Лунный парк Эллис Брет
– Это чрезвычайно важно.
– Я понимаю, но Клейтон нигде не значится, – повторила она.
– Проверьте еще раз, пожалуйста.
Секретарша криво ухмыльнулась, но у нее это получилось как-то мило и сочувственно.
– Мистер Эллис… – (И как это меня бесило, что желанные молодые женщины теперь звали меня мистером.) – Справочник студентов – вы в курсе, что это такое? – подтвердил, что среди студентов этого колледжа ни одного Клейтона, будь то его имя, фамилия или отчество, не числится.
Этот факт, как и тон, которым она все это произнесла, поверг меня в немой шок: входя в приемную, я уже должен был знать, что найти Клейтона – затея маловероятная. Поиск по базе данных кое-что прояснил, но теперь опять придется начинать все сначала. Я медленно отошел от конторки, а секретарша продолжала внимательно изучать меня, как будто черты мои рассеивались, переходя в другой мир. Поскольку я тратил ее время, не давая никаких объяснений, она напряглась и насмешливо так сказала:
– Мистер Эллис, с вами все в порядке?
Но забота ее была совершенным притворством, хотя она искренне старалась изобразить спонтанность.
Я не мог позволить новому препятствию деморализовать меня. Нужно было усвоить эту информацию и как-то ее применить. Теперь я знал – наверняка – кое-что про парня, зовущего себя Клейтоном, который был у меня в кабинете, и на переднем сиденье машины Эйми Лайт, и в моем собственном доме. Теперь я знаю, что он мне соврал, а что еще хуже – и от этой мысли заранее пробирала дрожь – он еще не до конца осуществил свой замысел. У меня кружилась голова, мышцы болели от недосыпания, я ничего не ел, кроме смазанного сыром крекера в библиотеке Бакли прошлым вечером, и, выйдя из приемного отделения, я уставился на площадь – плоский центр кампуса. Утро было теплое, воздух стоял неподвижно, но вот легкий ветерок подхватил ржавые листья, ковром покрывавшие поле, и очистил зелень газона. Для методичного и рационального обдумывания вопросов было слишком много, и все – чересчур абсурдные. Сегодня вторник – это единственный верный факт. Стоять на крыльце приемного отделения – с потерянным видом пялиться на одинокого тощего пса с банданой на шее, разнюхивающего что-то возле «Балагана», – больше было нельзя. Я направился к студенческой парковке в надежде обнаружить если не кремовый «450SL», то хотя бы «БМВ» Эйми Лайт. Это был единственный план, способный вывести меня из ступора. Солнце отсвечивало от белого купола факультета искусств. И вдруг небеса стали темнеть. Бабье лето улетучилось моментально.
Студенческая парковка располагалась за Амбаром, и, когда я проходил под черной аркой ворот из железного дерева, мне сделалось дурно от внезапно нахлынувшей волны панического страха, но это быстро прошло. Я пришел в себя и начал проглядывать ряды бессистемно припаркованных машин, и жуткое беспокойство снова охватило меня, когда я почувствовал морской бриз, зная, что это запах Тихого океана, до которого тысячи миль, и облака понеслись вспять, а над немощеной пыльной стоянкой высоко закружили вороны. Температура, казалось, падает на градус в секунду, и, глядя на пару сотен припаркованных машин, я вдруг понял, что выдыхаю пар. Рядах в трех передо мной, кажется, мелькнуло что-то белое, и я пошел туда, спотыкаясь и хрустя гравием.
Когда я проходил мимо студента, натирающего «вольво» – ровно в этот момент, – кто-то включил ветродуй.
Порыв ледяного пронизывающего ветра обжег кампус.
Лежащие повсюду кипы опавших листьев взорвались, а затем вдруг с бешеной скоростью завертелись воронками. Я с трудом передвигал ноги, и куртка на спине билась, как бешеная птица. Встречный ветер врезался ножом.
Проклятые вороны кружили уже прямо надо мной, и пронзительные их крики заглушал рев ветра, хлеставшего флаг на звучно гудевшем флагштоке. На секунду притихло, но потом новый жуткий порыв буквально выпихнул меня с парковки, и когда я увидел, как напуганные студенты, гримасничая, бегут в ближайшие здания, то пригнул голову и, пошатываясь, двинул против ветра, ища укрытия в местном кафе, и, встав под навесом, схватился за деревянный столб, но потом сдался, и меня отшвырнуло к стенке. Ветер набросился с такой силой, что опрокинул стоявший рядом со мной торговый автомат. Прищурившись, я поднял голову и увидел, как стрелки на башенных часах качаются, словно маятники. Ветер прямо-таки рычал, и это было слышно довольно отчетливо. (Я зажмурился, обхватил себя руками и спросил себя, минуя сознание: что это за ветер? И так же бессознательно откуда-то выплыл ответ: это крик мертвеца.) И когда я решил прекратить поиски машин и удалиться в Амбар, в безопасность расположенного там кабинета, в ту же секунду ветер стих и на кампусе зазвенела тишина.
В голове лихорадочно бились мысли: (Ветер заставил тебя уйти с парковки) (Потому что он не хотел, чтобы ты нашел машину) (Ты научишься жить без любимых людей) (Отец так и не смог) (Но ветер стих: пора бы и выпить) Дрожа всем телом, взбирался я по скрипучей лестнице, привыкая к теплой пустоте Амбара. Я отпер свой кабинет и, наступив на кипу рассказов, которые подсовывали мне под дверь, тут же вспомнил, что последний раз был здесь на Хэллоуин: в тот день Клейтон представился мне; и я подошел к столу и плюхнулся в кресло у окна, выходящего на главное здание, и чуть не заплакал, потому что в тот же день Эйми Лайт прикинулась, будто с ним не знакома. За окном тучи, занявшие было воздушное пространство округа Мидленд, рассеивались, и становилось так ясно, что я видел всю площадь и даже долину за пределами кампуса. На выгоне, возле брезентового тента, паслись кони, и меж огромных дубов и кленов, из которых состоял уводящий к городу лес, маневрировал желтый трактор, и тут я увидел отца, над головой его кружили вороны, с белым лицом он стоял на краю лужайки за площадью, и взгляд его был устремлен на меня, он протягивал вперед руку, и я знал, что, если коснусь этой руки, она будет так же холодна, как моя, и он шевелил губами, и мне было слышно, как он повторяет имя, настойчиво слетающее с его уст. Робби. Робби. Робби.
В дверь кабинета постучались, и отец мой исчез.
Дональд Кимболл выглядел уставшим, и его внимательные, пытливые манеры с прошлой субботы сильно изменились; он был разбит. Я впустил его, он буднично кивнул мне и указал на кресло, в которое плюхнулся, как только я опустил веки в знак согласия. Он вздохнул и откинулся на спинку, осматривая комнату налитыми кровью глазами. Мне хотелось, чтоб он сказал что-нибудь о ветре – пусть хоть кто-то подтвердит его реальность, чтобы потом можно было посмеяться вместе, – но детектив ничего не сказал.
Наконец его сухой голос заполнил кабинет.
– Я здесь никогда не был, – вздохнул он. – В колледже, я имею в виду. Место хорошее.
Я вернулся к столу и сел на место.
– Да, колледж симпатичный.
– А работа здесь не сбивает ваш писательский график?
– Ну, я преподаю тут раз в неделю и приехал, чтоб отменить завтрашнее занятие… – Я сообразил, каким легкомысленным себя выставляю, и тут же начал оправдываться: – То есть к работе я отношусь серьезно, хотя она и не требует от меня больших усилий… ну, понимаете, это, в общем, обычная практика.
Я просто сотрясал воздух. Хотелось еще потянуть.
– Это довольно просто.
Мне уже было не усидеть – я слишком нервничал, – и я зашагал по кабинету, делая вид, будто чего-то ищу. Я нагнулся, чтоб собрать рассказы, и остолбенел: деревянный пол покрывали пепельные следы.
Те же следы, что появились на темнеющем ковре на Эльсинор-лейн.
Я сглотнул.
– Почему?
– Что… почему? – Я оторвал глаза от следов и положил рассказы на стол, стоящий боком к окну.
– Почему это так просто?
– Потому что я произвожу на них впечатление. – Я пожал плечами. – Они садятся в классе и пытаются описывать действительность, что получается крайне редко, а потом я ухожу. – Пауза. – У меня получается быть беспристрастным. – Снова пауза. – К тому же мне не нужно думать о стаже.
Кимболл не сводил с меня глаз в ожидании, когда же закончится эта жалкая прелюдия. Я заставлял себя не смотреть на следы. Наконец Кимболл прочистил горло.
– Я получил ваше сообщение, простите, что не сразу отреагировал, просто, судя по голосу, вы были не слишком обеспокоены, и…
– Однако у меня, пожалуй, есть кое-какие новости, – сказал я, снова усаживаясь. (нет у тебя никаких новостей)
– Да, вы так и сказали. – Кимболл медленно закивал, – Но, хм… – Он замолк, о чем-то задумавшись.
– Хотите выпить? – вдруг спросил я. – А то у меня вроде есть где-то тут бутылка скотча.
– Нет-нет, все нормально. – Он помолчал. – Мне нужно ехать обратно в Стоунбоут.
– А что случилось в Стоунбоуте? – спросил я. – Погодите, не там ли живет Пол Оуэн?
Кимболл снова тяжко вздохнул. Он был одинок и печален.
– Нет, это не там, где Пол Оуэн.
Я помолчал.
– Но ведь Пол Оуэн… в порядке?
– Да, он-то в порядке, хм… – Наконец Кимболл набрал воздуха и посмотрел мне прямо в глаза. – Видите ли, мистер Эллис, прошлой ночью в Стоунбоуте произошло нечто, – он вздохнул, решая, стоит ли продолжать, – что, скорее всего, изменит направление расследования, о котором я рассказал вам в субботу.
– А что случилось? – спросил я.
Кимболл взглянул на меня решительно:
– Произошло еще одно убийство.
Я переварил информацию, кивнул и заставил себя спросить:
– Кто… жертва?
– Мы не знаем.
– Я не… понимаю.
– Обнаружены только отдельные части тела. – Он разнял сложенные в замок руки и раскрыл ладони.
Я уставился на его ногти. Они были обкусаны.
– Это была женщина, – все вздыхал он. – Я проторчал там весь день и не хотел вас беспокоить, потому что это преступление не укладывается в нашу предыдущую версию.
– То есть…
– Его нет в книге, – произнес он. – Убийства, которые мы расследовали в округе Мидленд с начала лета, были, как нам казалось, в конечном счете связаны с книгой, вот, а это… это не связано. – Он посмотрел через мое плечо в окно. – Имеются существенные отклонения.
Я был отрезан: моментально. Теперь я сам по себе. Рассказывать Кимболлу о Клейтоне смысла не было. Это уже не имело значения. Казалось, что Кимболл уже выбросил меня из головы. По его лицу понятно было, что сюжетная линия потеряла для него всякий смысл.
– Место преступления – убийства, которое вдребезги разбило нашу версию, – в мотеле «Орсик», что прямо у хайвея в Стоунбоут, было обставлено с дьявольской изобретательностью. Там были веревки и части тела, выложенные возле зеркал; голова и руки отсутствовали, стены забрызганы кровью; многое указывало на то, что на каком-то этапе в ход был пущен паяльник; кости обеих рук сломали еще до того, как сняли с них кожу, туловище нашли в душевой кабинке, а стену над заваленной внутренностями кроватью украшало громадное лицо, нарисованное кровью жертвы, а под ним сочились кровавые каракули: «Я вернулся». И снова никаких отпечатков. Никто даже не знает, кто и как занял эту комнату… горничная… она… – Голос Кимболла угасал.
В кабинете стало темнеть; я протянул руку и включил настольную лампу с зеленым абажуром, но светлее от этого не стало.
Пока я слушал Кимболла, сердце мое то заходилось, то останавливалось.
Несмотря на то что сцена преступления осталась нетронутой, криминалисты не нашли даже смазанных отпечатков, не обнаружили никаких следов или волокон, а серолог, изучавший траектории фонтанов крови и раны, нанесенные при попытке защититься, не нашел ни капли крови, которая не принадлежала бы жертве, что, принимая во внимание особую жестокость убийства, ситуация чрезвычайно редкая. Дознаватели уже разошлись по округе собирать показания, к работе привлекли экстрасенса. А поскольку данное преступление не было описано в моей книге, версия следствия разваливалась на ходу.
С подмышек текло.
Весть эта не принесла мне облегчения, (Эйми Лайт пропала) потому что хоть преступление это и не входило в «Американского психопата» издания «Винтедж», некая деталь не давала мне покоя. В описании Кимболла брезжил намек на что-то, с чем я уже однажды сталкивался. Я немедленно сфокусировал взгляд на следах. Голос Кимболла то затихал, то всплывал снова. – …идентификация личности займет как минимум неделю… может, дольше… может, вообще не удастся… в общем, ситуация из серии поживем – увидим…
Его стоицизм должен был меня утешить, и, полагаю, Кимболл считал, что снимает с меня непосильный груз и что я могу успокоиться. Но по мере того, как он рассказывал – мягким голосом, призванным избавить меня от стресса и чувства вины, – страх мой усиливался все больше. Что же я мог ответить на это? Кимболл терпеливо ждал, осведомившись, по какому, собственно, вопросу я звонил, но ответом ему было молчание. Когда я понял, что мне нечего ему предложить – ни доказательств, ни даже имени, кроме сомнительной формулировки «молодой человек, похожий на меня», – я даже зарделся. Когда он понял, что у меня для него ничего нет – что я ушел в несознанку, – он вернулся к попыткам обработать то, что навалилось на него сегодня утром в мотеле «Орсик». У него не осталось ко мне вопросов. У меня не было для него ответов. Нас свела цепочка бессмысленных совпадений, вот и все. Никакой связи не наблюдалось. И пока мы оба молчали о своем, сознание мое ширилось возможными вариантами, поделиться которыми с детективом я не мог.
Парень воплощает в жизнь мою книгу. Но имени его я не знаю.
Он был в моем доме. (Но не признался в этом.) Он сидел в машине Эйми Лайт. (А ты уверен, что его действительно видел?) Он был связан с девушкой, с которой у меня тоже были некие отношения. (Расскажи об этом. Признайся в адюльтере. Пусть Джейн узнает. Лишишься всего.) Еще он есть на видеозаписи, сделанной в ночь, когда умер мой отец, двенадцать лет назад. (Но не забудь, что на видео ему столько же лет, сколько теперь. И это самая существенная деталь. Она-то и даст толчок всему делу. И прежде всего будет использована против тебя.) В конце концов, самым законным обоснованием моего молчания явился страх, что Кимболл сочтет меня сумасшедшим. (Как? Дождь? Значит, ветер не дал вам осмотреть парковку? А что вы искали? Машину несуществующего студента? Призрак? Некто ездит на такой же машине, как у вас в студенческие годы, и…) Еще одно жуткое ощущение: я постепенно привыкал к нереальности ситуации.
Она напрягала, но в то же время высвобождала. Последние день и ночь были настолько за пределами любых прежних переживаний, что в страхе появились низкочастотные и весьма ощутимые прослойки радостного возбуждения. Я больше не мог отрицать, что пристрастился к адреналину. Приливы тошноты стихали, и место их занимало безумное головокружение. Когда я попытался «восстановить» «события» «по порядку», то просто рассмеялся. Я жил в кино, в романе, в дурацком сне, написанном кем-то другим, и разложение мое начало поражать – ослеплять меня своим блеском. Если бы всем оборванным концам в этом выворотном мире было хоть какое-то объяснение, я б и действовал соответственно, (но какие тут могут быть объяснения, ведь объяснения – такая скучища, верно?) хотя на данном этапе – пусть лучше болтаются в лимбе неопределенности.
Кто-то пытался проиграть твой роман в реальности.
А разве не то же делал ты сам, когда писал эту книгу? (Но эту книгу написал не ты) (Эту книгу написало нечто, но не ты) (А теперь отец хочет обратить твое внимание на важные вещи) (Но что-то ему мешает) (Ты придумываешь книгу, но иногда фантазии становятся реальностью) (Когда ты посвящаешь жизнь литературе, то сам становишься персонажем) (Писатель всегда будет отрезан от реальной жизни просто потому, что он писатель) – Мистер Эллис? – позвал Кимболл откуда-то издалека.
И я сгустился обратно в комнату. Он уже стоял, и глаза наши пересеклись, когда я поднялся, но дистанция чувствовалась. Мы пообещали дать знать друг другу, если что-нибудь «произойдет» (было выбрано именно это очаровательно неопределенное слово), я проводил Кимболла до двери, и след его простыл.
Только закрыв дверь, я заметил рядом с пепельными следами большой коричневый конверт; он лежал на полу, и до этого я его не видел. (Потому что его там не было, так ведь?) Мозг поежился: теперь может быть все, что угодно.
Я долго пялился на конверт, тяжело дыша.
Приблизился к нему я не с тем легким предубеждением, которое испытывал обычно, когда какой-нибудь студент передавал мне свой рассказ, но с особенным трепетом, пронизывающим все мое тело.
Прежде чем взять конверт, мне пришлось сглотнуть.
Я открыл его.
Это была рукопись.
Называлась «Отрицательные числа».
В углу титульного листа нацарапано было «Клейтон».
Не знаю, как долго я там простоял, но мне вдруг срочно понадобилось поговорить с Кимболлом.
Я подскочил к окну и увидел задние фары его седана, уезжающего по Колледж-драйв, а вдали, над долиной, прожекторы военного вертолета обшаривали пустеющий лес.
На улице уже совсем стемнело.
Но что же я хотел спросить у Кимболла? Когда я понял, что это был за вопрос, меня снова как парализовало.
Ты поедешь навестить квартирку Эйми Лайт, расположенную в полумиле от колледжа в квартале неуклюжих кирпичных бунгало для аспирантов, скобой ставшем вокруг парковки, поросшей окрест соснами. Ее машины там не будет. Ты покружишь по парковке, но «БМВ» так и не найдешь (потому что машину увезли от мотеля «Орсик» и где-нибудь притопили), и ладошки вспотеют так, что руль будет проскальзывать. Луна станет зеркалом, отражающим все, над чем нависла, и ночной воздух пропитается запахом тлеющих листьев, и слишком быстро миновавший день промелькнет у тебя в голове. Ты припаркуешься на ее пустом месте, выйдешь из «порше», посмотришь на темные окна, и слышно будет только уханье филинов и крики затерянных в холмах Шерман-Оукс койотов, которые вылезают из своих нор и перекликаются, стремясь к ловящим свет водоемам, и где бы ты ни оказался, всегда за тобой будет следовать запах Тихого океана. Ты подойдешь к двери и остановишься, потому что открывать ее ты на самом деле не хочешь, но, подергав ее без толку, ты сдашься и пойдешь к боковому окну и заглянешь в него, (потому что тебе нужно быть много храбрее, чем ты есть) и в свете мерцающего на столе компьютерного экрана увидишь стопку бумаг, пачки «Мальборо», фонарь-молнию рядом с напольным матрацем, индийский коврик и потертое кожаное кресло, сваленные в кучу компакт-диски возле древнего бум-бокса, отпечаток Дианы Арбус[31] в рамочке, чиппендейловский столик (единственная уступка ее воспитанию) и стопки книг, настолько высокие, что их корешки похожи на обои, и пока ты осматриваешь пустую комнату, что-то вдруг как прыгнет на подоконник и рыскнет на тебя, и ты вскрикнешь и отпрянешь, а потом сообразишь, что это всего лишь ее оголодавшая кошка бьет лапой по разделяющему вас стеклу, и ты поспешишь обратно к машине и уже снизу заметишь, что морда ее в запекшейся крови, и она будет колотиться в окно, но ты уже будешь выруливать с парковки, желая отправиться в мотель «Орсик» в Стоунбоуте, но туда сорок минут езды, и тогда ты не успеешь на встречу с Джейн, а ведь у вас сегодня назначен сеанс парной терапии, хотя, конечно, теперь это уже просто отговорка. И тебе снова страшно, потому что еще не время пробуждаться от этого кошмара. И даже если бы ты мог, ты знаешь, что тебя ждет еще много таких.
А Кимболла я хотел спросить вот о чем: был ли у туловища, найденного в душевой кабинке мотеля «Орсик», пирсинг на пупке?
17. Парная терапия
Когда я приехал домой, Джейн уже собирала вещи. Утром в аэропорту Мидленд ее будет ждать самолет студии, который доставит ее в Торонто часам к десяти. Об этом мне напомнила Марта, пока Джейн вычеркивала пункты из списка, распихивая наряды по дорогим чемоданам, разбросанным на кровати в нашей спальне. Все, что ей хотелось сказать, она приберегала для кабинета доктора Фахейда. (Парная терапия всегда напоминала мне, какая на самом деле ужасная вещь – оптимизм.) Я принял душ, оделся, но все равно чувствовал себя изнуренным настолько, что начинал сомневаться, смогу ли высидеть весь сеанс: сама мысль, сколько на это потребуется энергии, приводила меня в трепет. Поскольку итогом жутких этих часов обычно бывали слезы – со стороны Джейн, и беспомощная ярость – с моей, я набрался терпения и не стал говорить о том, как на парковке возле дома Эйми Лайт мне позвонили от Харрисона Форда и предупредили, что «в наших общих интересах» (я обратил внимание на этот новоголливудский грозный заход) будет, если я окажусь в Лос-Анджелесе в пятницу вечером. Монотонным, как у зомби, голосом я ответил, что подтвердить свой приезд смогу только завтра, а сам пялился сквозь лобовое стекло на качающиеся сосны, уходящие высоко в темноту. В общем, и здесь я облажался, при том что готов был использовать любой повод удалиться из этого дома. Более того, это становилось основной задачей.
Дожидаясь ее внизу, я ни разу не зашел в гостиную или кабинет и, когда Джейн вышла и направилась к припаркованному на улице «рейнджроверу», даже не оглянулся на дом, чтобы не видеть, насколько он еще облез. (А вдруг он больше не облезает. Вдруг он знает: я уже понял, чего он от меня хочет.) Обычной пикировки, предшествующей этим сеансам, в машине не случилось, я сосредоточился на молчании, поэтому спор не разгорелся. Джейн ничего не знала о том, что происходит в нашем доме, или о существовании видеозаписи последних минут жизни моего отца, и что дом по адресу Эльсинор-лейн постепенно превращается в дом, который раньше располагался на Вэлли-Виста, на окраине Сан-Фернандо, в местечке Шерман-Оукс, и что сильнейший ветер не позволил мне найти машину, на которой я ездил еще подростком, и что по округу Мидленд бродит душегуб, убивающий людей по моей книжке, и – самое актуальное – что девушка, о которой я мечтал, прошлой ночью исчезла в стоун-боутском мотеле «Орсик». И тут я подумал вот что: если ты что-то написал, а потом так и случилось, можно ли написать о чем-то так, чтоб оно потом исчезло?
Я сосредоточился на асфальтовой ленте шоссе, чтобы не видеть гнущихся от ветра пальм и цитрусовых деревьев, неожиданно выросших вдоль дороги (я воображал, как их стволы пробивают темную, твердую почву, и все только ради меня), а окна были закрыты, чтобы ветер не доносил аромат Тихого океана, и радио было выключено, чтобы какой-нибудь ретро-канал из другого штата не крутил мне «Ракетчика»[32] или «Сегодня спас мне кто-то жизнь». Джейн сидела рядом, отстранившись, скрестив руки, и так часто теребила ремень безопасности, словно напоминая, чтоб я сам пристегнулся. Заметив мою сосредоточенность, она прищелкнула языком.
Чтобы заглушить (хотя бы на вечер) все, что крутилось у меня в голове, требовалась каждая клетка моего организма, но по большому счету я слишком устал и был разболтан, чтобы взбрыкнуть. Пришло время сосредоточиться на дне сегодняшнем. Я сделался внимателен, и от этого нам стало легче друг с другом. Пока мы шли по парковке, она улыбнулась моей шутке. Когда мы подходили к зданию, она взяла меня за руку, и, приближаясь к кабинету доктора Фахейда, я испытал надежду. Мы с Джейн уселись в черные кожаные кресла друг напротив друга, а доктор Фахейда (звездность Джейн, казалось, одновременно и возбуждала, и унижала ее) – на деревянный табурет сбоку, как рефери с желтой карточкой, где она отмечала темы, к которым как бы невзначай возвращала нас по ходу сеанса.
Подразумевалось, что говорить мы должны друг с другом, но, часто забывая об этом в первые же десять минут, мы адресовали наши жалобы психотерапевту, игнорируя запрет на определенные местоимения, и часто я отключался, когда Джейн выступала (всегда вперед меня, ведь у нее было много больше поводов быть недовольной), пока не слышал что-нибудь, что выдергивало меня из забытья.
Сегодня это было:
– Он так и не наладил общение с Робби.
После паузы доктор Фахейда спросила:
– Брет?
Это было попадание в яблочко, резкий поворот в сторону от однообразной тягомотины, обволакивавшей каждый час. Я скоренько принялся формулировать защиту, начав с «это неправда», но был прерван разгневанным окликом Джейн.
– Допустим… я хочу сказать, это неправда, потому что это не совсем правда… я думаю, мы стали получше ладить и…
Доктор Фахейда подняла руку, чтоб утихомирить Джейн, вертящуюся на кресле.
– Дайте Брету сказать, Джейн.
– И, боже мой, прошло-то всего четыре месяца. Такие вещи за ночь не случаются. – Голос мой был непоколебимо спокоен.
Пауза.
– Вы закончили? – спросила доктор Фахейда.
– Понимаете, я мог бы сказать, что это он не налаживает общение со мной. – Я повернулся к доктору. – Я же могу так сказать, ничего? Не страшно? Робби, мол, не прилагает никаких усилий, чтобы наладить отношения со мной.
Доктор Фахейда вытянула тонкую шею и благосклонно кивнула.
– Когда Робби рос, его рядом не было, – сказала Джейн, и уже по голосу я мог сказать, на десятой минуте сеанса, что ярость ее в итоге раздавит грусть.
– Джейн, обращайтесь к Брету.
Она посмотрела на меня, и, когда глаза наши встретились, я отвернулся.
– Вот почему он для тебя просто какой-то мальчик. Вот почему ты ничего к нему не испытываешь.
– Он все еще растет, Джейн, – мягко напомнила доктор Фахейда.
И тут, чтобы не заплакать, мне пришлось сказать:
– А сама-то ты была рядом, Джейн? Все эти годы, где ты только ни была, а вот была ли ты рядом…
– О боже, даже не начинай этот бред, – застонала Джейн, вжимаясь в кресло.
– Нет, а что, сколько раз ты оставляла его, чтоб уехать на съемки? С Мартой? Или с родителями? Или еще с кем-нибудь? Понимаешь, дорогая, довольно долгое время его воспитывала череда безликих нянечек…
– Вот именно потому мне кажется, что парная терапия не идет нам на пользу, – сказала Джейн доктору Фахейде. – Именно потому. Это все шуточки. Это все пустая трата времени.
– Брет, для вас это все шуточки? – спросила доктор Фахейда.
– Он ни одной пеленки не сменил, – сказала Джейн, затевая свои истерические причитания, цель которых – доказать, что причиной всех труднопреодолимых сложностей, с которыми мы теперь сталкиваемся, является мое отсутствие в период младенчества Робби. Она уже подобралась к тому, что на меня «никогда никого не тошнило», когда мне пришлось ее оборвать. Я не мог остановиться. Мне хотелось, чтоб ее злость и чувство вины вырвались наружу по-настоящему.
– Блевали на меня, дорогая, – возразил я, – и не раз блевали.
На самом деле был какой-то год, когда меня облевывали постоянно.
– Когда блюешь сам на себя – это не считается! – крикнула она, после чего уже менее отчаянно добавила доктору Фахейда: – Видите, для него это все хиханьки-хаханьки.
– Брет, зачем вы пытаетесь скрыть насущные проблемы под маской иронии и сарказма? – был вопрос доктора Фахейда.
– Потому что не знаю, насколько серьезно можно все это воспринимать, когда во всем винят только меня.
– Здесь никто никого не «винит», – сказала доктор Фахейда. – Насколько я помню, мы договаривались не использовать здесь это слово.
– Мне кажется, что Джейн должна разделить со мной ответственность. – Я пожал плечами. – Разве в прошлый раз мы не закончили на разговоре о проблеме Джейн? Об этой подростковой забитости, – я поднял два крепко сжатых пальца, для иллюстрации, – о том, что ей кажется, будто она не заслуживает уважения, и как потому-то все идет прахом? Обсуждали мы это или нет, доктор Фахита?
– Фахейда, – тихо поправила она.
– Доктор Фахита, неужели здесь никто не видит, что я не хотел…
– Это смешно! – закричала Джейн. – Он наркоман. Он снова стал употреблять.
– К наркомании это не имеет никакого отношения! – завопил я в ответ. – А дело в том, что я не хотел ребенка!
Все вокруг напряглось. Притихло. Джейн вперилась в меня.
Я набрал воздуха и медленно проговорил:
– Я не хотел ребенка. Это правда. Не хотел. Но… теперь…
Мне пришлось остановиться. Круг сужался, и мне так сдавило грудь, что на секунду в глазах потемнело.
– Теперь… что, Брет? – То была доктор Фахейда.
– А теперь – хочу… – Я так устал, что не сдержался и заплакал.
Джейн смотрела на меня с отвращением.
– Что может быть жальче, чем ноющее чудовище: «Пожалуйста? пожалуйста? пожалуйста…»
– Ну… и что еще вы от меня хотите? – спросил я, немного отдышавшись.
– Ты смеешься? Ты понимаешь, что ты спрашиваешь?
– Я постараюсь, Джейн. Я очень постараюсь. Я… – Я вытер лицо. – Я буду следить за детьми, когда ты уедешь, и…
Не дождавшись, пока я закончу, Джейн заговорила усталым голосом:
– У нас есть прислуга, у нас есть Марта, детей целыми днями нет дома…
– Но я тоже могу следить за ними, когда, ну, то есть когда они дома, и…
Вдруг Джейн встала.
– Но я не хочу, чтоб ты за ними следил, потому что ты наркоман и алкоголик, поэтому нам нужна гувернантка, поэтому я не люблю, когда ты везешь детей не важно куда, и поэтому, может быть, тебе вообще…
– Джейн, я думаю, вам лучше сесть, – указала на кресло доктор Фахейда.
Джейн вздохнула.
Понимая, что других вариантов у меня не осталось (и что других вариантов мне и не надо), я сказал:
– Я знаю, что не оправдал доверия, но постараюсь… я действительно постараюсь и все сделаю как надо. – Я надеялся, что чем чаще я это буду говорить, тем глубже у нее это отложится.
Я протянул к ней руку, она отпрянула.
– Джейн, – предупредила доктор Фахейда.
– А зачем тебе стараться, Брет? – спросила Джейн, стоя надо мной. – Не потому ли ты будешь стараться, что тебе уже нет мочи жить одному? Не потому ли, что ты просто боишься жить один? Не говори мне, что ты будешь стараться, потому что любишь Робби. Или потому что любишь меня. Или Сару. Ты слишком эгоистичен, чтобы можно было поверить такой брехне. Ты просто боишься остаться один. Тебе проще толкаться у нас.
– Тогда прогони меня! – вдруг взревел я.
Джейн упала в кресло и снова заплакала.
От этого у меня только прибавилось хладнокровия.
– Это долгий процесс, Джейн, – сказал я, понижая голос. – Интуиция здесь не работает. Этому нужно учиться…
– Нет, Брет, это нужно чувствовать. Ты не можешь научиться, как общаться со своим сыном, по гребаному учебнику.
– Стараться должны оба, – сказал я, наклоняясь вперед, – а Робби не старается.
– Он еще ребенок…
– Он куда смышленей, чем ты думаешь, Джейн.
– Это нечестно.
– Да, конечно, это все я, – сдался я. – Я всех предал.
– Какой ты сентиментальный, – сказала она, состроив гримасу.
– Джейн, ты приняла меня по своим собственным соображениям. И вовсе не из-за Робби.
Рот ее раскрылся от удивления.
Покачивая головой, я смотрел прямо на нее.
– Ты приняла меня ради самой себя. Потому что этого хотела ты. Ты всегда этого хотела. И тебе самой невыносимо от этого. Я вернулся, потому что ты так хотела, и выбор этот почти не касался Робби. Так хотела Джейн.
– Как ты можешь такое говорить? – всхлипнула Джейн высоким вопрошающим голосом.
– Потому что мне кажется, Робби не хочет, чтоб я здесь жил. И вряд ли когда-нибудь хотел. – От этих слов, произнесенных вслух, я настолько устал, что мой голос обернулся шепотом. – Я вообще считаю, что отец – это совсем не обязательно. – Глаза опять наполнились влагой. – Без отцов дети вырастают даже лучше.
Джейн перестала плакать и посмотрела на меня холодно, но с неподдельным интересом.
– Правда? Ты действительно думаешь, что детям лучше без отца?
– Да, – сказал я еле слышно, – правда.
– Мне кажется, мы можем опровергнуть эту теорию прямо на месте.
– Как, Джейн, как?
Спокойно, без усилия она произнесла:
– А ты посмотри на себя, какой ты вырос.
Я знал, что она права, но не мог вынести тишины, которая подчеркивала бы ее реплику, придавала бы той глубины, веса, остроты, преображая в доступный аудитории приговор.
– Что это значит?
– Что ты не прав. Мальчику нужен отец. Это значит, что ты не прав, Брет.
– Нет, Джейн, это ты была не права. В первую очередь ты неправильно поступила, родив этого ребенка, – сказал я, встретившись с ней глазами, – и сама знала, что поступаешь неправильно. У нас не было таких планов, и когда ты вроде как пришла посоветоваться со мной, я сказал, что не хочу ребенка, а ты все равно его родила, хотя и знала, что это неправильно. Это не было нашим общим решением. Так что если кто и не прав, так это ты, Джейн…
– Да ты аптека ходячая – ты даже не знаешь, о чем говоришь. – Джейн снова распустила нюни. – Как это можно слушать?
Мне казалось, что я уже достиг порога, но усталость давила, и я продолжал рационализировать.
– Робби родился исключительно из твоего эгоизма, и теперь ты понимаешь, насколько это было эгоистично, и поэтому обвиняешь во всем меня.
– Ты просто мудак, – всхлипнула Джейн, уже разбитая. – Какой же ты мудило.
– Джейн, – вмешалась доктор Фахейда, – мы с вами говорили о том, что нужно игнорировать Брета, когда он говорит что-то, с чем вы не согласны или знаете, что это заведомая ложь.
– Эй! – воскликнул я, выпрямляясь.
– Да я пытаюсь, – сказала Джейн, вдыхая, лицо ее сморщилось от боли, – но он не дает мне себя игнорировать. Потому что мистер Рок-Звезда требует всеобщего внимания, а сам не способен уделить его никому. – Она подавила всхлипывания и снова направила на меня всю свою ярость. – Ты не в состоянии сделать шаг в сторону и взглянуть на ситуацию с другой точки зрения. Это ты, Брет, жуткий самовлюбленный эгоист, эгоцентрист и…
– Когда я пытаюсь проявить внимание, так нужное, как ты говоришь, тебе и детям, вы только пятитесь от меня, Джейн. Какой смысл мне вообще стараться что-то делать?
– Хватит хныкать! – крикнула она.
– Джейн… – вскинула руку доктор Фахейда.
– Робби офигел еще до моего приезда, Джейн, – тихо сказал я. – И произошло это не по моей вине.
– Ничего он не офигел, Брет. – Она закашлялась и потянулась за «клинексом». – Неужели только это ты и понял?
– Главное, что я понял за последние четыре месяца, – это что враждебность, принятая по отношению ко мне в этом доме, отвратила меня от налаживания отношений с кем бы то ни было. Вот что я понял, Джейн, и…
Я остановился. И вдруг сломался. Обмяк невольно. Заплакал. Как же так получилось, что я остался совсем один? Хотелось перемотать все назад. Я тут же поднялся с кресла, встал на колени перед Джейн и склонил голову.
Она попыталась оттолкнуть меня, но я крепко сжал ее руки. Я излился обещаниями. Я говорил срывающимся голосом, и меня никто не прерывал. Я говорил, что буду рядом с ним, что многое уже изменилось, и что на прошлой неделе я осознал, что должен быть рядом с ним, и что пришло время и мне становиться отцом. Никогда еще не произносил я эти слова с такой силой, и на этот раз я решил отдаться потоку красноречия – пусть несет меня, куда хочет, а именно к Робби, так мне во всяком случае казалось, и я все говорил, говорил и плакал. Теперь семья для меня важнее всего. Семья – это единственное, что имеет для меня значение. И когда я закончил и наконец поднял глаза на Джейн, лицо ее было перекошено, искажено, и тут что-то промелькнуло между нами, что-то четкое и внятное, и голова ее, как в сказке, склонилась, и в это мгновение я почувствовал подъем, и лицо ее разгладилось, она взглянула на меня, и мы перестали лить слезы, и это новое выражение настолько контрастировало с резкостью, исказившей ее облик, что в комнате воцарилась тишина и мы словно куда-то перенеслись. Мое откровение парализовало, приковало ее к месту, я все стоял на коленях, руки наши были сплетены. Мы впитывали друг друга. То было слабое движение к взаимопониманию, к спокойствию. Чтобы прийти к этому, казалось, я пересек весь мир. Что-то во мне разжалось, и ее полный раскаяния взгляд обещал какое-то будущее. Но (и я постарался прервать ход этой мысли) кого мы видели – друг друга или же тех, кого хотели видеть?
18. «Спаго»
«Спаго» на Мейн-стрит открылся в апреле, почти ровно через двадцать лет после открытия оригинального ресторана на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе, куда я впервые отвез Блэр на кремовом «450SL» после концерта Элвиса Костелло в «Греческом театре» и за столиком у окна с видом на город сообщил ей, что меня приняли в Кэмден и что в конце августа я уезжаю в Нью-Гэмпшир, и до конца ужина она не сказала ни слова. (Блэр, девушка из Лорел-Каньон, на обложке выпускного альбома всерьез написала куплет из «Оползня» «Флитвуд Мэк»,[33] отчего тогда меня слегка перекосило, но теперь, спустя двадцать лет, эти строчки растрогали меня до слез.) Когда мы с Джейн вошли в ресторан, он был уже наполовину пуст. Мы сели у окна, и наш официант с набриолиненными волосами уже начал перечислять фирменные блюда, когда вдруг узнал Джейн и затараторил пободрее, робея в ее присутствии. Я обратил на это внимание. А Джейн не заметила, потому что все время смотрела на меня грустными глазами, и, когда я заказал себе «Столичной» с грейпфрутовым соком, выражение ее не изменилось. Она приняла это и заказала себе бокал домашнего «Вионье». Мы взялись за руки. Она отвела глаза и посмотрела в окно. Было холодно, витрины Мейн-стрит уже погасли, и на пустом перекрестке желтым глазом мигал светофор. Мы оба уже не так угрюмились. Мы стали проще, устойчивее, между нами не было трений и страхов, и нам хотелось быть нежными друг с другом.
– Сначала мужчина берет выпивку, потом выпивка берется сама, а потом берет мужчину, – пробурчала она.
Я сконфуженно улыбнулся. Заказать коктейль было для меня так естественно, что я даже не задумался. Это произошло невольно.
– Прости…
– Зачем ты заказал алкоголь? – спросила она.
– Пятьдесят грамм премиальных?
– Откуда мне было знать, что ты понесешь такую брехню?
Читать бесплатно другие книги:
