Автохтоны Галина Мария

Если всадники Апокалипсиса – чуваки с чувством юмора, они, наверное, устроят что-то в этом роде. Белые лошади и надувные шарики сердечком. И серпантин… И фейерверки.

А там мокрые ветки, пустые проулки, тьма, новолуние, снеговая каша…

Упырь лихо зарулил в темную подворотню, чьи своды были так плотно расписаны граффити, что разобрать было положительно ничего не возможно. Мотоцикл – этот укрощенный гигеровский Чужой, вздохнул и замер. Огромные берцы протопали к глухой тяжелой двери, утопленной в стену, огромный кулак в перчатке-хобо гулко впечатался в доски. Что-то звякнуло, в двери открылось узкое смотровое окно, узкий прямоугольник света упал на мокрую брусчатку.

– Пароль! – строго сказали из-за двери.

– Наше солнце – луна! – сурово сказал вольный байкер, потирая ладонью левой руки ушибленные костяшки правой.

– Свобода или смерть! – ответили из-за двери.

Окошечко захлопнулось, зато отворилась дверь, ровно настолько, чтобы они с Упырем сумели боком, по одному, протиснуться внутрь.

Мрачный мордатый тип в черной бандане и маскировочном комбинезоне держал на весу поднос с двумя стопками.

– Смерть ворогам! – Упырь опрокинул в себя стопку.

Он, поколебавшись, тоже – в стопке была перцовка, не такая ядреная, как горючка во фляге Упыря, но тоже ничего.

– Соратник мой тут ли? – Упырь выдохнул и вытер усы кожистой лапой. – Собрат по оружию.

– Хвоста не привели? – Мордатый ловко крутанул на пальце поднос с пустыми стопками.

– Никак нет, товарищ. Чисто все.

– Ну так и у нас чисто. В нижнем зале он. Митро проведет. Митро?

– Га?! – Такой же здоровенный, в черной бандане и черном переднике поверх камуфляжки Митро выдвинулся из-за стойки.

– Проведи товарищей.

– Слухаю, командыр, – сказал Митро и, сделав жест рукой и пригнув голову, нырнул под низкий свод, ведущий вглубь схрона. Тут было дымно и шумно. Меж грубо сколоченных дощатых столов сновали официанты, все в камуфляжке, все в черных банданах. Пахло пивом и жареными колбасками.

Мардук сидел в дальнем углу, зажатый чьими-то крепкими спинами, в огромной лапе – кружка пива.

– А! – сказал Мардук и подвинулся на скамье, освобождая место. – Садись, друг! Все путем?

– Какое там путем, – безнадежно пробормотал он, опускаясь на скамью. – Какое там путем…

Митро принес кружки с пивом, грохнул их на мокрый стол и удалился.

– Ты выпей, брат. – Глаза у Мардука были голубые, как у младенца, в редких рыжеватых ресницах. – Выпей, успокойся.

Он выпил и успокоился. Хорошее все-таки тут у них пиво. В зале было дымно, шумно и жарко, его наконец-то перестала бить дрожь, и он стащил куртку.

– Что это было? – Он глядел в голубые глаза Мардука и в серые – Упыря, но в тех и других была лишь ленивая симпатия, ничего больше.

– Где? – равнодушно спросил Мардук.

– За мной гналась какая-то тварь. Вон, куртку порвала.

– Какая еще тварь, – сказал Упырь. – Я вираж заложил, а там хня такая торчала, дерево какой-то урод ржавой проволокой обмотал, ну вот. Ты когда от столбняка прививался?

– Ты ж сам сказал…

– Что я сказал? Мардук, я что-то сказал?

– Неа, – лениво ответил Мардук.

– Ты вроде как не в себе был. Бежал, руками махал. Ты вообще что пил, брат?

– Кофе, – сказал он.

Вернулся Митро, расставил алюминиевые солдатские миски, что-то в них исходило паром, пшенная, что ли, каша.

– А, ну да, ну да… – Упырь отхлебнул пиво, вытер ладонью усы. – Ты поешь, брат. Выпил, теперь поешь. Кулешу вот поешь.

– Что там? – Он подозрительно покосился на миску.

– Пшено. Сало. Лук жареный, – трудолюбиво перечислил Упырь. – Брынза еще. Хорошая брынза. Сухая. Местная. Плюс тушенка. Перец черный. Перец белый, душистый.

Кулеш оказался неожиданно острым и очень горячим. Надо же, оказывается, пшенная каша может быть вкусной.

– Ну как? Годится? – заботливо спросил вольный райдер. – Пшено чуть прижаривать надо, а уж потом варить. Знал?

– Нет, – сказал он, дуя на ложку.

– Это, брат, лучшее место в городе. Наверное.

– Тайное?

Для тайного места тут было, впрочем, слишком шумно. В тайном месте можно так шуметь?

– Ну. – Упырь кивнул, Мардук тоже кивнул. – Это фишка. Такая фишка. Как бы схрон, понимаешь?

– Схрон?

– Явки. Пароли. Лесные братья. Простая еда, кулеш, колбаски жареные. Пиво хорошее. Недорого и вкусно. И никого не убивают, что характерно. Напротив, кормят. Правда, салом. Ну, кому сало не нравится, те к Юзефу идут. Тут фишка именно в том, что как бы тайное, опасное место. Но не тронут тебя. Делают вид, что тронут, а на самом деле не тронут. Людям нравится. Нервы щекочет.

– Для туристов, – сказал он устало, – опять для туристов. Вы тут все что, с ума сошли?

– Ну, – вольный райдер задумался, поболтал пивом, отчего со стенок кружки сорвались и ринулись к поверхности пузырьки, – скажем так, для туристов, но для своих. Для своих туристов, скажем так. Ты вывеску видел? Не видел! Потому что ее нет. Пойми, брат, есть как бы уровни. Вот «Криница», к примеру. Любой может зайти, верно? К Юзефу вроде тоже любой. Но не всякий знает, что надо торговаться. И платит как лох. Это уже второй уровень. Знать, что надо торговаться. А здесь, брат, третий уровень. Никакой наружной рекламы, ни вывески, ничего. Кому надо, тот знает. И пароль. Это фишка. Чтобы пароль. Свои приводят своих, понимаешь?

– А если не знаешь пароля?

Мардук задумался. Упырь тоже задумался. Оба задумались.

– Наверное, тоже пропустят, – сказал, наконец, Упырь.

– А… масонская ресторация? Есть такая?

– А как же! – обрадовался Упырь. – Конечно. Над нами как раз. Тайная дверь, через черный ход как бы. Диванчик, швейцар в халате, в бархатном. Какой там пароль, Мардук?

– Не знаю, брат, я же не масон.

– Скажите, – он поскреб ложкой по дну пустой миски, звук получился неприятный, по спине побежали мурашки, – а что на самом внутреннем?

Упырь с Мардуком смотрели на него, синхронно моргая.

– Не знаю, брат, – повторил Упырь. – Кто же нас туда пустит?

Мардук молчал и уминал кулеш. Бандана у него тоже была черная, но узорчатая. То, что он поначалу принял за белый горошек, оказалось белыми маленькими черепами.

– А как ты попал на Варшавскую, Упырь?

– Совершенно случайно. – Упырь смотрел на него честными серыми глазами в обрамлении рыжих ресниц. – Поверишь ли, совершенно случайно.

Он не поверил.

Петроний: Нечеловеческий? Скорей, сверхчеловеческий Тирана облик, оттого и смертные ему готовы покоряться радостно, как покорились бы богам, с небес спустившимся. Он может все, на что мы не осмелимся, и рядом с ним, его питаясь силою, мы сами в этом жарком тигле плавимся…

Азия: Ты бредишь, господин… Твои глаза запали… лекаря я позову?

Петроний: А все же было весело.

Он отхлебнул еще пива и почувствовал, что отпускает. И тут же спохватился:

– Моя мобила! Я ее уронил. Потерял.

– Ну потерял и потерял. – Упырь флегматично пожал плечами. – Иногда что-нибудь потерять полезно. Вот, к примеру, Поликрат, слышал про такого?

