе, какие-то постулаты, изображал стулья с сиденьями в обратной перспективе, архитектуру, в общем, весь его изобразительный джентльменский набор стал обратно-перспективным.

Сквозь блуждающие мысли по поводу перспективы я иногда вдруг слышал голос Жерара. Он, как на исповеди, жаловался на свою несчастную и скучную жизнь, в которой ничего не осталось, кроме травы, которую он, кстати, курил в таких дозах, что, находясь с ним рядом, я чувствовал себя словно под наркозом.

– Еще, – говорил он, затянувшись, – мне нравится лизать между ног. Ты даже не представляешь, какой эксперт я в этом деле. Мало кто понимает, что, приоткрыв губы, ты погружаешься в необыкновенный, неизведанный мир запахов и вкусов. Я люблю долго смотреть, как бы вслушиваясь, в эту загадочную влажную раковину и затем, ни в коем случае не торопясь, легко прикасаться к ней то подушечками пальцев, то языком. Здесь очень важно не торопиться. Нежность и ласка делают женщину похожей на котенка или щенка, которого ласкает хозяин. Она отвечает тебе мурлыканьем и тихим повизгиванием. А ты, как бы испытывая ее терпение, медленно-медленно продвигаешься глубже и глубже.

Жерар все чаще поворачивал голову в мою сторону. Самокрутка с гашишем как будто приклеилась к его губе.

– Жерар, ты можешь смотреть на дорогу? – попросил я. – Мне хочется дослушать историю до конца.

– А-а, да, извини… – Жерар резко нажал на тормоз, чтобы не врезаться в огромный фургон-цистерну с надписью «Огнеопасно». – Да, о чем я? – словно проснувшись, спросил он. – Ты знаешь, большинство мужиков настолько примитивны и тривиальны, что истово верят в необыкновенную власть, которой обладают их члены, похожие на шайбу или карандаш. Все эротические фантазии, в основном, сводятся к одному и тому же: «как я всунул, и она по стенке пошла». Или начинают считать количество оргазмов. «Ты знаешь, она кончила раз…» и, после паузы назвав какое-то умопомрачительное число, замолкают, видимо, ожидая реакции слушателя. Это характерно для примитивов, простых ребят, к которым мы с тобой не относимся. – Он снова зажег самокрутку и выпустил клубы дыма. – Тем не менее я действительно в ужасном состоянии, просто не могу найти себе места! Я живу в квартире, за которую платит мой отец. У меня нет денег. Да, конечно, когда отец умрет, я буду богат, но теперь я влачу жалкое существование. Но главное даже не это. Мне скучно, и все мои мысли только об одном – как заработать деньги?

Я встаю с этой мыслью и засыпаю с ней. Ну, что ты молчишь, скажи что-нибудь. – Он грациозно двумя пальцами протянул мне самокрутку.

Я сделал две глубокие затяжки и произнес с серьезным видом:

– Ты можешь подумать, что я шучу, но на твоем месте я бы начал писать книгу. О твоей любви, о твоем необычайном опыте в лизании. Я бы даже назвал ее, как Монтень: «Опыты».

– Ты шутишь? Кому это интересно? – с какой-то стыдливостью школьника вдруг спросил Жерар.

– Да всем. И я буду твоим первым читателем. Уверяю, книга станет бестселлером, как практически все кулинарные книги, как полезные советы. Например, в России была отстойная передача, где давались советы идиотам, как лечить себя всякой хренью: мочой, кашей из желудей или арбузными корками. У нее был необычайно высокий рейтинг. Ты знаешь, народ обожает такие рецепты, как самому из настоя чеснока приготовить жидкость для мытья окон, как сделать вешалку из проволоки, как разлить поровну бутылку на три стакана. Ну а уж что касается грамотного пособия по тому, как правильно и с удовольствием лизать, уверяю тебя, оно станет бестселлером. – Я еще раз затянулся самокруткой Жерара и замолчал.

Жерар какое-то время ехал молча, видно, обдумывая мои слова. Уже темнело, дорога извивалась между горными ущельями. Начал моросить дождь. Окна машины запотели то ли от дождя, то ли от дыма марихуаны.

– Как ты можешь вести машину в таком тумане? – прервал я молчание.

– Сам не знаю. Давай лучше остановимся в отеле. Поужинаем. У меня к тебе есть деловое предложение, – произнес он многозначительно. Глаза его вдруг начали излучать какую-то почти еврейскую грусть.

– Предложение, от которого нельзя отказаться? – спросил я с иронией.

– Ну, вроде того, – не глядя на меня, промычал Жерар и заглушил мотор.

– Заранее предупреждаю, каким бы странным и неправдоподобным ни показалось тебе мое предложение, старайся не перебивать и не задавать вопросов. После того как я закончу, можешь спрашивать и делать все что хочешь. Ты можешь даже плюнуть мне в лицо, – с пафосом произнес Жерар, лишь только мы оказались в баре отеля. Он выпил из бокала несколько глотков «Каберне» и начал нервно крутить в пальцах сигарету. – Ты готов? – спросил он.

– Да, я весь внимание, – лениво, с долей сарказма ответил я.

– Послушай, – начал Жерар, – я безумно тебе признателен за то, что ты скрашиваешь мою жизнь, а мой отец воспринимает меня как твоего будущего импресарио. Контракт, который ты заключил с ним, после его смерти автоматически переходит ко мне. Конечно, сумма, которую он выплачивает тебе ежемесячно, может быть увеличена, но сейчас я не об этом. Это все процесс медленный, скучный, он тебя не устраивает, поскольку этих денег все равно не хватает. Да и мне эта эволюция, маркетинги, пиары, ужины и ланчи с клиентами настолько надоели, что я пытаюсь, как всякий разумный человек, найти новые пути к осуществлению главной идеи. Ты, наверное, хочешь спросить, в чем она заключается?

Я кивнул.

– Идея состоит из двух компонентов. Первый – это минимализация твоей продукции и второй – это поднятие цен на твою живопись. Другими словами, если ты будешь продолжать работать, создавая все новые и новые работы, то широкий рынок не позволит мне повысить цены. Кроме того, ты своей продуктивностью пугаешь некоторых клиентов. Их это настораживает: «Сколько по времени он делает картину? День, месяц, неделю, год?» Они не понимают, как может стоить картина так дорого, если ты работал над ней всего две недели. К сожалению, мы имеем дело не только со светлыми головами. В основном, это мужики с тем или иным коэффициентом продвинутости. Они уверены, что стоимость картины зависит от времени, которое затратил на нее художник. Давай выпьем за нас, – произнес он, чокаясь и, видимо, вспомнив свое румыно-еврейское происхождение.

Я сделал глоток, с трудом соображая, зачем он все это мне рассказывает. Но Жерар продолжал с каким-то театральным пафосом:

– Бог с ними. Но ты, я думаю, довольно часто продаешь работы прямо из мастерской. Тебе все время нужны деньги. Если бы ты продавал по ценам галереи – еще куда ни шло, но ты продаешь их дешевле. Ты понимаешь, что тем самым сбиваешь наши с отцом цены? Ты это понимаешь?

Я кивнул.

– Ну, вот и прекрасно. Такая ситуация продолжаться больше не может. И мое предложение секретно. О нем никто не должен знать, кроме тебя и меня, даже мой отец, твой непосредственный маршан. Он слишком старомоден, к тому же у него принципов выше крыши. А такие нам не нужны.

«Нам» он произнес с такой теплотой и нежностью, что мне стало даже чуть неловко от такой близости.

– В нашем деле необходимо рисковать, – сказал он, смачивая обрывок газеты, куда он трамбовал сухую траву марихуаны. – Пожалуйста, еще немного терпения, я приближаюсь к главному. Ты помнишь, первое – это цены, второе – остановить производство картин. Свести его практически к нулю. Представь себе, что ты умер, тебя нет.

– Ну, допустим, я представил, но я жив, – с некоторым раздражением, несколько подустав от Жерара, сказал я.

– Да как раз в этом и заключается мое предложение. Мы сделаем тебя мертвым.

– Как? – почти не веря бреду, который несет Жерар, спросил я. – Ты что, накурился травы?..

– Не парься, я в полном сознании и знаю, о чем говорю. Короче, если ты согласишься на какое-то неопределенное время умереть… Извини, я оговорился: как бы умереть, то ты получаешь от меня гонорар в размере двадцати миллионов франков. – Называя сумму, он зашелся в кашле, как будто подавился костью. – Теперь можешь задавать вопросы, Жерар тебе ответит на любой.

Я знал о его неуравновешенности и странности, о некоторой шизофреничности мышления, поэтому не видел большого смысла задавать ему хоть какие-нибудь вопросы. Но, тем не менее, я поймал себя на доле любопытства после его пафосной тирады.

Их галерея существовала давно. Я довольно долго работал с Абелем – отцом Жерара. Он был румынским евреем, который во время войны торговал сигаретами и еще чем-то, уже не помню, и не мог вызывать у людей ничего кроме симпатии и теплоты. Мудрый старый еврей, словно сошедший с гравюры Агады. Именно он содержал сорокалетнего сына, а также брата Жерара, дерматолога, который тоже уже несколько лет сидел на эфедрине.

– Где ты возьмешь такие деньги? – спросил я Жерара.

– Это все, что ты хочешь знать? – выпустив очередную порцию дыма, произнес Жерар.

– Да, – ответил я.

– А почему ты не интересуешься, как ты станешь мертвым?

– Не знаю. Видимо, я устал и хочу спать.

Я встал и ушел в свой номер.

Уснуть я не мог. Возможно, я был возбужден мыслями о несправедливом устройстве мира.

Я ворочался на кровати, снова возвращаясь к теме Я и ОНИ. ОНИ – это все, кто меня окружает, и Я, человек-невидимка, роль которого заключается только в тайном созерцании этой почти абсурдной и нелепой реальности, с которой мне так или иначе необходимо найти какой-то компромисс. Бороться с ОНИ невозможно. Это я понял еще там, в далеком и пыльном коридоре на Мещанской. Остается только научиться выживать, приспосабливаться.

Вторая модель, о которой разглагольствовал Жерар, заключалась в моем полном исчезновении. Чем больше я думал об этом, тем менее нелепым и глупым казалось его предложение. Причем ни в коем случае речь не шла о самоубийстве. Сам акт сведения счетов с жизнью представлялся мне довольно пошлым. Мне не нравились ни его сложность, ни многозначительность, ни излишний драматизм. Кроме того, даже размышления о тех или иных способах самоубийства вызывали неприятные озноб и тошноту. Все способы казались мне омерзительными. Удушье, хлебание морской соленой воды, глотание таблеток, кровопускание – это все не для меня.

«Давай тогда рассмотрим способы выживания, – говорил я себе. – В конце концов, не так уж все плохо. Ты занимаешься своим, как говорят, любимым делом, за это тебе еще платят деньги. Ты живешь в городе, который многие считают Меккой искусства. В городе, от которого тащатся художники и туристы. Чего тебе не хватает? Аплодисментов, денег, наград?»

Кегней звонил мне в Париж редко. С каждым звонком его голос звучал все более и более пессимистично. Недостаток информации о Крис делал все его усилия тщетными.

Париж стал терять для меня свою привлекательность и постепенно превратился практически в одну улицу Rue de Seine. Как будто других улиц не существовало. Я начал уставать и от кафе «La Palette». С утра я сидел там, потом ехал к Альдо и до вечера торчал у него.

По субботам я посещал блошиный рынок. Это было приятным занятием и как-то отвлекало меня от повседневной рутины. Мир старых вещей, давно потерявших свою функцию, почему-то напоминал мне ушедших из жизни или находившихся при смерти. Меня возбуждало, что при желании и правильном выборе я мог бы оживить их, вернее, реинкарнировать эти неодушевленные предметы. Когда я говорю о правильном выборе, я имею в виду характер изможденной поверхности этих предметов. Это мог быть ржавый металл или постаревший под дождями и ветрами какой-нибудь деревянный ящик. Меня интересовала только простая ветхость, напоминающая собой хлам моей коммуналки, а не то, что теперь принято называть антиком.

Я мог часами бродить по лабиринтам рынка, заставленным металлическими коробками, старыми фотографиями, дагерротипами. Снова и снова возвращаясь, как бы примериваясь и предполагая, что я могу сделать с ними. Продавцы уже были в курсе моих привязанностей. Поэтому тащили мне что-нибудь совсем дошедшее до состояния рухляди: ржавые коробки, старые, покрытые слоем пыли холсты, на которых почти не осталось следов живописи. Такие походы были гораздо привлекательней и полезней для меня, чем посещения музеев. На рынке я постигал секреты живописных поверхностей, на которые время наложило бессчетное количество слоев всевозможной патины.

Не знаю, за кого меня принимали торговцы рухлядью, когда я подробно рассматривал ржавый лист железа или почти истлевший лист фанеры с остатками обоев, наклеенных на нее, когда я изучал уже потрескавшиеся стекла дагерротипов, старые гравюры с подтеками, будто бы облитые чаем. И когда я просил снять с них рамы, продавцы недоумевали, так как для них ценность заключалась именно в рамах.

Придя в мастерскую, я вываливал мои приобретения на пол, мысленно пытаясь организовать процесс реанимации. Что-то отправлялось в мои ящики за тюлем, на которых я писал. Что-то ставил под стекло в простые рамы, а по внешней стороне стекла проходился полупрозрачными белилами, снижая тем самым коэффициент видимости. Этот процесс увлекал меня, делая мою жизнь в тот период не такой скучной.

Я начал забывать о мистере Кегнее, тем более, прошел уже год с момента нашего свидания в баре «Four Seasons».

Жерар в тот период находился в своем обычном обкуренном состоянии и довольно часто забегал ко мне в мастерскую перехватить денег или просто покурить. Его галерея находилась в двух шагах от моей мастерской. По мере количества дыма, которым наполнялось ее пространство, он возвращался к предложению, от которого «нельзя отказаться». Он вновь и вновь начинал нести свой бред по поводу моего исчезновения:

– Мы должны сделать тебя мертвым.

– Как?

– Это я беру на себя. Я обязательно придумаю. Но перед твоей смертью надо сделать твою выставку именно вот из этого хлама. Ты сам не понимаешь, насколько это актуально. Все уже устали от твоей живописи. А это, бэби, – инсталляция, это, бэби, настоящий концепт. Толпа сегодня хочет концепта. Живопись – это прошлогодний снег.

– А что скажет Абель? – спросил я, чтобы как-то опустить его на землю.

– Абель? Что Абель? Он едет в Дувиль на целый месяц играть в гольф. А пока его не будет, мы все организуем. Деньги на каталог я достану. За тобой только шедевры.

– Так это будет моя посмертная выставка? – улыбнулся я.

– Нет, бэби, назовем ее предсмертной, – сказал он и неуверенным шагом пошел к выходу.

Я открыл окно и, подождав, чтобы рассеялся дым, возвратился к своим неодушевленным предметам.

Зазвонил телефон, но мне не хотелось отрываться от моего любимого занятия. Он звонил долго и настойчиво. Неоднократно делал паузу и снова начинал звонить, пока не начал меня раздражать. Я снял трубку. Это был Кегней.

– Я нашел ее. Ты слышишь, я нашел ее, и это – хорошие новости. А теперь – плохие: она замужем, четверо детей, двое своих и двое приемных. Будешь звонить? Вот ее номер, но я бы на твоем месте подумал. – Он продиктовал номер, сказав при этом: – Муж довольно известный человек. Старше ее лет на тридцать. Зовут Роберт. Тебе нужно знать имена детей? Не надо? – И, попрощавшись, повесил трубку.

Я еще долго смотрел на номер, который записал на стене рядом с телефоном.

На самом деле я не собирался звонить Крис. Я не собирался строить с ней свою жизнь. Скорее всего, мне просто хотелось посмотреть на нее, причем оставаясь инкогнито. И устроить это, как мне казалось, мог только Боб. Ну, например, пригласив ее на какой-нибудь кастинг или что-то в этом роде. Я старался придумать для Боба естественный повод позвонить Крис. Я был уверен, что позвонить должен был именно он.

И вдруг меня осенило. Ну, конечно же! Боб Альтман готовился к съемкам документально-художественного фильма о знаменитом фотографе Лартиге и собирал материал для фильма. Его интересовали люди, которые работали с фотографом или просто знали его.

Крис – любимая модель Лартига, которая проработала с ним несколько лет, была прекрасной кандидатурой для интервью.

Я мог бы находиться в студии среди членов съемочной группы, инкогнито для Крис. Когда я придумал, как мне казалось, гениальный план, оставалось только уговорить Боба участвовать в этом. Зная его морально-этические принципы, я сильно сомневался, что он согласится.

Кегней продолжал настойчиво звонить каждые два-три дня.

– Ну, ты позвонил? – было его первой фразой.

– Нет еще, Джеймс, нет.

– Кстати, запиши ее адрес. Ну, и когда же ты собираешься позвонить?

Декорации к «Мак Тиг» я писал в мастерских в двух часах от Нью-Йорка. Для этого довольно часто прилетал из Парижа, а иногда оставался в Нью-Йорке на несколько дней.

Каждое утро пешком я шел по адресу, который оставил мне Кегней. По утрам 3-я улица была немноголюдна. Мне казалось, так легче разглядывать выходящих из многоэтажного дома Крис. Я испытывал необъяснимый страх оттого, что тайно подсматриваю за незнакомыми мне людьми, которые даже не подозревают о моем существовании. Сидя в кафе на другой стороне улицы, я просто довольствовался созерцанием дома, завешанного аэрокондиционерными ящиками, пытаясь вычислить этаж и окна, за которыми существует Крис в окружении четырех детей и Роберта Стаба.

Конечно, про свои утренние походы я никому не говорил, потому что испытывал неловкость за свой детский нелепый романтизм, но поделать с собой ничего не мог. В то же время я понимал, что не могу остаток жизни проводить за этим занятием.

Однажды мне позвонил Боб.

– Может, поужинаем? Заходи ко мне после работы, часов в семь, адрес ты знаешь, – сказал он и повесил трубку.

В это время Боб работал над фильмом «Black and Blue» по мотивам известного бродвейского шоу.

«Это твой первый и последний шанс», – сказал я себе, спускаясь в бар. До встречи было еще часа три. Все это время я придумывал текст, который должен был произнести при встрече с Бобом. Медленно потягивая виски, я еще и еще раз мысленно старался найти нужную интонацию, чтобы убедить Боба согласиться с моим планом. Время тянулось медленно, а я все прокручивал в голове возможные варианты сценария. Ни один из них не казался мне убедительным. Главной трудностью, конечно же, было то, что Боб не мог и не любил врать. А я вынуждал его к этому, пользуясь дружбой и добрым ко мне отношением.

Я поменял билет на самолет до Парижа и в семь был в студии у Боба. Он сидел за столом перед экраном. Мимо сновали высокорослые негритянки в нарядных танцевальных костюмах, усыпанных сверкающими блестками. Несколько камер двигалось, сопровождая закулисную беготню танцовщиц. Было понятно, что Боб снимал не только действие на сцене, но и закулисную жизнь, что делало фильм более живым. Он жестом пригласил меня присесть рядом, и я на какое-то время погрузился в карнавальное праздничное зрелище, наблюдая за степ-дансом этих почти нереально темнокожих солисток «Black and Blue». Наконец, в какой-то момент Боб взял микрофон:

– Спасибо всем, на сегодня закончили.

Съемочная площадка постепенно опустела. Мы остались одни.

– Ну как ты? – спросил он, и, не дожидаясь ответа: – Где мы ужинаем?

Я предложил «Грамарси Таверн».

– Ну, тогда пошли.

– Боб, у меня к тебе предложение, вернее, просьба, – начал я, слегка нервничая, и, не дав ему возможности что-то сказать, продолжал озвучивать свой план по поводу кастинга для несуществующей съемки фильма о Лартиге.

Где-то в середине моего рассказа Боб начал улыбаться. Его улыбка заставила меня остановиться.

– Знаешь, – сказал он доброжелательно, – дело в том, что я в самом деле лет пять назад хотел сделать фильм о нем. Но то, что ты предлагаешь мне теперь, я делать не буду. Я просто не могу врать даже при всем уважении к тебе и к чувству, которое ты испытываешь к незнакомой мне таинственной даме. Тем не менее, если ты даешь мне зеленый свет и не задашь вопросов по поводу того, как я это сделаю, я готов тебе помочь. Подумай, но не долго, потому что я страшно голоден.

«Все равно у тебя нет других вариантов», – промелькнуло у меня в голове. Я достал из кармана смятую бумажку с номером телефона и бросил ее на стол.

Боб надел очки и начал набирать номер, предварительно включив звук. Ответил мужской голос.

– Могу я говорить с Кристин, меня зовут Роберт Альтман.

Мужчина на том конце провода после короткой паузы, будто раздумывая, ответил:

– Я узнаю, дома ли она.

Через минуту к телефону подошла Крис.

– Как вы знаете, я кинорежиссер, а не детектив, но я нашел ваш номер по просьбе моего близкого друга, русского художника. Он об этом еще не знает, и звоню я для того, чтобы спросить вашего разрешения, дать ему номер или нет? Если нет, то он его не получит. Если вы согласны, то я ему его передам.

Крис, помедлив какое-то время, коротко и довольно тихо, почти шепотом, произнесла:

– Можете дать.

– Спасибо, – почти без интонации произнес Боб и повесил трубку. Затем небрежным жестом бросил бумажку с номером телефона на стол. – Ты доволен?

Я был счастлив.

– Но не звонить же ей сейчас? – спросил я растерянно.

– Если бы я был на твоем месте, я бы не звонил ей не только сейчас, но и через месяц и через два. Пусть теперь думает и ждет. Пошли ужинать. – Боб был доволен успешным завершением своей миссии.

Глава 26

В конце ужина мы попрощались, и я отправился к себе в отель.

По дороге я нащупал в кармане смятую бумажку с телефоном Крис. Я знал, что, придя в отель, первым делом наберу ее номер.

Было около десяти. Она сняла трубку. Тот же глуховатый, будто простуженный голос.

Те же слегка ироничные интонации.

– Да, я слушаю тебя, – сказала она тихо.

Мне показалось, что мистер Стаб маячит за ее спиной.

– Я, к сожалению, завтра улетаю в Париж, – волнуясь, произнес я. – В четыре часа. Если хочешь, мы могли бы увидеться за ланчем.

– Где?

– Да где пожелаешь, можно у меня, в баре отеля.

– О'кей, это недалеко от меня. В двенадцать. А ты уверен, что узнаешь меня? – пошутила она.

Всю ночь я провел у телевизора, выключив звук и переключая пультом программы. Но в десять уже сидел за столиком в баре. В это утро работала Сьюзан.

– Что-то ты сегодня рано начал пить.

– Видишь ли, Сьюзан, у меня свидание с женщиной, которую я не видел, наверное, лет пятнадцать. Естественно, что я нервничаю. Так что выпить мне необходимо. Для храбрости.

– А-а, – протянула Сьюзан. – Теперь понимаю. Надеюсь, к тебе придет толстая, сильно постаревшая баба. Не думай, что во мне говорит ревность, просто я не хочу потерять любимого клиента. А то все может быть! Не дай бог снова влюбишься, начнешь семейную жизнь и перестанешь останавливаться у нас. Может, съешь что-нибудь? – добавила она безразличным тоном.

Я отказался.

Крис появилась ровно в двенадцать. Вошла так же внезапно, как когда-то в мою студию на Сен-Сюльпис. На ней был строгий темно-синий пиджак с какими-то золотыми лацканами, напоминающий морскую офицерскую форму. Лицо ее светилось, она была рада встрече. Все слова, которые я приготовил заранее, куда-то запропастились. Я молча смотрел на нее, ловя себя на мысли, что она мало изменилась, может, чуть пополнела.

– Ты совсем не изменилась, – сказал я и поцеловал ее куда-то между ухом и виском.

– Ты врешь, но, тем не менее, мне приятно, – улыбнулась она. – «Мартини оранж», – бросила она Сьюзан, которая, делая отсутствующее лицо, тем не менее таращилась на нее.

Крис, пригубив из бокала, достала вдруг из сумки альбом и принялась перелистывать страницы, словно пытаясь наскоро ввести меня в курс другой своей жизни – жизни без меня.

– Это Адам.

С фотографии смотрел рыжеволосый мальчик.

– А это Магали, когда была маленькой.

На следующей странице на фото был мужчина, но Крис перевернула лист без комментариев. Я отметил этот жест и испытал чувство благодарности.

Альбом был довольно толстый. Он был битком набит снимками своих и приемных детей, родителей и родственников. Между ее пояснениями, кто есть кто, я успел объяснить Крис, что появился не для того, чтобы вновь занять какое-то особое место в ее новой жизни.

– Правда, я часто думал о тебе, – сказал я, и голос выдал мое волнение. Видимо, виски, которое я пил, не успокоило меня, а наоборот, только усилило волнение.

– Ты знаешь, в те далекие времена я был не в состоянии объяснить тебе, что чувствовал. Но сегодня могу уверенно сказать, что я тебя любил, как бы нелепо и пошло это сейчас ни звучало.

– Как ты нашел мой телефон? – спросила она и серьезно посмотрела мне в глаза.

– Ну… Это целая история, позволь мне рассказать тебе об этом позже. Если у нас будет это «позже», – добавил я с грустью.

– Тебе пора ехать в аэропорт, – в самый неподходящий момент голос Сьюзан из-за стойки бара прервал наш разговор.

– Да-да, тебе пора, – участливо спохватилась Крис. – Только проводи меня немного.

Мы вышли на улицу. Крис взяла меня под руку. И вдруг я почувствовал, что она погладила мое запястье, едва касаясь. В ее прикосновении было что-то необыкновенно нежное.

– Дальше я пойду одна, – сказала она, остановившись на углу. – Да и тебе надо возвращаться. Звони иногда.

Она отпустила мою руку.

Я смотрел ей вслед и не мог понять, зачем мне нужна эта встреча? Хотя нет, я все-таки осуществил свою нелепую, на первый взгляд, миссию. Миссию возвращения в прошлое…

В Париж я вернулся в возбужденном состоянии. Несколько раз я звонил ей. Но ощущение от наших телефонных разговоров было по меньшей мере странным. Она часто делала долгие паузы, в голосе чувствовалось какое-то напряжение, будто она испытывала неловкость. Порой фоном я слышал реплики мистера Стаба. Видимо, он часто бывал дома, или я попадал в эти моменты. Сама она мне не звонила. Короче, после нескольких неудачных звонков я решил остановиться.

«В конце концов, что тебе надо? – сказал я себе. – Ты хотел просто увидеть ее. Встретился с ней. А теперь ты что хочешь? Возобновить отношения? Остановись. Лучше займись ремонтом мастерской с такой же одержимостью». И я решил завязать с Крис, как с навязчивой идеей.

Мишель предложил мне бригаду из пяти-шести человек с каждодневной оплатой. И я по глупости согласился. Работала бригада медленно. Мишель, как и обещал, продавал холсты, приносил наличные, которые бригада с необыкновенной быстротой растаскивала.

Однажды утром я застал работяг в раздумье перед вмонтированным в стену зеркалом. Надо сказать, что хозяин, у которого я приобрел мастерскую, любил зеркала. Они были повсюду – и в гостиной, и в спальне, и в санузлах. Первое, что я хотел сделать, это избавиться от них.

– Не знаем, как его вынуть, не отклеивается… – растерянно протянул Жан, который был кем-то вроде бригадира.

Понаблюдав минут десять за безуспешными попытками извлечь зеркало, я решил уйти в кафе, чтобы не стоять у них над душой. Вид этой компании выводил меня из себя. Вернулся я где-то в полдень и застал их перед зеркалом в тех же позах.

– И долго вы собираетесь разглядывать себя в зеркале? Я вернусь к шести и, если найду вас за тем же занятием… – И, не закончив фразу, теряя терпение, спросил: – У вас молоток найдется?

– Найдется, – удивился Жан и протянул мне молоток.

– Можете отойти от зеркала? – попросил я.

Рабочие послушно отступили на несколько шагов.

С силой размахнувшись, я швырнул молоток в стекло. Осколки брызнули по комнате. Рабочие испуганно шарахнулись от меня.

– Ты же разбил его! – наконец вымолвил обалдевший Жан. – Я думал продать, – Жан был явно огорчен.

– Серьезно? Ну и за сколько? – Теперь уже я не скрывал своего раздражения.

– Ну, тысячи за две, – не очень уверенно промычал бригадир.

– Ты болен, Жан. Посчитай, сколько мне стоит ваш рабочий день. Со мной согласится любой здравомыслящий человек, не говоря уж о докторе. – С этими словами я покинул место разрухи, бросив в дверях: – То же самое проделайте и с остальными зеркалами!

Прошел месяц, может, чуть больше, после моего последнего звонка Крис. Если честно, потребность в этих звонках у меня почти исчезла. Не выглядит ли мое молчание демонстрацией обиды, иногда думал я, надо позвонить хотя бы из приличия. Вдруг совершенно неожиданно она позвонила сама.

– Как дела? – спросила Крис как ни в чем не бывало. – Ты пропал, совсем перестал звонить.

Я постарался, как мог, объяснить причину.

– Я понимаю, ты прав, он постоянно торчит у меня за спиной. Теперь я не дома, а в Вермонте. Подыскиваю дом, который мы собираемся купить.

Она замолчала. Я тоже молчал. Возникла пауза.

– Сейчас я одна.

И снова пауза. В этих паузах читалась какая-то неловкость.

– Почему ты молчишь? – спросил я.

– Не знаю… Мне просто грустно, – сказала она и снова замолчала.

– Ты хочешь, чтобы я прилетел? – неожиданно для самого себя произнес я, как будто был уверен, что она ждала именно эти слова.

И снова долгая томительная пауза. Я уже подумал, что нас разъединили.

– Да, – прошептала, словно выдохнула, она.

– Сколько ты еще пробудешь в Вермонте?

– Еще дня два, в пятницу я должна вернуться в Нью-Йорк.

У меня был всего один день.

– Ты знаешь, Крис, – сказал я, с уверенностью, которую от себя не ожидал, – если бы это было лет пятнадцать назад, клянусь, я бы полетел не задумываясь, но теперь это абсурд. Нью-Йорк, затем Вермонт, я доберусь только к завтрашнему дню. Прошу тебя, придумай что-нибудь пореальнее, и я прилечу.