Сфумато Купер Юрий
Никаких возрастных или социальных ограничений не существовало. В команде были и взрослые мужики, и подростки, и блатные, просто работяги, даже глухонемые. Не было только слепых и инвалидов. Наш микростадион собирал довольно большое количество зрителей. Они в свою очередь могли заключать пари на ту или иную команду.
Короче, деньги делали это мероприятие довольно популярным.
Для меня, Закуренова и Петракова два дня игры в футбол почти всегда давали возможность заработать карманные деньги.
Это был бой без правил. За рубль тебя могли просто убить. Били по ногам и брали на бедро, как в хоккее, бросая противника на железную обивку гаражей. Особо свирепыми считались глухонемые. С чем это было связано, понять невозможно. Может, у них было что-то с психикой, а может, значение имели деньги. Но, как бы то ни было, пройти их было труднее, чем таксистов или блатных.
Наша команда играла по схеме 1+2. Другими словами, Петраков брал на себя функции либеро, оттягиваясь чуть назад, ближе к воротам. Роль ворот исполняли два мусорных бака. Расстояние между ними было не больше трех метров.
Каждый из членов нашей команды обладал виртуозной техникой, скоростью и бесстрашием на грани безумия. Тщательнее всех к побоищу готовился Закуренов. Он без конца экспериментировал с подошвами ботинок, наклеивая на них всевозможные материалы: то наждачную бумагу, то металлическую терку. Он все время старался преуменьшить эффект скольжения. Но, видимо, наука сопромата давалась ему с большим трудом. Все, что он прибивал и клеил, отскакивало в первые пять минут игры, и он продолжал бегать, прихрамывая на одну ногу, если наклейка слетала с одной подошвы. Он даже пробовал обматывать ботинки вымазанной в гудроне веревкой. От этого его спортивная обувь приобретала вид водолазных башмаков. Короче, инженерная мысль Закуренова не умирала. Он придумал щитки из валенок, отрезав сапожным ножом нужную часть, просовывал в оставшуюся ноги и заматывал всю эту хитрую конструкцию ремнями. Но обязательно что-то не срабатывало. Развязывались ремни, или он просто не мог легко и свободно бегать, путаясь в самодельных щитках-валенках. Единственный положительный эффект всех изобретений заключался в устрашающем виде этих бутсов-вездеходов. Поначалу его даже побаивались, но, привыкнув к виду его обуви, били так же, как и меня с Петраковым.
Петраков, помимо технических данных, обладал другими редкими качествами – терпением и спокойствием.
Кстати, именно они использовались в классе на всех уроках, независимо от предмета.
Как только выяснялось, что практически никто не подготовил домашнее задание, все хором умоляли Петрака спасти ситуацию, то есть добровольно вызваться к доске. Петрак упорно тянул руку на фоне угрюмых и прячущих глаза одноклассников. Педагогу ничего не оставалось, как вызвать к доске именно его, поскольку это был единственный доброволец.
Выйдя к доске, Петраков произносил медленно и с выражением, почти в экстазе, первую фразу:
– Все мы знаем, что Александр Сергеевич Пушкин был, да и теперь является, великим русским поэтом. Родился он в семье… – Он вдруг останавливался на полуслове, будто что-то забыл и пытается вспомнить.
– Ну, Петраков, продолжайте.
– Щас. Я немного волнуюсь, – как бы извиняясь, говорил он.
Весь класс, затаив дыхание, отсчитывал минуты молчания и с нетерпением ждал спасительного звонка…
– У него был еще брат Борис Сергеевич.
– И… – теряла терпение Мария Николаевна. – Петраков, что вы тянете? Дальше!
– У них были хорошие отношения, – продолжал Петраков, – можно сказать, дружеские.
Затем длинная пауза.
– Петраков, я поставлю вам двойку… Что вы тянете? Дальше.
– Мария Николаевна, простите, но я очень волнуюсь. Щас. Сейчас просто не знаю, как перейти к его поэзии. Хотя с уверенностью могу сказать, что Александр Сергеевич был увлечен исторической драмой. Ну, например, он написал «Борис Годунов».
Опять длинная пауза.
– Ну, и кем был Борис Годунов, вы знаете? – опять с нетерпением спрашивала Мария Николаевна.
– Конечно. – Снова пауза.
– Петрак, тяни время, – слышался шепот откуда-то с задней парты.
– Ну кто, Петраков?
– По-моему, он убил какого-то младенца.
– Правильно, но, тем не менее, кем он был, Петраков?
Наконец раздавался звонок.
– Садитесь, я ставлю вам двойку.
Хотелось курить. Я присел на ящик, прислоненный к ржавому борту рыбацкой шхуны, и закурил, мысленно перебирая в памяти случайные и короткие встречи с женщинами. Так мучительно вспоминают номера телефонов, записанных, а потом потерянных безвозвратно. Ты хочешь увидеть незнакомку или услышать ее. Ты точно знаешь: то, что произошло между вами, не закончено, вы расстались глупо, недосказав, недолюбив и не узнав друг друга.
Конечно, я находил необъяснимую прелесть во встречах двух посторонних людей, которые не в состоянии за одну ночь рассказать друг другу, кто они. Только их тела и руки пережили близость. А души? Души, видимо, со стороны наблюдают друг за другом, боясь приблизиться из опасения быть ранеными или просто из соображения такта. Эта боязнь лезть в душу. Или как у Цветаевой: «Хотеть – это дело тел, а мы друг для друга – души». И тут, вдруг, я вспомнил пролетающую над ночным Парижем душу, там, в кафе «La Palette». И тут же подумал об абсурдности этого эпизода. Как это могло быть? Я же на Шикотане. И какой Париж, я ведь жил в нем только лет десять спустя…
Я вспомнил, о чем говорил мне Митя: все, что происходит со мной, происходит в пространстве памяти, а она живет совсем по другим законам. Там нет хронологии реального мира. Она существует независимо от нас, отбирая и складывая разбросанные осколки, фрагменты нашего прошлого, сохранившиеся только чудом. И нам остается только закрыть глаза и, затаив дыханье, разглядывать этот чудный калейдоскоп.
Порой трудно поверить, что это все было с нами. Я сам довольно часто ловлю себя на недоверии к памяти. «Где я? – иногда спрашиваю себя. – Кто я?» Всплывают, как из тумана, какие-то полустанки, деревни, большие города, где мне когда-то приходилось ночевать. И неважно, была ли это просто одна ночь или годы.
Все это начинает казаться длинным и волшебным кругосветным путешествием внутри самих себя. Это как путешествие на корабле, где иллюминаторы затянуты шторами, и вы плывете, не выходя на берег.
И страны, и города – внутри нас. И, где бы мы ни жили, в Париже, Нью-Йорке или Москве, нас как магнитом тянет в наш любимый город, в наше детство.
Стершиеся в памяти лица людей, фрагменты пейзажей, интерьеров, пыльные коридоры коммуналок с лампочкой, горящей в полнакала, тазы и корыта на стенах, парадные с обгоревшими спичками на потолке, дворы, завешенные бельем, сохнущим на веревках.
Память – как ангел-хранитель, который хранит для нас самое дорогое, то, что мы называем нашей прожитой жизнью.
А жизнь у всех одна. Да и детство тоже.
И не так важно, кем мы стали, – важно, кем мы были. И память поможет нам это не забыть.
Глава 12
Коридор моей бывшей коммуналки не отпускал меня. Видимо, здесь отсутствовало понятие времени. Я вдруг вспомнил, что видел часы в кафе «La Palette» и брегет на цепочке у деда Мячина, но ни у тех, ни у других не было стрелок. Это наблюдение поразило меня. Я пытался смутно представить себе устройство этого незнакомого мне мира, в котором и время, и память находятся в каком-то свободном хаосе.
Может, если бы я смог найти закономерности и связи, все выглядело не таким уж странным, но пока надо было просто принять условия этой нелепой игры. Тем не менее мне мучительно хотелось сложить кусочки и осколки пазла незнакомой реальности, чтобы узнать: как они здесь живут? Там, на Антимирском Совете, их было так много… Откуда они явились? Куда ушли?
Правда, Митя упоминал, что большую часть времени они вспоминают прошлое. Что же касается рисования по памяти, в этом не было ничего необычного для меня, я и сам это делал часто. Тогда в чем смысл этого существования? Может, у них есть другие, более совершенные чувства, которые незнакомы человеку, живущему на земле. Все разговоры на тему загробной жизни, которые я до этого слышал неоднократно, всегда наводили на меня тоску.
Конечно, всем знакомо чувство ожидания чуда, страх и любопытство перед чем-то незнакомым, неизведанным, как у язычников при виде молнии. Но бесконечный праздный треп по поводу летающих тарелок и инопланетян, замеченных где-нибудь в районе села Кукуева, не представлял для меня никакого интереса. Ад, рай, вся эта мякина для «простых ребят» напоминала мне дешевую тюремную пропаганду, где отбывающим срок обещают за хорошее поведение что-то вроде «год за два». Поэтому ни мистика Мессинга, ни номера Ури Геллера со сгибаниями вилок и ложек, рассчитанными на впечатлительных домохозяек, были мне неинтересны.
Однажды простой провинциальный иллюзионист Володя Фокусник за рюмкой водки рассказал и показал мне, как все это делается. Мы сидели с ним в дешевом кафе на Садовом кольце.
– Вилки – это для темных людей, – сказал он мне. – Любой физик знает о том, что металл обладает памятью. И если ты заготовишь перед выступлением несколько вилок, то при температуре тела они вернутся легко в первоначальное согнутое состояние. Движение предметов, спрашиваешь ты? Элементарно, для этого не надо быть ни Геллером, ни Кашпировским. Пару сильных магнитов на колени под брюки, и все. Садишься за стол, колени под столешницей, и двигай себе…
Отпив полстакана, он достал из кармана слепок большого пальца. Внутри тот был полым. Иллюзионист надел его на палец.
– Видишь, теперь я закладываю туда все, что ты хочешь, – салфетку, кольцо, любой предмет, который может поместиться внутри. Все исчезновения и появления предметов я могу продемонстрировать хоть сейчас, это элементарно.
И официантки, и две бабы за соседним столом, открыв рты, наблюдали за трюками. Уже изрядно выпив, Володя Фокусник вдруг произнес:
– Ты знаешь, о чем я мечтаю? Найти спонсора, который организует мой концерт, и я расскажу всю правду обо всей этой мистической чертовне экстрасенсов и гипнотизеров. Думаешь, неплохая идея, а?
– Что касается меня лично, то мне было бы интересно, – ответил я. – Но за публику я не ручаюсь… Ты ведь отнимаешь у людей самое главное в жизни – веру в существование чуда.
– Может, ты и прав, – подумав, ответил Володя Фокусник, мой случайный собеседник. – Ну, ладно, я, пожалуй, пойду! – Он поднялся из-за стола и положил рядом с тарелкой свою визитную карточку, на которой было так и написано: «Володя Фокусник».
– Если появится возможность, ну, корпоратив или что еще… звони!
Коридор опустел. Длинное пространство стало погружаться в темноту, постепенно теряя очертания вещей, наполнявших его. Находясь в этом мире, я начал привыкать к таким неожиданным метаморфозам. Каменный пол уже походил на размытую дождем проселочную дорогу. Там, где стоял сундук, я увидел большую дождевую лужу, в которой отражался ломкий силуэт уличного фонаря, чуть дальше, вместо двери со списком жильцов и расписанием пользования ванной, появилась вывеска, на которой кистью было выведено «Буфет». В окнах буфета горел тусклый свет…
– Так ты стал художником? – тихо спросила тень женщины и, не дождавшись моего ответа, исчезла.
Неожиданно хлынул проливной дождь.
Я смотрел на лопающиеся в луже пузыри, мне захотелось курить. Нащупав коробок спичек в кармане плаща, я попытался зажечь одну, другую, но спички не зажигались, видимо, отсырели. Я решил зайти в буфет и, подходя ближе, заметил недостроенный кирпичный фундамент. Видимо, буфет находился рядом со стройкой.
Я поймал себя на мысли, что эту вывеску, буфет и эту стройку я уже когда-то видел.
Неподалеку от кирпичного фундамента лежали сложенные штабелями доски, по которым стучали капли дождя. Тут же валялся строительный хлам – куски фанеры, бочки с цементом, лопаты, лестницы и ящики. Я подобрал лист грязной, запачканной известью и цементом фанеры. При свете уличного фонаря его поверхность выглядела идеальным пейзажем. В нем угадывалась линия горизонта, темное ночное небо и земля, скупо освещенная лунным светом. Самой луны на небе не было, но свет, исходивший от нее, шел откуда-то изнутри. Я долго всматривался в пейзаж, пытаясь понять, откуда этот свет: от уличного фонаря или, возможно, изнутри картины? Я вертел эту фанеру в руках, но так и не находил ответа. Потом решил, что оставлю пейзаж у двери буфета, а на обратном пути заберу его.
В буфете было немноголюдно. За стойкой – женщина лет сорока, в фартуке и с прической, которую в свое время называли «вшивым домиком». Губы ее были ярко накрашены. Бросив взгляд в мою сторону и отвернувшись к зеркальцу, которое висело на стене, она стала их подкрашивать. Рядом у стойки развалившись сидел мужик в зимней шапке, в телогрейке и тяжелых кирзовых сапогах. В зубах его торчала, будто приклеенная к губе, сигарета. Он с нескрываемым интересом уставился на меня.
Буфет представлял собой небольшую комнату, неряшливо обклеенную сморщенными обоями. Стена за стойкой бара, облепленная вырезками из журналов и газет с портретами мужчин и женщин, напоминала иконостас. На полке стояли ряды бутылок перцовки. Из черной тарелки радио, висевшей на гвозде, доносилось чье-то хриплое пение. Разобрать половую принадлежность солиста было невозможно.
Я выбрал столик подальше от стойки бара. Подкрасив губы, буфетчица спросила:
– Что будете?
Мужик в зимней шапке посмотрел в мою сторону с любопытством.
– А что у вас есть? – спросил я.
Бросив взгляд на полку, буфетчица перечислила:
– Перцовка и пирожки с повидлом, винегрет… Могу разогреть котлеты…
Я попросил стакан перцовки и винегрет.
– В разлив мы не продаем… – улыбаясь, с интригой в голосе протянула буфетчица.
– Ну, давай бутылку, – понимающе отозвался я.
Мужик в зимней шапке явно оживился, на его лице появилась улыбка, он даже несколько раз попытался подмигнуть мне. Встретившись со мной глазами, он помахал рукой, изображая что-то вроде доброжелательного приветствия. Выждав какое-то время и решив про себя, что первое знакомство уже состоялось, он полюбопытствовал:
– Откуда будем? – И, обращаясь к буфетчице, по-хозяйски скомандовал: – Клав! Ну, чо ты телишься? Обслужи гостя, чо ты резину тянешь?
Клавдия, пересекая в туфлях на высоком каблуке пространство буфета, уже несла в одной руке бутылку со стаканом на горлышке, а в другой тарелку с винегретом.
– А ты помалкивай, Федор, ишь, начальник нашелся. Ты бы лучше ширинку застегнул…
А вам хлебушка или пирожков? – уже обращаясь ко мне, спросила она.
Федор застегнул пуговицы на ширинке и снова повернулся в мою сторону:
– Откуда будем-то? – И не скрывая своего навязчивого любопытства, подошел к моему столу, качаясь: – Шофер первого класса Федор Алексеевич Махеев… – Он протянул руку и присел боком на табурет напротив меня.
Я молча ответил на его рукопожатие.
– Не угостишь? – глядя на бутылку, спросил он, улыбаясь.
Я кивнул.
– Ну ты… враг народа, тащи стакан, – обращаясь к Клавдии, скомандовал Федор Алексеевич и добавил уже мягче: – Вишь, Клав, как оно бывает-то, гора с горой не сходятся, а человек с человеком…
Клава принесла стакан и со стуком поставила на стол.
– Человек с человеком… Ты, Федор, каждый божий день с человеками сходишься, а потом ищи тебя по канавам. Стыда в тебе нет, Федор!
– Клав, сука, ну что ты такое городишь, и не стыдно тебе порочить честь бывшего воина Красной армии?..
– Воина… Да ты пилотки-то, небось, не видел настоящей, окромя как у баб между ног…
Я разлил перцовку по стаканам.
– Будем, – коротко, по-деловому, бросил Федор и вылил в себя содержимое стакана, запрокинув голову. – Хорошо пошла… – выдохнул он и, откусив от пирожка с повидлом, стал хлопать себя по карманам в поисках спичек. Найдя коробок, Федор раскурил свою погасшую сигарету. – Надолго? – не оставляя надежды все-таки завязать разговор, опять начал он.
– Нет, завтра уезжаю, – медленно цедя перцовку из стакана, объяснил я.
– Куда, если, так сказать, не секрет? – продолжал Федор светскую беседу.
– В Москву…
– А-а-а… – протянул он, глядя на бутылку. – А в наши края какими судьбами, так сказать, по долгу службы или?..
Мне совсем не хотелось отвечать ему. Пьянея, я с каким-то ленивым удовольствием осознавал, что это моя последняя ночь…
Я испытывал какую-то патологическую, непонятную мне самому лень, работая в Заочном народном университете искусств имени Крупской. Через год от этого странного учебного заведения меня отправили читать лекции в городок, которого даже не было на географической карте. Я толком не запомнил его названия.
Было неприятно вдыхать запах огромных конвертов, которые приходили каждый день со всех концов Советского Союза. Забрав их из почтовой ячейки, я ехал к своей машинистке, Берте Абрамовне, от которой несло «Красной Москвой» так, что мне приходилось просить ее открыть окно даже в зимнее время.
Она готовилась к моему приходу тщательнее, чем бы мне хотелось. Диктуя ей очередное письмо-консультацию, я видел, как у нее потел лоб. Берта без конца бегала в туалет. Я пересаживался поближе к открытому окну и слушал звук спускаемой воды.
– Вы находите меня интересной? – однажды, покраснев, спросила она. – Или вы согласны с моей мамой? Вы знаете, мама считает, что я на любителя… – Берта перестала печатать и с надеждой взглянула на меня…
Я не знал, что ей сказать, вскрыл очередной конверт и начал диктовать:
– Уважаемый Виктор Сергеевич, посмотрел ваши работы…
Берта пару секунд помолчала, а потом с легким кокетством произнесла:
– Дитин, вы мне не ответили.
Я упрямо продолжал диктовать, отмечая ошибки Виктора Сергеевича в рисунке углем, рассказывая что-то о необходимости линий построения, но стука клавиш не было слышно…
– Почему вы не печатаете? – спросил я.
– Мне плохо, – сказала она. – Я могу вас попросить закрыть глаза?
– Зачем? – настороженно поинтересовался я.
– Я вас очень прошу…
Я закрыл глаза. Прошло около минуты, слышались какие-то странные звуки, затем щелчок выключателя, и наступила тишина…
– Можете открыть! – услышал я полный драматизма шепот Берты.
Я открыл глаза. В комнате было темно, она стояла рядом со столом, на котором находилась ее пишущая машинка. На полу у ног Берты валялось платье, руками она прикрывала обнаженную грудь…
– Возьмите меня, Дитин, я не могу больше…
После этого я уже не возвращался ни к Берте, ни к конвертам. Виктор Сергеевич и остальные, безнадежно ожидающие советов, так и не получили консультацию педагога. Ученики мои были из разных слоев общества: одинокие скучающие домохозяйки, школьники, ушедшие в отставку военнослужащие, даже отбывающие срок. И все они так и не узнали, как выглядит их педагог. Возможно, я казался им умудренным опытом маститым художником, даже академиком. Им и в голову не приходило, что я был всего-навсего двадцатитрехлетним потерянным фантазером, мечтающим стать когда-нибудь художником.
Я месяцами таскал у себя в кармане конверты с уже напечатанными ответами, но так и не отправлял их. Эта была какая-то неизведанная, но приятная болезнь безответственности. Свой исход от Берты я тоже не мог объяснить ничем другим, кроме как спертым запахом «Красной Москвы» и, в какой-то степени, уважением к ее возрасту, она была лет на двадцать старше меня.
После этого меня вызвал к себе заведующий учебной частью Алексей Гаврин и предложил компромисс.
– Дитин, ты совсем оборзел… – сказал он дружеским тоном. – У тебя было около ста учеников. А теперь?.. Ну что ты молчишь? Что, по-твоему, я должен делать?
– Увольняй… – спокойно сказал я.
Но после серьезного разговора, в течение которого мы раздавили на двоих бутылку «Столичной», я стал главным специалистом по лекциям.
– Бабок будешь зарабатывать больше. Ты же знаешь, что очная консультация стоит в четыре раза дороже, – разливая по стаканам водку, убеждал меня Гаврин.
– Ты думаешь? – спросил я.
– А ты пошевели мозгами. Не догадываешься? – загадочно и пьяно смотрел на меня Гаврин. – Ну? Эх ты, удар, вижу, совсем не держишь… Короче, я с тобой ездить буду, ты только читай себе свои лекции и не думай ни о чем, а я займусь бухгалтерией, понял?
Мне понравилось предложение Гаврина, да и сам он был приятным малым, таким же потерянным и живущим в каком-то детском мире авантюры и бесконечных побегов от надоевшей ему жены.
– Ну что, за дорогу! – подняв стакан, с пафосом произнес он.
– За проселочную дорогу, – уточнил я.
Дождь шел не переставая всю неделю, пока я проводил свои лекции. Студентов было немного – две молодые женщины из Перми, одна из них заметно беременная, заводской художник, мастер сухой кисти. В основном он писал портреты вождей. Почти каждый вечер художник предлагал мне распить бутылочку, но я под разными предлогами избегал этого, так как тот хотел поговорить «за искусство». Был еще уголовник, которого приводили на занятия двое ментов. Еще приходили человек шесть или семь. Не помню ни их имен, ни их биографий. Они слились в моей памяти в некую рыхлую, размытую дождем массу…
– А кто нас повезет на станцию?! Можно поинтересоваться?! – уже чувствуя себя свободным от всех условностей, орал Федор. – Кто? Молчишь… А вот я так тебе скажу: повезу тебя я – Федор, шофер первого класса. Хочешь, тебе и ксиву покажу? – Он сделал движение, будто лезет в карман, но затем, как бы забыв на полпути, уронил руку. – Ты, небось, с московским, в семь сорок?
Я кивнул.
– Буду как штык! Слышь, пароль: «Рубикон»!
Федор продолжал выкрикивать какие-то обрывки фраз, как будто разговаривал с самим собой. Понять, что он бормотал, было невозможно. Судя по бессвязным словам, речь шла о его строгом начальнике, которого он возил во время войны.
– Слышь! Бывало, засну за рулем, всяко бывает, он, гад, как стебанет по голове, да еще знаешь, таким голосом, прямо как Левитан: «Московское время семь часов тридцать минут». Понял! Справедлив, паскуда, ох и справедлив… С тех пор зимнюю шапку ношу, удар смягчает, понял!
– Давай… закругляемся мужики, – строго сказала Клавдия. – Федор, кончай трындеть, сил никаких нет тебя слушать.
– Не хочешь – не слушай, я не с тобой говорю, Клавдия, а вот ему, поняла?..
У меня начала кружиться голова, возможно, от выпитого, а, может, просто от усталости. Весь день я читал лекции, рассказывая студентам о секретах тонального рисунка и о значении композиции. Гаврин ходил между мольбертами и, не переставая, делал странные движения руками. Согнув руки в локтях, он имитировал крылья. Поднимая и опуская их, он как бы говорил студентам: работайте энергичнее! Те, в свою очередь, испуганно поглядывали то на него, то на меня.
В конце концов он ушел с занятий раньше, видимо, устав от махания крыльями, да и от выпитого накануне. Теперь, наверное, уже спал на железной кровати в Доме колхозника. Я с ужасом думал о возвращении туда и поэтому все еще сидел в буфете, слушая пьяный бред Федора и их парный конферанс с Клавдией.
Неожиданно дверь распахнулась и на пороге появился мужик в огромном не по росту промокшем плаще. Из карманов плаща торчали кирпичи, по кирпичу было и в руках. Поставив их на стойку, он произнес
– Клав, не откажи, налей чего-нибудь…
Федор, видимо, услышал посторонний голос и поднял тяжелую голову.
– А… Прохор… Все государственное имущество шушаришь… – промямлил он вяло.
– Да ладно, тоже законник нашелся, печь дымит, вот я и… – оправдывался Прохор.
– Все, мужики, я закрываюсь! – щелкнув три раза выключателем, громко предупредила Клавдия. – Совсем совести нет, один кирпичи таскает, ты бы еще печь притащил с собой, Прохор. Другой весь день глушит на халяву, глаза б мои на вас не глядели…
«Радио „Маяк“! Дорогие радиослушатели, по вашим заявкам передаем „Утомленное солнце“», – объявил голос диктора.
Мне страшно хотелось спать, сквозь дремоту я слушал радио… Постепенно мелодия становилась все тише и тише, будто певица уходила вдаль по дороге, и мне хотелось пойти за ней… Я закрыл глаза.
Первое, что я увидел, когда открыл их, было лицо Федора.
– Шесть утра, понял? – серьезно сказал он. И, сняв зимнюю шапку, помахал ею, а затем, снова приблизив губы к моему уху, доверительно прошептал: – Клавдию пойду шворить… – и, сделав короткую паузу, добавил: – Как врага народа, понял?
Я не помнил, как оказался на улице. Струи дождя текли по моему лицу, капли отбивали монотонную дробь по штабелю досок. В каком направлении мне следует пойти, чтобы добраться до Дома колхозника, я не знал.
Взгляд упал на лист фанеры, освещенный уличным фонарем. Теперь он казался мне более темным. Видимо, дождь, проникая в поры закапанной известью и цементом фанеры, сделал изображение ночного пейзажа еще более правдоподобным и убедительным. Я мог даже разглядеть нечто похожее на дорогу, а свет фонаря, отражаясь в сыром от дождя небе, создавал абсолютное ощущение лунного света.
Я, как под гипнозом, продолжал всматриваться в лист фанеры, сознавая, что нахожусь перед лицом какого-то важного открытия. Для меня вдруг стало очевидно, что невозможно создать иллюзию реальности человеческой рукой, даже если ты обладаешь незаурядным мастерством. Только природа и время, прикасаясь к поверхности, могут воспроизвести пространство, воздух и состояние атмосферы. Нет ни сантиметра фальши. Ты не чувствуешь присутствие художника. Ты не видишь ни доли манерности или стиля. Перед тобой безукоризненная иллюзия реальности, нерукотворная, созданная кем-то свыше одним волшебным жестом, на одном дыхании. «Эта промокшая глубокая темнота может исчезнуть, как только лист фанеры высохнет», – подумал я. Но тут же успокоил себя тем, что попытаюсь найти способ сохранить эфемерное состояние. Возможно, в своем воспаленном воображении я и преувеличивал значимость этого открытия, но оно настолько поразило меня, что я стал перебирать в уме все уже виденные мной раньше поверхности: старые стены во дворах Питера, ржавые листы железа, которыми была обита голубятня в нашем дворе… Они поражали своим живописным совершенством, но не были покрыты вуалью атмосферного состояния, им не хватало воздушного покрывала. В них отсутствовала картинность, законченность, они оставались в состоянии просто красивой поверхности.
Мне было даже не с кем поделиться своим открытием. Все мое окружение московского нонконформизма занималось совсем другими проблемами. Если и был один человек, с которым я мог откровенно говорить об этом, так это Митя. Но даже он слушал меня с выражением легкого менторского снобизма. Однажды придя ко мне в мастерскую и осмотрев бегло работы, он произнес, посасывая сахарок:
– Ну и говно же ты делаешь, и самое интересное, что всем нравится. – И, загадочно улыбнувшись, добавил: – Я знаю один секрет, как, изменив всего один нюанс, сделать из них гениальные вещи.
– Ну и что это за секрет? – с грустью спросил я.
– Вот этого я тебе сейчас не скажу, – ответил он и добавил: – Как-нибудь позже…
Он подошел к одной из акварелей, на которой был изображен берег моря, а на песке прописаны крестики и нолики.
– Неплохо. Но тебе придется подписать: украл у Мити.
– Почему?
– Ты спрашиваешь «почему»? – Ты разве не помнишь портрет Сталина с татуировкой Ленина?
– Да, помню, и что?
– А что было на фоне слева? – раздраженно спросил Митя.
– Что было на фоне, я не помню… – виновато оправдывался я.
– Крестики и нолики. Вспомнил?..
Глава 13
Дождь лил, я продолжал держать в руках «шедевр» на фанере, переворачивая и пристально его рассматривая.
– А ну, положь на место. Не твое. Так и положь, где взял! – услышал я голос.
В темноте с трудом я разглядел женщину. Она стояла на недостроенной кирпичной стене фундамента. Свет фонаря слегка подсвечивал ее тщедушную фигурку.
– Слышь, я тебе говорю! – повторила она уже с интонацией жесткого и непреклонного раздражения. – Положь на место, а то пристрелю!
Я только теперь заметил, что в руках она держала ружье.
– Считаю до трех!.. – Спустившись по приставной лестнице, она начала считать: – Раз… – и, целясь в меня, сделала шаг вперед.
Лица ее я не видел. Голову женщины покрывал большой платок, туго обмотанный вокруг шеи. Она была в телогрейке и тяжелых больших резиновых сапогах.
– Два! Слышь, дядька!
Все это казалось каким-то диким абсурдом. Но я, как завороженный, продолжал стоять на месте, не выпуская из рук лист фанеры.
– Два с половиной…
Она была уже довольно близко, настолько, что я смог увидеть ее лицо. Большие испуганные детские глаза смотрели на меня с какой-то почти театральной злобой и решимостью.
– Два с четвертью, – пытаясь иронизировать, произнес я и увидел, как она взвела курок.
Я осторожно поставил шедевр на землю, а сам сел на доски.
– Сядь, отдохни, – пригласил я ее, хлопнув ладонью по мокрой доске рядом с собой.
– Подними руки, – строго приказала она.
Я поднял руки.
– Теперь ты довольна?
Она начала раздражать меня упертостью и глупостью. Мне не было страшно. Напротив, я чувствовал какое-то любопытство к этому потерянному, промокшему и одинокому существу. Меня даже возбуждал факт, что наша встреча происходит в незнакомом чужом мире, мы были вдвоем на затерянной в дожде и ночи проселочной дороге. И только штабели досок и строительный хлам напоминали о присутствии людей на этом необитаемом острове. Мне нравилось наше молчание. Мне было лень объяснять ей, кто я и почему нахожусь здесь. Я не мог поделиться с ней своим открытием. «Идеальная незнакомка», – промелькнуло у меня в голове. И с этой мыслью я вдруг неожиданно для самого себя лег на доски и, распахнув промокший плащ, тихо произнес:
– Ну, хватит считать, стреляй!
– Чо ты разлегся, дядька, а ну вали отсюда, – приблизив ствол ружья к моему лицу, прошептала она: – Два с четвертью!
Услышав в очередной раз «дядька», я потерял контроль. В следующую минуту коротким и сильным ударом ноги я выбил ружье у нее из рук и резко приподнявшись, потянул ее на себя. Она не ожидала нападения. Ружье еще летело в воздухе, а я уже крепко держал ее за лацканы телогрейки. Лицо сторожихи было так близко, что я ощущал на себе ее частое дыхание.
– Отпусти меня. Богом прошу, отпусти…
Я смотрел в испуганные глаза женщины. По ее щекам потекли слезы. Во мне вдруг проснулись знакомые с детства ощущения ярости и реванша, и снова вернулось – Я и ОНИ. Но теперь ОНИ – это была она, женщина, а у меня были с ними незаконченные счеты, годами таившиеся обида и боль, которые ОНИ причинили мне. За это короткое мгновение, пока я смотрел ей в глаза, я вспомнил их всех: и Нинку, с которой испытал свой первый детский оргазм, и стоны тетки Рахили, и шепоты и вздохи матери на соседней кровати с очередным кандидатом на роль отчима. Их было много, я даже не помнил лиц, но помнил их голоса, их шепот. Зарываясь в подушку, я не хотел видеть, как происходит у взрослых устройство личной жизни. Вставая утром, чтобы идти в школу, я находил на стуле рядом с кроватью конфеты и пирожные эклер, на обеденном столе остатки вечерней трапезы – пустые бутылки, тарелки с недоеденным салатом, в комнате витал запах майонеза, женских духов, мужского пота и табака.
Конечно, женщина с ружьем даже и не думала стрелять в меня, просто хотела напугать постороннего незнакомого мужчину. Но она не могла даже предположить, что, держа ее за телогрейку, я мысленно сводил счеты со своим детством. Она видела, как из спокойного и почти безучастного к происходящему человека я вдруг превратился в разъяренного зверя. К тому же от меня сильно пахло водкой и табаком. Ей стало страшно:
– Дядь, отпусти меня, ну, пожалуйста… – пробуя освободиться, шепотом просила она.
Но я не отпускал ее, и чем сильнее становился ее испуг, тем увереннее и спокойнее чувствовал себя.
– Во-первых, перестань называть меня дядькой! Слышишь, ты!
– Хорошо, отпусти меня, ну, правда, богом тебя прошу.
Я продолжал наслаждаться ее испуганной беспомощностью и зависимостью от моей воли и физического превосходства. Злость и ярость постепенно стихали, как зубная боль после наркоза. Мне нравился запах ее теплого дыхания, пахло молоком, как от детей, с горьковатым привкусом полыни. Мне были приятны сипловатые ноты в ее шепоте, как у подростков, когда у них меняется голос. Я освободил одну руку и распустил узел платка, расстегнул пуговицы телогрейки. На ее шее поблескивали стеклянные, совсем прозрачные, как кусочки льда, бусы. Все это я проделал медленно и молча, не обращая внимания на ее всхлипы, сквозь которые еле угадывались отрывки слов:
– Умоляю тебя, отпусти…
Теперь она уже не звала меня дядькой, и мне это нравилось. Я даже почувствовал какую-то теплоту и близость между нами. Во всяком случае, мне хотелось так думать. Как бы там ни было, самое страшное позади: и моя ярость, и желание реванша, и ее панический страх перед чужим незнакомым человеком.
– Дай мне твои губы. – Я взял ее за подбородок и повернул лицо к себе. Ее глаза были так близко, что я видел в них отражение уличного фонаря и слезы, которые, не переставая, текли по щекам.
– Дай, я прошу тебя…
– Не дам, слышишь, не дам…
Я ее поцеловал. Она не ответила, но и не сопротивлялась. Я не знал, да и не мог знать, что возникло между нами. Видимо, ее неожиданная пассивность и безразличие задели меня. Мне не хотелось оставаться одному, но как удержать ее, я тоже не знал. Для того чтобы хоть как-то продлить это странное и неловкое начало с обоюдным насилием, я почти бессознательно продолжал целовать ее сжатые и мокрые от дождя губы. Я почти отпустил ее совсем и теперь свободной рукой поднял подол юбки. На ней оказались мягкие байковые трусы. В ее глазах исчез страх, появилась абсолютная безучастность обессиленного от борьбы за жизнь человека. Она была как в трансе.
Я положил женщину на доски, и машинально, уже не думая ни о чем, стал раздевать.
Старался не смотреть ей в глаза, чтобы, не дай бог, не увидеть в них то, что мне не хотелось видеть. Потом почувствовал покой, какой испытывал только в детстве, когда бабушка Поля, почти шепотом, пела мне колыбельную: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, к тебе девочки придут, поцелуют и уйдут…»
Я хотел, чтобы это длилось как можно дольше.
Она вдруг, тихо выдыхая воздух, прошептала:
– Только не в меня, слышь?
Мне на какой-то момент показалось, что ее тело отвечает, сдержанно стесняясь своей бессознательной слабости, а ладонь, которая лежала напряженно на моей груди, теперь стала теплее. И она уже не останавливала меня, а нежно касалась моей кожи. Ее дыхание стало прерывистым и быстрым, будто ей не хватало воздуха. Я решился взглянуть на нее, ее глаза были закрыты. С полуоткрытых губ медленно стекали капли дождя. Я уже не мог больше сдерживать себя. Поцеловал ее в губы, сознавая с легкой грустью, что не смог исполнить ее просьбу.
– Прости! – Это была первая фраза, которую я произнес после того, что произошло.
Она молчала, неподвижно лежа на досках. Сброшенный платок валялся в грязи, дождь хлестал по ее лицу, волосам и обнаженному телу.
Читать бесплатно другие книги:
