Сладострастие бытия (сборник) Дрюон Морис
От автора
Не будучи уверен в том, что при нынешнем состоянии умов читательская аудитория сразу же и правильно поймет идею этого произведения, я полагаю, что должен дать читателю предварительное объяснение.
В данном романе я постарался рассмотреть вопрос о положении женщин, истинным общественным призванием которых является любовь, в обществе, которое не признает за ними это положение.
В Древнем мире женщины делились на две совершенно противоположные категории: они были либо матронами, либо куртизанками. И те и другие занимали одинаково известное и уважаемое положение в обществе.
В Египте времен правления фараонов куртизанки были частью духовенства наравне с певицами, танцовщицами и музыкантшами, и их часто путали. Объединенные в священные товарищества, они предназначались исключительно для священнослужителей, этих всесторонне образованных людей, которые предрешали поступки людей, ссылаясь на изменения, происходящие в космосе.
Хорошо известно, какое место занимали греческие куртизанки при писателях, художниках и государственных деятелях. Некоторые из них стали столь известными, что до нас дошли их имена. А ведь для того, чтобы эту известность завоевать, им приходилось выдерживать яростную конкуренцию и привлекать к себе общественное внимание.
Генералы могут прославиться только на войне. История средних веков изобилует именами известных полководцев и предсказателей, но не дает нам имен куртизанок. Броня и сутана приводят к загрязнению как тела, так и ума, не располагая ни к искусству, ни к любви, ни тем более к искусству любви. И женщины, которые чувствовали, что призваны к чему-то другому, кроме материнства, имели весьма скудный выбор, скорее альтернативу: или искать приключений на войне, или же укрыться в монастыре в поисках приключений мистических.
Но когда передовые люди эпохи Возрождения взялись за дело облагораживания общества и избавления его от средневекового скотства, когда они стали пытаться откопать Платона из-под завалов Евангелий, когда они нарисовали изображение Гермеса Трисмегиста на каменных плитах храмов,– вот тогда положение куртизанки как естественного явления развития общества вновь проявилось в полном блеске.
Любовницы пап римских и кардиналов стали тем, чем были великие гетеры Древнего мира, а когда дважды король Генрих III, бросив один престол для того, чтобы занять другой, сделал остановку в Венеции, свой первый официальный визит он нанес самой известной куртизанке того времени, которая приняла его в окружении собственного двора и подарила ему специально ею для него сочиненный сонет. И только потом королем завладели матроны, отбившие его у «флейтисток».
Где же теперь куртизанки былых времен?
В Японии гейши, эти особы, специально обученные искусству нравиться и поддерживать компанию, продолжают объединяться в некую корпорацию. Они требуют к себе почтения, их тело не может быть предметом закулисных сделок, для них занятие любовью, не будучи обязательным атрибутом профессии, является как бы венцом изысканно учтивой церемонии. Они принимают гостей у себя дома или же выезжают в другое место в городе, угощают чаем, поют, читают стихи, а потом, если гость проявит такое желание, могут согласиться заняться любовью.
В Индии в наши дни баядерка занимает положение, довольно схожее с тем, которое занимали в Древнем Египте священные гетеры. Они закреплены за определенным храмом, привязаны к определенному богослужению, но ведут себя точно так же, хотя и делают это тайком, на частных праздниках. Их дети мужского пола становятся музыкантами, а девочки, как и матери, баядерками. Если можно так выразиться, они, от матери к дочери, являются внебрачными детьми, и это, очевидно, связано со священной традицией, равно как и любовные услуги, которые они оказывают путникам. Их любовное искусство наполнено традициями, как традиционны и их позы и все жесты их танцев. И надо быть мужланами, такими, как мы есть или какими нас сделали, чтобы краснеть или улыбаться при виде эротических поз фигурок горельефов храмов, метафизический смысл которых остается для нас непонятным.
Неужели на Западе куртизанки выродились? Конечно же нет! Но в обществе, которое отказывается признать их существование, где такие женщины принуждены радоваться уже тому, что их терпят, где они живут если не вне закона, то по крайней мере в обстановке всеобщего порицания и довольно подлого презрения со стороны тех самых мужчин, которые так в них нуждаются, женщины устроились так, как смогли.
Они были фаворитками королей, пока им везло и были еще на свете короли, интриганками в периоды революционных потрясений, чаровницами во времена Директории, романтическими Лореттами, искательницами приключений первых лет покорения Нового Света, львицами времен Второй империи. Они цеплялись за всякие перемены в истории с упорством угнетенного меньшинства. По крайней мере, те, у кого достало смелости, и те, кто взял на вооружение такое средство, как скандалы, которые сами же и провоцировали. Но у скольких других пропало призвание к свободной любви, которое было подавлено страхом перед осуждением общества!
Сегодня те женщины, в ком говорит естество куртизанки, те, что стараются любой ценой заниматься среди нас этим ремеслом, и являются чаще всего теми постоянно неуравновешенными, вечно неудовлетворенными созданиями, которые разводятся по шесть раз или же вообще не выходят замуж, ненавидят своих мужей, которых считают недостойными их верности, изводят любовников, никогда им всецело не принадлежавших, без конца мечтают о приобретении буржуазного благополучия, к которому сами никак не могут приспособиться, но без которого не могут и жить. Они пробуют себя на двух десятках различных работ, сеют везде, где появляются, раздор и драму и, имея, как говорится, «все для того, чтобы быть счастливыми», счастья не знают по причине того, что нет у них достойного их общественного положения и не могут они заниматься профессией по призванию, не покрыв себя позором.
И однако именно среди таких вот женщин встречаются самые привлекательные.
Не надо путать куртизанку с проституткой. Путаницу в эти понятия внесли почтенные матроны. Екатерина Медичи, например, назвала Диану де Пуатье шлюхой.
Проститутка является рабыней, которая продает сама себя на постоянно действующем рынке. Она представляет собой типичный образчик последней уцелевшей формы рабства. Проститутка – «раба телом», которая подчинена мужчине – не какому-то конкретному, а мужчине вообще,– являющемуся ее покорителем и повелителем. Она, как рабыня Древнего мира, не имеет ни честолюбия, ни особых надежд на будущее, и точно так же, как рабыню, ее доводят до этого состояния комплекс причин экономического характера и жизненные неудачи. Проституция – это отказ от личного счастья.
Куртизанка же, напротив, является женщиной свободной; она мыслит себя таковой и хочет всегда свободной оставаться. Она во всяком случае намного свободнее женщин замужних.
Если ей и случается – в начале карьеры или в трудные минуты жизни – отдаваться за деньги мужчинам, которые ей совсем не нравятся, она всегда может сказать, что огромное число честных жен заключают подобные сделки каждый вечер в постелях с мужьями, которых они не любят, но которые обеспечивают их существование. Куртизанка живет за счет своих чар так же, как художник живет за счет своих картин, уступая их любителям; и куртизанка так же дарит свои чары друзьям. Но спутать ее с проституткой – это все равно что спутать полотно кисти Веронезе со стеной, покрашенной маляром.
Для проститутки занятие любовью – это ремесло. Для куртизанки – искусство. Кому-то, возможно, не нравится само слово «куртизанка» из-за того, что оно было неоднократно дискредитировано. Но ведь называют же танцовщицами или певицами женщин, занимающихся танцами и пением, и, следовательно, надо называть любовницами тех, кто занимается любовью как искусством.
Получение денег еще не значит, что женщина стала куртизанкой. Очень многие женщины, живущие на содержании у мужчин, являются всего лишь неудавшимися женами.
Куртизанка по природе своей не продажна. Она любит деньги, пока они дают ей власть, поскольку деньги позволяют ей быть королевой и потому что истраченные на нее состояния и происходящие из-за нее разорения являются атрибутами всенародного признания ценности ее особы. Роскошь для нее не только удовольствие, это ее достоинство, подтверждение ее ранга, как для принцев пышность.
Но ее, естественно, привлекает все королевское: талант, власть, рекорды атлетов, геройские поступки, слава, гениальность. Она – прирожденная спутница всего того, что одерживает верх и не повторяется.
Куртизанками становятся не в результате воздействия окружения, а по причине особого темперамента и глубокой натуры. Куртизанка может родиться как на ферме, так и в замке, как в буржуазной квартире где-нибудь в долине Монсо, так и в рабочем предместье. Из двух сестер, воспитанных в одинаковых условиях, одна может стать примерной женой, а другая – куртизанкой. Почему? Психоаналитики дадут на этот вопрос один ответ, а астрологи, возможно, другой. А для того чтобы получить исчерпывающий ответ, надо будет разгадать секрет хромосом.
После окончания первой войны этого века места куртизанок все чаще занимают светские женщины, которые привносят в эту профессию новые высокие оттенки. Вымученная аристократия, из среды которой они выходят, теряя с каждым годом свое значение в обществе с установившимся порядком, с очень большим небрежением требует от этих женщин соблюдение моральных норм, гарантирующих поддержание указанного порядка. Праздные наследницы традиционной утонченности, воспитанные или умело выдающие себя за таковых, часто обладающие к тому же личными средствами к существованию, некоторые из этих женщин, ни разу в жизни не взявшие от мужчин ни единого су, очень рассердились бы, если кто-нибудь назвал их подлинными именами: добровольные гетеры. Другие, считающие себя ничем мужчинам не обязанными, потому что отказываются принимать от мужчин чеки, хотя принимают драгоценности, которые затем продают, а также те, которые полагают совершенно нормальным то, что мужчины оплачивают их дорогостоящие удовольствия, «потому что они их любят», оскорбились бы еще сильней, если бы и их причислили к этой корпорации. Любая содержанка считает себя морально выше всех других женщин, живущих на содержании мужчин, ибо она не знает, за что именно ценят себя и уважают эти другие женщины.
Следует добавить, что мужчины начинают платить все меньше и меньше, кроме как другим мужчинам. В наше время великими созданиями, живущими на содержании, являются гомосексуалисты. И именно некоторым «увлеченным» молодым людям – которые умудряются прожить за счет этого «увлечения» гораздо дольше юношеских лет – сегодня достаются, и это ни для кого не секрет, шикарные машины, огромные дома, богатые особняки, виллы на модных взморьях. Это для них миллиардерши-дилетантки устраивают балы, празднества, которые являются не чем иным, как триумфом ничтожеств, на которых деньги льются рекой, на которых те блистают только одно мгновение. Некоторые из этих эфебов, повзрослев, присваивают себе фальшивые титулы, подобно тому как кокотки украшают себя фальшивыми драгоценностями; под этими лжетитулами они и входят в галантную хронику. Эти франты, пребывая в возбуждении от собственной чрезмерной напыщенности, некоторым образом влияют на вкусы и определяют развитие моды; экстравагантность – неотъемлемая сторона их ремесла. Отношение женщин к ним просто удивительно: женщины над ними насмехаются, но сами вертятся вокруг них, образуют при них раздраженно-завистливые кортежи; они являются настоящими «королевами», несмотря на неодобрительное отношение к ним женщин, чьи права и доходы они узурпируют.
Не оттого ли это происходит, что женщины оставили вакантными некоторые роли, иные профессии, которые раньше принадлежали только им, и посему, за неимением претенденток, места эти сегодня оказались заняты подобными травести?
Вовсе не похожая на проститутку, куртизанка, «жрица любви», сродни актрисе, примадонне, звезде. И здесь-то более, чем где-либо, очень трудно провести разграничительную линию. Куртизанка, как и актриса, должна нравиться, блистать, привлекать к себе всеобщее внимание. Она также зависит от постоянного выбора и нуждается в одобрении и восхищении других для того, чтобы быть уверенной в собственном превосходстве над другими, в своем успехе. И она вынуждена не только принимать тяжелое бремя известности, но и сама искать эту светскую известность, а посему она живет в условиях постоянной саморекламы. Если почтенная матрона покажется на людях небрежно одетой, она от этого быть матроной не перестанет. А куртизанка не может позволить себе подобную выходку: это было бы равносильно тому, что актриса вдруг появится на сцене, позабыв надеть костюм своей героини.
Эти обе профессии характеризуются очень схожими устремлениями и поэтому требуют обладания схожими дарованиями. Многие куртизанки, чтобы испробовать свои силы, пытаются играть на сцене, равно как ряды куртизанок часто пополняются неудачницами сцены. Некоторые женщины умудряются добиваться успеха в обеих профессиях одновременно. И когда какой-нибудь глава государства направляется за кулисы, чтобы поздравить какую-то актрису, чья жизнь подробно освещена во многих журналах, рискуя отставкой с поста государственного служащего, он, по сути дела, поступает точно так же, как Генрих III.
Заметим также, что лиц, прославившихся на любовном поприще, будь то мужчина или женщина, ничуть не больше среди людей их поколения, чем великих драматических актеров и государственных деятелей. Лицо века определяют очень немногие личности.
Можно легко допустить, что матроны относятся к куртизанкам с ревностью и ненавистью. У куртизанок есть все, чему матроны завидуют: успех, роскошь, отсутствие монотонности существования, свобода выбора партнеров для занятия любовью. Но матронам следовало бы лучше быть признательными куртизанкам, поскольку те, сами того не осознавая, работают на благо матрон.
Ведь если законные жены освобождены сегодня от многих ограничений, если могут они пользоваться косметикой, носить тонкое белье, посещать без мужей общественные места, то этим они обязаны исключительно дамам «полусвета» начала века. Те, приняв на себя потоки оскорблений, пробили брешь в стене строгости или глупости нравов.
Каждая женщина, стоит ее только выслушать, охотно дает понять, что в глубине души является куртизанкой и что, пожелай она...
У каждого мужчины в душе есть уголок, где живет поэт. Но до Гёте им столь же далеко, как мыльной пене в тазике для стирки белья далеко до океанской пены.
На деле разграничение между матронами и куртизанками лежит в различии между отношениями к зачатию и к любви.
Древние цивилизации считали занятия наукой, искусством и любовью священными, что, собственно, является чисто человеческими ценностями. И это идет вразрез с христианской концепцией. Поскольку основоположники христианства, выдавая демографические потребности за волю Божью (эта ошибка идет из Библии), навязали Западу самую что ни на есть собачью половую мораль, призывая людей совокупляться только лишь для того, чтобы размножаться, то есть продлевать род. Реформация, отменив некоторые запреты и догмы, не сумела все-таки освободить людей от этого постулата о размножении. Буржуазия, даже не будучи верующей, воспользовалась церковью и навязанной ею моралью для сохранения своих привилегий – и только повторила эту ошибку. Сегодня мы представляем себе, что мы очень свободны и не подвластны обычаям. Но в любви мы не больше чем застенчивые, стыдливые и неловкие неучи по сравнению с древними.
Занятие любовью ради самой любви, ради получения наслаждения и достижения блаженства, которые доставляет это искусство, сохраняет для подавляющего большинства людей некий оттенок греховности, привкус запретного. Нам твердят, что ад расположен где-то в области таза. Но вот уже две тысячи лет «жрицы любви» ведут правую войну против этого ада.
Потомство, когда оно действительно желанно, пока оно не выступает как фатальная неизбежность, как действие биологического закона (а ведь человеческое существо имеет еще достаточно силы, чтобы побороть эту неизбежность), всегда является свидетельством неудовлетворенности, неумения самовыразиться, уступкой будущему. В желании продлить свой род и даже в самом согласии иметь потомство всегда есть некий оттенок капитуляции перед судьбой.
Люди, желающие иметь детей, чаще всего хотят, чтобы их потомки жили лучше, чем живут они сами, чтобы их чада смогли добиться в жизни того, чего они не добились сами, чтобы они продлили их род после их исчезновения, которое приводит их в ужас. Или же если они так не думают, то повинуются силе, которая превыше их.
Но люди, чувствующие, что сами держат в руках свою судьбу, не боящиеся смерти, не испытывают потребности к размножению.
Кстати, можно было заметить, что гений никогда не порождает гения. Рождаются от него самое большее биографы отца, участники памятных церемоний, которые получают в наследство должность потомков гения, подобно тому как получают в наследство банк или землю, не имея никакой возможности от этого отделаться. Но никогда у этих детей не случалось чего-то вроде совпадения способностей, характера и обстоятельств, которое позволяет сотворить великое произведение, сделать великое открытие или совершить великое путешествие.
В Византии членов императорской семьи кастрировали, когда исключительные способности выводили их на высокие посты в государстве, для того чтобы не было путаницы между их личным престижем и естественной обязанностью являться воплощением идеи Империи. И они становились стерильными, но отнюдь не слабыми. Это имело место в первые века христианства и происходило с одобрения епископов, но церковь про это забыла.
Кажется, что род людской поступает так, что, с одной стороны, через максимальное число своих членов он постоянно размножается с целью постоянного улучшения своего положения, все более полного удовлетворения своих желаний, необозримого расширения своего владычества, а с другой стороны, в рамках каждого поколения в ограниченном числе индивидуумов он демонстрирует этапы своего восхождения и подводит итоги последовательного воплощения в жизнь своей цели и, соответственно, свои успехи.
Другими словами, человечество, начав работу над созданием божественного сверхчеловека, не имеющего пределов могущества, не пресыщающегося своим счастьем и способного в конечном счете переделать вселенную, оставляет на своем пути частичные заготовки, образчики такого сверхчеловека в качестве многообещающих доказательств прошлых своих успехов и отправных точек своих будущих свершений.
Любовь, рассматриваемая как высочайшее свершение, как спокойное и постоянное блаженство, свободное от каких бы то ни было проекций в будущее, является одним из идеальных качеств сверхчеловека.
Замужние женщины являются чистилищем человеческого рода, а куртизанки – его раем или, по крайней мере, ступеньками в этот рай.
Требовательные к жизни, потому что любят в первую очередь самих себя, знающие утонченные приемы получения наслаждения, способные извлекать из собственной плоти и из плоти других неисчерпаемые вариации и богатства музыки, склонные к любому наслаждению и принимающие любовь за то, чем она на самом деле является,– великим актом, находящим свой конец в самом себе,– куртизанки созданы для того, чтобы испытать сладострастие бытия и поделиться им с мужчинами их породы.
Наше время не благоприятствует «жрицам любви». Мир захлестнула гигантская волна стыдливости, хотя мы сами этого почти не осознаем. Буржуазное общество, готовое пасть, пытается защитить себя, навязывая людям строгое соблюдение старых запретов. В арсенале своего законодательства и в церковной ризнице оно может откопать только те приемы, которые ему когда-то помогли, и поэтому оно продолжает проповедовать о том, что обман – это правосудие, а изобилие – грех.
Что же касается вновь зарождающегося общества, то оно пока полностью занято самосозиданием, целиком устремлено в коллективное будущее, все его силы непременно потребуются для формирования более счастливого поколения людей. У него неотложная задача: оно не может пока допустить, чтобы индивидуум жил для самого себя. И оно по-своему впало в «грех Онана».
И любовь, как щемящая тайна нашего происхождения и нашего конца, является одним из тех вопросов, которые менее всего освещены диалектическим материализмом. Будучи не в состоянии дать ответ, материализм – и это вполне возможно – не найдет ничего лучшего, как взять на вооружение в этом вопросе мораль старого прогнившего общества.
Кому-то, вероятно, покажется удивительным то, что сюжет романтического произведения стал поводом для подобных размышлений или же их результатом. Но ведь роман – это иногда и способ постановки под легкой кисеей выдумки некоторых аспектов важной проблемы.
А ведь неудовлетворенность в любви – третья по значимости (после смерти и голода) проблема, которая очень волнует человечество.
Часть первая
Глава I
На столе перед нотариусом лежала перчатка из шкуры пантеры: странного вида лапа с черной бархатной ладошкой. И бархат этот был так потерт, что на нем выступили нитки основы, словно линии судьбы. А пестрый мех на пальцах с тыльной стороны этой длинной перчатки местами был протерт до самой кожи.
Эксцентричность хороша, только когда она нова. А докатившись до нищеты, она приобретает какой-то жалкий и одновременно пугающий оттенок.
Нотариус никак не мог побороть в себе желание ежесекундно переводить взгляд на эту лапу мертвой кошки, эту перчатку укротительницы, которую его клиентка сняла с руки и бросила на стол властным жестом. Ему хотелось сдвинуть этот предмет со своих бумаг, но одновременно он чувствовал отвращение, которое часто возникает у людей и не дает им притронуться к чучелам животных. Его клиентка вслух зачитывала текст документа, написанного черными чернилами и крупными буквами на листках разного формата: на плотных, похожих на пергамент листах бумаги со штампами известнейших европейских отелей, на обратной стороне извещений о смерти, окантованных траурными рамками.
– Я завещаю,– произносила она,– подаренную мне кайзером диадему с бриллиантами принцессе Долабелле, она знает почему. Мое ожерелье, мои жемчуга, браслеты, перстни, броши, а также все другие мои украшения я завещаю передать моей верной подруге Жанне Бласто, с тем чтобы она носила их в память обо мне. Исключение составляет изумрудный гарнитур, доставшийся мне от семейства Торвомани, родственников моего отца по второму его браку: этот гарнитур я завещаю моей сводной сестре Франке...
«Очень любопытно,– подумал нотариус,– очень любопытно».
– Синьора графиня,– сказал он вслух,– простите, что я вас перебью, но...
– Что такое?
– Все эти драгоценности еще у вас? – мягко поинтересовался он.
Лукреция Санциани на мгновение подняла к нему свое крупное лицо, на котором было написано трагическое выражение. Слышала ли она его?
«Может быть, она из тех старух, которые прикидываются бедными и умирают на набитой деньгами кровати? Примеров тому немало...» Но тут он услышал:
– Я завещаю «Ка Леони», «Дом львов» в Венеции...
– Какой «Ка Леони»?
– Существует только один с таким названием.
– Тот огромный одноэтажный дворец на Большом канале, который так и не был достроен? Но помилуйте, синьора графиня, я слышал, что вы некогда снимали этот дворец, однако я всегда был уверен в том, что он никогда вам не принадлежал.
– Я там жила,– высокомерно ответила она.
– Согласен. Но я немного знаю Венецию, и, если сведения мои верны, его нынешней владелицей является некая американка...
На сей раз она посмотрела ему в глаза.
– Я не знаю, что с ним потом произошло,– произнесла она.– Обговорите это с моими доверенными лицами... Я завещаю,– повторила она,– «Ка Леони» герцогине де Сальвимонте...
Нотариус подался вперед.
– Как вы сказали? – прошептал он.
Ведь он лично три года назад занимался делом о разделе наследства покойной герцогини де Сальвимонте, вышедшей второй раз замуж в весьма преклонном возрасте за молодого барона Шудлера. Эта свадьба наделала очень много шума...
– А как давно, графиня, вы составили это завещание? – спросил он.
– Вчера.
Она посмотрела на него как-то странно, одновременно настойчиво и рассеянно. Глаза у нее были фантастически огромными, темными, удлиненными к вискам; такие глаза можно видеть на полотнах некоторых сиенских мастеров. Глаза эти были когда-то восхитительны, они и ныне хранили будоражащий блеск былых побед. Смущенный нотариус потупил взор и умолк.
Оглашение необычайного завещания продолжилось. Вилла в Тоскане, замок в Иль-де-Франс, богатые серебряные изделия, вся обстановка квартиры в Лондоне, бесценные полотна мастеров, среди которых были картины Сассетты, «Благовещение» Верроккьо, два этюда Перуджино к фреске «Сивиллы» в Колледже дель Камбио, греческие мраморные статуи, «мои борзые Отелло, Фальстаф, Ариэль и Пак», коллекция античных инталий,– все это было распределено между представителями высшего света, проживавшими в трех столицах, между известными некогда артистами, малоизвестными друзьями и даже поставщиками. Интересно, за какие давно оказанные услуги дарила она какому-то парикмахеру с улицы Мира дорожный несессер, некоей цветочнице из Монте-Карло – шесть кресел в стиле Людовика XV?
И сколько этих иллюзорных наследников уже лежали в могилах?
«Делать нечего,– подумал нотариус.– Никакие доводы не смогут оторвать эту женщину от распределения между живыми и умершими друзьями того, чем она когда-то владела или же просто пользовалась».
И завещала она не свои богатства, а свою жизнь.
Нотариус, решив больше не перебивать ее, стал незаметно тянуть вперед руку, чтобы как бы невзначай отодвинуть подальше от себя эту перчатку, видеть которую с каждой минутой ему становилось все невыносимее. Правда ли, что в Китае людей отравляли мелко нарубленными тигриными усами?
– Вы меня слушаете? – вдруг спросила она.
Он мгновенно отдернул руку.
– Да, и очень внимательно.
– Я завещаю моему дорогому Эдуарду Вильнеру рабочий стол Байрона и оставляю ему также все книжки из моей библиотеки, за исключением его собственных произведений. Я завещаю...
И тут нотариус поймал себя на такой мысли: «А действительно ли я улаживал дело о наследстве этой Сальвимонте? Ну и ну! Это, выходит, заразно?»
Но мог ли он, в конце концов, утверждать, что эта Сальвимонте действительно умерла, что это не приснилось или не привиделось ему наяву или он придумал это только что? Он внезапно почувствовал некоторое недомогание, какой-то непонятный страх, вызванный сомнением в реальности прожитых лет. Это было абсурдно! Ему пришлось упрекнуть себя в слабости. «Герцогиня вторично вышла замуж незадолго до начала войны. Скончалась она во Франции в 1941 году. Поэтому борьба за ее наследство смогла начаться только в сорок пятом... Мне надо всего-то вызвать старшего клерка и попросить его принести это досье...»
Склонясь над своими листками бумаги, Лукреция Санциани продолжала перечислять свои сокровища. Прямые, светлые, почти белые волосы выбились из-под сказочного головного убора, естественно сделанного из шкуры пантеры, точно так же как и перчатки и оторочка платья. Он снова услышал:
– Я завещаю итальянскому государству все портреты, рисунки, бюсты и статуи, меня изображающие; они должны быть собраны и выставлены или в галерее Уффици, или же в галерее Боргезе, за исключением статуи скульптора Тиберио Борелли, которую надлежит установить на моей могиле.
Нотариус заерзал в кресле. Решительно, он чувствовал себя не совсем хорошо. Ему уже надоело присутствие этой женщины, которая принимала его за партнера в своей безумной игре. Она принесла в комнату какое-то колдовство. С ее появлением здесь мебель, вещи, лепнина над дверью, ворсинки ковра, ангелочки на мраморной чернильнице – все приобрело какую-то непонятную и странную враждебность.
Да и потом, ему не нравилось, как она на него смотрела; вот и сейчас она взглянула на него так же; ему ужасно не хотелось встречаться взглядом с этими расширенными зрачками, с этими двумя черными колодцами, зияющими на крупном лице, еще неплохо сохранившем свои формы.
«Никто ничего не знает,– подумал он.– Есть существа, которые приносят несчастье, это несомненно. Но как узнать их? Вот является к вам женщина, которую до этого вы не знали, и один только облик ее сеет в вашей душе панику и заставляет вас заслушать составленное ею какое-то бредовое завещание. Почему? Естественно, потому, что вы нотариус. Но почему именно сегодня, а не вчера или на следующей неделе? Никому не известно, в каком обличье расхаживает смерть, стуча в двери домов, так же как не известно, кого она выбирает для передачи своих посланий».
Нотариус потрогал через шелковую рубашку висевшие на шее на тонкой цепочке медальоны и потер слегка заплывшую жиром грудь.
Санциани прервала чтение и принялась рыться в своем мешке из шкуры благородного зверя.
«Что это она? Ищет еще что-то?»
– Вы что-то ищете? – спросил он.
– Сигарету.
Он протянул ей коробку.
– Нет, спасибо, я курю только свои,– сказала она.
Вынув из сумки выкуренную на одну треть сигарету, она прикурила ее от никелированной зажигалки. И тут же снова вернулась к своим бумажкам.
– Я хочу, чтобы меня погребли в Сиенском соборе, в часовенке, что слева от поперечного нефа, как это было уже обговорено с архиепископом. Туда же пусть поместят статую работы Борелли. Я прошу также, чтобы тело мое забальзамировали. Я желаю, чтобы меня в гроб положили голой, а рядом со мной пусть положат любовные письма, которые я сохранила, а также произведения Эдуарда Вильнера, на которые вдохновила его я; они перевязаны красной сафьяновой лентой. Я также хочу, чтобы тело мое было укрыто цветами тубероз... Деньги, лежащие на моем счете в банке, использовать для оплаты расходов по моим похоронам, а из того, что останется, половину отдать моей горничной Карлотте, а другую половину поделить поровну между остальными моими слугами... Вот и все. Надеюсь, синьор Тозио, я ничего не забыла и все правильно.
Нет, она ничего не забыла, кроме разве того, что его звали не Тозио, а Павелли и он был преемником Тозио. Ну пусть бы она не знала, как его зовут, но Тозио умер пять лет назад в очень преклонном возрасте. А перед ней сидел молодой человек... ну, скажем, сорокалетний мужчина. Как тут можно было принять одного за другого? Он уже собрался было сказать ей об этом как можно мягче и уже раскрыл было рот, но снова наткнулся на этот волнующий взгляд, который, казалось, пробивал насквозь все, на чем останавливался.
– Так значит, все в порядке, синьор Тозио?
Произнеся это, она умышленно сделала ударение на этом имени.
– Да, конечно, синьора графиня, все в полном порядке.
Она встала. Ростом она была выше нотариуса.
– Ах, совсем забыла... Я ведь хотела оставить что-нибудь и вам лично... Да-да, непременно. Вы были так любезны по отношению ко мне, как и всегда.
– Мадам,– сказал нотариус, поклонившись,– правила нашей профессии запрещают нам брать что-либо из того, что перечислено в доверенном нам завещании.
– Ах так! Но мне этого очень хочется. Может быть, вы примете в качестве сувенира какую-нибудь дорогую безделушку...
Она снова полезла в свою сумочку. Он подумал уже было, а вдруг... и тут же покраснел от стыда за свою глупую надежду.
Она извлекла из сумочки небольшую бутылку и пипетку, потом запрокинула голову и закапала по нескольку капель жидкости в каждый глаз. Натянувшаяся на шее кожа была довольно чистой.
– У вас болят глаза? – спросил нотариус.
– Нет, от этих капель они блестят,– ответила она, пряча пузырек.
Сделав два шага к двери, она обернулась, потом, впервые улыбнувшись за время их встречи, сказала:
– Вы ведь педераст, не так ли?
Он вздрогнул, как будто его ударили в живот. Это она сказала уже не Тозио, а именно ему. Как она догадалась... как она только посмела сказать ему это? Не такая уж она, оказывается, безумная.
– Я в этих вопросах никогда не ошибаюсь,– добавила она.– Мужчины ведут себя со мной совершенно по-другому.
И с залитыми атропином глазами снова направилась к двери.
– Синьора графиня, вы забыли вашу перчатку,– сказал нотариус, кончиками пальцев извлекая безжизненную лапу из-под вороха листков выдуманного завещания.
Глава II
Вслед ей оборачивались, но никто не смеялся.
Есть «бывшие», чей вид внушает жалость, есть и такие, что вызывают насмешки толпы или же просто отвращение. А эта старуха вызывала нечто вроде восхищения.
И люди замедляли свой шаг или обрывали себя на полуслове для того, чтобы проводить взглядом этот необычный труп, удалявшийся по улице Корсо походкой усталой королевы.
Не обращая внимания ни на что: ни на прохожих, ни на рев моторов машин, ни на взрывы выхлопных труб, ни на красные огни светофоров. Этой высокой женщине с белым лицом, казалось, были безразличны и сам тротуар, по которому она шла, и теплое весеннее солнце. Она шла прямо, не мигая глядя перед собой, будто проклятие сделало ее бессмертной.
Необычная бледность придавала ее облику оттенок чего-то сверхъестественного и мифического.
Вся в черном, в шляпе, перчатках и с окантовкой платья из меха пантеры, она, казалось, поднялась из древнегреческого захоронения или была персонажем неизвестной легенды, осужденным вечно носить на земле траур и трофеи некоего полубожества.
Прохожий, шедший в одном с ней направлении, услышал, как она размышляла вслух про нотариуса:
– ...я этого маленького нотариуса. Стоит мне только туда вернуться, и я увижу Тозио. Но нет, никогда я больше не пойду ни к какому нотариусу...
Прохожий посторонился. Она проходила мимо витрины магазина цветов и остановилась, как будто увидела что-то за венками из гладиолусов и роз, на лепестках которых сверкали капельки воды. Затем она вошла в магазинчик.
– Я хочу, чтобы вы отправили ко мне эти цветы,– сказала она продавщице, указав на туберозы, которыми была наполнена высокая металлическая ваза.– В «Альберго ди Спанья», графине Санциани.
– Сколько цветов я должна туда отправить, синьора? – спросила продавщица.
– Все.
– Но там их тридцать штук, синьора,– напомнила цветочница, внимательно разглядывая одежду Санциани.
– Так что же, отправьте все тридцать.
– А кто за них заплатит?
– Портье.
Она вышла. Продавщица, следившая за ней через стекло витрины, увидела, как та сначала смешалась с толпой, а потом вдруг резко вернулась к витрине и посмотрела на магазинчик как-то неуверенно, подняв глаза, как бы не решаясь узнать его.
– Это у вас я только что заказала цветы? – спросила Санциани.
– Да, синьора.
Престарелая дама крикнула внутрь магазинчика:
– Фальстаф, иди сюда, сокровище мое!
После чего, не услышав никакого ответа, спросила:
– А разве я не оставила у вас мою борзую?
– О нет, синьора, вы были без собаки.
– М-да... возможно,– пробормотала она.
– Вы дали мне адрес: отель «Ди Спанья», это верно? – уточнила продавщица цветов.
Тонкие губы Санциани растянулись в рассеянной улыбке.
– Отель «Ди Спанья»...– прошептала она.– Да, все верно.
Она еще раз взглянула на фасад магазинчика.
– Странно,– произнесла она.– Мне казалось, что ваш фасад белого цвета. Я бы не смогла вас найти.
И затем продолжила свой путь и повернула на улицу Кондотти.
По дороге она продолжала свой внутренний монолог, отрывки которого время от времени слетали с ее губ.
Вышедшая из магазина по продаже изделий из сафьяна молодая женщина в белом шелковом платье, на лице которой было столь часто встречающееся у римской знати выражение скуки и абсолютного отсутствия всякой мысли, услышала, как этот высокий труп в шляпе сказал сам себе:
– Все всегда глядели на меня, когда я шла по улице. Я всегда была очень красива.
Немного дальше уличный фотограф, делавший вид, что снимает всех прохожих подряд для того, чтобы затем навязать им свой рекламный проспект, услышал, когда Санциани поравнялась с ним:
– Фальстаф... Почему они все хотят уверить меня в том, что он мертв?
И она прошла дальше, оставляя позади себя шлейф удивления, беспокойства и смущения.
В конце улицы, как бы уходя в небо, возвышалось здание церкви Сан Тринита деи Монти, а две ее колокольни, словно два поднятых для благословения пальца, парили над знаменитой лестницей, над лотками цветов, стоявшими на ее ступеньках, и над шумом стареньких зеленых такси, ползавших вокруг фонтана «Лодка» работы скульптора Бернини.
– Сейчас утро или вечер? – прошептала Лукреция Санциани.
Пальцы поднесенной к груди руки не обнаружили на черном бархате платья того предмета, который искали, и это на несколько мгновений привело ее в задумчивость.
– Ах да...– произнесла она.
Походкой усталой королевы она направилась прямо в магазин по продаже старых драгоценностей, что располагался напротив кафе «Греко».
В магазине был один лишь хозяин – лысый старик с голубыми глазами и с белой ухоженной бородкой клинышком:
– Я сегодня утром продала вам часы...– сказала Санциани.
– Да, синьора графиня...– ответил торговец, слегка смутившись.
Ибо эти круглые часики в корпусе из лазурита с усеянным бриллиантами циферблатом, висящие на толстой золотой цепочке, он уже выставил на витрину.
– Да, синьора...– повторил он.– Вы хотите забрать их?
Своими белыми пальцами он нервно теребил дужки очков.
– Нет,– ответила она.– Я пришла не за этим. Дело в том, что я, кажется, забыла включить их в свое завещание. Вы меня очень обяжете, если продадите их только тому, кто действительно очень пожелает их приобрести и сможет по достоинству их оценить. Желательно, чтобы это была женщина, и женщина красивая.
– Конечно, синьора графиня, конечно. Вы ведь знаете, наша клиентура...
– Спасибо.
Торговец проводил ее до двери.
– Разумеется, синьора, если у вас есть еще что-нибудь на продажу, я всегда к вашим услугам.
Она горделиво покачала головой.
– Нет, все кончено; больше ничего, ничего...– произнесла она.
Увидев часы в витрине, она снова поднесла руку к корсажу и словно потрогала, ощутила реальную форму этой вещи на ее привычном месте, глядя на нее через стекло. А потом, как будто вспомнив некую сокровенную тайну или же одержав над всем миром загадочную победу, она удалилась, храня под шляпой из меха пантеры почти радостное, вызывающее выражение лица.
Она свернула на улицу Бокка ди Леоне, прошла между старым, зловещего вида дворцом и фонтаном и вошла в отель «Ди Спанья».
Консьерж занимался штемпелеванием писем. Весь угол вестибюля загромождало стоявшее в фаянсовом кашпо большое зеленое растение.
Санциани прошла через вестибюль, вошла в салон, меблировка которого состояла из разрозненных потертых кресел, некоторые из которых были упрятаны в чехлы из кретона с желтой изнанкой. Трое мужчин, сидевших за низким журнальным столиком и потягивавших из миниатюрных прозрачных чашечек густой, как темный ликер, кофе, при ее появлении прервали свой разговор. Занятая разборкой стенограммы белокурая девица в черных брюках, с лицом порочного ангела и всклоченными волосами, подняла голову.
Не замечая молчаливого внимания, которым она была встречена, Санциани медленно обошла помещение, остановилась на несколько мгновений перед гравюрой, в чьем стекле смутно отражались очертания ее необычной шляпы. Затем вернулась в вестибюль. Консьерж протянул ей ключ.
– Альдо, мне должны принести цветы,– сказала она.– Соблаговолите расплатиться за них.
– Но в таком случае, синьора, дайте мне для этого денег...– ответил консьерж.
– Запишите это на мой счет, Альдо, как обычно.
– Мне жаль, синьора графиня, но я больше этого сделать не смогу. А потом, извините меня, но... я не Альдо, а Ренато.
– А где же в таком случае Альдо?
– Но ведь он умер, синьора графиня, умер десять лет назад.
Она сделала нетерпеливый жест, одновременно поднимая враждебный взгляд к лицу преждевременно полысевшего рыжеволосого консьержа.
– Не надо этим шутить,– произнесла она.
И открыла свою сумочку.
В этот момент из соседней комнаты появился управляющий отелем. Он был почти карликового роста, а правая часть его лица была неподвижной вследствие давно перенесенного паралича лица.
– Синьора, синьора, вы должны заплатить нам. Мы больше ждать никак не можем. Вы просто обязаны заплатить. Что вы на это скажете?
Говорил он очень быстро, писклявым голосом и, казалось, хотел отомстить ей за пренебрежительное к нему отношение и показать теперь всю свою значимость.
– Вы задолжали нам за семь недель, синьора. Так больше продолжаться не может. Вы должны заплатить нам пятьдесят шесть тысяч лир. Поймите же, синьора, когда человек снимает комнату, он должен за нее платить!
– Конечно же, вы получите свои деньги,– сказала Санциани.– Зачем вы так кричите? Вначале извольте вынуть руки из карманов. Вы очень дурно воспитаны, друг мой.
Это было сказано таким тоном, что все самодовольство мгновенно слетело с карлика и он подчинился.
Санциани вынула из сумочки пачку денег, которую вручил ей утром за часы торговец драгоценностями.
Управляющий принял деньги, согнувшись пополам, поскольку рабская привычка была в нем сильнее желания быть высокомерным.
Читать бесплатно другие книги:
