Демонолог Пайпер Эндрю

– Тогда я сразу перехожу к делу. Как я понимаю, у вас тут случилось нечто необычное, в вашем доме, несколько дней назад.

– Я бы сказала, что да, случилось.

– Нечто похожее произошло и со мной. И мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, на которые вы, возможно, могли бы дать ответы.

– У вас тоже кто-то пропал?

– Да.

– Кто-то из близких.

– Моя дочь.

– О боже!

– Именно поэтому я и приехал к вам в такую даль и без приглашения и вот стою у вас перед дверью.

Хозяйка широко распахивает сетчатую дверь.

– Считайте, что вы уже приглашены, – говорит она.

Кухня большая и прохладная, с мясницкой колодой посредине, используемой, вероятно, как для приготовления пищи, так и в качестве стола. Древний холодильник «Фриджидэр», вздыхающий и ухающий в углу. Эмалированные раковины – рядышком одна с другой. Паутина, прилагающая все усилия, чтобы перекрыть свет, проникающий в окно. Все это вместе составляет чистенькую, музейного вида дакотскую фермерскую кухоньку. Греющее душу место, если не считать бирюзового цвета стен. Цвета меланхолии. Горя, печали.

Я останавливаюсь возле стола, а старая женщина, шаркая, проходит мимо и садится на место, где сидела, когда я к ней постучался. Во всяком случае, так я думаю, замечая одинокую кофейную чашку возле ее рук. Но заглянув в эту чашку, я вижу, что она не только пустая, но и чистая, словно ее только что сняли с полки в качестве забавы или чтобы прижать ею что-нибудь.

– Пола Рейес, – говорит она, протягивая мне руку. И только когда я пожимаю ее, до меня доходит смысл произнесенного имени.

– Пола? Я думал, вы пропали.

– Пропала. А теперь нашлась, не так ли?

– Что с вами произошло?

Она проводит пальцем по краю чашки.

– Я толком и не знаю. Удивительно, правда? – говорит она и сопровождает это коротким смешком. – Наверное, стукнулась обо что-то головой или еще что-нибудь. Старухи, они такие, вечно впросак попадают! Все, что я помню, это то, что вошла нынче утром в эту дверь, отворив сетку, а Делия сидит прямо вот на этом месте, где сейчас вы, и пьет кофе вот из этой самой чашки, а потом мы обнимаемся, и Делия готовит мне яичницу, словно ничего между нами и не произошло.

– Это чашка Делии?

– Ага.

– Она пустая.

– Она все выпила.

– Но на вид она совершенно чистая.

Старуха заглядывает на дно чашки, потом поднимает взгляд обратно на меня.

– Да, чистая, – говорит она.

– С вами все в порядке?

Кажется, она не слышит вопроса.

– У вас есть сестра, мистер Аллман? – спрашивает Пола.

– Нет. Хотя у меня был брат. Когда я был маленький.

– Ну, тогда вы должны знать, какое место близкие люди занимают в сердце человека. Такое так просто из памяти не сотрешь, так ведь? – Женщина качает головой. – Голос крови.

При упоминании о крови я замечаю – в первый раз – пятна на самом верхнем из надетых на нее свитеров. Точнее, это не свитер, а кардиган с выпирающими карманами. И на нем много мелких пятнышек вокруг живота. А еще к нему прилипли крошки земли, грязь с поля. На всей одежде этой женщины тут и там грязные пятна и мазки, и под ногтями у нее грязь.

– Это что?

Она опускает взгляд. Стирает с кардигана кровь и грязь тыльной стороной ладони.

– Не знаю даже, как это туда попало, сказать по правде, – говорит мисс Рейес, хотя в ее голосе слышится что-то, что можно принять за дрожь неуверенности. – Но когда работаешь в поле, на ферме, быстро перестаешь удивляться, что на тебя попадает грязь и все такое прочее.

– Такое впечатление, что в последнее время тут не производилось никаких особых работ.

Хозяйка поднимает на меня глаза, и из них тут же исчезает всякая теплота и дружелюбие:

– Вы считаете, что мы с сестрой ленивые?

– Я просто неудачно выразился. Простите.

– Я не занимаюсь прощениями, мистер Аллман. Это не мой бизнес, – говорит она, вдруг снова улыбнувшись. – Но если хотите получить его, становитесь на колени.

Не могу понять, серьезно старуха говорит это или нет. Какое-то жесткое выражение прячется за ее улыбкой, и оно заставляет предполагать, что последняя фраза – вовсе не шутка, но приказание. У меня нет иного выбора, кроме как притвориться, что я ничего не заметил.

– Те голоса, что вы слышали, – говорю я. – Те, которые приглашали вас вниз, в подвал…

– Да-да?

– Что они говорили?

Она обдумывает мой вопрос. Чешет голову, ищет что-то как бы в отдаленном прошлом, словно я спросил у нее имя мальчика, который сидел рядом с ней в детском садике.

– Вот какая странная вещь, – наконец произносит Пола. – Хотя я отлично помню, что это были слова, я не могу вспомнить, что они значили. Это вроде как такое ощущение, понимаете? Звук, который дал мне некое ощущение, и оно возникло внутри меня.

Тот самый шум в ушах, когда я ехал в Линтон. Звук, который дал мне некое ощущение.

– Вы можете его описать? – спрашиваю я.

– Это ужасная вещь. От него можно пополам согнуться, как от тошноты. Хочется даже вогнать себе гвоздь в руку.

– Потому что он причиняет боль.

– Потому что он вроде как раскрывает тебя всю, выворачивает наизнанку. Делает все вокруг таким четким, словно все предметы отлиты из чистого мрака, а не из света. Это тьма, которую видно лучше, чем любой свет.

– Это может показаться странным вопросом, – говорю я. – Но вы когда-нибудь читали «Рай утраченный» Джона Милтона?

– Не такой уж я заядлый читатель, с сожалением могу сказать. Кроме Библии, конечно. Слишком много повседневных забот.

– Конечно. Можно тогда мы вернемся к тому ощущению, о котором вы говорили? Что вы увидели в этом видимом кромешном мраке?

– Увидела, какой может быть настоящая свобода. Никаких правил, никакого стыда, никакой любви, которая могла бы тебя сдерживать. Свобода как холодный ветер, дующий через поля. Как если бы умереть. Как если бы превратиться в ничто. – Моя собеседница кивает. – Да, думаю, именно так это и выглядело, кажется, я удачно выразилась. Свобода быть вообще ничем.

Да, я тоже кое-что знаю об этом. Это то самое ощущение, которое вытащило меня из номера 3627 в Санта-Кроче и оттащило в отель «Бауэр». Это та болезнь, которая поразила Тэсс. Заставила ее упасть с крыши. Как если бы умереть. Нет, хуже. Неестественная смерть, потому что она более окончательна, чем просто смерть. Как если бы превратиться в ничто.

– А где сейчас Делия?

– Спустилась в погреб как раз перед вашим приходом.

– В погреб?

– Сказала, что ей там надо что-то поправить. Раз уж я теперь вернулась домой.

– Вы не возражаете, если я спущусь вниз и побеседую с ней?

– Будьте как дома. Только я с вами не пойду.

– Почему?

– Потому что боюсь. – Она смотрит на меня так, словно я полный тупица. – А вы разве нет?

Я ничего на это не отвечаю. Просто отодвигаюсь от стола и иду к закрытой двери, которая – я откуда-то это точно знаю – ведет не в стенной шкаф, или в кладовую, или к лестнице на второй этаж, а вниз, в широкую дыру под домом.

Пола смотрит, как я хватаюсь за дверную ручку и поворачиваю ее. Ощущение ее взгляда на собственной спине толкает меня вперед, на верхнюю ступеньку лестницы. Ее палец, поглаживающий край чашки, теперь двигается быстрее, так что фарфор издает дрожащий предупреждающий звук.

Поворот выключателя зажигает две лампочки внизу, хотя отсюда они мне не видны: я вижу лишь два желтых пятна света, которые они отбрасывают на бетонный пол. А затем, когда я уже нахожусь на полпути вниз по ступенькам, левая лампа гаснет. Не с лопающимся звуком, который издает перегоревшая лампочка, а с шипением, какое бывает, когда она неплотно закручена в патрон. Я могу подойти туда сквозь мрак и завернуть ее одним поворотом. Но это менее привлекательная перспектива, чем не спускать глаз с оставшегося круга теплого света справа.

Когда мои ступни касаются пола, я уже могу рассмотреть некоторые детали окружающего, видимые в этом слабом свете. Верстаки вдоль стен, заваленные множеством всяких инструментов, ножниц и стеклянных банок с закручивающимися крышками, заполненных болтами и гайками. Древние банки с краской, составленные в шаткие пирамиды. Бумажные мешки для мусора, сваленные в дальнем углу, их днища черны от медленно разжижающегося содержимого.

Именно эти мешки издают такой запах. Несомненный запах гниющей органики, всепроникающий и мощный. От него во рту сразу возникает привкус горелой сахарной глазури.

И никаких признаков Делии. Она может стоять во тьме слева. Но даже если бы она сидела на полу и вязала носки, я бы ее не увидел. Только теперь до меня доходит, что перед тем, как я появился в погребе и повернул выключатель, она должна была сидеть там в полной темноте. Если она вообще там была.

И о чем я думал, когда доверился этой пожилой даме, перепачканной кровью и грязью, которая только что вернулась после десятидневного отсутствия из какого-то путешествия и теперь не знает, как она провела это время? Старая женщина, обладающая даром слышать вещи, о которых весь остальной мир молится, чтобы никогда их не услышать? Она мне лгала: никакого кофе нынче утром в той чашке не было. В кухне вообще не пахло кофе, да и на плите не было кофейника.

Я, конечно, ей не поверил. Мне просто необходимо было отделаться от размышлений, которые требуются для того, чтобы кому-то поверить. Нет на это времени. Однако бросок головой вперед и вниз – это прыжок прямо в ловушку. А это настоящая ловушка! Пола сейчас, вероятно, уже закрывает дверь наверху. Там же есть замок, снаружи, новенький и блестящий, разве не так? Она, должно быть, уже задвигает засов, когда я делаю шаг назад. Раздается щелчок…

– Идите сюда!

Голос, похожий на голос Полы, но не ее, останавливает меня. И я успеваю заметить, что дверь наверху по-прежнему открыта, как я ее оставил.

Когда я оборачиваюсь, раздается скрежет чего-то металлического по бетонному полу. И вот она, передо мной. Делия Рейес. Вытаскивает на свет перевернутое корыто и садится на него с усталым вздохом.

– Доброе утро, – говорю я.

– Доброе. А сейчас утро? Когда не видишь солнца, здесь, внизу, теряешь счет времени.

– Вы не включили свет.

– Не включила? Когда так долго живешь в одном месте, надо полагать, приучаешься отлично видеть кое-что и в темноте.

Сперва я решил, что опухшие и полуприкрытые глаза этой женщины – следствие усталости, которая наступает после завершения тяжелой физической работы. Но нет, с последней ее фразой до меня доходит, что я ошибся. Несмотря на дружелюбный тон, слова Делии звучат безжизненно и тускло, они словно окрашены неизмеримой грустью, звучат тоненько и пронзительно. Я точно это знаю, потому что слышу, как звучит мой собственный голос.

– Меня зовут Дэвид Аллман. Я приехал…

– Я слышала, – перебивает старуха, поднимая взгляд к потолку. – Почти все слышала.

– Вы, наверное, рады. По поводу Полы.

Она теперь смотрит на меня:

– Вы реальный?

– Насколько мне известно, да.

– А что вы сделали?

– Извините, я не уверен…

– Раз вы оказались здесь, вы, должно быть…

Пожилая женщина не заканчивает фразу, и слова словно повисают в воздухе. Она трет ладонью лицо, словно снимая с него паутину.

– Вам не холодно тут, внизу? – спрашивает она вдруг.

– Немного, – говорю я, хотя, сказать по правде, за последние несколько минут, как мне показалось, температура в подвале упала градусов на десять, а то и больше.

Делия поеживается, потирает себе плечи.

– В этом доме всегда холодно. Даже летом он никогда не прогревается, особенно в углах. Словно комнаты сами по себе не терпят прикосновения солнечных лучей.

Она вроде как намеревается встать, но потом передумывает. Ее мысли явно перенеслись в какой-то отрезок прошлого.

– Мы с Полой всегда в августе ходим в длинных пальто, – говорит она. – А на Рождество заматываемся шарфами по самые уши.

Ее смех похож на смех ее сестры, но в отличие от него скорее демонстрирует чувство потери, чем веселья.

– Это хорошо, что вы тут вдвоем, – говорю я.

– Может, и так. А может, и нет. Есть, знаете ли, такая вещь, как чувство близости.

– Это как?

– Мы же близнецы! В таком холодном доме за шестьдесят лет нетрудно забыть, что есть что. Тем более когда рядом еще одна ты, с кем ты разговариваешь. И та, на кого ты смотришь, – это еще одна ты сама.

Я делаю шаг к старухе. Кажется, ей требуется именно это. Собираюсь положить руку ей под предплечье, чтобы помочь встать. Нашелся наконец человек, который скажет ей, что все уже позади, что больше нет нужды ломать голову над какими-то давними дурными предчувствиями, да еще и в этом скверно пахнущем подвале. Но при моем приближении мисс Рейес поднимает палец и останавливает меня. У меня возникает интересное ощущение, что она хочет не просто закончить свою мысль, но и не дать мне подойти слишком близко.

– Я молила небо, чтобы оно забрало ее, – говорит Делия. – Стыдно в этом признаваться, но это правда. Я еще девочкой была, когда, бывало, ужасно желала, чтоб моя сестра угодила рукой в молотилку или заснула за рулем, когда возвращалась из города. Или чтоб у нее в глотке застрял кусок рагу и она не могла бы набрать в грудь воздуху, чтоб его выплюнуть. Я даже могла себе вживую представить, как это происходит. Это ж так просто! И ужасно – желать подобных вещей! Которые выглядели бы абсолютно естественно. Как несчастный случай.

Она уже плачет. Отвратный звук, который почему-то звучит отдельно от ее голоса, так что создается впечатление, будто бы она работает чревовещателем: одновременно рыдает и что-то говорит, но для нее это два разных дела.

– А почему вы так хотели, чтобы произошел такой несчастный случай? – спрашиваю я осторожно.

– Да чтоб хоть раз остаться в одиночестве! Перестать быть половинкой целого, как нас тут называют. Жуткая парочка! Или двойняшки Рейес. Или просто те девочки. Стать самой собой. – Пожилая дама с трудом сглатывает, но продолжает говорить, не прочистив глотку, так что теперь ее голос звучит еще тише: – Я молилась. Но небо никак мне не помогло, ничего не сделало. Тогда я стала молиться наоборот, другому. И тогда кое-что произошло: мне ответили.

– Нам, наверное, лучше подняться, – говорю я.

– Подняться? Зачем?

– Ваша сестра вернулась домой. Вы не забыли?

– Я убила свою сестру.

– Нет, Делия. С ней все в порядке.

Старуха мотает головой:

– Нет, я убила ее.

– Но я только что разговаривал с ней. Наверху. Пола больше не пропавшая без вести. Она здесь.

– Это… что-то другое. Это не Пола.

– А кто?

– Это то, которое ответило на мои молитвы.

Мисс Рейес поднимает руку и тычет пальцем куда-то над моим плечом, во тьму позади меня.

Так. Никакого выбора не остается. Я просто не могу позволить, чтобы оставался какой-то выбор.

Я отворачиваюсь от нее и иду вперед. Моя тень движется впереди меня, словно еще один слой тьмы. Руки я держу поднятыми, чтобы можно было ухватить провод второй лампочки, свисающий сверху. Когда мне уже кажется, что я прошел слишком далеко, он касается моей щеки. Мои пальцы скользят по нему вверх, к лампочке. Закручивают ее до конца, плотно. Пальцам становится горячо, значит, она снова зажглась, я ощущаю это еще до того, как вспыхивает свет.

Сестры сидят в углу, рядышком. Спинами к стене, на краю круга света, так что их лица освещены, хотя и слабо. Но света все же достаточно, чтобы понять, что они реальны. Что на коленях у Делии лежит дробовик, что выходное отверстие у нее на затылке выглядит свежим, мокрым от крови и темным на фоне кирпичной стены, а открытый рот, куда она вставила ствол, совершенно реален. Что Пола сидит тут же, вся в пятнах приставшей грязи, с прицепившимися к ней обрывками корней и комками земли, откуда ее выкопали, что кожа у нее синеватая и распухшая, как у утопленника, и что она тоже вполне реальна.

Проходит несколько секунд от понимания того, что я вижу, до осознания того, что это означает. Именно в этот отрезок времени, когда мозг тщетно старается понять увиденное, остальное тело само по себе прыгает вперед. И разворачивает меня. Не дает мне начать блевать прямо здесь и прямо сейчас.

– Зачем ты притащила ее сюда? – спрашиваю я Делию, которая сидит и трет кулаком у себя под блестящим, сопливым носом.

– Оно просило меня так сделать.

– Скажи мне, как его зовут.

– У него нет имени.

– Все подумают, что это ты ее убила.

– Так это я ее и убила.

– Оно велело тебе это сделать, да?

– Оно сказало мне, что я могу это сделать.

– Но все, что ты мне сказала – про то, с кем я говорил наверху, про твои молитвы, – никто об этом не узнает.

– Ты уже знаешь.

Теперь настает очередь второй лампочки – она мигает и гаснет. И та Делия, с которой я только что разговаривал, возвращается во тьму.

– Ты ведь знаешь, что тоже можешь убить, – говорит она из этой темноты, но ее голос звучит уже гораздо ближе.

– Нет…

– Это то, чего оно хочет. Чтоб ты знал, чего оно хочет. И чтобы показать, как ты можешь это сделать. Чтоб ты поверил. И убил.

Старуха теперь так близко ко мне, что я могу разглядеть в темноте очертания ее лица в нескольких дюймах от своего. Застывшую улыбку, как маску из слоновой кости.

– Тут кто-то есть, рядом, – шепчет она.

Я отступаю на шаг назад и начинаю подниматься по лестнице. Сперва медленно, осторожно нащупывая ногами узкие ступеньки, а потом уже бегом. Дыхание у меня перехватывает, оно отдается в ушах. Проскакиваю через кухню – кофейная чашка по-прежнему на столе, стул пуст – и вылетаю наружу, бросаюсь к машине.

Выметаюсь из двора фермы и мчусь по подъездной дорожке к шоссе, колочу по рулевому колесу, стараясь пройти поворот, задеваю бампером стойку с почтовым ящиком с надписью «РЕЙЕС». У него открывается дверца, так что, когда ярдов через двести я оглядываюсь назад, он выглядит как сгорбившаяся фигура человека, бегущего за мной с широко открытым в крике ртом.