– Лучше пожертвовать малым, – наставительно произнес Мардук, – чем всем.

Она прошла мимо, задев его бедром. Сильные ноги, сильные бедра, обернутые поверх пятнистых штанов черным фартуком… Черная косынка. Черная, а не красная, и опять непонятно, какого цвета у нее волосы.

Тогда, в сером похмельном дневном свете, она показалась неподдельной. Надежной, как грубый холст или некрашеное дерево. Ошибся. Фейк. Стилизация.

– Я думал, вы оформитель.

– Когда заказы есть, оформитель. – Она пожала широкими плечами.

Ему хотелось задеть ее, и он сказал:

– Посчитайте нас, пожалуйста.

– Я не обслуживаю этот столик. Митро посчитает.

Повернулась и пошла прочь, равнодушная и величественная.

Он словно смотрел пьесу разъездного театра, настолько бедного, что один и тот же актер вынужден выходить то в роли камердинера, то пристава, то романтического любовника.

– Ну что, брат, – сочувственно сказал Упырь или, может, Мардук, в этом гниловатом желтом свете он перестал их различать, – посчитаемся и поехали, что ли.

Пока его не было, она разрисовала последнюю стену. Значит, больше не придет.

Широкоплечий мужчина в рубашке с распахнутым воротом держал за руку крупную женщину. Короткое платье колоколом открывало круглые колени и сильные тяжеловатые икры. За спинами у пары виднелась половинка солнца с расходящимися лучами. Дети так рисуют. И художники-плакатисты. У женщины было грубоватое лицо кариатиды.

Если бы он был героем детективного романа, в росписи обязательно нашелся бы намек, зашифрованное тайное послание лично ему. Пиктограмма, скажем, или буквы, замаскированные под завитки кудрявой нивы. Но никаких тайных знаков в неуклюжих, гротескных фигурах он обнаружить не смог. Может, не так смотрел?

Он стащил влажную рубаху, осмотрел прореху. Длинная, с торчащими махрами ниток, – грязные махры, грязные края, то ли ржавчина, то ли бурая глина. Правда, что ли, сделать прививку от столбняка? Спину саднило. Он натянул чистую футболку и с минуту постоял, раздумывая. Было совсем тихо. Куда подевались Мардук с Упырем? Только что гремели своими ножищами, что-то гулко шлепалось на пол… Спят? В обнимку? На разных койках? Ушли в какое-то еще тайное место? В гей-клуб, например. Или гей-клуб – не тайное место?

В голове мешалось, как при легком жаре, когда мгновенные яркие сновидения путаются с реальностью. Он уже и сам склонялся к тому, что стал участником розыгрыша, мистификации… Что-то она подсыпала в этот его кофе. Может, и любовь на козетке ему привиделась? Упырь тоже в деле. Наверное. Иначе откуда бы он там взялся?

Это шок, сказал он себе. Это организм так реагирует на разодранную спину. На маленькую женщину, вцепившуюся ему в плечи острыми коготками, на ее мелкие острые зубы, прикусившие ему основание шеи… А ведь она плохая любовница. Страстная, но плохая. Занятая только собой, забывающая о партнере.

Он натянул свитер поверх футболки, взял ноут и пошел в холл, поскольку в холле вай-фай тянул хоть как-то.

Она и после смерти пряталась в тень. Почти никаких упоминаний. Разве что одна старая литературная волчица, жесткая, злая, умная, знаменитая, удачно улизнувшая из холодного голодного Петербурга, прожившая в эмиграции долгую и относительно счастливую (хотя бы уже потому что долгую) жизнь, бегло упоминала ее в своих мемуарах, воспроизведя фамилию, видимо, со слуха. «Крутилась там и некая Корж, поэтесса слабенькая, глубоко развращенная выходящим уже из моды символизмом, с хорошим, впрочем, голосом, певшая то ли в церковном хоре, то ли в оперетте». Несколько строчек ее стихов он отыскал в кэше Яндекса, но когда пошел по ссылке, оказалось, ссылка ведет в никуда. Насколько можно было судить по уцелевшему в кэше фрагменту, стихи были и вправду плохие. В биографической сноске к мемуарам другой литературной дамы, тоже злой и умной, тоже дожившей до преклонных лет, пережившей трех мужей и всех своих соперниц, говорилось (мельком, мельком!), что Нина Корш происходила из почтенного дворянского рода, впрочем, не первой руки. Надо же. Она смахивала скорее на домработницу. Судя по тому же источнику, Нина Корш с головой бросилась в омут питерской богемы и темные воды омута сомкнулись над нею. Бульк – и все. Или, переводя на сухой язык биографической справки, «дальнейшая судьба неизвестна». Он мог бы дополнить справку – она убежала из питерского лимба сюда. Одна? За кем-то?

Фейерверк над крышами рассыпался алыми, изумрудными перьями, в самом сердце огня вырос и опал пульсирующий цветок. Раздалось приглушенное хоровое «ура!».

Он покачал головой и вырубил ноут. Знобило все сильнее. Из-за царапины? Это ведь царапина…

– У вас йод не найдется? Должна быть аптечка.

Сонная Вероничка выглянула из-за конторки.

– Где-то есть… – сказала она неуверенно. – О! Нашла!

– Не поможете? А то я спину содрал и сам никак…

Неловко, но сегодня он побывал и в более щекотливых ситуациях. Просто праздник какой-то. День интимных услуг.

– Кто это вас так?

Он не видел, что она там делает, потому что стоял, подняв локти и подтянув задранную футболку и свитер вверх. Но щипать начало снова.

– Собака вроде.

– Здоровая. Прыгнула, что ли?

– Да. Откуда, я их тут вообще не видел. Одну только. Маленькая, уши торчат. В попонке. Их, кажется, называют папильон, таких собачек.

– А, это, наверное, пани Агаты собачка!

– Да, пани Агаты.

– Тут, в центре, собак не любят. Грязь от них. А у нас туристы. Мэрия штрафует. А в пригородах полно. Идешь вечером, асфальт разбит, темно, лужи, заборы глухие. И собаки. Лают, лают… Воют.

Еще одна ракета осыпала крыши золотым, мерцающим снопом колосьев.

– Вы там живете?

– Жила, – сказала она неопределенно. – Ну вот, все в порядке.

Он опустил футболку, оправил свитер.

В блюдечке у конторки молоко было свежим, но уже подернулось желтоватым жирком. Если кошка его не пьет, зачем они вообще его наливают? И где кошка?

– Спасибо. Вас ведь Вероника зовут?

– Да, – сонные глаза не выразили никакого интереса.

– Скажите, а есть такое место, где собираются антиквары? Старые книги, монеты…

– А, это сразу за монастырем Сакрекерок. Там такая каменная стена в тылах, они там каждый день собираются. Только это утром надо. Они к полудню уже уходят.

– Спасибо, – сказал он. – Огромное вам спасибо. За все. Я, пожалуй, пойду спать.

– Спокойной ночи, – сказала Вероничка равнодушно и отвернулась.

Он перепрыгнул через канаву, прорытую поперек улицы – вчера ее еще не было, – и мышцы туго напружинились, и это было приятно. Дальше будет еще веселее. Дальше будет погоня и теплое, соленое, ударяющее в ребристое небо, щекочущее горло… Уже сейчас его перышком щекотало предвкушение, горячее и влажное. В животе сжалось и распустилось, сжалось и распустилось, словно бы второе сердце.

Он сидел на жесткой койке, хватая воздух ртом. Было очень холодно. Они из экономии выключают отопление на ночь, что ли? Ноги подергивались, как у бегущей во сне собаки, и он никак не мог остановить этот бег.

Фейерверки отгорели, подсветку выключили, цветные огни дальней дискотеки больше не вращались в низких тучах. Было совершенно, совершенно темно, словно в окне особняка на Варшавской. Где-то шуршат ветками черные голые сады, скрипят штакетники, поблескивают мокрые железнодорожные пути, переплетаются, сходятся, расходятся, светятся синие путевые огни, там, дальше, – мосты, полустанки, крикливые тетки с пирожками, гуси, палисадники, а дальше – ничего, лес, поле, темные тучи, алые прорехи в них, закат, рассвет, небо, небо, небо… Как хорошо трястись на жесткой койке, и пить пиво, и заедать пирожками, и выходить на станции покурить, и больше ни о чем не думать.

Два алых глаза таращились на него из темноты. Он вздрогнул, не соизмерив спросонок расстояния, и только потом сообразил, что это светятся сигнальные огни далекой телебашни на холме.

Однажды так уже было, подумал он. Я увидел их и заплакал. До этого я никогда их не замечал. Дети осваивают мир постепенно, острова реальности поднимаются из темного моря возможностей. С той ночи огни были всегда.

А если бы тогда он не сказал мне, что это просто-напросто телевышка? Я бы увидел великана, перешагивающего деревья и дома, глядящего сверху, с темного неба, страшными своими рубиновыми глазами? И с тех пор по ночам вместо телевышки всегда бы воздвигался в небе и пускался в ночное странствие ужасный монстр?

Они нас обманывают, подумал он, сворачиваясь калачиком в постели, – взрослые всегда обманывают детей.

Точно, дамский роман. На обложке заключенный в сердечко загорелый блондин обнимал бледную брюнетку. Где они находят таких блондинов? Таких брюнеток?

Она прятала улыбку за маской равнодушной вежливости. Обычно бывает наоборот.

– Вам как всегда?

Он не выспался. И замерз. В чужом городе рано или поздно почему-то становится сыро и холодно. Оттого, что носишь все время одно и то же? Одна и та же обувь, одна и та же куртка… Или потому, что тут и впрямь сыро и холодно.

– Да, пожалуй. А что у вас еще есть?

– Яичница есть глазунья. Омлет. Еще отбивные, но я вам не советую. Они вчерашние. Давайте я вам куртку зашью. Пока вы завтракаете.

Он не поворачивался к ней спиной, откуда она знает про куртку? Он гадал, пока по дороге к своему столику не увидел мельком себя, отраженного в зеркале при входе. Ах, ну да. Оттуда и знает.

Рухнул с неба мокрый снег, проехал розовый фургончик с рекламой молочных продуктов на борту, взлетели жалюзи в магазинчике напротив.

– Я сварила сегодня с корицей. Вы ведь любите с корицей. – Она не спрашивала, а утверждала.

У нее были полные, уютные руки, а лак на мизинце чуть-чуть облез. Когда-то это казалось вульгарным, красный лак. А теперь – трогательно-ностальгическим, домашним.

– Скажите, а как… как вам удается не прогореть? Продукты ведь… порции…

– А вы кто, санитарный инспектор? Или налоговый?

– Нет, что вы. Я просто так, поддержать разговор.

– Вы лучше пейте кофе.

Запеканка была вкусной и свежей. Он ей так и сказал, когда расплачивался.

И в этот раз не с изюмом, а с лимонной цедрой.

– Вот, держите…

– Спасибо, – сказал он. – Это… очень… с вашей стороны. Спасибо.

Куртка была зашита очень аккуратно, хотя шов все равно неприятно бугрился. Купить, что ли, новую?

– Не за что.

На левой круглой щеке появилась ямочка, мигнула и исчезла.

– Все равно, спасибо. А к монастырю Сакрекерок – это куда?

– Как выйдете, сразу направо. Через площадь. А дальше его уже видно.

Он хотел ей сказать что-нибудь приятное, но она снова углубилась в книгу, как бы отгородившись от него нарисованными объятьями. Он натянул куртку и вышел в холодное утро.

«Голубая чашка», в сущности, очень странный рассказ. Такой мог бы написать Сэлинджер, родись он в России и на пятнадцать лет раньше. Правда, тогда бы он был не Сэлинджер, а какой-нибудь Селиванов. Или Голиков. То есть, в сущности, никакой разницы.

Драма с закушенным ртом. И главная, неразрешимая тайна – кто на самом деле разбил голубую чашку?

Молодая красивая Маруся (так ее и видишь, сероглазую, русую – Маруся – русая) обвиняет в этом маленьком преступлении мужа и дочку Светлану (опять же светловолосая – Светлана – возможно, еще более светловолосая, чем мать). Они говорят – мыши. Так и есть? Или кто-то из них покрывает другого – молодой отец маленькую Светлану или она – его? Откуда у Маруси голубая чашка? Кто ее подарил? Почему она так дорога Марусе? А если так дорога, почему она стояла в чулане, когда ее разбили? От кого Маруся ее прятала? И почему?

Тут могут быть разные версии. Например, чашка эта досталась Марусе от отца, крупного партработника, арестованного и расстрелянного, и там выгравирована подарочная надпись ему, и Маруся прячет чашку в чулане, чтобы чужие глаза эту надпись не видели. И тогда нет ли возможности, что сама Маруся и разбила эту чашку – на всякий случай, мало ли… Или подарил ей, Марусе, эту чашку ее друг полярный летчик, а рассказчик, молодой, тридцатидвухлетний, разбил чашку в припадке ревности. Или, быть может, сам рассказчик подарил эту чашку Марусе и разбил ее в горе и тоске, ибо раз уж жизнь разбивается, то и чашки не жаль… Или дочка Светлана, эта юная Электра, разбила чашку, потому что сама была такая же Маруся, только маленькая, и был у них с Марусей на двоих один тридцатидвухлетний мужчина?

И нечего сваливать все на мышей. Чашку мышам не сбросить с полки, разве только в мультиках…

– Эмигранты? Да, и много. Бежали в Варшаву, в Прагу. И оседали здесь. Деньги кончались, или встречали знакомых. Наверное, им казалось, их тут никто уже не достанет. Окраина мира.

Не окраина, подумал он. Ось. Когда все вертится, все опрокидывается, она одна неподвижна.

Пуховики, габардиновые, драповые пальто. Кепки, ушанки, адидасовские петушки… Напор торгаша и высокомерие посвященного. Маленький рынок. Жалкий. Он видел не в пример богаче. Советика, германика. Когда умрут последние свидетели, все это перестанет что-либо значить. Станет просто историей.

В снеговых проплешинах виднелась бурая свалявшаяся трава.

– Свои газеты? Литературные альманахи? А как же. Сюда бежали небедные люди. Культурные.

Гладкое розовое лицо и цыплячий желтый пух на макушке. Кепка лежала на клеенке, изнанкой вверх, словно ее хозяин просил милостыню. Тут же книги, хорошие, добротные, в крепких переплетах. Книги тех времен, когда страницы еще не склеивали, а сшивали. На обложках мелкими капельками оседала влага. Некоторые, впрочем, самые ценные или самые ветхие, были обернуты в полупрозрачный, зацарапанный полиэтилен.

– Но у меня нету. Я больше по изо. Гравюры, плакаты. Не нужны плакаты?

А ведь мог бы сказать – да, конечно, достать из вон того разбухшего кожаного портфеля перетянутую бечевкой стопку растрепанных листков. Так не бывает. Жаль.

– А у кого может быть?

Человек-цыпленок задумался.

– Библиотеки? Там время от времени списывают фонды.

Наверняка у цыпленка там связи. Обхаживает пожилых библиотекарш, цветы дарит, конфеты. И они ему сливают, когда идет списание. И он приезжает, роется, отбирает ценное. Тоже своего рода такой Шпет. Или Воробкевич. Жуки-навозники культуры.

Цыпленок топтался с ноги на ногу, на нем были фетровые ботинки «прощай молодость», кажется, женские. Почему они все такие странные? Те, кто имеет дело со старыми вещами.

– Я ищу все, что связано с литературной группой «Алмазный витязь».

– Не слышал, – сказал цыпленок.

– Была тут такая. У. Вертиго. Нина Корш, Кароль Баволь.

– А, Баволь. Художник? Он вроде бы совсем недавно умер.

Совсем недавно, это, господи, когда?

Человек-цыпленок приблизился на шаг, осторожно ступая между книгами, вытянул шею, отчего еще больше стал похож на цыпленка-переростка.

– Я попробую достать, – сказал он интимно, – но это будет стоить недешево.

У кого? Еще один собиратель? Прикормленная цыпленком библиотекарша?

Солнечные лучи упали на стену, и от нее струйками повалил пар, словно внутри была замурована небольшая паровая машина. Недешево – сколько это? А, ладно!

– Завтра подойдите примерно в это же время.

– Спасибо, – сказал он, – а скажите, все эти эмигранты? Что с ними случилось потом?

Со стены взлетела и повисла в воздухе, трепеща крыльями, взъерошенная крохотная птичка. Воробей? Странно, когда кто-то летает вот так, за здорово живешь. Странно и неприятно.

– То же, что со всеми, – сказал цыпленок.

До чего мерзкий климат. А он-то думал, тут будет тепло.

– Может, кто-то и успел уехать, но никто почти не успевал. Всегда кажется, есть еще время. Завтра. Послезавтра. На следующей неделе. Как же так – уехать? Ведь все так налажено. Любимая кондитерская. Кофейня. Клиенты, дом. Что, все бросить и уехать? А мамин буфет? А сервиз, который на свадьбу? А кошка? Кому оставить кошку?

– Кошку… конечно.

– Когда пришли немцы, – сказал цыпленок, – было то же самое. Как – уезжать? Куда, зачем? Нас там никто не ждет. Не может быть, чтобы это безумие длилось долго. Это совсем скоро закончится, вот увидите. И потом, а как же моя клиника? А моя сапожная мастерская? А мои книги? Мальчик только-только пошел в ешиву… А мамин сервиз? А серебро? А, в конце концов, кошка?

– Кошка, – повторил он, – да.

– Вон там стоит, видите? В пальто. Черном таком. Иудаика. Ханукии, меноры, бсамим. Мезузы. Йад. Знаете, что такое йад?

– Нет.

– Указка для чтения торы. Серебро, скань. Чернь. Прекрасная работа. Тонкая. Сюда не берет. Но если нужно, может принести. Договориться?

– Я понял. Спасибо. Нет, мне не нужна иудаика.

– У Юзефа были? Подделка. Дешевая подделка. Эта его рыба…

– Я знаю, – сказал он машинально, – у его мамы были проблемы с рыбой.

– Да не в том же дело! Просто, ну… Все сидят и едят, и говорят, ах, как это мило. Как это… этнографично! – Последнее слово цыпленок чуть ли не выплюнул.

Он, защищаясь, поднял ладони.

– Я просто поел в ресторане. Мне его порекомендовала пани Агата.

– Пани Агата, да. Юзеф ей платит, чтобы она направляла клиентов, вы не знали? И чтобы одевалась так, как одевалась. Людям приятно, что еще сохранились традиции. К тому же у кого спросить, как не у человека с собакой? Все всегда все спрашивают у хозяев собак.

– Но она намекнула, чтобы я не брал рыбу. Так не делают за деньги.

– Это потому, что ей еще и греческая ресторация накидывает. Она и масонскую ресторацию рекламирует. Просто вы ей показались неподходящим клиентом для масонской. Послушайте, может, вас интересует масонство? Масонские знаки? Символика? У нас очень богатая история масонства.

– Нет, спасибо. Ваши масоны – по-моему, просто шуты.

– Зря вы так. Это они для отвода глаз, а на самом деле очень влиятельны, очень. Ну, вы же читали! Умберто Эко, кого там еще…

– Читал. Не надо путать жизнь и литературу.

– А как вы их растащите? – печально спросил человек-цыпленок.

– Вам как всегда?

Официант был вчерашним бэтменом. Или позавчерашним. В сущности, всякий хороший официант – бэтмен.

– Да. И я хотел бы позвонить. У вас есть тут телефон?

Если у тебя нет мобильника – ты псих или нищеброд. С другой стороны, клиент всегда прав. Ну, почти всегда.

– У барной стойки. – Официант равнодушно пожал черными плечами.

Телефон был стилизованный, черный, с диском, с латунными нашлепками. Или просто такой древний? Для прикола?