Ни дня без мысли Жуховицкий Леонид

Я ЖИВУ В ЧУЖОЕ ВРЕМЯ

Недавно услышал по ящику, что звуковое ТВ появилось в тридцатых годах прошлого века. Я решил, что молодой ведущий просто оговорился — какое телевидение могло быть при Пушкине и Гоголе! А потом понял, что ошибся не пацан с экрана, а я. Ведь это для меня прошлый век — Девятнадцатый. А для него-то Двадцатый!

Это произошло незаметно. Но, к сожалению, произошло. Я живу, вожу машину на скорости в сто сорок, пишу и довольно активно печатаюсь, живо интересуюсь политикой и, по мере сил, вмешиваюсь в нее, читаю сказки восьмилетней дочке, не слишком, но все же забочусь, чтобы двадцатилетний внук прилично сдал сессию, во всех смыслах слова и дела интересуюсь женским телом, езжу с молодой и очень любимой женой в разные приятные страны, строю планы на будущее и даже реализую их — но время от времени легким ветерком проходит по коже знобкое ощущение, что время, в которое все это происходит, уже не мое. Неужели действительно так? Неужели я живу в чужое время?

Эпоху определяют поэты. Это по ним назван и золотой, и серебряный век. Мой век не назван никак, но он, право же, не менее драгоценный. Не уверен, что еще когда-то было в России такое созвездие талантов. В течение полувека моим воздухом были стихи моих друзей — вот так мне в жизни повезло. А потом довольно быстро все изменилось. Стихи по прежнему помню и, если просят, радостно читаю вслух. Но где их авторы? Умерла Юля Друнина. Умер Роберт Рождественский. Умер Толя Жигулин. Умерла моя питерская подружка Майя Борисова. Умер всю жизнь существовавший между нелепостью и гениальностью Сашка Аронов. Умер Борис Чичибабин. Умер Борис Слуцкий. Умер Давид Самойлов. Умер Юрий Левитанский. Умер тончайший лирик Володя Соколов. Ушел великий сатирик Галич. Ушел Володя Высоцкий, трогательно любимый даже теми, кто, вообще-то, не любил стихи. Ушел гениальный Булат Окуджава, в одиночку оправдавший всю нашу грешную эпоху. Ушел Бродский, которого я не видел ни разу, но чьи строки давно уже стали частью моей души.

Многие, правда, живы — спасибо им за это! Держатся ребята, и все вместе держат на плаву наш Двадцатый век. Пишут, не пишут, но это не так уж и важно — лишь бы жили. Сами их имена, сами постаревшие лица давно уже стали поэзией. Женя Евтушенко, знаково собирая на свой вечер Большой Кремлевский дворец, пытается удержать на берегу реки забвения наше общее тонущее столетие. Андрей Вознесенский после тяжелой болезни трудно ходит, а в лице просвечивает святость человека, которому уже не по силам грешить — но стихи-то публикует замечательные! Белочка Ахмадулина по прежнему красива, по прежнему удивительно пишет и великолепно говорит — вот только видит плохо. Где-то в Америке, отдельно от своих верных читателей и драгоценных стихов, живет Саша Межиров — слава Богу, хоть далеко, но живет. Радостно встретиться с новыми книжками Юнны Мориц, Риммы Казаковой, Вадика Черняка, Саши Кушнера, Жени Рейна, Вероники Долиной, Саши Тимофеевского, Димы Быкова, Нины Красновой, Кати Горбовской.

Десять лет назад по случаю своего шестидесятилетнего юбилея Алик Городницкий написал стихи, в которых была строчка: «Начинается время потерь». Сейчас, когда это время разыгралось вовсю, особенно остро ощущаешь пронзительность и горечь пророческой фразы…

Как в чужом веке удержать свое время? Наверное, написать о нем — вряд ли есть иной способ.

ВЫСШЕЕ СЧАСТЬЕ МУЖЧИНЫ

Очень талантливый и очень несчастный Ницше в свое время сформулировал кратко и точно: «Высшее счастье мужчины гласит — я хочу! Высшее счастье женщины гласит — он хочет»! Лет двадцать назад юная поэтесса, не читавшая Ницше, выразила нечто подобное современней, она сказала мне: «Все женщины собственницы, а я имею тебя, только когда ты имеешь меня». Мужчина, наверное, выразился бы иначе: «Я имею тебя, только когда я имею тебя».

Век назад ценилась сдержанная мудрость, даже эпатаж выглядел благопристойно. Нынче в обиходе откровенность и чувственность. Не знаю, что будет завтра. Но вряд ли возможен возврат к прошлому — время открытости смывает последние эвфемизмы.

КОГО БОИТСЯ СУПЕРМЕН?

Легковерные девушки безрассудно влюбляются в самых крутых писателей и актеров. Они не знают, что лучшие книги о боксерах и снайперах сочиняют болезненные молодые люди, в детстве мечтавшие выучить пару приемов и отомстить всем своим обидчикам. А киношные киллеры и супермены по жизни чаще всего добродушны, покладисты и боятся своих жен. И на экран выносят не то, что в них есть, а то, о чем они в подростковом возрасте безнадежно мечтали.

ЦЕНА БЕСЦЕННОГО

Преступление года: из запасников Эрмитажа похищены 220 ценнейших экспонатов. Музейщики в шоке. Искусствоведы в шоке. Общественность в шоке. Чиновники не в шоке, но делают вид, что в шоке, поскольку понимают, что быть не в шоке неприлично. Ну а мы с вами? Мы как часть общественности тоже в шоке.

Но давайте, оправившись от всеобщего шока, попробуем осмыслить — что же, собственно, произошло?

220 экспонатов — это много или мало?

Не знаю точно, сколько единиц хранения собрано в Эрмитаже, но уверен, что никак не меньше двухсот двадцати тысяч: все же крупнейший музей мира. К тому же похищенные вещи не совсем экспонаты. Экспонаты — то, что экспонируется, то есть, выставляется. А запасники просто сундуки музея. Так что вполне можно считать, что из великого собрания шедевров пропала всего лишь десятая доля процента. И окажись во главе Эрмитажа не прославленный искусствовед, а, как еще недавно случалось, отставной партийный чиновник, дело бы вообще замяли, чтобы не ронять авторитет музея, директора и всех стоящих над ним функционеров.

Так есть ли повод впадать в шоковое состояние?

Думаю, все-таки, есть.

Поскольку невозможно оценить нравственное влияние произведений искусства на человека, принято считать, что они бесценны. Это утверждение я хочу оспорить не из чувства противоречия, а потому, что именно бесценность картин и скульптур делает их совершенно беззащитными. Бесценны — значит, цены им нет. Ничего не стоят.

В былые годы, когда в столичных магазинах обнаруживалась недостача, директора шли в тюрьму, а порой и под расстрел — хищение в особо крупных размерах! А вот Сталин, чтобы заткнуть финансовую дыру после своей ударной коллективизации, по дешевке распродал уникальные картины из российских музеев, и вовсе не считал это преступлением: ведь ущерб стране невозможно было выразить в деньгах, значит, его как бы и не было.

Между тем, бесценное имеет свою цену, часто совершенно конкретную. Знаменитая картина на аукционе порой уходит и за сто миллионов долларов, и дороже. Коллекции российских музеев не продажны — но реально они стоят даже не миллиарды, десятки миллиардов отмененных условных единиц. Приди какому-нибудь чиновному безумцу идея пустить их в продажу, как делал когда-то низколобый кремлевский усач, и выручка от искусства перекроет доходы от нефти.

Я не знаю, сколько «стоят» наши музеи. Подозреваю, что наш фактурный министр культуры тоже не знает этого. А надо знать!

Ни один трезвый хозяйственник не допустит, чтобы со склада у него пропали двести двадцать мешков сахара — ведь это какие деньжищи! Могу только представить, как жестко стерегут золотой запас страны: никому не придет в голову посадить у дверей Центробанка бабусю в тулупе с дробовиком. А ведь золото — всего лишь золото! Оно безлико: сегодня ушло, завтра придет, и разницы между слитками никакой. Валюта? У нее, вообще, каждый год по кусочку отгрызает инфляция. А стоимость произведений искусства только растет, причем так, что глашатаи на аукционах от восторга и ужаса роняют свои молотки.

Двести двадцать пропавших единиц хранения для Эрмитажа, наверное, не так уж много. Но для иного областного, тем более, районного центра это целый музей, который способен изменить судьбу города. Толпы туристов стремятся в Каунас только ради картин Чурлениса. В американской Флориде, у маленького городка близ Тампы, своя приманка — музей Сальвадора Дали, собранный, прямо скажем, не из главных его работ. Но ведь едут, едут люди, ежедневно оставляя в местных гостиницах, ресторанчиках и магазинах немалые деньги.

Не пришла ли пора хотя бы приблизительно определить цену бесценного? Пусть страна знает, чем она располагает помимо нефтедолларов. Пусть и эта сфера жизни станет, наконец, прозрачной.

Зачем это нужно? А хотя бы затем, чтобы власти всех уровней закаялись экономить на зарплате музейных охранников.

ТЕНЬ ЗНАЕТ СВОЕ МЕСТО

Из всех видов изящной словесности я нынче предпочитаю газетную хронику. Вещи порой попадаются просто упоительные!

Вот появилось коротенькое сообщение: в Питере социологи исследовали проблему теневой экономики и выяснили, что она составляет, как минимум, 98 % от легальной. То есть, рядом с производством, о котором пекутся все власти в стране, утверждая бюджет и намечая ударные темпы, существует еще одна, о которой не печется никто, темпы не намечают — а она вон как цветет! Социологи пытались провести те же изыскания в Москве, но им настоятельно порекомендовали не приближаться к столице нашей родины ближе, чем на выстрел установки «Град». Видимо, здесь ситуация еще веселее.

Конечно, Москва и Питер еще не вся Россия, есть бескрайняя глубинка, во всех смыслах слова удаленная от столиц. Ну, там, разумеется, с отчетностью все в порядке. Там бабка Маланья, вернувшись с базара, тут же спешит к компьютеру и отбивает по Интернету e — mail в Госкомстат: так, мол, и так, произвела и свезла на рынок овощ репу в количестве ста восемнадцати корней, о чем и сообщаю. Копия — в налоговую инспекцию. Так что если в провинции и есть теневая экономика, то в размерах куда меньше: не 98 %, а максимум 96.

О чем говорит эта вдохновенная социологическая цифирь? О том, что рядом с нашей зарегистрированной экономикой существует вторая, по масштабам такая же. И все наши публицисты по этому поводу поднимают ярость масс на тему — куда же смотрят наши силовики? Почему до сих пор не искоренили? Я же силовиков ругать не тороплюсь, вот по каким соображениям.

Вторая экономика, по размаху равная первой, свою продукцию не в землю закапывает — практически всю оставляет в стране. Конечно, нельзя полностью исключить, что та же бабка Маланья свою репу отправляет в офшоры и там складывает на секретные счета. Но большинство теневиков в стране что-то производят и в стране же продают, выпуская при этом пусть теневую, но все же продукцию, создавая пусть теневые, но все же рабочие места и выплачивая пусть теневую, но все же зарплату. Которая, если верить питерским социологам, составляет примерно 98 % от зарплаты легальной. Не здесь ли ответ на извечную российскую загадку: каким образом хитроумный отечественный обыватель изловчается тратить на покупки чуть не вдвое больше, чем получает?

Теневая экономика родилась не вчера и не позавчера. Это она в свое время спасла советский народ от тотального вымирания, а советскую власть от быстрого краха. Она и теперь трудится на благо страны, обеспечивая ее необходимыми товарами, а граждан работой и зарплатой. Конечно, плохо, что вторая российская экономика чуть не целый век прячется по подвалам — но где еще ей было скрыться от ковровых правительственных бомбардировок? Жаль только, что составляет она 98 % процентов от легальной, а не 198 — а то, глядишь, не нам приходилось бы догонять Португалию, а ей Россию.

БОГАТЫЙ НИЩИЙ

У замечательного поэта Леонида Мартынова есть короткое стихотворение, которое когда-то мне очень нравилось:

Когда-то эти строчки привлекли меня не только своей яркостью. Богатый нищий со своими килограммами мороженого был и моим врагом. Стихи и теперь мне симпатичны, как и все, что написал Леонид Мартынов. Вот только нищий в пиджаке мне больше не враг, скорей товарищ по несчастью. Мне его просто жаль. Не знаю, в чем его богатство, но никакой радости оно ему явно не принесло. Да и богатство-то нищенское. Когда Мартынов писал свои стихи, кожаные перчатки были предметом немыслимой роскоши, а теперь их на Коптевском рынке можно купить за полтораста рублей. А богатому нищему никто не объяснил, что бостоновый костюм с сапогами не сочетается, и сидит на нем эта разномастная одежка, как на корове седло. И все, что ему принесло благосостояние — это возможность килограммами жрать мороженое. Почему мороженое, я, кстати, очень хорошо понимаю: потому что в голодном детстве именно оно было мерилом и символом шикарной жизни. Вот и пытается нищий с безнадежным опозданием подсластить свое убогое прошлое. Увы, ничего, кроме ангины, из этого не получится.

А товарищем по несчастью я этого бедолагу называю потому, что сегодня я и сам богатый нищий. Не супербогатый, конечно, не олигарх, не чиновник, не гаишник, распухший от взяток, не хозяин пивного бара, не модный парикмахер, не телеведущий, однако на все мои скромные потребности вполне хватает. Недавно даже новую машину купил, самую дешевую из японских — но ведь все равно иномарка. А нищий я потому, что от своей биографии мне никуда не деться.

Недавно прочитал в каком-то цветном журнальчике про студентку, которая сказала: «Лучше буду ходить голая, но джинсы за тысячу рублей не надену». Хорошая девушка, гордая. А я вот не гордый, и джинсы купил за триста рублей на ближайшем рынке. Ничего, носятся. Порвутся — там же куплю новые. Хотя, клянусь, вполне мог бы потратить на штаны и три тысячи. Но что делать, если не вижу я разницы, джинсы они и есть джинсы!

Нищета — это не характеристика кошелька, это состояние души. Богатый нуждается в дорогих ярлыках, они подтверждают его богатство. А нищий убежден, что батон всегда батон, хоть из ларька, хоть из супермаркета, и если ты купил его на рубль дороже, значит дурак.

Я не горжусь своей потребительской малограмотностью. Мне бы тоже хотелось с первого взгляда отличать качественную рубашку от подделки. Но — когда-то не научили, а теперь повышать квалификацию поздно, да и незачем: слава Богу, литераторов пока еще встречают не по цене носков и галстука. Вот в чем разбираюсь, так это в мороженом. И в холодильнике у меня всегда лежат «лакомки», брикеты в красивой упаковке и фирменные тортики Филевской фабрики, чтобы было чем накормить неожиданного гостя. Не угостить, а именно накормить, потому что мерзлые сливки в больших количествах не лакомство, а еда.

А мой собрат из сатирических стихов Леонида Мартынова пусть жрет свое мороженое килограммами. Детство, к сожалению, набело не перепишет, но на душе полегчает.

ФАБРИКА ДЕБИЛОВ

Я человек лояльный, и очень люблю, когда мои взгляды на жизнь вдруг совпадают со взглядами высшей власти. Например, правительства в лице его лучших представителей.

Недавно именно так и произошло. В последние годы я не раз писал, что через посредство говорящего ящика происходит массовая дебилизация населения. А потом прочитал, что приблизительно то же самое на заседании правительства заявил Сергей Иванов. Мало того, он даже предложил удалить с экрана убогую программу «Аншлаг». На что другой член правительства, демократичный Герман Греф, возразил, что не министерское это дело запрещать телепрограммы, что кому-то может не нравиться футбол — но не отменять же из-за этого репортажи.

Проще всего было бы сказать обоим уважаемым государственным деятелям, что этот вопрос, вообще, не входит в сферу их компетенции. И пусть один занимается обороной, другой экономикой, а у СМИ свои специалисты и свои вожди. Но я готов наших ведущих политиков защищать. К сожалению, дебилизация народа прямо касается их прямых обязанностей. Потому что дебилы органически не способны ни удвоить ВВП, ни победить в хотя бы маленькой войне. Дебилы способны только терпеть поражения во всех сферах и на всех фронтах.

Правда, на одном фронте дебилы в уходящем году энергично наступали — я имею в виду телевизионный фронт. Если так пойдет и дальше, они одержат тут полную победу, и телевизор снова, как при коммунистах, станет фабрикой дебилов или, как тогда говорили, «ящиком для дураков». Видимо, руководители каналов так хотели угодить власти, удаляя с гладкой поверхности экрана все неровности, что пересуетились: власти стало тошно.

Тем не менее, я против оздоровления ТВ административным путем. Слишком хорошо знаю, чем кончаются благие порывы начальства: в процессе борьбы с дебилизацией уберут с экрана Познера и Задорнова, а «Аншлаг» останется.

Однако, что же все-таки делать с телевидением? И — почему оно так заметно деградирует?

Самое забавное, что оно абсолютно никому не нравится, включая самих телевизионщиков — и, тем не менее, работает так, как работает. Если это можно назвать работой.

Влияние ящика на народ у нас не слишком исследовано. В Европе и США этим занимаются давно. И, прежде всего, очень тревожатся за детей. Например, в Швеции выросло уже два или три глухонемых поколения. С ушами у этих славных ребят все в порядке, и слова знают, какие надо. Но общаться практически не способны — телевизор с детства приучал их только слушать. И с мышлением слабовато: привыкли, что за них думает ящик. А ящик во имя рейтинга излагает свои выводы из происходящего на планете в предельно доступной форме, на уровне «хорошо» — «плохо». Без оттенков.

Впрочем, в странах развитой демократии у агрессивной дебилизации есть противовес: у разных каналов разные хозяева, разные политические пристрастия, и, соответственно, разные точки зрения. Что бы там ни было, у западного телезрителя все же есть выбор. А выбирать — уже интеллектуальный процесс, худо-бедно развивающий мозги.

У нас сегодня с телевыбором слабовато. Даже острейшие события последних лет или месяцев обсуждала одна и та же депутатская тусовка, на три четверти серая, как валенок, а четвертая четверть могла лишь слегка разбавить этот войлок. Что уж говорить о рутинных передачах, оживить которые способна лишь неожиданная мысль — но мысль лучше искать не в ящике.

Мне кажется, основная беда в том, что пока ни общество, ни власть не определились с основным вопросом: чем должно быть в нашей жизни телевидение, прежде всего, центральное телевидение? В чем его роль? Информировать? Конечно. Забавлять? Допустим. И это все? Или — что-то еще?

Наверное, все-таки, что-то еще.

Наша общественная жизнь сложилась так, что в стране при сильной центральной власти практически нет оппозиции. Не только потому, что у партии власти в Думе решающее большинство, но, прежде всего, потому, что остальные прошедшие в парламент партии просто по качеству не годятся для генерации мало-мальски свежих идей. Справедливо говорят, что истина рождается в споре. Но с кем спорить правительству и партии власти? В такой ситуации у истины слишком мало шансов появиться на свет.

Впрочем, отсутствие реальной политической оппозиции может и не привести к идейному склерозу — но лишь в том случае, если интеллектуальной оппозицией действующей власти станет часть СМИ и, прежде всего, самое массовое из них, телевидение. Есть у телевидения такие возможности? Есть — если вспомнит, что, кроме правительства и парламента, в России существует очень плохо организованное, но очень ярко мыслящее общество. Сегодня, пожалуй, это главная обязанность ТВ перед страной: за неимением иных претендентов выполнить роль второй стороны в необходимом споре — интеллектуальной оппозиции.

Но это я могу понимать. Это могут понимать еще пятьдесят россиян, или пятьдесят тысяч, или пятьдесят миллионов. Но ведь не эти миллионы определяют репертуарную политику электронных СМИ. И не они назначают руководителей каналов. И не они дают им установки.

Понятно, что оппозиционное телевидение нередко мешает власти выполнять свои обязанности. Но отсутствие оппозиции мешает еще больше. Может, имеет смысл во имя конечного результата привыкнуть к укусам домашнего экрана? Ведь в конечном счете дилемма достаточно проста: либо оппозиция, либо дебилизация.

Прекрасно понимаю власть предержащих: критический анализ деятельности любят только дураки, и то лишь потому, что не способны отличить хулу от хвалы. Противно, когда тебя хают не по делу, втройне противно, когда при этом еще и привирают — а оппозиция, увы, и на это горазда. Но что делать, выбор-то скуден! И уж коли приходится его делать…

Оппозиция, даже среднего уровня, даже не слишком приятная, все же дает России шанс на рывок вперед. Дебилизация никакого шанса не дает.

ЭТО — СУДЬБА!

Популярнейший драматург и порядочный человек Виктор Сергеевич Розов, царство ему небесное, всегда хорошо ко мне относился. Мои пьесы тогда без конца запрещали, и я время от времени спрашивал Розова, как поступить. Он давал разумные советы, но я от лени и бестолковости пользовался ими слишком вяло, и, естественно, ничего не менялось. Я был тем самым лежачим камнем, под который вода не течет. Когда я в очередной раз случайно встретился с Виктором Сергеевичем, он спросил, как дела. Я виновато ответил, что как всегда. Розов подумал немного и со вздохом сказал: «Леня, это — судьба». И мне вдруг стало так легко! Не надо никуда ходить, не надо просить или скандалить — ничего не надо делать: ведь против судьбы не попрешь.

Может показаться странным, но моя жизнь после этого стала гораздо спокойней и, вообще, лучше. Я писал прозу, писал пьесы, писал статьи — все, что хотелось. Когда печатали, был рад. Не печатали — давал почитать друзьям и, если хвалили, клал рукопись в стол и считал, что я свою задачу выполнил. Ну, а дальнейшим пускай уж занимается судьба, это ее работа. И почти всегда судьба свои обязанности выполняла, порой, правда, лет через двадцать. Но даже неторопливость судьбы пошла мне на пользу: я понял, что прочность написанного мною надо рассчитывать, как минимум, на эти двадцать лет, а еще лучше на тридцать или на восемьдесят. Иногда получалось: повести о любви, написанные давным-давно, охотно публикуют сегодняшние журналы, пьесы, которым четверть века, не только идут до сих пор, но и ставятся заново в разных странах.

Я искренне уважаю людей, которые умеют за себя бороться, даже восхищаюсь ими. И своим студентам говорю, что бороться за себя — надо. Эдик Радзинский рассказывал мне, как он воевал с чиновниками, и вполне успешно: видя жесткое сопротивление, они отступали. Он говорил, что пьесы как дети, автор обязан о них заботиться. Сегодня Радзинский вполне заслуженно стал не только одним из самых известных писателей страны, но и одним из самых известных людей страны. Замечательный поэт Григорий Поженян, герой войны, боксер, моряк, диверсионный разведчик, однажды, разозлившись на мою бесхребетность, почти крикнул: «Посмотри на меня — я же всю жизнь борюсь только за себя»! «Только» он сказал для убедительности, на самом деле Гриша помог очень многим, но в главном он был прав: чтобы помогать другим, надо состояться самому. Характернейший пример — Женя Евтушенко. Он боролся за себя весело и авантюрно. Как-то рассказал мне, что в столичном журнале из его поэмы хотели выкинуть десяток строк, очень смелых по тем временам. Женя с угрозой сказал: «Товарищу Суслову эти стихи понравились, а вы их вычеркиваете»?! Строчки оставили, хотя в реальности никакой Суслов их в глаза не видал, а если бы увидел, со сладострастием запретил бы всю поэму.

Надо, обязательно надо бороться за себя!

Но если у вас это никак не получается, если лень ходить по кабинетам, если интеллигентное воспитание не позволяет скандалить или весело врать, не отчаивайтесь. Придите домой, сядьте в мягкое кресло, возьмите в руки газету с кроссвордом или статьей про футбол и миролюбиво скажите себе: «Это — судьба»! Вот увидите, сразу так легко станет.

ИВАН КРЫЛОВ КАК ЗЕРКАЛО РОССИЙСКОГО ПАРЛАМЕНТАРИЗМА

Все-таки, Иван Андреевич был гений — два века назад точно и даже детально описал нашу нынешнюю реальность. Прежде всего, парламентскую.

До выборов еще далеко, но все наши политические моськи заранее перевозбудились — лихорадочно ищут, кого бы шумно облаять. Лучше всего — слона. Но много ли слонов в наших скромных пределах?

Изрядно подзабытый депутат Илюхин решил тявкнуть на президента. Нет, не на действующего — упаси боже, депутат Илюхин себе не враг. Предприимчивый политик избрал объект куда безопасней — не Второго, а Первого президента России. Господин Илюхин обвинил Бориса Николаевича в том, что тот на казенный счет летал в Париж на финал кубка Девиса. Идея Илюхина — лишить Ельцина государственного обеспечения.

Поскольку пенсия уходящих президентов вызывает усиленное слюноотделение у целого ряда парламентариев, есть смысл разобраться в вопросе подробнее.

Дело в том, что отставка главы государства — понятие условное. Да, из кремлевского кабинета он уходит, и знаменитый «ядерный чемоданчик» адъютант носит уже не за ним. Но остается огромный опыт, международный авторитет, дружеские связи и с бывшими, и с действующими главами государств — словом, вписанность в сложнейший узор мировой политики. И любая поездка бывшего президента за рубеж — это государственный визит. Конечно, господину Илюхину обидно: его в Париж на теннисный матч не пошлют, потому что — кому он там нужен, да и, вообще, не ясно, где он хоть кому-нибудь нужен. А Первого президента России встречают высшие руководители государства, и, легко заподозрить, разговор у них идет не только о теннисе и не столько о теннисе. Международная политика дело тонкое, и то, о чем сложно говорить главе государства, вполне может обсудить с собеседником бывший глава государства: официальной должности у него теперь нет, но возможности действовать в интересах страны, безусловно, остаются. Президент, как и маршал — титул пожизненный.

Депутат Илюхин не первый раз пытается сосчитать, во что обходится налогоплательщику Первый президент России. Тема, что и говорить, увлекательная. Но есть другая, не хуже: во что обходится налогоплательщику депутат Илюхин. Зарплата, как у министра, огромная пенсия, квартира, дача, иномарки с водителями, кабинеты с секретаршами, целый штат помощников, депутатская неприкосновенность. Кто же одарил господина Илюхина всеми этими роскошествами? То есть, как — кто? Все эти льготы для народных избранников продавил в Думе сам Илюхин с единомышленниками. Легко подсчитать, кто обходится России дороже — один президент или все думские илюхины, мертвой хваткой вцепившиеся в собственные льготы. Депутат может работать хорошо, может плохо, может, вообще, не работать, но все привилегии останутся при нем: и зарплата, и пенсия, и неприкосновенность.

Наши политики чуть не каждый день выступают в прессе со своими комментариями. Дай им Бог удачи! Но лучше бы ежедневно печатали в газетах басни дедушки Крылова — они не менее актуальны. Помните поучительную историю умирающего Льва, к которому заторопился Осел — пнуть напоследок, «пускай ослиные копыта знает»? Как сегодня написано!

Всякий раз, едва вдали замаячат выборы, ослы из Госдумы спешат напомнить о себе — вовсю стучат копытами.

ХОЧУ ЗОЛОТОЙ ГРАММОФОН

Вот уже неделю у меня проблемы. Есть перспективный проект. Есть идея. Вот только в деталях неувязки. Надо проработать.

Эскизный план, если коротко, вот какой: я хочу кого-нибудь обругать матом. Желательно, женщину. Лучше журналистку. Лучше публично. Лучше под три телекамеры. Лучше, чтобы запись раза три, или пять, или семь повторили все центральные каналы и несколько дециметровых. А уж потом можно и на Евровидение.

Только не подумайте, что я по натуре хам и садист, которого хлебом не корми, только дай обматерить даму. Вовсе нет — я вполне интеллигентный человек и даже заслуженный работник культуры. Просто я очень хочу получить Золотой граммофон. Не какой-нибудь исключительный — самый обычный, такой, как у Киркорова. А как еще до этого симпатичного приза доберешься?

Не думайте, что я запрашиваю лишнее. Я себя оцениваю достаточно трезво. Конечно, Киркоров поет лучше, а, может, у него фонограмма более качественная. То есть, это наверняка, потому что у меня фонограммы нет вообще. В этом уступаю, согласен.

Зато в другом компоненте уж точно превосхожу. Ну какой Киркоров матершинник? Первоклассник из хорошей семьи. Прочел на заборе модное слово, заучил по складам и употребляет, чтобы мальчишки во дворе не били. Когда по ящику показывали его ростовскую гастроль, мне даже стало за него тревожно: вдруг перепутает термины, охрана вовремя не подскажет, и назовет себя не звездой, а как-нибудь в рифму. Он, правда, справился, но даже глаза от страха выпучил, боялся забыть нужный оборот. Тренироваться надо, сразу ничего не дается.

Я — совсем другое дело, у меня школа прекрасная: когда-то учился в одном классе с гениальным самородком Витькой Серебренниковым. Бог ты мой, как импровизировал! Весь Таганский район заслушивался, а там умельцев хватало — по всей Москве славились. А потом мне, вообще, повезло: подружился с Юзом Алешковским, гроссмейстером народной речи, специалистом мирового класса, Карузо своего дела. Так что я не хвастаюсь, а просто информирую: может, я не Бог весть, какой талант, но уж очень учителя были выдающиеся. Это я в том смысле, что мои претензии на Золотой граммофон вполне обоснованы.

Как человек обстоятельный, я стал интересоваться у знакомых: а кто еще, кроме Киркорова, получил столь почетный приз? Никого не помнят, только его. Так что именно этого лауреата смело можно назвать первым среди равных. Поет, возможно, не лучше всех, при нынешней технике, вообще, трудно сказать, кто там у них на большой эстраде вокалист, а кто просто открывает рот и делает телодвижения. Но если сложить концерты и пресс-конференции, то по совокупности достижений Киркоров остальных превзойдет. Его граммофон самый золотой.

Кстати, название приза мне кажется очень удачным. Оно намекает на сложившуюся практику. Я точно не знаю, но предполагаю, что так оно нередко и бывает: на сцене певец, а за кулисами граммофон. И кто из двоих орет через усилители, зрителю знать не обязательно. А то поклонницы запутаются, куда тащить букеты.

Кстати, у меломанов со стажем я попытался выяснить, как высказывались на пресс-конференциях Лемешев и Козловский. Как утверждают меломаны, что-то говорили — но не то. На Золотой граммофон не тянули. Им его и не дали.

Вот что меня еще интересует — как выходит из положения Дмитрий Хворостовский. Как поет, мне нравится, и всем нравится, и полмира одобряет. Но вот ведет себя — не совсем. Не граммофонно. Лексика слабовата. Не по тем заборам грамоту осваивал.

Но кто совсем не понятен — это Федор Иванович Шаляпин. Уж он-то был из народа, из самых простых, с волжскими грузчиками общался! И слова знал, какие надо, чуть не с рождения. Воспоминаний о нем навалом, вся жизнь, как на ладони. И — ни одной легенды граммофонного уровня. Почему? Он-то, Федор Иванович, гений и классик, почему сплоховал? Может, в тогдашнем Ростове пресс-конференции были не в моде? Или подходящей женщины в зале не нашлось?

Понял! Все понял! Тогда ведь телевидения не было!

Теперь есть. Так что на следующий конкурс непременно выставлю свою кандидатуру. Поеду в Ростов, устрою пресс-конференцию, приглашу побольше журналисток. А уж там не подкачаю!

Кстати, в концертном зале «Россия», где вручали призы, мне больше всего понравилась аудитория. Какие люди собрались! Какую овацию устроили герою дня. Можно подумать, раньше никто из них слова «звезда» не слышал.

К сожалению, Киркоров не прочувствовал публику. Надо было послать их по всем известным адресам — тогда бы цветами забросали и на руках несли до трамвайной остановки.

Артист должен публику уважать. Всегда давать ей то, чего она заслуживает.

РОССИЮ ОГРАБИЛИ НА ЦЕЛЫЙ НАРОД

От кубанских правозащитников пришло письмо: информация, увы, характерная для местных властей и унизительная для великой державы, которой была и остается Россия. Касается она проблемы давней и весьма болезненной. Горько и стыдно, что такое происходит у нас на родине.

Среди множества этносов, населявших Советский Союз, были и турки-месхетинцы. Они жили в Грузии и очень успешно занимались традиционным для них земледелием, пока, как назвал его в своей знаменитой песне Булат Окуджава, «безумный наш султан» не приказал, в числе прочих народов, выселить их в Среднюю Азию. В годы перестройки, когда скрытая до того националистическая грязь всплыла на поверхность, месхетинцев изгнали из мест их нового проживания. Грузия, где тогда диктаторствовал Гамсахурдиа, их не приняла. Куда было деться? Тысячи людей, советских граждан, большинство из которых составляли женщины и дети, двинулись в Россию и осели в разных местах, в основном, в нескольких сельских районах Краснодарского края. Там и жили, пока к власти на Кубани не пришел господин Кондратенко.

Дела у губернатора не очень ладились, пресса периодически устраивала ему болезненную порку, и в этой ситуации, естественно, понадобились виноватые. Малочисленные и беззащитные месхетинцы на эту роль вполне годились, и султан местного масштаба решил дважды изгнанный народ изгнать в третий раз. Постоянная травля возымела действие. Но тут заговорила совесть у мирового сообщества, и двенадцать тысяч месхетинцев согласилась принять Америка.

Что произошло дальше? Об этом, собственно, и написали русские земляки хронических изгнанников.

Перед отъездом в США с турок-месхетинцев местные власти решили взять оброк. Под разными предлогами чиновники вымогали у них деньги. По месту жительства их не регистрировали, за отсутствие регистрации налагали новые и новые штрафы. У большинства денег не было — этих запугивали, унижали и отбирали имущество: у кого телефон, у кого телевизор, у кого колеса с машины.

Вот такие дела происходили в одном из южных регионов великой страны, подписавшей кучу международных соглашений о правах человека.

У меня нет ни малейшего желания говорить о совести, порядочности, человечности, о достоинстве, наконец. Тут как с голосом у певца: либо есть, либо нет. Поговорим о том, что понятно любому чиновнику на любом уровне — о выгоде.

Краснодарский край, как и любой регион России, как и любой штат, департамент или вилайет любой страны, нуждается в инвестициях, в деловых партнерах, в туристах. И, в силу этих причин, остро нуждается в репутации. А если репутация теряется, то это очень надолго. И очень накладно. И очень болезненно.

То ли пятнадцать, то ли двадцать лет назад репутацию потеряла Ливия, и, несмотря на все ее нефтяные роскошества, вести с ней какие-либо дела стало неприличным. Тамошний диктатор Муамар Каддафи сперва притворялся несгибаемым борцом, потом оголтелым фанатиком, но потом все же не выдержал, покаялся, принял все условия и на брюхе, с виновато поджатым хвостом, пополз назад в мировое сообщество. Его формально простили — но простить не значит забыть. А ведь диктатор по чину выше губернатора.

Изгнать дважды изгнанников, да еще хамски издеваться напоследок — значит безнадежно потерять лицо. Я понимаю, что репутация Кубани местных чиновников волнует мало. Но хоть собственная репутация волнует? Несмываемая грязь на карьере — не слишком ли дорогая плата за мелкое удовольствие сделать еще одну гадость маленькому народу? В конце концов, в жизни немало радостей, более приятных, чем подтолкнуть падающего и пнуть лежащего.

У этой истории есть и еще одна крайне неприятная сторона. Российские демографы, экономисты и политики бьют тревогу: население страны уменьшается, и конца этому процессу пока не видно. Кто через десять-пятнадцать лет придет на заводы и электростанции, кто будет растить хлеб, кормить наших стариков, защищать очень протяженные границы страны?

Легко представить, как помянут тогда россияне краснодарских чиновников, ограбивших Россию на целый народ!

Месхетинцы — прирожденные садоводы. Не исключено, что лет через пять великолепные фрукты, выращенные нашими бывшими согражданами, нам придется возить из Америки.

ЧЕЛОВЕК С КОВРИКОМ

Я очень люблю маленькие театры. И профессиональные, и самодеятельные — тем более что сейчас граница между ними так размыта, что найти ее порой просто невозможно. На одной сцене, в одной постановке могут выступать и зрелые актеры, почему-либо ушедшие из знаменитых театров, и отчаянные любители, для которых основная работа лишь средство для того, чтобы два, или три, или пять раз в неделю позволить себе такой праздник души, как репетиция или спектакль. И вовсе не факт, что по уровню игры одни другим уступают, тут бывает всяко. А если и уступают, не беда: одни возьмут техникой, другие страстью.

Театр — сложный и загадочный вид искусства. Что в нем главное? Не знаю. Во многом это зависит от зрителя. Для кого-то главное заключено в программке с пятью народными и семью заслуженными, в документе, точно удостоверяющем, что зрителю за его немалые деньги не подсунули второсортный товар. Конечно, звания мало что гарантируют — но это и не звук пустой. Как-то студентом, очень далеким от театра, я попал на юбилейный вечер Алисы Коонен. Ей исполнилось, кажется, семьдесят пять, мне она показалась совсем старенькой. И поразило, что в отрывке, который был показан, скромная актриса, подыгрывавшая знаменитой юбилярше, смотрелась лучше. Лишь потом я понял, что, как бы в тот день не играла Коонен, мне редкостно повезло: я своими глазами видел великую трагическую актрису, о которой многие мои сверстники нынче могут лишь читать. Даже былая слава важна и значительна, она как нимб над седой головой уступившего возрасту актера.

Колоссально влияет на зрителя само театральное здание — если оно того заслуживает. Множество туристов приходили когда-то в Одесскую оперу днем, просто посмотреть на шедевр архитектуры. Так же приходят и в Большую оперу Парижа. В питерской Александринке, где шли три мои пьесы, я пересмотрел практически все. Какие-то спектакли потрясали (с Николаем Симоновым, например), какие-то разочаровывали. Но само здание, возможно, лучшее произведение Росси, восхищало всегда.

В маленьких театрах нет ни впечатляющих афиш, ни позолоты, ни бархата, ни хрусталя. Случайные помещения, актеры без званий, буфеты с дешевыми бутербродами, зальчики на сотню, а то и на полсотни мест. И зритель часто случайный: шел мимо, увидел набранное на компьютере объявление, поразился смешной цене билета и решил рискнуть пустым вечером. А потом уговаривает знакомых: сходите, не пожалеете.

На чем держатся маленькие театры? Зачем они нужны?

Мне кажется, они не просто нужны — необходимы.

Великие театры за долгие десятилетия существования выработали традиции, создали школы, мало того, они создали и своего зрителя. Фанаты «Таганки» могут не ходить в «Современник», поклонники «Ленкома» равнодушны к «Вахтанговскому», завсегдатаям «Маяковки» глубоко безразличен «МХАТ на бульваре». Прославленному театру трудно менять свои традиции: и коллектив, и зритель могут резко отвергнуть крутой поворот. Когда на «Таганку» пришел гениальный Эфрос, его приняли в штыки, да и не сложилось у него. Он не смог стать вторым Любимовым именно потому, что был первым Эфросом.

Нравится нам это или нет, уважение к театральным традициям естественно и неизбежно.

Но ведь кто-то должен традиции не только хранить, но и создавать. Кто-то должен экспериментировать, рисковать, уходить от общепринятого. Кто-то должен, в конце концов, девять раз проваливаться, чтобы на десятый получился шедевр.

Вот для этого, мне кажется, и нужны маленькие театры.

Они творят, выдумывают, пробуют не потому, что этого хотят, а потому, что у них другого выхода нет. Если зал просто комната с деревянными скамейками, если сцена крохотна, а на декорации и костюмы нет денег — что остается? Новаторство, пусть даже поневоле. И ведь нередко получается, да еще как!

Помню, был год, когда очень солидный московский театр ухлопал на спектакль пятьсот тысяч долларов. Результат был средний. Второй театр прыгнул еще выше — семьсот пятьдесят тысяч «зеленых» ушло на постановку. Марк Розовский в крохотном театрике у Никитских ворот решил бороться с гигантами «ассиметрично»: он пообещал поставить спектакль за один рубль! И ведь поставил! И еще как поставил! Абсолютно наглый, ни на что не похожий спектакль «Песни нашего двора» уже через год стал классикой.

Вообще, Розовский практически всю жизнь работает в условиях крайней нищеты — но эта нищета стала не слабостью, а особенностью его театра, его фирменным знаком, вызовом хрустально-бархотной традиции. Конечно, театр у Никитских ворот никогда не заменит Малого и МХТ — но ведь и эти великие коллективы не заменят лихое сообщество, творящее свое искусство в крохотном пространстве бывшей коммуналки. И случайно ли из маленького театра, многократно — и не по своей воле — менявшего временные пристанища, вышли такие любимцы нынешнего зрителя, как Геннадий Хазанов, Семен Фарада, Александр Филипенко, Екатерина Гусева? Ведь все они вне шаблона, у каждого изобретательность в крови!

Когда тотально востребованный актер Олег Табаков начал создавать нечто неясное в неприспособленном подвальчике на улице Чаплыгина, я, честно говоря, мало верил в успех, о чем и сказал осторожно основателю нового театрального дела. Табаков возразил, что надежда на успех держится на двух основаниях: на том, что сам он мужик упрямый, и на том, что секретарь райкома его друг. Тогда все это выглядело авантюрой. А сегодня? Едва ли не половина теперешних звезд театра, кино и сериалов вышла из «Табакерки»! В спартанской обстановке подвала и режиссеру, и актерам оставалось рассчитывать только на себя. Не потому ли и выросла плеяда блестящих мастеров, ярких в любой декорации и вне всякой декорации?

Мне могут возразить: в Москве не меньше двухсот маленьких театров, а среди них знаменитых пять-шесть. Остальные-то зачем?

Остальные тоже нужны. Ведь никто не знает, из какого крохотного коллектива выйдет новая Ия Саввина, новый Задорнов или Славкин, Белякович или Спесивцев. Пусть все работают, а время отберет то, что ему понадобится.

Один из великих дал свое определение театра: актер вышел на площадь, расстелил коврик — вот вам и театр. Маленькие коллективы ближе всего к истоку жанра — человеку с ковриком.

Недавно крохотный театр со странным названием «Сто одиннадцать» поставил мою старую детскую сказку, благодаря чему я и попал в подвальчик на полсотни мест по адресу — улица Первомайская, 111. Какой же веселый получился спектакль! Актеры играли в самом изначальном, детском смысле этого слова, заводились сами и заводили зал. Как переживали за героев маленькие зрители, как вопили то от радости, то от возмущения! В академических театрах так не вопят: нельзя беситься среди золота и лепнины. А тут всех постановочных средств хватило на три бревна и четыре доски, из которых смастерили нечто вроде царского трона, и такая декорация, понятно, ничуть не мешала самому бурному выражению чувств. Мне понравились все актеры — а один просто восхитил. Александру Розенталю, игравшему нелепого, беспомощного, наивно мудрого сказочного короля, в уходящем году исполнилось девяносто два! В двадцать пять он ушел на фронт, нынче, на десятом десятке, всю зиму катался на горных лыжах и весь год играл в «Театре сто одиннадцать». Ему нельзя ни стариться, ни болеть: в маленьком театре нет актера на замену.

Еще недавно в центре столицы был миниатюрный театр с прекрасным названием «Русский дом». Сотня мест, пятачок сцены, маленькое фойе — и все это в идеальном месте, рядом с метро «Тургеневская», на первом этаже очень красивого исторического дома. Именно идеальность места и стала причиной гибели: вот-вот на месте театра появится то ли дорогой ресторан, то ли еще что-то прибыльное…