Сфумато Купер Юрий

Глава 30

«В настоящий момент абонент недоступен…»

Когда я слышу голос оператора, не живого оператора, а запись его голоса, меня охватывает паника. Особенно если ты звонишь безостановочно, в течение всей ночи. К тому же если человек, которому ты позвонил, обещал перезвонить тебе в течение пяти минут. Ты понимаешь, что в этом есть элемент преднамеренности. Если же нет, то начинаешь искать другие причины, например несчастный случай, у него или у нее кончились деньги, он или она не хочет говорить с тобой. Первое, что приходит в голову, – это измена. Она или он в постели с ним или с ней. Особенно если знаешь, что недоступность телефона – следствие нескольких часов, проведенных на дискотеке или в ночном баре. А может быть, кончились на телефоне деньги?

Ты звонишь в 8.20, желая проверить, что с телефоном. Да, не хватает средств после проверки, отвечает оператор. Ты пополняешь счет и, наконец, слышишь ее или его голос, который говорит, что безумно хочет спать, так устал. Голос звучит довольно фальшиво. Измена… Ревность… Как это рождается? Как мы переживаем это? Все напоминает ожидание собственной смерти, да и смерти, твоего уже бывшего любимого или любимой. Наиболее ярко это пережил Арбенин в «Маскараде». Он почти потерял рассудок, и ничто не могло его остановить от жажды возмездия. Арбенин убивает Нину, которая была его ангелом, ради которой он практически существовал на этом свете. Ее смерть была его самоубийством. Ведь Нина для него не просто жена, с которой живут в силу привычки, погружаясь в рутинное семейное сосуществование, а нечто возвышенное, бесконечно любимое. Нина его все – и исповедник, и дитя, и нечто святое и чистое. Будучи человеком уставшим, потерявшим интерес к людям, только в Нине видел Арбенин олицетворение самого редчайшего качества – отсутствия даже малейшего намека на порок или неверность. Только такой циник, как он, мог по-настоящему оценить ее исключительную чистоту.

Когда мы наделяем любимых людей исключительными качествами, мы тем самым в какой-то степени, почти бессознательно, сдаемся им в плен. Мы добровольно хотим на них молиться и становимся их рабами. Однажды я написал стих – как бы мне хотелось сдаться в плен любимой женщине, преклонив перед ней колени, найти в ней и женщину, и друга.

Парадокс заключается в самой простой и банальной истине: когда все говорят о желании быть свободными, я предлагаю абсолютное счастье быть пленником и находить наслаждение в рабстве. Когда у тебя нет выбора, ведь ты уже выбрал, и выбрал добровольно. И что бы ни произошло с тобой позже, это не имеет никакого значения. Во всем этом есть довольно большая доля фатализма. Но в то же время добровольное рабство подразумевает и выбор хозяина. И роль хозяина становится настолько безвыходной, что он сам, в свою очередь, становится еще большим рабом. На нем лежит тяжелейшая ответственность за своего пленника. Они повязаны или связаны на всю оставшуюся жизнь. И тот, и другой лишены возможности нарушить эту связь. Пожалуй, это случится только в случае смерти одного из них или смерти обоих. Поэтому Нина, в данной ситуации, практически обречена. Да и Арбенин тоже. Тем более что мы рассматриваем не жизнь на необитаемом острове, а жизнь среди так называемого трайба, то есть группы людей, что раньше условно обозначалось как общество.

Как выжить в обществе, которое кишит пороками? Зависть, неравенство, обман, борьба за первенство, месть, ревность, подлость – список можно продолжать бесконечно. Как суметь не нарушить клятву верности? Часто под любым предлогом приходится отказываться от роли хозяина, боясь ответственности за желающих сдаться в плен. Эта длинная очередь из страждущих, которые потеряли надежду на роль хозяев. В наше время характер и специфика чувств остались прежними, но формат и форма возмездия за измену чуть видоизменились. Во всяком случае, среди арбенинского круга.

Я имею в виду так называемых людей более-менее цивилизованных, а не ребят простых, которые бьют в «табло» без предупреждения и долгих выяснений обстоятельств. А противоположный пол строгает доносы-письма в полицию или на место работы гражданина Отелло.

Ну, а что делать нам? Как выжить, попав в подобную ситуацию? Быть выше этого. Закрыть глаза, приподняться над своим собственным эго и произнести с грустной интонацией: «Если это случилось, то мы оба виноваты». Что, в принципе, недалеко от истины. Но затем следует обряд своего рода прощения грехов.

Что же это за чувство ревности? Какова его природа? И почему оно рождает смятение и ужас в наших душах? И почему мы испытываем бессилие перед ним? И только одно лекарство способно ослабить нашу боль – время и, в какой-то степени, память. Вернее, когда остается только память о боли. Боль только мерцает где-то далеко-далеко. Ты стараешься приблизиться, чтобы рассмотреть ее, но она только тает вдалеке и вскоре становится совсем неосязаемой. На смену приходят мысли об одиночестве, а за ними пустота или совсем другой мир, в который я безуспешно пытаюсь проникнуть.

Он, этот мир, не впускает в себя так легко каждого. Чтобы попасть в него, необходимо испытать все – и любовь, и ревность, и одиночество. Бедность и богатство, скитание и покой. И когда ты слышишь в трубке «абонент недоступен», у тебя не возникает внутренней паники, ты решаешь, что все хорошо, и стараешься насладиться магическим чувством одиночества. У тебя нет ни обязательств перед кем-то, ни прав на кого-либо, а у них – на тебя. Практически ты не существуешь. Тебя просто нет. Но это внутри, снаружи у тебя совсем другое обличие, своего рода образ. Образ живого человека. Но внутри иное «Я», скрытое от глаз посторонних и даже близких людей. Эти двое – внутренний и внешний – живут вдвоем, как сиамские близнецы, беспрестанно беседуя друг с другом. Это совсем не значит, что их диалог кому-то интересен, кроме них самих.

У них свои личные проблемы и счеты.

И чем дольше они живут на этом свете, тем их диалог тише. Потом наступает полное молчание, хотите – назовите это смертью. Во всяком случае, лично я возражать не буду, хотя и утверждать тоже не могу. Это только одна из возможных моделей, а их тысячи – моделей устройства нашего мира.

Позвонил Жерар, он вернулся с Мадагаскара.

– Абель в коме, – сказал он хриплым голосом, – врачи дают ему не больше двух дней… Это не сердце, отказал мозг. Видеть его в таком состоянии не могу. – Вот и все, что успел сообщить он, прерывая рассказ бесконечными паузами, когда затягивался травой.

Связь была плохая, поэтому я слышал только фрагменты его монолога. Как Жерар сможет существовать без отца, я себе плохо представлял.

Ловлю себя на грустной мысли, что наступил период жизни, когда у меня практически не осталось никого, с кем бы я мог говорить по телефону. Все куда-то подевались, только Жерар и Юрка Ващенко, мой спутник, пожалуй, начиная с далеких и полузабытых юношеских лет, еще со времен Веры Яковлевны и института. Он выделялся среди остальных, в нем была легкая загадочная мягкость и тихий голос.

Я вообще заметил, что всегда питал симпатию к говорящим тихо. Мне казалось, это говорит о наличии такта, тонкости и ранимости. Впрочем, Юрка таким и был. Мы жили каждый своей жизнью, у каждого из нас были свои друзья, которые никак не пересекались между собой, но при этом мы испытывали обоюдное любопытство друг к другу. Юрка играл в моей жизни, в какой-то степени, роль духовника. И в самом деле, он никогда не участвовал в моих пьянках, да и вообще избегал светских тусовок, предпочитая видеться со мной тет-а-тет, что меня вполне устраивало. В те далекие годы мы встречались у него дома или в ближайшем кафе, позже – у меня в мастерской или в ресторане. Юрка всегда наслаждался видом белых скатертей.

Где-то глубоко в душе он всегда был склонен к консервативной семейной жизни с ее укладом и традициями – сборищем родственников, свадьбами сына, дочери, посещением кладбищ, строительных и продуктовых рынков. Да и сам он, видимо, не подозревая, выглядел этаким идеальным семьянином. Он женился еще во времена учебы в институте. С тех пор, если верить Юркиным рассказам, вся организация жизни его многочисленной семьи лежала и лежит только на нем. Как у всех семейных пар, с годами разница полов постепенно стирается, исчезают эмоциональные и интеллектуальные разногласия. На смену им приходит плюрализм как самая удобная форма сожительства. Без него семейные пары уже давно бы перегрызли друг другу глотки.

У Юрки, на первый взгляд, все эти типичные для совместной коллективной жизни трудности как-то были решены или решались на ходу. В самые критические моменты он уходил в духовную эмиграцию, к себе в мастерскую, расположенную в трех минутах ходьбы от его староарбатской квартиры.

Я бы отнес его к наиболее редкой категории художников – честных, верных и преданных своему миру. Его рисунки поражают своей многодельностью. В них столько касаний пера, что, разглядывая эту поверхность, незаметно впадаешь в состояние легкого гипноза. Он как бы исподволь заставляет любоваться самим процессом, своего рода путешествием черной туши по белому листу. Это и есть, пожалуй, основной отличительный признак мастера – способность увлечь зрителя, погрузить его в свой мир иллюзий и чудес, превратить черную тушь во что-то, что заворожит зрителя.

Что касается его супруги, то она для меня так и осталась симпатичной улыбчивой девочкой с косой и челкой. Правда, теперь она выглядит отстраненно-чужой. После посещения спектаклей, концертов или кино она повторяет одно и то же заготовленное резюме: «Немного затянуто», чуть-чуть нараспев, имитируя некое раздумье или затруднение в поиске слов для того, чтобы дать оценку только что увиденному. Я давно заметил, что Юрку это совсем не напрягает, более того, он этого не замечает. Что касается меня, я практически не пересекаюсь с ней, только когда говорю по телефону. «Как дела?» – обычно спрашивает она меня с пионерским энтузиазмом. «Ничего» или «нормально», отвечаю я, в ожидании информации о моем приятеле. «Почему у тебя всегда все нормально?» – «Это некая условность, – объясняю я. – А ты что хочешь? Чтобы я грузил тебя своими проблемами?» – «Твоего приятеля нет дома. Поехал на рынок покупать линолеум для кухни. Будет не скоро. Звони», – и кладет трубку.

На мой вопрос: «Почему ты должен ездить на рынок покупать хозяйственные принадлежности, тебе что, делать нечего?» – Юрка недоуменно отвечает:

– А кто кроме меня?

– Твой сын, жена или дочь.

– Нет, нет, дорогой. Жена все перепутает. Ты знаешь, она совсем не приспособлена к жизни. Арсений занят подготовкой к свадьбе. А Ирка вообще погрязла в детях и в храме.

У нее нет свободной минуты.

На меня у Юрки тоже не хватает времени, поэтому наши встречи стали довольно редкими. Но как бы там ни было, я всегда с нетерпением жду их, так же, как и наших утренних разговоров по телефону. Юрка в какой-то мере заменяет мне Митю.

Я слышу, и довольно часто, вопросы о зрителе. «Когда вы работаете, думаете о зрителе или абсолютно для себя?» или «Имеет ли для вас значение мнение публики?» Такие вопросы мне кажутся неточными и несколько наивными. Художник не может иметь в виду абстрактного зрителя или абстрактную толпу. Невозможно думать о мнении большинства, это не телевизионный формат. В лучшем случае ты выбираешь в зрители всего несколько людей, близких тебе по группе крови и по профессиональным признакам. Это небольшая группа людей, их можно пересчитать по пальцам. Юрка Ващенко, безусловно, является моим главным зрителем, надеюсь, как и я для него.

Я всегда остаюсь верным и Митяю, независимо от его местонахождения, в этом или ином мире, для меня это не представляет принципиальной разницы. Часто во время работы я думаю: «А что бы сказал Митяй?» – и мысленно улыбаюсь, догадываясь о его реакции. Еще я вспоминаю Яна Кружье. Безусловно, его экспертиза была не настолько конструктивна и точна, как Юркина или Митяя, но среди маршанов он был, пожалуй, самым продвинутым.

Если говорить о Юрке, наши беседы о живописи не главная причина нашего общения.

Юрка представляется мне религиозным аскетом-мечтателем, он – глубоко верующий человек. Его православие настолько личное, оно спрятано очень-очень глубоко, и эту тему я стараюсь с ним не обсуждать, так же, как и его интимную жизнь, которую он мягко приучил меня не трогать. Хотя мою мы обсуждаем довольно свободно, выстраивая всевозможные модели отношений с участницами моего воспаленного воображения.

Я назвал это воображением, потому что в основном, это не столько связано с реальностью, сколько с тем, что мы бы хотели принять за реальность. Поэтому все эти разговоры похожи на философские дискуссии ученых-схоластов, заканчивающиеся обычно выводом «поживем – увидим». Но даже это не приближает нас к истине. Я думаю, мы с Юркой научились получать удовольствие от обмена моделями, которые нам кажутся возможными, хотя…

Впрочем, главным фактором является наша близость, которая насчитывает годы и порой кажется вечностью.

Глава 31

Я не могу вспомнить точно, сколько времени после своего исчезновения Крис мне не звонила. Может месяц, может, больше. Но как-то в один из пасмурных нью-йоркских вечеров я снова услышал ее голос. Она звонила из госпиталя, где ей сделали операцию.

– Как ты? – спросила она мягким бархатным шепотом.

– Что я могу тебе сказать?.. – ответил я, растерявшись от неожиданности.

Крис подробно проинформировала меня о своей реабилитации, перечисляя имена врачей – специалистов в области онкологии.

– Ты даже можешь меня навестить, если у тебя будет время, – сказала она.

– Когда? – спросил я.

– В любой день, только предупреди меня заранее. Я не хочу, чтобы ты столкнулся с Робертом.

«Какая трогательная забота», – отметил я про себя, но промолчал.

Этот месяц после ее ухода от меня я прожил в каком-то странном состоянии молчаливой депрессии. Пытался найти убедительное оправдание и для себя, и для нее. Но постепенно устав от этого, просто заставил себя не думать и не вспоминать. Не могу сказать, что мне это удавалось, но я чувствовал, что на смену ознобу наступило тупое безразличие ко всему происходящему. Меня больше беспокоило то, как она борется за жизнь.

И теперь, когда я услышал, что операция прошла удачно, что мистер Сандельсон – лучший специалист в Нью-Йорке, а Роберт сделал все возможное, чтобы заполучить его, что третья стадия онкологии груди не смертельна, – я как будто возвратился в жизнь.

– Я думаю о том, что когда выйду из клиники, ты пригласишь меня на ланч, – вдруг произнесла Крис.

– И что? – спросил я.

– Хочу знать, заметишь ли ты, что у меня нет груди. Имплант будут делать чуть позже, – добавила она.

– Ты хочешь отложить ланч до лучших времен или что?

– Не иронизируй, – снова мягко произнесла Крис.

Но, положив трубку, я снова возвращался к раскопкам памяти, хронологии событий, предшествующих драме, анализируя мелочи вплоть до интонации ее голоса.

Я не знаю, что это было: попытка как-то загладить вину или просто оставить мне что-то наподобие надежды на будущее. Впрочем, это было не так уж важно. Я только знаю, что ее шепот по телефону каким-то непонятным образом погрузил меня в состояние относительного покоя. И если двери лифта, закрывшиеся за ней, как бы символизировали своего рода конец наших отношений, то ее звонки из клиники давали надежду, что это еще не все, что это не конец, а, скорее, переход к чему-то другому, хотя к чему, было совсем не ясно. И тем не менее эта неясность действовала на меня болеутоляюще. Драма превращалась в мелодраму, в возвращение к жизни с ее компромиссами и борьбой за выживание, где каждый из участников исполняет свою роль по сценарию, написанному рукой неизвестного автора, который не смог или по какой-то причине не успел дописать финал.

Поведение Крис, назовем его слегка застенчивым приглашением к продолжению отношений, – давали мне возможность звонить ей домой.

Когда Роберт снимал трубку, в его голосе не чувствовалось ни малейшей доли недовольства, скорее, наоборот, он был очень приветлив. Казалось, что он даже рад слышать мой голос.

– А, Дитин… How are you? Сейчас, одну минуту.

Затем я слышал:

– Крис, возьми трубку.

Видимо, он был рад, что все разрешилось таким мирным способом и ему не надо никого убивать и тратить деньги на бракоразводный процесс. Да и у детей опять была нормальная семья.

Однажды Крис позвонила и сказала, что у нее ко мне просьба.

– О чем ты просишь? – с любопытством спросил я.

– Нет, ты сначала пообещай, что не откажешь.

– Обещаю.

– Дело в том, что Роберт подозревает, что мы якобы продолжаем находиться в близких отношениях. Поэтому он хотел бы, чтобы ты пригласил нас на ужин в его любимый ресторан «Veritas».

В то время этот ресторан был очень модным и находился напротив моего лофта.

Мы договорились встретиться на следующий день. Сказать честно, я не был в восторге от такого предложения, но отказать не мог.

В этом была какая-то неловкость, или, можно сказать, дурной тон, а может, просто трусость.

Они пришли точно в назначенное время.

Крис была в темном вечернем платье, да и Роберт выглядел безукоризненно в черном элегантном костюме, белоснежной рубашке и шелковом красном галстуке. Было видно, что они тщательно готовились. Я старался, как мог, играть роль гостеприимного хозяина. Даже позволил Роберту выбрать вино, сказав при этом, что полностью полагаюсь на его вкус.

Крис без конца улыбалась, правда, больше Роберту, чем мне, но я относился к этому с пониманием: ситуация была для Крис сложной.

Я просто отметил для себя этот факт, но меня он совсем не напрягал. Скорее, наоборот, я видел в ней в какой-то степени соучастницу в спектакле, на который Роберт так хотел попасть. Но по ходу нашего довольно длинного вечера Крис явно стала слегка переигрывать. Она даже произнесла тост за своего героя, называя так Роберта. Тост заключался в признании его прекрасных человеческих качеств, его силы и надежности в трудные минуты жизни.

Роберт, в свою очередь, пил за мужество Крис, за ее, несмотря на испытание, не исчезнувшую красоту.

После второй бутылки он начал все больше и больше говорить о себе, о своем влиянии в артистическом мире.

– Ты можешь обратиться ко мне с любой просьбой. И будь уверен, что я помогу тебе. Не стесняйся! – довольно громко вещал он.

Крис в свою очередь кивала, как бы в подтверждение его слов.

Я чувствовал, что участвую в неком спектакле, где актеры произносят одну фальшивую реплику за другой. Невольно вспомнились Станиславский и брат Чехова. Мне стало неловко и за себя, и за Крис, и даже за Роберта-Менендоса…

В одну из наших редких прогулок мы с Митей «беседовали», это его слово, о Монтене.

Он говорил о добровольном желании человека отказаться от какого-либо сопротивления, не думая и не сожалея о последствиях своего поступка. Сдаться на милость судьбы.

Причина, из-за которой он, собственно, начал свой монолог, была моя история с Крис. Митя никогда не видел ее и даже не подозревал о ее существовании. Поэтому, когда я попытался в сжатой телеграфной форме посвятить его в свою драму, которую мне пришлось пережить и которой я, возможно, живу до сих пор, он, со свойственной ему вкрадчивой мягкостью, прервал мой монолог.

– Все, что ты чувствуешь, находясь в состоянии смертельной боли и страдания, происходит оттого, что тебе кажется, что такое могло случиться только с тобой. Глубина твоей боли усиливается потому, что она кажется тебе исключительной. И ты единственный ее избранник, – сказал Митя. – Но это только в силу твоей темноты, а вот если бы ты читал Монтеня, то открыл бы для себя неожиданный факт, и факт этот заключается как раз в том, что, испытывая боль, ты не являешься исключением. Эту боль пережили тысячи людей. То, что происходит с тобой, как тебе кажется, единственным, настолько банально, что мне ничего не остается, как только рассказать одну историю из произведений моего любимого философа.

В некотором царстве, в некотором государстве, – начал он, предварительно раскусив кусочек сахара, – жил да был человек. Он был единственным государственным преступником, за голову которого было обещано огромное количество денег. Я не помню, что это было: гульдены или фунты, возможно, франки, в конце концов, это не имеет большого значения. Важно, что преступником он был с самого детства и дожил до глубокой старости, не будучи пойманным. Последние годы жизни он скрывался в старом шато вдалеке от Парижа. Ты меня слушаешь?

Это был его обычный прием, которым Митя пользовался, чтобы слушатель не потерял интерес к его монотонному и ленивому повествованию, изредка прерывающемуся хрустом или чмоканием.

– Так на чем я остановился? Короче, наш герой имел привычку каждое утро совершать конную прогулку по проселочным и лесным дорожкам недалеко от своего старинного шато. В одну из таких прогулок он рысцой объезжал окрестности, как вдруг услышал вдалеке стук копыт. Обернувшись, преступник увидел кавалькаду, скачущую галопом. Он понял, что это за ним, и тоже послал свою лошадь в галоп. Но погоня приближалась с каждой минутой. Еще чуть-чуть, и его схватят. Он сознавал, что это конец. Но продолжал скакать по лесной тропе вдоль непроходимых кустов и высоких деревьев, безжалостно нахлестывая лошадь. Вдруг за резким поворотом увидел незаметный проем в плотном кустарнике и, не раздумывая, юркнул в него. Спрыгнув с лошади и положив ее на землю, он затих в высокой траве, понимая, что это его последний шанс на свободу. Затаив дыхание, он слышал, как кавалькада, не заметив его, проскакала мимо. И в ту же секунду вместо радости почувствовал необъяснимую панику. Преступника обуял страх, что и на этот раз он останется не пойманным. Не раздумывая и не отдавая отчета в своих действиях, он выскочил на тропинку с криками: «Я здесь! Я здесь!» Услышав истошные вопли, преследователи вернулись, надели на несчастного наручники и отвезли в город, где вскоре казнили. Мораль заключается в простой истине. Мы все хотим быть пойманными – одни раньше, другие позже. И твоя, как ее, Крис? – твой единственный выбор, та, кому бы ты хотел сдаться. Но, увы, она проскакала мимо, видимо, не услышав твоего призыва: «Я здесь! Я здесь!» Теперь тебе придется поискать для этой же цели другую.

Было такое чувство, что я проглотил битое стекло. Я даже помню, что это было не обычное стекло. Нет, это были куски толстого стекла, похожего на хрусталь или баккару. Как осколки бокала для абсента. И во сне я пытался выплюнуть их, но они, как гирлянда, которую вытягивают фокусники изо рта, появлялись и появлялись. Это была бесконечная вереница осколков.

Даже уже проснувшись, я продолжал чувствовать их во рту. И только подойдя к умывальнику, чтобы выплюнуть остатки хрустальных осколков, я понял, что это был сон. Я еще долго стоял перед зеркалом, глядя на свое отражение. На меня смотрело небритое испуганное лицо почти незнакомого мне человека. Я отпил холодной воды из-под крана. В глубине мастерской разрывался телефон. Звонил долго. Кто-то упрямо и терпеливо настаивал на ответе.

Я снял трубку.

– Прости, что так рано. Сколько у вас? – Это была Коринн, падчерица Альдо.

– Не знаю, – ответил я растерянно. – Что-то случилось? – Я не помнил, когда она звонила мне последний раз. Может, год, может, полгода назад.

– Умер Альдо. – Она произнесла это коротко, без драматизма и вообще какой бы то ни было эмоции. Сухим тоном телеграммы. Помолчав, добавила: – Ты прилетишь?

– Конечно, – не задумываясь ответил я.

Потом я долго сидел на диване, тупо разглядывая эскизы к сцене самосожжения в «Хованщине», над которыми работал уже почти год. Режиссер мягко требовал все новых и новых вариантов. Все мои творческие проблемы показались вдруг такими нелепыми и мелкими. И образы староверов с крестами, которые они жгли, и образ Марфы.

Даже проблемы с Шурой, которая спала в соседней комнате. Последнее время она стала уделять большое внимание новым тряпкам, которые скупала в невероятном количестве. Это было похоже на манию. Целыми днями Шура сидела за компьютером, писала письма. По вечерам стояла подолгу перед зеркалом. Она собиралась в поездку на театральный фестиваль. Просила меня помочь с французской визой.

Шура здорово изменилась. И я чувствовал, что в ее жизни что-то произошло. Но мне почему-то не хотелось ни задавать вопросов, ни выяснять отношений. Как-то было до фонаря. Поэтому я легко и не без удовольствия решил плюнуть на все это и полететь в Париж, чтобы проститься с Альдо.

И это показалось гораздо важнее, чем мелкая возня с чужими проблемами. «Улечу сегодня вечером», – подумал я. И стал звонить, чтобы заказать билеты.

Глава 32

То, что я сейчас чувствую, похоже на состояние ребенка, наблюдающего, как рушится карточный домик, который он терпеливо складывал уже несколько дней. Хотя в моем случае это не дни, а годы. И если раньше рушилась часть конструкции, то теперь я с тихим ужасом осознаю, что валится все. Причем странно, но я не пытаюсь остановить это падение. Когда-то я испытывал приятное чувство, создавая эту грандиозную конструкцию, теперь, с неестественным безразличием, наблюдаю за ее падением. Как вуайер, который подсматривает в замочную скважину за тем, что происходит за дверью.

Окно, из которого я смотрел на траву, покрытую ковром осенних пожухших листьев, белый дощатый забор, белую беседку и такую же белую скамейку – на то, что осталось от мира реального в моей памяти, – это и есть мир, потусторонний и незнакомый, в котором я существую сегодня.

Незнакомая кухня цвета шоколада, кафельный пол, холодильник фирмы «Indesit» – дом, который совсем не похож на мой дом в Нормандии или мой бывший лофт в Нью-Йорке, не вызывает у меня раздражения: какая мне разница теперь, когда меня нет?

Все во мне онемело, как при анестезии, когда не чувствуешь острой боли. В этом состоянии невозможно думать ни о чем. Скучать по близким людям не дано. Видимо, умершие не скучают. Они живут одиноко, наслаждаясь, как могут, полным забытьем, и день за днем повторяют, как молитву: я один, и мне хорошо одному. Многие хотели бы оказаться в твоем положении, но они еще живы и скучают то по одному, то по другому.

По вечерам я смотрю в окно. В нем ничего нет – только отражается мой вечер и мое одиночество.

Иногда я испытываю желание позвонить Ващенко или Красило. Не потому, что скучаю, а просто чтобы услышать знакомый голос. Надо хоть с кем-то иногда говорить. Митя давно не появлялся. Надо самому пригласить его на прогулку. Может, на этот раз ко мне, в мою кухню – посидеть и что-нибудь выпить. Кстати, он любил выпивать, когда был жив. Причем на вопрос «что будешь пить?» – всегда застенчиво улыбался и говорил тихо: «Да все». Поэтому перед ним всегда стояли и рюмки с водкой, и бокалы с вином, белым и красным, и пиво. И он похлебывал то одно, то другое, как будто клевал, опуская свой большой, с горбинкой нос в содержимое рюмок и бокалов. И если кто-то, заметив его безразборщину, удивленно спрашивал: «Как вы можете мешать пиво с вином?», он добродушно улыбался и говорил: «Вот так!», демонстрируя это наглядно. Думаю, его скорее интересовал результат, чем процесс. Митя хотел просто быстрее опьянеть – в этом состоянии он чувствовал себя уютно. Становился застенчивым и добрым, цитировал Монтеня и продолжал клевать спиртные напитки. Даже водку он пил медленно, причмокивая при каждом глотке. Я ни разу не слышал от него: «Хорошо пошла» или «Какой интересный букет». Клевал он молча. Чем больше я думаю о Мите, тем больше сомневаюсь в том, что ни по кому не скучаю. Но должны же быть исключения.

А теперь лучше уснуть, укрыться одеялом и попытаться что-нибудь вспомнить из прошлой жизни, когда я был еще в состоянии скучать.

Несколько дней назад случайно встретил Коринн, дочь Пэп и падчерицу Альдо. Она торопливо шла, почти бежала в сторону набережной. Увидев меня, – я сидел в «La Palette», думая о странном поведении Жерара, – она улыбнулась. Похоже, радость встречи была искренней.

– Это ты? – спросила она удивленно.

– Возможно, – ответил я. – Может, присядешь?

– Ненадолго. Я бегу на выставку Пикассо у Лебука, просто хотя бы отметиться. Ну а потом, если ты свободен, можем поужинать.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил я.

– Ну, бокал шампанского.

С выставки Коринн вернулась довольно быстро.

– Где мы ужинаем? – спросила она, присаживаясь за стол.

– В «Липпе» подходит?

Я не видел ее со дня кремации Альдо. Что-то наподобие наших поминок проходило в небольшом кафе, расположенном рядом с крематорием. Был пасмурный осенний день. Накрапывал дождь. Собравшихся было не много, но поскольку кафе оказалось тесноватым, то все сидели прижавшись друг к другу.

Художников было только двое – Джим Дайн и я, остальные – близкие друзья и родственники. Кого-то я смутно помнил, некоторых видел впервые.

Я прилетел из Нью-Йорка. В тот момент после тазобедренного перелома я передвигался при помощи костылей. Их наличие, очевидно, обращало на себя внимание.

Коринн посадила меня за свой стол, где они сидели рядом с Катрин.

– Ты что, больше не куришь? – спросила Катрин.

Я достал мятую пачку «Мальборо».

– Выйдем на улицу, я бы тоже покурила, – сказала она, сопроводив приглашение мягкой улыбкой.

На улице мы молча закурили. Я не знал с чего начать. Кроме банального «Как ты?» ничего не приходило в голову. Мы вернулись в кафе. Перед тем как войти в зал, она сказала:

– Не пропадай, звони, когда будешь в Париже.

Так говорят, когда не знают, что сказать.

А может, мне ее равнодушие только показалось. Я вообще редко вникаю в смысл стандартных фраз, он почти всегда очевиден. Труднее понять, почему нам говорят те или иные слова.

Потом подали еду. Салат оливье, ветчину. Есть совсем не хотелось. Я просто пил, стараясь не встречаться глазами ни с кем из собравшихся. Да и с Катрин тоже, хотя ее глаза излучали нечто похожее на нежную грусть. Она потягивала белое вино.

Джим Дайн долго произносил свой спич. Он говорил на английском. Думаю, что большинство собравшихся постепенно теряли интерес к его монологу, тем более что принесли горячее.

Я часто думаю о тех, кого мы теряем. Почему мы бежим от людей, с которыми могли бы связать свою жизнь? Что нас пугает? Раньше, в эпоху шестидесятых, это называлось профсоюзом. «Это не мой профсоюз», – часто говаривал Кирилл, когда очередная «она» не вызывала в нем любопытства.

Здесь, сидя в этом кафе на прощальном ланче с Альдо, я почему-то думал о театре Арджентина в Риме, на сцене которого состоялась премьера спектакля Никиты «Платонов» с Марчелло Мастроянни.

Катрин, Альдо, Пэн и Коринн были моей группой поддержки. Во всяком случае, мне хотелось так думать.

Я встречал их в фойе. Они все выглядели, как какие-то сказочные персонажи, прилетевшие из другого мира. Все в них мне казалось неземным. От них исходило если не сияние, то нечто, что Митя называл божественным.

Катрин была в черной шубе а-ля рюс из каракульчи.

– Это для тебя, – бросила она, снимая медленным движением пояс.

Я проводил их в ложу, а сам пошел к осветителям. Сидя там, смотрел не на поднимающийся занавес, а на них, мерцающих в угасающем свете начинающего представления.

На сцене появился интерьер дома Генеральши. Вернее, он еще только угадывался. Где-то в углу в маленькой детской кровати просыпался мальчик. Косой луч прожектора освещал только его кроватку. И вдруг откуда-то с крыши дома, там, где я построил голубятню, сорвалась стая голубей, которые полетели по всему залу. Это было незабываемое зрелище.

Зал от неожиданности пришел в неописуемый восторг. Сделав несколько кругов, голуби вернулись в голубятню и тихо расселись по жердочкам. Публика захлебнулась в аплодисментах. Надо отдать должное Никите, он умел дотрагиваться до самых ностальгических или эрогенных зон искушенных зрителей.

Финал спектакля был грандиозен. Вся махина этой пятиэтажной декорации, с верандой, голубятней, вдруг разделившись на две равные части, начала раздвигаться, медленно уползая за кулисы. И перед зрителями открылся незнакомый, невидимый до сей поры огромный, уходящий в глубину парк. Он как будто просыпался в дымке тумана. Его глубина казалась бесконечной. Я помню, мы скупили все искусственные кусты и деревья в римских цветочных магазинах. И всю эту искусственную парковую зелень я покрасил серебром и нашил на тюль в несколько рядов. Поэтому иллюзия глубины была настолько убедительна, что парк, казалось, не имел конца.

Всходило солнце. И тот же мальчик, которого мы видели в начале, просыпался в той же кроватке и босиком в ночной рубашке бежал в этот сказочный сад. Кстати, и финал придумал тоже Никита. Уже почти в самом конце он вдруг вспомнил, что декорация дома состоит из двух раздельных конструкций. «Так почему же нам их не раздвинуть?» – произнес он, громко смеясь.

Короче, это был успех.

Как давно это было… Совсем-совсем в другой жизни.

Теперь я сидел напротив двух близких и таких далеких от меня существ – Катрин и Коринн, с которыми была связана моя жизнь в Париже. Ни Пэп, ни Альдо уже не было.

А без них эти две женщины уже переставали существовать в той же ипостаси. Они перестали быть такими же близкими, как были. Я мысленно отнес их к той группе людей, которые пришли на поминки и сидели за соседними столиками.

Сидели довольно долго, уже начало темнеть.

– Мне не хочется оставаться одной, – после затянувшегося ланча произнесла Коринн.

Я пригласил ее в тот самый ресторан, в котором мы изредка ужинали с Пэп и Альдо. Она почти не ела, пила вино и изредка украдкой смахивала слезу. А я молчал, наблюдая за ее почти незаметным движением.

Спали мы вместе, вернее, лежали, не зажигая света, прижавшись друг к другу. Ни о каком сексе думать не хотелось. Под утро я, видимо, уснул и не слышал, как она ушла. На подушке я заметил записку, вырванный листок из записной книжки. «Не пропадай, звони». Я взял сумку, собрал костюмы и двинулся в аэропорт.

С тех пор прошло много лет, может пять, может, десять.

И вот теперь мы снова сидим в том же ресторане, я слушаю ее монолог, похожий на текст телеграммы, которую обычно посылают дальним родственникам.

– Ну, что тебе рассказать? Прошло столько лет… Сразу после смерти Альдо обнаружили онкологию. Потеряла грудь. Помнишь, ты познакомил меня с Аланом? Прожили с ним некоторое время. Он родил дочку, но не от меня, расстались. Теперь он вернулся. Но живем отдельно. Иногда встречаемся. Ты меня слушаешь?

– Да, слушаю.

– Ну, так вот. Купила, наконец, себе квартиру, увлекаюсь садоводством. Спать ни с кем не могу…

Я старался не перебивать ее, но пару раз выходил на улицу покурить. Как только я возвращался, она продолжала:

– Ты понимаешь, я чувствую себя умершей. Да, конечно, я живу, но живу по инерции, как во сне. Я так хотела ребенка… И Пэп хотела, чтобы я родила от тебя.

«Господи, когда это кончится, когда? Никогда», – подумал я и попросил счет.

Лежа у себя в номере, я вдруг почему-то вспомнил ее исповедь. Раньше я об этом ничего не знал. Я помню, шел снег. Коринн волновалась.

– Ты знаешь, мой отец всегда отличался жестокостью. Я постоянно испытываю стресс перед встречей с ним.

– Кто будет на ужине? – спросил я.

– Да, хорошо, что ты напомнил мне. Я как раз хотела тебя предупредить: там будут два его близких друга. Они дружат на протяжении всей жизни. Один из них Флоран, архитектор. Другой – Поль Жегов, довольно известный пианист и композитор. Он писал много в эпоху новой волны французского кино. Кстати, Поль русского происхождения. Довольно мрачный тип и будет тебя провоцировать. Когда моя младшая сестра покончила с собой, в доме творилось что-то невообразимое. Все куда-то бежали. Это был кошмар. Отец и Пэп должны были ехать в госпиталь на ночь. Сестра была еще жива. Мне было страшно одной в квартире. Жегова попросили остаться со мной. Мне было тогда четырнадцать лет. Короче, в ту ночь Жегов изнасиловал меня. Ни отец, ни Пэп об этом не знают. Я никому не сказала. Ну, вот мы и пришли, – сказала она вдруг довольно спокойным тоном.

Казалось, ужин длился бесконечно. Единственный человек, который вызывал у меня любопытство, был мистер Праудвок, отец Коринн.

Он держался просто и естественно. Открывая бутылки вина, сопровождал это кратким комментарием. И почти всегда этот комментарий содержал иронию по поводу цены и истинного качества вина.

– Чтобы разбираться в вине, надо больше пить и меньше слушать «экспертов». Впрочем, как и во всем, – прибавлял он с улыбкой.

Обратила на себя внимание жена Жегова. Маленькое худосочное существо, сильно похожее на мартышку. Она без конца жестикулировала, произнося какие-то колкости, и много пила. И, напиваясь, становилась все более агрессивной. В основном, агрессия была направлена на Жегова. Но тот, в свою очередь, видимо, уже привыкший к этому, держал удар довольно спокойно, отвечая на ее выпады слегка виноватой улыбкой.

Коринн изредка, украдкой, встречалась со мной взглядом, видимо, не желая демонстрировать нашу близость.

В какой-то момент Жегов, видимо, устав от подвыпившей своей мартышки, решил сменить тему:

– Скажите мне, пожалуйста, – обратился он ко мне, медленно растягивая фразу и прерывая ее раскуриванием трубки. – Согласны ли вы, молодой человек, что мы являемся свидетелями странного несоответствия между количеством гениев в музыке и живописи? Что я хочу сказать? Я, например, с уверенностью могу отметить тот факт, что в нашей истории существует огромное количество гениев в живописи, – в музыке их можно сосчитать по пальцам одной руки. Как вам кажется, почему это?

Мне не хотелось вступать с ним в длинный спор по поводу количества гениев, так как, очевидно, это был своего рода тест или провокация, о которой меня предупреждала Коринн. Поэтому я решил отделаться коротким ответом:

– Я думаю, все дело заключается в компетентности эксперта. Вы являетесь, наверное, им в музыке. А что касается живописи, то вы более доброжелательны, так как этот жанр вам не так хорошо знаком.

Сказав это, я вдруг подумал, что в моем ответе было больше агрессии, чем в его вопросе. Но, видимо, это оказалось своего рода местью за то преступление, которое он совершил по отношению к своему близкому другу и его дочери. К сожалению, я не мог вызвать этого мерзавца на дуэль и не мог громогласно объявить, что это не человек, а грязное животное. Себя же я ненавидел за то, что продолжал сидеть на этом званом ужине, попивая вино из погреба месье Праудвока.

Единственное, что хоть как-то примиряло меня с этим обстоятельством, была мысль: «Сколько таких ужинов я вытерпел в своей жизни и ни разу не ушел из-за стола. Чем этот подлец хуже других? Сиди и терпи».

И я продолжал сидеть, пытаясь понять, где же я все-таки нахожусь? В ином мире мертвых или еще среди живых? Я пытался определить неуловимую границу между этими мирами, а заодно и свой диагноз.

Теперь, когда прошло столько лет с тех пор, как я сидел за столом с мистером Праудвоком, отцом Коринн, мне не трудно определить: конечно, я был в мире ушедших в мир иной.

Мои размышления прервал телефонный звонок. Звонила Коринн.

– Ты еще не спишь? – спросила она.

– Нет, – коротко ответил я.

– Ты знаешь, я лежу и думаю о том ужине у отца. Ты помнишь?

– Да.

– Так вот, я забыла тебе сказать, что Жегова зарезала его жена. Помнишь ее? Представляешь, зарезала ножом! Это случилось спустя год или два после того ужина.

– Правда? Я тебе не верю! Разве такое бывает?

– Видимо, бывает.

– А что с другим другом твоего отца? Он на том ужине не проронил ни слова. Архитектор, кажется? Как его звали?

– Флоран, – ответила Коринн.

Повисла длинная пауза.

– Так что с ним? – спросил я.

– Он умер… – И снова долгая пауза.

– А почему ты спросил о нем?

– Не знаю. Просто он показался мне тогда довольно странным персонажем. Как говорят, загадочным.

Коринн с какой-то виноватой интонацией произнесла:

– Ты знаешь, я спала с ним тоже.

Я пожелал ей спокойной ночи и отключил телефон.

Глава 33

Раннее пробуждение, которое мне всегда казалось привилегией людей одиноких, имеет и свои минусы. Что-то похожее на испуг, иногда доходящий до паники. Нет ни человеческого голоса, ни звука, говорящего о присутствии кого-нибудь рядом. Я пытаюсь, как могу, собраться с мыслями, составляя план-утопию моих дневных деяний, но безуспешно. Надо сделать и то, и это. Стараюсь проследить очередность дел, но это бесполезно. Нет и привычных телефонных звонков, да и позвонить никому нельзя. Все еще спят.

Если в Париже есть «La Palette», то в Жуковке только моя кухня и окно, в которое я вижу сплошной зеленый занавес, состоящий из трепещущих на ветру листьев. Почему они так зелены? Кажется, уже сентябрь. Должны же они иметь хоть немного осенней желтизны? Лениво размышляю, ощущая на губах горьковатый привкус кофе.

Зеленый занавес медленно погружается в туман, вернее, покрывается легкой дымкой. И от этого выглядит благородней. На него хочется дольше смотреть, что я и делаю, бессознательно продолжая откладывать и перекладывать так называемые дела и обязанности.

Надо найти Красило, он совсем исчез. Честно говоря, я уже начал думать, что и он покинул нашу бренную землю – ни звонков моей матери, ни мне. Обычно он всегда помнил дату моего рождения и день рождения мамы, а тут полное молчание. Да и я не знал, как его разыскать. Единственный телефонный номер, который у меня есть, – это домашний, но он молчит месяцами.

Последний раз, когда Игорь вдруг объявился, он оправдывал свое исчезновение плохим самочувствием. «Давление замучило. Прости. Ты же самый дорогой человек в моей жизни», – ласково и проникновенно извиняющимся тоном произнес он на другом конце провода. Его жизнь сегодня полна загадочности и тайны. Количество его болезней и бедствий настолько грандиозно, что невольно начинаешь ставить под сомнение существование справедливости на земле. Как можно подвергать таким тяжелым испытаниям одного человека? Неужели Бог не мог распределить их между разными людьми: бедствий бы хватило минимум человек на двадцать.

Но как бы там ни было, мне было приятно услышать его ласковый голос. Если верить словам Красило, его жизнь состоит из бесконечной изнурительной борьбы с болячками и недугами, которые окружают и наступают со всех сторон. И он стоически, безропотно и с довольно большой долей героизма старается справиться с неприятелем. Но когда борьба длится годами, а то и десятилетиями, то остается только удивляться почти «иововскому» терпению Красило.

Игорь, пожалуй, третий после Мити и Юрки оставшийся у меня собеседник, и его отсутствие на протяжении долгого времени заставляет меня здорово волноваться. Мне не хватает его гортанного, проникновенного, ласкового журчания.

Кстати, если бы я имел право голоса, то с легкостью рекомендовал бы его в Митины помощники там, в Антимирском Совете. Во-первых, он читал и Монтеня, и многих греческих философов, включая Плутарха, так как, по его собственному утверждению, не стоит терять время на чтение современных. А во-вторых, у меня была бы еще одна своего рода «крыша» в этом злополучном Совете. Уж он бы точно проголосовал за резолюцию считать меня своим, то есть ушедшим.

Бессонные ночи длились и длились. Я лежал в темноте на кровати с железной сеткой, прикосновение к которой постоянно ощущал спиной. Холодное пустое пространство, называемое условно комнатой, сгущалось вокруг.

Я отметил, что Лука довольно долго не появляется. То ли он совсем исчез, или, возможно, я его чем-то обидел. Да и Митя, видимо, погряз в своих общественных делах Антимирского Совета.