Вдали от обезумевшей толпы Гарди Томас
— Всю жизнь буду жалеть, что я потерял вас, что так сложились обстоятельства.
— И я тоже очень жалею, — проговорила она и тут же поправилась: — Видите ли, я жалею, что вы могли подумать, будто я…
— Я всегда с какой-то печальной радостью думаю о прошлом… Тогда я был для вас чем-то — до того, как он стал для вас всем, и вы были почти моей. Но, конечно, все это не имеет значения. Я никогда не нравился вам.
— Напротив. И к тому же я вас уважала.
— Ну, а теперь?
— То же самое.
— Что же именно?
— О чем вы меня спрашиваете?
— Я нравлюсь вам или же вы просто уважаете меня?
— Не знаю, право… Никак не могу сказать. Трудно женщине говорить о своих чувствах на языке, который создали главным образом мужчины для выражения своих чувств. Я поступила с вами легкомысленно, непростительно, очень дурно. Всю жизнь буду об этом сожалеть. Если б я только могла как-нибудь загладить свою вину, я с радостью бы это сделала. Но это было невозможно.
— Не браните себя, вы далеко не так виноваты, как вам кажется. Батшеба! Допустим, вы получите реальное, неоспоримое доказательство и убедитесь, что вы… что вы действительно вдова, — захотите вы тогда загладить свою вину и выйти за меня замуж?
— Не могу сказать. Сейчас, во всяком случае, нет.
— Но когда-нибудь в будущем?
— О да, когда-нибудь — это вполне возможно.
— Ну, хорошо. Вы знаете, что даже если не будет новых подтверждений, то примерно через шесть лет вы сможете вторично выйти замуж, и никто не посмеет вас осуждать?
— Да, — живо ответила она, — все это мне известно. Но об этом еще рано говорить. Шесть или семь лет. Что с нами будет за это время?
— Годы быстро промелькнут, и когда мы оглянемся назад, это время покажется нам очень коротким, куда короче, чем кажется теперь, когда оно впереди.
— Да, да, я испытала это на своем опыте.
— Так выслушайте же меня, — горячо настаивал Болдвуд. — Если я буду ждать все это время, выйдете вы за меня? Вы сами сказали, что хотите искупить свою вину передо мной, — пусть это и будет искуплением.
— Но, мистер Болдвуд, шесть лет…
— Вы хотите выйти замуж за кого-то другого?
— Ничуть не бывало! Мне просто неприятно сейчас говорить о таких вещах. Пожалуй, это даже непристойно, и я напрасно допустила подобный разговор. Не будем этого касаться, очень вас прошу!
— Хорошо, я не буду этого касаться, если вы требуете. Но что тут непристойного? Я человек не первой молодости и готов быть вам опорой до конца моих дней. С вашей стороны, конечно, не может быть и речи о страсти или о предосудительной торопливости, в чем, пожалуй, можно обвинить меня. Но мне ясно как день, что вы ничуть не уроните своего женского достоинства, если из чувства жалости, или, как вы говорите, из желания искупить свою вину, заключите со мной соглашение на много лет вперед, договор, который все уладит и осчастливит меня, хотя бы и очень не скоро. Разве в свое время вы не приблизили меня к себе? Разве вы не были почти моей? Почему бы вам не сказать мне, что вы снова приблизите меня к себе, если обстоятельства позволят? Скажите же, умоляю вас! Батшеба! Обещайте мне — ну, что вам стоит! — что если вы снова выйдете замуж, то только за меня!
Он говорил таким взволнованным тоном, что при всем ее сочувствии ей стало страшновато. То был чисто физический страх — страх слабого пред сильным, без примеси неприязни или отвращения. Батшеба проговорила с тревогой в голосе, так как ей живо вспомнилась вспышка ярости на Иелберийской дороге и она опасалась, как бы это не повторилось:
— Как бы то ни было, я не выйду замуж ни за кого другого, пока у вас будет желание жениться на мне… Это все, что я могу сказать… Вы захватили меня врасплох…
— Скажите же напрямик, что через шесть лет вы станете моей женой! Не будем говорить о непредвиденных случайностях, с ними ничего не поделаешь. Но я уверен, что на этот раз вы сдержите свое слово.
— Вот почему я и не решаюсь вам его дать.
— Умоляю вас, дайте! Вспомните прошлое и смягчитесь!
— Ах, что же мне делать? — сказала она с тяжелым вздохом. — Я не люблю вас и сильно опасаюсь, что никогда не полюблю так, как жена должна любить мужа. Если вы знаете это, сэр, и все же будете счастливы, получив от меня обещание выйти за вас через шесть лет, то вы оказываете мне большую честь. Я могла бы согласиться только из дружеских чувств, но если вы так высоко цените согласие женщины, которая уже не может себя уважать, как прежде, и едва ли способна любить, то я… я…
— Вы обещаете?
— …подумаю, смогу ли вскоре вам обещать.
— Но вскоре может означать и никогда?
— О нет, ничуть. В самом деле, вскоре. Ну, скажем, на Рождество.
— На Рождество! — Помолчав несколько минут, он прибавил: — Хорошо, до тех пор я не буду с вами заговаривать об этом.
Батшеба переживала необычное состояние, доказывающее, в какой мере душа является рабой тела, как велика зависимость бесплотного духа от осязаемой плоти и крови. Можно без преувеличения сказать, что она испытывала воздействие посторонней силы, которая подавляла ее волю, вынуждая дать столь необычное обещание на много лет вперед, и даже внушала ей мысль, будто она обязана это сделать. Когда прошло несколько недель после их ночной беседы и стало приближаться Рождество, она начала не на шутку тревожиться.
Однажды у нее случайно завязался дружеский разговор с Габриэлем о ее затруднениях. Беседа принесла некоторое облегчение Батшебе, но это было безрадостное чувство, оставившее привкус горечи. Она проверяла с Оуком какие-то счета, когда за работой речь зашла о Болдвуде, и Габриэль по какому-то поводу сказал:
— Он никогда не забудет вас, мэм, никогда!
Тут непроизвольно вырвалась наружу ее тревога, она рассказала ему, какая на нее свалилась неприятность, чего домогается от нее Болдвуд и как он надеется на ее согласие.
— Как это ни печально, — мрачно сказала она, — но мне придется, на счастье иль на пагубу, все же дать ему согласие, и вот по какой причине… (Этого еще никто не знает.) Я думаю, что если не дам ему слова, он сойдет с ума.
— Неужто так? — серьезно спросил Габриэль.
— Да, я в этом уверена, — продолжала она в порыве какой-то безудержной откровенности, — и видит бог, это ничуть не льстит моему самолюбию, напротив, я расстроена, я потрясена до глубины души, дело в том, что судьба этого человека в моих руках. Его будущее зависит от того, как я с ним обойдусь. Ах, Габриэль, меня бросает в дрожь при мысли о такой ответственности — это прямо-таки ужасно!
— Что ж, мэм, могу повторить то, что я уж сказывал вам раньше, — проговорил Оук. — Он только и живет, что мечтами о вас. Но мне думается, все это не так уж страшно, как вам сдается. Вы сами знаете, он всегда был угрюмый да нелюдимый, такой уж у него нрав. Но раз уж дело так обернулось, то почему бы вам не дать ему условного обещания? На вашем месте я бы дал.
— Но хорошо ли это будет? В прошлом мне случалось поступать опрометчиво, и я знаю, что женщина, которая у всех на виду, должна быть особенно осмотрительной, чтобы сохранить уважение людей, — и я хочу, очень хочу действовать осторожно. Подумать только, шесть лет! Да за это время мы все можем умереть, и потом не исключена возможность, что вернется мистер Трой. Я все обдумала и вижу, до чего нелеп этот план! Ну, разве это не безумие, Габриэль? Не могу понять, как это ему взбрело в голову! Но нет ли тут чего-нибудь неподобающего? Вы должны знать… ведь вы старше меня.
— На восемь лет старше, мэм.
— Да, на восемь лет… Ну, что же, по-вашему, это дурно?
— Пожалуй, это будет необычный сговор между мужчиной и женщиной, но, по мне, тут нет ничего дурного, — медленно проговорил Оук. — Вот только одно заставляет призадуматься, следует ли вам за него выходить, — он вам не мил… так я полагаю…
— Да, можете не сомневаться, о любви нет и речи, — отрезала она. — Я не могу полюбить никого на свете, любовь для меня уже невозможна, окончательно изжита, совершенно неприемлема и достойна презрения!
— Ну, ежели у вас нет любви, то мне думается, не будет ничего дурного в сговоре с ним. Вот если бы вам загорелось поскорее избавиться от тяготы, какая на вас свалилась, когда пропал ваш муж, то было бы худо; но этакий спокойный сговор с человеком, которому вы хотите оказать великую милость, по мне, совсем другое дело. Тяжкий грех, я полагаю, — это домогаться брака с человеком, которого не любишь от всей души.
— Да, это так, и я готова нести расплату, — твердо сказала Батшеба. — Знаете, Габриэль, меня до сих пор мучает совесть, что я по глупому легкомыслию причинила ему такой вред. Ведь не подшути я тогда над ним, ему и в голову бы не пришло свататься за меня. Ах, если б я могла откупиться от него деньгами и снять грех со своей души!.. Но такой долг можно погасить только одним способом, и как честный человек я обязана это сделать, не думая о себе. Когда повеса проиграется в пух и прах, он все-таки должен расплатиться с долгами, как это ему ни трудно. Я и была таким повесой и теперь спрашиваю вас вот о чем: вы знаете, что раньше чем через семь лет я не поборю сомнений и не выйду замуж, да это и запрещается законом, — ведь мой муж считается только в безвестной отлучке, — так скажите по совести, имею ли я право дать обещание Болдвуду и тем самым искупить свою вину, ведь это будет искупление? Мне ужасно неприятен брак при таких обстоятельствах, и я не хочу идти по стопам чересчур сговорчивых женщин.
— Мне думается, тут самое главное, верите ли вы, как и все мы, что ваш муж умер.
— Теперь я больше не сомневаюсь — ведь, будь он жив, за это время он непременно бы вернулся, уж я знаю почему.
— Ну, тогда по божьему закону вы вправе думать о замужестве, как и любая вдова, через год после смерти мужа. Но почему бы вам не спросить совета мистера Сэрдли, как вам обойтись с мистером Болдвудом?
— Нет, когда мне надо что-нибудь выяснить, я обращаюсь к человеку с широким кругозором и никогда не иду к профессионалу. О судебном деле я советуюсь с пастором, о лечении — с юристом, о хозяйственном деле — с врачом, а когда речь идет о нравственности, мне важно мнение моего управителя, то есть ваше.
— Ну, а о сердечных делах?
— Мое собственное.
— Боюсь, ваше рассуждение малость прихрамывает, — сказал Оук, улыбаясь своей серьезной улыбкой.
Она ничего не ответила и тут же ушла, бросив ему:
— До свидания, мистер Оук.
Она говорила с ним вполне откровенно, и ответ Габриэля ее удовлетворил, она как будто и не ждала ничего другого. Но вместе с тем в глубине своей сложной души она ощутила легкую боль разочарования, хотя ни за что не призналась бы себе в этом. Оук ни разу не высказал желания видеть ее свободной и жениться на ней, ни разу не сказал: «Я готов ждать вас, как и он». Вот что ее уязвило! Она, конечно, не стала бы внимать таким речам. О нет, ведь она сама все время утверждала, что ей не подобает помышлять о будущем. Да и Габриэль был слишком беден, чтобы говорить с ней о чувствах. А все-таки он мог бы намекнуть на свою старую любовь и мимоходом спросить как бы в шутку, не позволит ли она ему заговорить на эту тему. Это понравилось бы ей, было бы приятно, пожалуй, даже очень приятно, и уж она сумела бы этаким ласковым и безобидным тоном ответить ему: «Нет». Но, услыхав такой холодный совет, которого она, впрочем, и добивалась, наша героиня весь день не могла отделаться от чувства горькой досады.
Глава LII
Пути скрещиваются
Наступил рождественский сочельник, и в Уэзербери только и было толков что о празднестве, которое задавал в этот вечер Болдвуд. Удивление всего прихода вызвал не званый ужин, что было не редкостью на Рождество, а тот факт, что его устраивал Болдвуд. Это известие всем показалось диким, невероятным, как если бы они услыхали, что затевается партия в крокет в одном из приделов собора или что всеми уважаемый судья выступит на подмостках. Всем было ясно, что идут приготовления к развеселому празднику. В этот день был принесен из лесу огромный пук омелы, которую и повесили в холле старого холостяка. Затем появились охапки падуба и плюща. С шести часов утра и далеко за полдень в кухне со свистом вздымалось пламя, рассыпая во все стороны искры, и котел, сковородка и трехногий горшок проступали сквозь дым в глубине очага, как Седрах, Мисах и Авденаго в печи вавилонской, а впереди на веселом огне непрерывно жарилось мясо и приготовлялись всевозможные соусы.
Когда день стал клониться к вечеру, в большом длинном холле, из которого вела наверх лестница, зажгли камин и вынесли всю лишнюю мебель, освободив место для танцев. В этот вечер в камине должен был торжественно пылать нераспиленный ствол дерева, до того громоздкий, что его невозможно было ни принести, ни вкатить в холл, и перед началом празднества четверо мужчин втащили его и водворили на место с помощью цепей и рычагов.
Несмотря на все это, в доме не чувствовалось атмосферы беззаботного веселья. Хозяин раньше никогда не устраивал такого празднества, и теперь все совершалось как бы по принуждению. Затевались какие-то грандиозные развлечения, все делалось руками равнодушных наемников, и, казалось, в комнатах витает какая-то зловещая тень и шепчет, что все происходящее чуждо этому дому и его одинокому обитателю и не приведет к добру.
В это время Батшеба находилась у себя в комнате и одевалась к торжеству. По ее требованию Лидди принесла две свечи и поставила их по обе стороны зеркала.
— Не уходи, Лидди, — сказала Батшеба с оттенком робости. — Я как-то глупо взволнована, сама не знаю почему. До чего мне не хочется идти на этот бал, но теперь уже никак не отвертишься! Я не виделась с мистером Болдвудом с осени, когда обещала встретиться с ним на Рождество и поговорить об одном важном деле, но мне и в голову не приходило, что все так обернется.
— Все-таки на вашем месте я бы пошла, — сказала Лидди, которая отправлялась вместе с ней, так как Болдвуд приглашал всех без разбора.
— Да, конечно, я должна показаться, — согласилась Батшеба. — Ведь праздник затеяли ради меня, и мне это ужасно неприятно. Смотри, не болтай, Лидди!
— Не буду, мэм. Так это все ради вас, мэм?
— Да. Я виновница торжества. Если б не я, не было бы и в помине праздника. Больше я не стану объяснять, да и нет ничего такого, что б нужно было бы объяснять. Лучше бы мне никогда не приезжать в Уэзербери!
— Грешно так говорить, разве можно желать себе чего-нибудь дурного?
— Нет, Лидди. С тех пор как я здесь, на меня так и сыплются неприятности, и, возможно, этим вечером стрясется еще какая-нибудь беда. Принеси мне, пожалуйста, мое черное шелковое платье и посмотри, хорошо ли оно на мне сидит.
— А разве вы не снимете траур, мэм? Вы вдовеете уже четырнадцать месяцев, и в такой вечер уж можно бы надеть что-нибудь повеселее.
— А зачем? Нет, я появлюсь, как всегда, в черном, потому что, если я надену светлое платье, обо мне поднимутся разговоры и все вообразят, будто я веселюсь, а у меня на сердце камень. Не лежит у меня душа к этому празднику; но все равно останься и помоги мне одеться.
В тот же час одевался и Болдвуд. Перед ним стоял портной из Кэстербриджа, примеривавший ему новый сюртук, только что доставленный из мастерской.
Болдвуд еще никогда не был так привередлив, так разборчив в отношении покроя и вообще так придирчив. Портной вертелся вокруг него, расправляя складки на талии, обдергивал рукава, приглаживал воротник, и Болдвуд впервые терпеливо сносил все эти процедуры. В былое время фермер возмущался такими тонкостями, называя все это ребячеством, но сейчас у него не вырвалось ни философской тирады, ни резкой реплики по адресу человека, придававшего такое значение морщинке на сюртуке, как если бы речь шла о землетрясении в Южной Америке. Наконец Болдвуд заявил, что он более или менее удовлетворен, уплатил по счету, и портной вышел, разминувшись в дверях с Оуком, явившимся с ежедневным докладом.
— А, это вы, Оук, — сказал Болдвуд. — Вы, конечно, придете на вечер. Надеюсь, вы вволю повеселитесь. Я решил не жалеть ни расходов, ни трудов.
— Постараюсь прийти, сэр, хоть, может, малость запоздаю, — спокойно отвечал Габриэль. — Рад видеть в вас такую перемену.
— Да… признаюсь… нынче я в таком светлом настроении… весел, даже более чем весел… и мне даже как-то грустно при мысли, что все это не так уж прочно. Случалось, когда я был в радостном настроении и горячо надеялся, меня уже подстерегала беда; поэтому частенько я радуюсь, когда на меня находит уныние, и тревожусь, когда на сердце весело. Но все это ерунда. Сущая ерунда. Может, и в самом деле приходит мой день.
— Надеюсь, день будет долгий и ясный.
— Благодарю вас… благодарю. Но кто знает, может, у меня нет особых оснований радоваться… И все-таки я крепко надеюсь. Это уже вера, а не надежда. Думается, на этот раз я не обманусь в своих ожиданиях… Оук, у меня руки, кажется, чуточку дрожат. Не могу как следует завязать шейный платок. Не завяжете ли вы мне его? Дело в том, что последнее время я, видите ли, был не совсем здоров.
— Это очень печально, сэр.
— Пустяки! Пожалуйста, сделайте, как умеете. Может, теперь как-нибудь по-новому завязывают, Оук?
— Не знаю, сэр, — отвечал Оук, и в голосе его прозвучала печаль.
Болдвуд подошел к Габриэлю, и пока Оук завязывал шейный платок, фермер продолжал в лихорадочном возбуждении:
— Как по-вашему, Габриэль, женщины держат свои обещания?
— Да, ежели это им не слишком трудно.
— А условное обещание?
— Не поручился бы я за этакое условное обещание, — с оттенком горечи отвечал Габриэль. — Это дырявое словечко, совсем как решето.
— Не говорите так, Габриэль. За последнее время вы стали насмешником, отчего бы это? Мы с вами как будто поменялись ролями: я стал молодым человеком, полным надежд, а вы — разочарованным в жизни стариком. Но все-таки, как по-вашему, сдержит ли женщина обещание… то есть не обещание выйти замуж, а даст ли она слово выйти замуж через несколько лет? Ведь вы лучше меня знаете женщин — скажите же!
— Боюсь, вы слишком высоко думаете обо мне. Но, пожалуй, женщина сдержит свое слово, коли захочет загладить какую-нибудь обиду.
— Ну, до этого дело еще не дошло, — но вскоре, может, так оно и будет, да, да, будет именно так, — вырвалось у Болдвуда. — Я делал ей предложение, и она как будто идет мне навстречу и согласна стать моей женой в отдаленном будущем, но с меня и этого достаточно. Разве я могу рассчитывать на большее? Она вообразила, что женщина может выйти замуж не раньше, чем через семь лет после кончины мужа; впрочем, она не совсем уверена в его смерти, ведь его тело так и не найдено. Может быть, она считается с законом или с религией, но она отказывается говорить об этом. И все-таки она мне обещала… дала мне понять, что сегодня состоится помолвка.
— Семь лет… — пробормотал Оук.
— Нет, нет — ничего подобного! — нетерпеливо прервал его фермер. — Пять лет, девять месяцев и несколько дней! Прошло уже около пятнадцати месяцев со дня его смерти. А разве уж так редко дают слово выйти замуж через пять с лишним лет?
— Да ведь срок очень уж долгий, как поглядишь. Не больно-то рассчитывайте на такое обещание, сэр. Вспомните, ведь вы уже один раз обманулись. Может, она говорит и от чистого сердца, но все-таки… она еще так молода!
— Обманулся? Никогда! — горячо воскликнул Болдвуд. — В тот раз она мне ничего не обещала, а потому и не нарушала своего слова! А уж если она даст мне обещание, то непременно выйдет за меня. Батшеба хозяйка своего слова.
Трой сидел в уголку небольшой кэстербриджской таверны, покуривая и прихлебывая из стакана какую-то дымящуюся смесь. В дверь постучали, и вошел Пенниуэйс.
— Ну, что, видели вы его? — спросил Трой, указывая ему на стул.
— Болдвуда?
— Нет, адвоката Лонга.
— Не застал его дома. Я первым делом пошел к нему.
— Какая незадача!
— Пожалуй, что так.
— Но все-таки я не понимаю, почему человек, которого считают утонувшим, хотя он и жив, должен нести какую-то ответственность! Не стану я спрашивать у юриста, — ни за что!
— Не совсем так. Ежели человек меняет свое имя и все такое прочее, обманывает весь свет и свою жену, то, значит, он плут, и закон считает его самозванцем и мошенником, и на этакого самозванца и бродягу есть расправа.
— Ха-ха! Здорово сказано, Пенниуэйс! — Трой расхохотался, но тут же спросил с тревогой в голосе: — Скажите-ка мне, как вы думаете, у нее еще нет ничего такого с Болдвудом? Клянусь жизнью, ни за что этому не поверю! Но как же она должна меня ненавидеть! Удалось ли вам разузнать, не давала ли она ему каких-либо обещаний?
— Я так и не мог разузнать. Видать, он здорово в нее влюблен, а уж за нее не поручусь. До вчерашнего дня я ни слова не слыхал об этом, а потом мне сказали, что она, мол, собирается к нему нынче вечером на праздник. До нынешнего дня, говорят, она ни разу не заглядывала к нему. Сказывают, что она ни одним словечком не перемолвилась с ним после гринхиллской ярмарки, да мало ли что люди болтают? Знаю одно, он ей не мил, она обходится с ним сурово и даже холодно.
— Я не так уж в этом уверен… Ведь она красавица, правда, Пенниуэйс? Признайтесь, вы никогда в жизни не встречали такой прелестной, такой великолепной женщины! Клянусь честью, как увидел я ее в тот день, даже диву дался: что я за дурак, как мог я ее покинуть на такой долгий срок! Но тогда меня связывал по рукам и по ногам этот окаянный балаган, а теперь, слава богу, я с ним разделался. — Он затянулся разок-другой, потом добавил: — Какой у нее был вид, когда вы встретились с нею вчера?
— Ну, она не очень-то обратила на меня внимание, но, как мне кажется, вид у нее был неплохой. Этак мимоходом свысока взглянула на мою жалкую фигуру и тут же отвела глаза в сторону, будто я какая-нибудь коряга. Она только что сошла со своей кобылы — приехала посмотреть, как в этом году в последний раз выжимают яблоки на сидр, — вся раскраснелась от езды, грудь у нее ходуном ходила, я уж все приметил. Да, а парни суетятся вокруг нее, орудуют с прессом и говорят: «Берегитесь, мэм, как бы вас не забрызгало соком, а не то пропадет ваше платье». А она им: «Не обращайте на меня внимания». Тут Гэб поднес ей молодого сидра, и она стала его потягивать, да не как все люди, а через соломинку. «Лидди, говорит, принеси нам домой несколько галлонов, и я приготовлю яблочное вино». Ей-богу, сержант, я был для нее все равно что мусор в дровяном сарае.
— Надо мне самому пойти и все про нее разузнать. Непременно надо пойти. Что, Оук у нее по-прежнему всем заправляет?
— Как будто бы так. И на Нижней уэзерберийской ферме тоже. Все у него в руках.
— Ну, у таких, как он, не хватит мозгов забрать ее в руки.
— Уж этого я не знаю. Только она без него ни на шаг, а он смекнул и держит себя страсть как самостоятельно. Уж, верно, есть и у нее свои слабости, да только я ни одной не приметил, черт побери!
— Эх, вы, управитель! Да она на голову выше вас, и вы должны это признать: породистая лошадка… тонкая штучка. Как бы там ни было, держитесь за меня, и эта гордая богиня, великолепный образчик женского пола, моя супруга — Юнона (была такая богиня, к вашему сведению), да и никто на свете не причинит вам вреда. Но во всем этом, как видно, надо разобраться. Если сопоставить кое-какие факты, то выходит, что это дельце как раз по мне.
— Какой у меня сегодня вид, Лидди? — спросила Батшеба, в последний раз оправляя платье перед зеркалом.
— Замечательный! Давно такого не было. Да, сейчас я вам скажу, когда у вас был такой же вид, — это было в тот вечер, тому уж года полтора, когда вы налетели на нас как буря и разбранили за то, что мы судачили про вас и про мистера Троя.
— Наверное, все подумают, что я решила обворожить мистера Болдвуда, — прошептала Батшеба. — Во всяком случае, будут об этом толковать. Нельзя ли немного пригладить мои волосы? Ужасно не хочется мне идти… но боюсь, он будет в отчаянии, если я не приду.
— Что ни говорите, мэм, а уж скромней не нарядишься, разве что в мешковину. У вас потому такой замечательный вид, что вы ужас как волнуетесь.
— Не знаю, что со мной творится: то на меня нападет тоска, то вдруг становится безумно весело. Хотелось бы мне всегда жить одной, как прожила я уже больше года, ни на что не надеяться, ничего не бояться, ничему не радоваться и не тужить.
— А вдруг мистер Болдвуд предложит вам… вдруг предложит бежать с ним — что вы ответите, мэм?
— Перестань, Лидди! — оборвала ее Батшеба. — Я не потерплю таких шуток! Слышишь?
— Прошу прощения, мэм! Мы, женщины, такой вздорный народ… сорвалось с языка… Но больше не буду.
— Еще много лет не может быть и речи о моем замужестве. А если я когда-нибудь и выйду замуж, то у меня будут на то свои причины, совсем не те, какие приписываешь мне ты и все остальные. А теперь подай мне плащ, пора отправляться.
— Оук, — проговорил Болдвуд, — пока вы еще не ушли, я хочу сказать вам, о чем я размышлял последнее время — это насчет нашего с вами соглашения о вашем участии в доходах фермы. Ваша доля прибыли невелика, даже совсем незначительна, если принять во внимание, как мало я теперь вникаю в хозяйство и как много времени и внимания уделяете ему вы. Так вот, теперь, когда жизнь как будто мне улыбается, я хочу это отметить и увеличить вашу долю. Я составлю новый договор, который будет, по-моему, более справедливым, — сейчас не время об этом говорить, мы все обсудим с вами на досуге. Я решил совершенно отстраниться от управления фермой и буду только значиться участником в этом деле, а вы все возьмете на себя. А потом, если я женюсь на ней… а я надеюсь… я чувствую, что это будет… тогда…
— Зря вы говорите об этом, сэр, — живо остановил его Оук. — Мы не знаем, что еще нас ждет. Мало ли что может с нами стрястись. Как говорится, можно поскользнуться на каждом шагу… И я советую вам… вы уж меня извините… не слишком-то на это рассчитывать.
— Знаю, знаю. Но мне потому захотелось увеличить вашу долю, что я ближе узнал вас. Оук, я, кажется, разгадал вашу тайну: ваше чувство к ней посерьезнее, чем уважение управителя к хозяйке. Но вы вели себя как настоящий мужчина, и я в некотором роде ваш счастливый соперник… и отчасти обязан вам своим счастьем… так вот мне хотелось бы показать вам, что я высоко ценю вашу преданность и знаю, чего вам стоило от нее отказаться.
— Ничего мне не надо, благодарю вас, — поспешно сказал Оук. — Мне уже не привыкать ждать, не я первый, не я последний.
С этими словами Оук вышел. Болдвуд внушал ему беспокойство, так как он лишний раз убедился, что, поддавшись своей страсти, фермер стал совсем другим человеком.
Некоторое время Болдвуд стоял в комнате один, уже одетый и готовый к приему гостей, казалось, его больше не заботило, как он выглядит, и им овладело торжественное настроение. Он повернулся к окну и стал смотреть на темные силуэты деревьев, смутно вырисовывавшиеся в небе, наблюдая, как сумерки постепенно сгущаются, переходя в ночную темноту.
Потом он подошел к стенному шкафу, отпер его, выдвинул внутренний ящик и вынул оттуда небольшой круглый футляр величиной с коробочку из-под пилюль. Он собирался было сунуть ее в карман, но внезапно открыл. Там лежало женское кольцо, все усыпанное брильянтами и, как видно, лишь недавно купленное. Болдвуд долго не отрывал глаз от сверкающих камней, хотя по выражению его лица заметно было, что он и не думает любоваться вещицей, а мысленно представляет себе, что ждет это кольцо в будущем.
Послышался стук колес, кто-то подъехал к парадному крыльцу. Болдвуд закрыл футляр, заботливо спрятал его в карман и вышел на площадку лестницы. В этот миг внизу лестницы появился старик, его доверенный слуга.
— Гости прибыли, сэр, куча народу — и пешком и на лошадях.
— Сейчас спущусь. Только что подъехал экипаж… Это не миссис Трой?
— Нет, сэр, она еще не приехала.
Едва Болдвуд произнес имя Батшебы, как лицо его помрачнело, но то была лишь жалкая попытка скрыть свои переживания. Спускаясь с лестницы, он нервно барабанил пальцами по карману, выдавая свое возбуждение.
— Что, неплохо я замаскировался? — спросил Пенниуэйса Трой. — Я уверен, что теперь никому меня не узнать.
Он застегивал тяжелое серое пальто допотопного покроя с капюшоном, жесткий воротник был поднят и, как забор, окружал шею, подпирая дорожную шапку, нахлобученную на самые уши.
Пенниуэйс снял нагар со свечи и принялся оглядывать Троя.
— Так вы надумали отправиться туда? — спросил он.
— Отправиться? Ну, конечно.
— А почему бы вам не написать ей? Вы таки попали в переплет, сержант. И когда вы вернетесь, то знайте — все ваши штучки выплывут наружу, а ведь они не больно-то приглядные. Ей-богу, будь я на вашем месте, я так и остался бы одиноким парнем по имени Фрэнсис. Хорошая жена — дело неплохое, но лучше не иметь никакой жены, чем иметь самую лучшую. Так я полагаю, а про меня недаром говорят, что я малый с головой.
— Ерунда! — огрызнулся Трой. — У нее куча денег, и дом, и ферма, и лошади, и всякие там удобства, а я перебиваюсь с хлеба на воду — злополучный искатель приключений! Да и о чем тут толковать! Теперь уж поздно, и я этому рад. Сегодня днем меня видели и узнали. Я вернулся бы к ней на другой же день после ярмарки, если бы вы не запугивали меня законом и не давали дурацких советов насчет развода. Но я не стану больше откладывать. И дернуло же меня удрать от нее, черт подери! Идиотская сентиментальность — вот оно что! Но кто бы мог думать, что она захочет поскорей переменить фамилию!
— А я бы сразу смекнул. Этакая скверная женщина на все способна.
— Да кто вы такой, чтобы судить о ней, Пенниуэйс!
— Ладно, вот что я вам доложу, сержант: на вашем месте я опять махнул бы за границу, туда, откуда вы приехали, — уезжайте-ка, покуда еще не поздно! Не стал бы я поднимать бучу да нарываться на оскорбления ради удовольствия жить с ней — ведь наверняка все узнают, что вы играли в балагане, хоть вы и надеетесь, что все сохранится в тайне. Бьюсь об заклад, поднимется переполох, ежели вы нагрянете в самый разгар болдвудского праздника.
— Хм, пожалуй, да. Уж конечно, он не слишком-то мне обрадуется, если она сейчас с ним, — сказал сержант с легким смешком. — Я окажусь в роли Алонсо Смелого. Когда я войду, гости оцепенеют от страха, смолкнет смех, замрет веселье, комната осветится зловещим огнем, и черви… Брр! Какой ужас! Пенниуэйс, позвоните, чтобы принесли еще бренди, — меня вдруг затрясло, да еще как! Да, чего еще не хватает? Трости! Мне нужна трость!
Пенниуэйс оказался в затруднительном положении: Батшеба и Трой могли помириться, и не мешало обеспечить себе поддержку мужа, чтобы повыситься в глазах жены.
— Иной раз мне сдается, что она все еще любит вас, и все ж таки у нее доброе сердце, — сказал он, пытаясь выкрутиться. — Ей-ей, трудно судить по наружности. Понятно, вы сделаете по-своему и пойдете туда, сержант, ну, а я готов сделать все, что вы скажете.
— А ну-ка взгляните, который час, — проговорил Трой, залпом осушив стакан. — Половина седьмого. Я пойду не торопясь и буду там около девяти.
Глава LIII
Concurritur — horae momento[3]
Перед домом Болдвуда в темноте топталось несколько мужчин; они глядели на двери, которые по временам распахивались, пропуская гостя или слугу, тогда золотая полоска света пробегала по земле, и снова все кругом погружалось во мрак, только слабо, как светлячок, мерцал фонарь, висевший над дверями среди зеленых ветвей.
— Сказывал парнишка, что его видели нынче днем в Кэстербридже, — проговорил вполголоса один из мужчин. — И мне верится, что это правда. Вы же знаете, его тело так и не нашли.
— Чудная история! — отозвался другой. — Как пить дать, она ничего не знает об этом.
— Ясное дело.
— Может, ему и не желательно, чтобы она знала.
— Ежели он в живых и околачивается здесь по соседству, уж, верно, задумал что-то недоброе, — продолжал первый. — Бедняжка, она еще совсем молодая. Жалко мне ее, ежели это правда. Уж он разорит ее в пух и прах.
— Ну, нет, теперь он наверняка остепенится, — вставил человек, настроенный более оптимистично.
— Нужно было быть дурой, чтобы связаться с этим малым! Она такая своевольная и самостоятельная, что ее не больно-то жалко, и скорее хочется сказать: «Так ей и надо!»
— Нет, нет! Тут ты не прав! Ведь она была тогда совсем молоденькой, где же ей было раскусить этого парня! Ежели правда все, что сказывают, то для нее это уж чересчур тяжелое наказание, не заслуживает она такого… Эй, кто там?
Окрик был вызван шумом приближающихся шагов.
— Уильям Смолбери, — раздалось в ответ, и неясная фигура выступила из темноты и приблизилась к ним. — Что за тьма нынче, хоть глаз выколи! Я чуть было не шагнул мимо доски, что положена через речку, — так и бухнул бы на дно! Сроду со мной такого не случалось. А вы кто такие будете — болдвудские работники? — Пришедший вглядывался в лица мужчин.
— Да. Мы только что сошлись здесь.
— А! Узнаю: это Сэм Сэмуэй. Голос-то вроде знакомый. Что ж, зайдемте?
— Сейчас войдем. Скажите, Уильям, — прошептал Сэмуэй, — довелось вам слышать эти чудные россказни?
— Какие? Что видели сержанта Троя? Вы об этом спрашиваете, друзья? — сказал Смолбери, тоже понизив голос.
— Ну, да. В Кэстербридже.
— Как же, слыхал. Лейбен Толл только что мне на ухо шепнул… А вот как будто и сам Лейбен. — Совсем близко послышались шаги.
— Лейбен?
— Он самый, — откликнулся Толл.
— Слыхал еще что-нибудь новенькое?
— Нет, — отвечал Толл, подходя к работникам. — И думается мне, лучше нам помалкивать. Ежели все это враки, то мы только зря ее взбудоражим, а уж если это окажется правдой, то незачем раньше времени ее баламутить. Дай бог, чтобы это оказалось враньем. Хотя Генери Фрей, да и другие иной раз на нее и ворчат, сам я от нее ничего, кроме добра, не видывал. Она горяча и норовиста, но все-таки она славная девушка и нипочем не солжет, хотя бы правда была ей во вред, — и я ни за что не пожелаю ей зла.
— И впрямь, она не треплет языком попусту, как другие женщины. Да, все, что она думает про тебя дурного, сразу в лицо тебе и выложит, нет у нее никакой задней мысли.
Некоторое время они постояли в молчании, каждый был занят своими думами; из дома доносились веселые голоса. Но вот парадная дверь вновь распахнулась, оттуда вырвался свет, и хорошо знакомая фигура Болдвуда появилась в ярком проеме; дверь затворилась, и Болдвуд тихонько пошел по дорожке.
— Хозяин… — прошептал один из работников, когда он приблизился к ним. — Давайте помолчим, он скоро воротится в дом. Ему, пожалуй, будет не по вкусу, что мы топчемся здесь.
Болдвуд прошел мимо работников, не замечая их, так как они стояли на полянке в тени кустов. Он остановился, оперся на ворота и глубоко вздохнул. Они услыхали, как он сказал вполголоса:
— Дай бог, чтобы она приехала, а не то этот праздник будет для меня сущей мукой. О мое сокровище, сокровище мое! Зачем ты заставляешь меня терзаться ожиданьем!
Он говорил сам с собой, но они расслышали каждое слово. Болдвуд замолк, и снова из дома донесся шум. Через несколько минут раздался стук колес легкого экипажа, спускавшегося с холма. Подъехав, он остановился у ворот. Болдвуд бросился к дверям, распахнул их, и в полосе света стало видно, что по дорожке идет Батшеба.
Болдвуд подавил свое волнение и сдержанно приветствовал ее, работники услыхали ее легкий смех и извинения. Он пропустил ее в дом, и дверь захлопнулась.
— Боже милостивый, мне и невдомек, что с ним плохо дело, — сказал один из работников. — Мне думалось, эта блажь давно с него соскочила.
— Плохо же ты знаешь хозяина, — заметил Сэмуэй.
— Упаси бог, чтобы он узнал, что мы все слыхали, — проговорил третий.
— Жалко, что мы сразу не сказали ему про эти толки, — продолжал первый, явно встревоженный. — Может стрястись невесть какая беда. Бедняга мистер Болдвуд, солоно ему придется! Чтоб этому Трою!.. Прости меня, Господи, за этакое пожелание! Вот уж негодяй! Ишь какие штуки преподносит разнесчастной жене! Все пошло прахом вУэзербери с тех пор, как он сюда пожаловал. Мне даже неохота в дом заходить. Заглянем-ка сперва на минутку к Уоррену, а, друзья?
Сэмуэй, Толл и Смолбери решили завернуть к Уоррену и вышли за ворота, а остальные направились к дому. Вскоре трое приятелей приблизились к солодовне: свернув с дороги, они прошли по фруктовому саду. Оконце светилось, как всегда. Сэмуэй немного опередил остальных, внезапно он замер на месте и прошептал, обернувшись к спутникам:
— Тсс! Гляньте-ка!
Свет из оконца не растекался, как обычно, по увитой плющом стене, его заслонял какой-то предмет, находившийся у самого стекла. То была голова человека.
— Подойдем-ка поближе, — шепнул Сэмуэй, и они двинулись вперед на цыпочках. Теперь уже не было сомнений: это был Трой. Он стоял, прижавшись лицом к стеклу, и заглядывал в домик. Он не только подсматривал, но и с любопытством прислушивался к происходившему там разговору — они узнали голос Оука и солодовника.
— Это он в ее честь закатил пир, разве не так? — прошамкал старик. — Хоть он и говорит, мол, праздную Рождество.
— Не знаю, право, — отозвался Оук.
— Так уж оно и есть. Дивлюсь я на фермера Болдвуда. Надо же было ему в его годы совсем потерять голову из-за женщины! А она-то и не глядит на него.
Узнав Троя, приятели все так же бесшумно двинулись назад, шагая по фруктовому саду. Судьба Батшебы вот-вот должна была решиться: кругом только и толковали что о ней. Отойдя подальше, все трое непроизвольно остановились.
— Во мне все так и перевернулось, как я его увидал, — проговорил Толл, переводя дыхание.
— И у меня тоже, — подхватил Сэмуэй. — Как же нам теперь быть?
— Да наше ли это дело? — с сомнением пробормотал Смолбери.
— А как же не наше! Этакое дело всякого касается! — заявил Сэмуэй. — Ясно как день, хозяин сбит с толку, да и ей-то невдомек, и надобно сейчас же им сказать. Лейбен, ты лучше нас ее знаешь, пошел бы ты да потолковал с ней.
— Не гожусь я на такое дело, — взволнованно сказал Лейбен. — Мне думается, что уж если кому идти, то Уильяму. Потому как он старший.
— Не стану я в это встревать! — отрезал Смолбери. — Дело-то больно кляузное. Вот увидите, он сам к ней вот-вот нагрянет!
— Кто его знает! Ступай-ка ты, Лейбен.
— Что делать, уж пойду, — скрепя сердце согласился Толл. — А что мне сказать-то?
— Ты только вызови хозяина.
Читать бесплатно другие книги:
