Сладострастие бытия (сборник) Дрюон Морис
– А следовало бы вам с ней поговорить. Это же кладезь воспоминаний,– промолвил Огеран.
– Да, это может быть интересным,– согласился журналист.
Он уже придумал и подзаголовок: «В ресторанчике, где собираются звезды, графиня Санциани обедает с призраками своих знаменитых любовников».
Нино вмешался в этот разговор, наклонясь между Викариа и журналистом и фамильярно опершись на спинки их кресел.
– Вы не представляете себе, до чего эта женщина была красивой,– сказал он.– Даже когда ей исполнилось уже пятьдесят лет. Когда я увидел ее в первый раз... Я только открыл ресторан, дела мои шли не очень хорошо... она вышла из машины, желтой как солнце и занявшей всю улицу, и я подумал: «Этого не может быть, неужели эта женщина идет ко мне?» Она вошла с двумя своими борзыми в сопровождении какого-то худого господина, который, как я потом узнал, был египетским принцем. Она спросила у меня, какое фирменное блюдо подают в моем ресторане. Я ответил, что фасоль в масле. Она расхохоталась и велела мне зажарить для нее фазана. А потом она приходила сюда со всеми своими знакомыми... И можно сказать, что она создала мне репутацию. Такое не забывается. Потом она пропала. Всю войну она была за границей. А в прошлом году я вновь увидел ее... Как, однако, плохо кончают люди... И мне от этого грустно...
– Прошу прощения,– сказал, вставая, Мишель Санлис.
Сделав знак своему фотографу, он с профессиональной самоуверенностью подошел к Санциани и спросил, не согласна ли она дать ему интервью.
– Я много слышал о вас. Вы были очень известны,– добавил он.
Она пристально посмотрела на него, потом произнесла:
– Красивое лицо.
– Вы, кажется, знали Вильгельма Второго, Габриеле Д’Аннунцио... Не могли бы вы поделиться со мной некоторыми вашими воспоминаниями?
Она ответила с достоинством, встречаться с которым ему приходилось не столь уж часто:
– Моя жизнь, мсье, принадлежит только мне. И я рассказываю о ней лишь самой себе.
– А вы не подумывали написать мемуары? – продолжал настаивать молодой человек.– Уверен, что это очень бы заинтересовало мою газету. Все, что вы видели...
– Интерес представляет не то, что я видела, мсье, а то, чем я была. Моя жизнь – это не жизнь простой зрительницы.
– Конечно, мадам. Но в конце концов, столько знаменитых людей... Не могли бы вы рассказать мне хотя бы о тех, кто уже умер?
На бледном лице графини появилось выражение высокомерной снисходительности, а огромные черные глаза засверкали еще ярче.
– Никто не умер,– произнесла она,– и времени не существует. Но это известно одной лишь мне. Это моя тайна. Вам этого не понять, вы живете в мире иллюзий, это свойственно вашему возрасту. Ну что же, если хотите увидеться со мной, приходите ко мне завтра в отель «Гамильтон-хаус».
– А где это? – осведомился журналист.
– Последний дом на Пикадилли, на углу Гайд-парка... Если он завтра будет еще стоять. После этих ужасных бомбардировок!..
Она, казалось, не обратила внимания на выражение изумления, появившееся на лице молодого человека.
– Война застала меня здесь,– снова заговорила она,– и я здесь осталась. А вот война четырнадцатого года меня увлекала. Тогда я совершила великие деяния. Вот уж о чем будет интересно рассказать! Но эта война мне не интересна. Я ко всему этому испытываю...
И в этом «ко всему этому», а также в рассеянном взгляде, которым она обвела зал, отразились и сожженные дотла города, и усеянные бесплодным железом поля, и переправляющиеся за моря народы, и превращенные в тряпку флаги на фронтонах зданий, и реки, прибивающие к опорам мостов горы трупов, и разрываемое железными смерчами небо, и ревущие по ночам сирены, выражающие страх человеческий...
– Ко всему этому я испытываю,– повторила она после непродолжительного молчания,– какое-то трагическое равнодушие. Говорить такое ужасно, я знаю: ведь столько людей было убито и замучено!.. Это ужасно, когда не можешь уже страдать за страдания других. А так хотелось бы. Но нет никакой возможности. Вот это и называется одиночеством.
Марио Гарани, спешно закончив есть, прошел мимо их столика.
– Это командир авиационного полка,– сказала она, указав на него подбородком, когда он был уже на пороге двери.– У него, бедняги, обгорело лицо во время битвы за Лондон в сороковом году. Я знаю его, он живет в моем отеле... Вообще-то,– снова заговорила она, немного помолчав,– я не так уж сильно удивлена тем, что мир дрожит, поскольку я уже стала старой и от меня ушла любовь. А когда уходит любовь, она сразу покидает весь мир. Божество покинуло лишь меня одну.
Она взяла свои перчатки, свою сумку.
– Я ведь дала вам мой адрес? Отель «Ди Спанья»,– сказала она,– отсюда первая улица направо.
И она иронически улыбнулась.
– Красивое лицо,– вновь произнесла она, вставая, не подумав даже попросить, чтобы ей принесли счет.
Официант, который ее обслуживал, поглядел на Нино; тот отрицательно покачал головой и проследил взглядом за тем, как Санциани вышла из ресторана.
– Помнится, одну из ее борзых звали Фальстаф,– сказал он Огерану.– Собака была выше стола. Я сам приносил ей паштет...
Мишель Санлис снова сел рядом с Викариа.
– Или она совсем сошла с ума,– сказал он,– или издевалась надо мной. Я этого не могу понять, и это приводит меня в отчаяние.
А пока мужчины продолжали говорить о ней, Санциани вернулась к себе в отель.
– Альдо, я завтра уезжаю в Лондон,– сказала она, проходя мимо портье.– Извольте взять мне билет.
Ей никто не ответил. Она уже таким образом уезжала три дня назад в Париж.
– А вы заметили,– сказал гнусного вида посыльный, когда Санциани уехала в лифте,– вы заметили, что она начинает куда-то уезжать после того, как не платит пару недель? Я в это не верю. Это она выдумывает, чтобы не платить.
Глава VII
Вечером Кармела застала Санциани сидящей, как всегда, у балконной двери, без зеркала, но в шляпе и в перчатках – короче, в том же виде, в каком та вернулась из ресторана. На традиционное приветствие горничной она не ответила. Ее неподвижность впечатляла. Кармела подумала, что графиня заболела, и спросила у нее, не желает ли она раздеться.
– Да, я пробыла в Венеции меньше, чем рассчитывала,– сказала на это Санциани.– Я ни для кого не хочу быть обузой. Если мое присутствие не нравится, то я не желаю, чтобы кто-либо считал себя обязанным подавать мне милостыню. Ты знаешь, что сказала Лидия? Я услышала это потому, что она не знала о том, что я находилась в соседней комнате. Так вот, она сказала: «Эта бедная Лукреция стала надоедливой. И потом, она становится совершенно невменяемой; она живет только благодаря милосердию общества, а сама вдруг дарит перстни гондольерам». И тогда я вошла в салон и сказала ей: «Лидия, каждый берет от жизни то, что может. У меня больше нет денег на то, чтобы оплачивать услуги подобного маленького двадцатитрехлетнего педераста, за которого ты недавно вышла замуж. А я на десять лет моложе тебя». И потом я пошла укладывать чемоданы.
– Синьора графиня, вы действительно не желаете раздеться? – снова спросила Кармела.
Графиня вдруг схватила ее за руки.
– Жанна, Жанна, это ужасно! – воскликнула она.– Этот гондольер всем обо всем разболтал. Правда, я это сделала. Мне нужен был мужчина, еще один раз. Ты сможешь меня понять, ты моя единственная подруга! В полночь я спустилась к заводи Святого Моисея, где всегда дежурят десяток мужчин, которые идут к вам навстречу и шепчут: «Гондолу, гондолу», словно предлагают вам что-то непристойное. Но я-то знала, что в этот раз мне и нужно было что-то непристойное. Я осмотрела их всех – они напоминали мне банду разбойников. Среди них оказался один старик, который меня узнал: «Гондолу, синьора графиня? Окажите мне честь». И тут они все заговорили: «Синьора графиня, ночь так прекрасна, не желаете ли совершить прогулку?» Я выбрала одного здоровяка с курчавыми волосами. Остальные стали толкать друг друга локтями в бок. Но мне до этого не было никакого дела. У него были широкие скулы и мелкие короткие зубы, блестевшие, когда он зажигал сигнальный огонь своей гондолы.
Она отпустила ладони Кармелы. Но та продолжала стоять неподвижно. Она слышала, что не следовало будить сомнамбул, поскольку те могли от этого умереть.
– Я обернулась, чтобы посмотреть, как он гребет, стоя на самом конце гондолы, широко расставив длинные ноги, выделяясь черным силуэтом на фоне ночной темноты. Время от времени на него падал золотой луч света. Как тебя зовут?.. Джованни. Хотите, я спою, синьора графиня? Я хочу, чтобы ты помолчал. Я хочу видеть, как под матерчатым поясом напрягаются твои мышцы, когда ты налегаешь на весло. Отвези меня в Большой канал и остановись у «Ка Леони».
Она больше не обращалась к этой таинственной Жанне, которой начала все это рассказывать. Положив руку на спинку кресла, она плыла в потоке своих воспоминаний, убаюкиваемая плавными движениями гондолы.
– Я помню праздники, которые вы устраивали в этом доме, синьора графиня. Я приходил поглядеть на них, когда был ребенком. Теперь грустно видеть, что этот дом постоянно заперт... Вот, вот, он уже больше не незнакомец, он разговаривает, он знает меня. А мне хотелось мужчину без лица, вынырнувшего из ночи. Зачем я спрашивала, как его зовут?.. Джованни, а когда ты смотрел на мои праздники, ты не мечтал заняться со мной любовью? Ты и представить себе не мог, что подобное может с тобой случиться... Я дам тебе тысячу лир. Да, я знаю, это для тебя много. Но уж коли я плачу, это всегда много. Иди ляг рядом. Не бойся...
Голова ее качнулась справа налево; все тело пришло в движение, будто волны подняли ее кресло.
– Подожди, пусть проплывет катер,– прошептала она.– Теперь иди сюда. В салонах горят тысячи свечей и прислуживают двадцать лакеев в белых париках. Смотри, смотри, ты не увидишь более красивого праздника. Никогда больше не будут подаваться такие редкие блюда. Я спрятала музыкантов. Вы находитесь в раю, господа. В раю воздух соткан из музыки... С кем я буду этой ночью? Ван Маар заплатит за все, но не притронется ко мне... Кайзер с его увечной рукой? Нет, не сегодня. Он будет завтра. Я заставлю его ждать до завтра, а завтра назову его Вильгельмом и обхвачу своими пальцами желание императора.
Санциани вдруг резко выпрямилась и посмотрела на Кармелу взглядом, в котором были одновременно и страх, и гнев.
– Джованни,– воскликнула она,– в чем дело? Как это «Non posso, non posso»?[3] Ты что же, не мужчина?.. Что? Ты хочешь, чтобы я отхлестала тебя по щекам? Вместо того чтобы болтать, дурень ты этакий, что ты слишком уважаешь меня... Нет, останься. Тебе, значит, не нужна тысяча лир...
Она стала лихорадочно искать на ощупь свою сумочку, лежавшую у ножки кресла. Порывшись в ней, она извлекла старый конверт и пошелестела им.
– А, шелест денег все-таки заставляет тебя снова стать мужчиной. Так слушай же, слушай.
Она снова стала мять конверт, делая это то медленно, то ускоряя ритм шелеста бумаги.
– Вернитесь все! Это мой последний праздник, мой прощальный салют! Эдуардо, пойди прочь! Вон с моего праздника! Почему ты? Дай вернуться всем, я хочу, чтобы сегодня у меня были все! Это мой последний праздник. Тейфик, Кирилл, Тиберио, Габриеле, все, все!.. Вперед, идите же! – крикнула она, собирая все невидимые смычки, которые играли на одной и той же скрипке.
Сбросив с головы свою шляпу из шкуры пантеры, она запустила пальцы в свои волосы и замерла, откинув голову на спинку кресла, открыв большое белое ухо прекрасной формы.
– Нет, не уходи. Закончи свое дело, гондольер, умоляю тебя, закончи,– сказала она хриплым голосом.– Их никого нет. На, возьми мой перстень, если это может...
И из-под всклоченных волос она сдернула с безымянного пальца левой руки воображаемый перстень и бросила его на пол. Голова ее снова начала кататься по спинке кресла из стороны в сторону. Глаза ее были закрыты, лицо перекошено в болезненном ожидании.
– Кончай, кончай,– повторила она едва слышно.– Это будет в последний раз.
Затем она уронила руки, открыла глаза и посмотрела на Кармелу неподвижным печальным взглядом.
– Подумать только, я даже не получила того, чего хотела,– прошептала она,– а ведь это было в последний раз...
В небе продолжали свой полет скворцы...
В каморке, согретой накалившимися на солнце плитками черепицы, Кармела в ту ночь долго не могла заснуть. Слишком много мыслей роилось в ее голове. Ей хотелось бы проследить за ходом хотя бы одной из них, чтобы потом перейти к следующей. Но это ей не удавалось. Кто была эта Жанна, к которой обращалась графиня во время «своего припадка» – поскольку уже именно так называла Кармела приступ бреда, свидетелем которого она недавно стала. Она чуть ли не ревновала эту неизвестную подругу и испытывала некоторое смущение оттого, что услышала предназначавшиеся явно не ей откровения. «Понимает ли она, что рассказала все это мне? Никогда бы не подумала, что в жизни этой старой дамы могло происходить подобное!»
Она испытывала тот страх, то инстинктивное отвращение, которое всегда испытывает человек при виде умственного расстройства, поскольку увиденная в другом ненормальность вносит в душу человека сомнение в его собственном душевном равновесии. Но в то же самое время она испытывала и сострадание и чувствовала, что связана с графиней некими непонятными ей самой родственными узами. «Может быть, мне следовало бы рассказать обо всем директору. Но ведь если она сумасшедшая, ее запрячут в психушку. И я ее больше никогда не увижу!»
Она встала и несколько минут глядела на себя в узенькое зеркальце над раковиной умывальника при свете лампочки без абажура. «А какой я сама буду в старости? И действительно ли то, чем я занималась с Джино, было любовью? А вдруг она кого-то убила, а теперь вспомнит об этом и убьет меня? Но нет, это невозможно. Ведь ее тогда посадили бы в тюрьму. Она, конечно же, не опасна».
Часам к двум ночи, тяжело ступая, вернулась к себе Валентина. Кармела услышала через тонкую перегородку, как она рухнула на кровать и как жалобно застонали пружины матраца. Потом послышался стук сброшенных с ног туфель.
– Так ты не спишь, принцесса? – раздался голос Валентины.
Дверь, соединяющая их каморки, открылась, и девушка увидела курчавую голову толстухи; прическа ее была несколько растрепана, помада на губах смазалась.
– Скажи-ка, Тина,– спросила Кармела,– у тебя вот много мужчин...
Та хмыкнула и сказала в ответ:
– Даже слишком много.
– И что ты от этого получаешь?
– Деньги,– ответила Валентина.– Ну ладно, пока. Я ложусь спать – устала как собака. Утомляет не занятие любовью. Утомляет хождение.
И она закрыла дверь.
Даже если бы Валентина и была расположена еще поболтать, Кармела чувствовала, что ей не удалось бы из нее ничего больше вытянуть. Да и что, собственно, она хотела узнать? Что искала? Ей хотелось не ответов добиться, а, скорее, сформулировать свои еще расплывчатые вопросы. «Я хотела бы знать... я хотела бы знать...» Ей никак не удавалось сказать самой себе, что именно она хотела бы знать.
Глава VIII
В последующие дни Кармела чувствовала себя одновременно и спокойной, и разочарованной. Казалось, Санциани безвозвратно впала в привычное для нее состояние. Отдельные слова время от времени показывали, правда, что ее мысль, подобно водам подземного потока, следовала по какому-то темному и извилистому руслу, но проследить ход этой мысли было невозможно.
Кармела попыталась было разговорить ее неловкими вопросами:
– Вы ведь знаете Венецию, синьора? Там, наверное, очень красиво...
Ответа не было.
– Как вам повезло, что вы так много путешествовали,– продолжала настаивать она.
– Да, много,– просто ответила Санциани.
У них больше не было этих вечерних разговоров, которые стали столь необходимы для Кармелы. «Я больше ее не интересую. Она обо мне больше не думает»,– говорила самой себе юная горничная.
А потом как-то раз после обеда, принеся из прачечной белье, она увидела, как Санциани вкладывала в конверт какое-то письмо. Старая дама вздрогнула и посмотрела на Кармелу.
– Я написала Лидии письмо,– сказала она.– Хочешь, я тебе его прочитаю?
– О, конечно, синьора графиня.
– А что это ты все время называешь меня «синьора графиня»? Что это значит? Ты хочешь меня в чем-то упрекнуть или ты уже пьяна?
– Нет, синьора...– ответила обеспокоенная девушка.
И тут же поняла, что графиня обращалась вовсе не к ней. «Кого же она теперь видит на моем месте?»
– Сядь! Мне не нравится, что передо мной стоят, когда я читаю,– сказала Санциани.
Кармела скромненько присела на краешек кровати. Санциани развернула листки, исписанные крупными буквами, характерными для ее почерка, и нацепила на нос очки в роговой оправе. Одно стекло очков имело трещину в виде лучистой звезды.
– «Лидия, дорогая... Завтра мы уезжаем в Канны. Я думала провести в Монте-Карло несколько недель, но прошло два дня, и я здесь больше не могу оставаться. Никогда не стоит возвращаться в те места, где ты когда-то была счастлива».
«А я-то думала, что она с этой синьорой Лидией в ссоре. Однако тогда ее припадок начинался именно так. Странно»,– подумала Кармела.
– «Весна стоит какая-то серая,– продолжала читать Санциани,– и эту картонно-пластилиновую декорацию можно выносить только при ярком солнце. А ведь когда-то все это казалось восхитительным. В отеле “Париж” живут одни старики, ожидающие часа, когда исчезнет их тень. Древний Оскар Кельнер, которому по виду можно дать сто восемнадцать лет, медленно разлагается, целыми днями просиживая в кресле, стоящем между двух колонн из красного мрамора, словно в глубине храма. Он сдал на хранение в контору отеля деньги на свои похороны. Он больше никому не говорит ни слова. О чем он думает? О женщинах, которые у него были, о состоянии, которое он промотал, о миллионах, которые оставил за игральным столиком? А может быть, ни о чем он больше и не думает. На его лице есть участки кожи, которые уже умерли. Естественно, меня он не узнал. А ведь он был другом Ван Маара и много раз бывал в “Ка Леони”. Он уже ни о чем больше не помнит. Меня восхищает маскарад почтения, чем-то напоминающий литургию, который общество разыгрывает вокруг этих высохших оболочек, некогда содержавших плоть богатых людей. И меня бросает в дрожь, когда я со страхом думаю, что, если мы доживем до такого возраста, это будет лучшее, что с нами может случиться. Теперь я понимаю, почему хиреют города, где бьют минеральные источники, и курорты: это происходит потому, что туда приезжают старики, отчаянно, но безуспешно пытающиеся вернуть и вновь прожить дни своей молодости. А новые поколения бегут из этих моргов воспоминаний для того, чтобы прожить свои праздники в других местах».
«Интересно, кому она читает это письмо? – продолжала размышлять Кармела.– За кого она принимает меня сейчас? За ту свою подругу, которую на днях назвала Жанной?..»
– «В своем доисторическом “роллс-ройсе” здесь проездом был Бэзил Пимроуз. Он нисколько не изменился. Видимо, педерасты лучше сохраняются. С ним был очаровательный юноша, внук банкира Шудлера. К этому юноше Бэзил, естественно, прикоснуться не смеет. Ты сама увидишь его в Венеции, они едут именно туда... Лидия, Лидия, неужели возможность видеть солнце, чувствовать, что дышишь, говорить себе: “Я еще жива”,– может быть достаточным счастьем для конца нашего существования? Не наступает ли в жизни момент, когда мы должны покончить с собой? И когда именно такой момент наступает? Когда я была молодой, я хотела покончить жизнь самоубийством. Не сейчас ли настало время сделать это? Ощущение того, что время безвозвратно уходит, отравляет всю радость жизни. Мир безжалостен к женщинам, которым за пятьдесят. Ты старше меня. Как тебе удается сохранять вкус к жизни? Вчера я сказала себе: была бы я более счастлива сегодня, если бы в свое время вышла замуж, если бы хранила верность мужу, если бы после смерти дочери у меня родились другие дети? Нет. В таком случае я, несомненно, находилась бы сейчас в Монте-Карло среди вдов, имеющих женатых и замужних детей, ходила бы на концерты и в читальные залы, думала бы, что артисты только и существуют для того, чтобы развлекать преждевременно состарившихся дам в их медленном умирании и бесконечной ненужности. Ах, как долго тянется женская старость! Мне в тысячу раз милее то, что у меня было. Мне больше нравится...»
Она остановилась, подняла взор к Кармеле, на секунду сняла очки.
– Теперь речь пойдет о тебе,– объявила она.
Лицо ее выражало злобную иронию и испугало Кармелу. Но девушка подумала: «Уж коль скоро она видит не меня...»
– Ты прекрасно знаешь, что именно я о тебе думаю, и тебе наплевать на то, что ты это знаешь, да?.. «Мне больше нравится Тейфик такой, как он есть,– снова заговорила она,– то есть чуть более одурманенный наркотиком и изменяющий этому зелью лишь для того, чтобы накачаться спиртным. Но всегда такой же элегантный, за что я ему очень признательна. Он счастливый. А я от алкоголя только трезвею и лицо мое искажается. Но после опиума я больная, как скотина».
«О ком идет речь? Из какой страны это имя? – думала девушка.– И опиум...» Ее мысли не успевали за чтением.
– «Мы часами просиживаем друг перед другом в ресторане, не перекинувшись ни словом, или проводим ночи в казино за столиком для игры в баккара. Тейфик никогда не играет сам. Он может простоять сколько угодно, я ни у кого больше не встречала такой способности. Он радуется, когда я проигрываю, и чаще всего платит за меня он. Я думаю, что для тех, кто нас не знает, мы представляем два обломка корабля, которые связали, чтобы соорудить плот. Почему я остаюсь с Тейфиком? Любовью он уже больше не занимается; его уже больше ничто не интересует: ни девочки, ни мальчики. Меня... и меня он тоже не хочет. А мне еще всего хочется, и хочется ужасно. Но я знаю, что нахожусь уже в том возрасте, когда за любовь приходится платить, а я на это никогда не решусь. Удовольствия я получала всегда только от желания других. А стать одной из тех женщин, которые покупают мужчину на месяц, на неделю или на одну ночь, я не могу».
Кармела тут же вспомнила про гондолу и все поняла... Ей стало ясно, что графиня живет событиями, имевшими место раньше, что письмо это было написано до того. Она услышала:
– «Разве что за это стал бы платить Тейфик. Но в этом он мне с садизмом отказывает. Я оскорбляю его по нескольку часов кряду...»
Санциани сняла очки, пристально посмотрела на Кармелу и повторила, выделяя интонацией каждое слово:
– «Я оскорбляю его по нескольку часов кряду...» Потом, после небольшой паузы, продолжила:
– «Я говорю ему, за что именно я его презираю.– Она повысила тон.– Он ничего на это не отвечает. Он смотрит на меня из-под своих длинных ресниц, даже не давая себе труда поднять веки. Я думаю, он испытывает гнусное удовольствие от того, что я выкрикиваю ему в лицо гадости о его развратности, о его подлости, о его половом бессилии. Будто все, что я говорю, не его недостатки, а касается только меня. Потом он встает и начинает чистить свою трубку. Да! Почему же я продолжаю оставаться с ним? Чтобы иметь хотя бы одного зрителя... Ты слышишь, Тейфик? Мне нужен зритель, вот и все... Им может быть слуга, собака, кто угодно, лишь бы у него были глаза! Мне мало того, что я еще живу, мне надо, чтобы кто-нибудь видел, как именно я живу. Я не могу без публики. Мне уже часто случалось чувствовать себя так, как чувствуют старые актрисы, снимающие грим в своей уборной после прощального представления. Я смотрю на себя и думаю: “Неправда, это не я”. Я не принимала и никогда не приму это чудовищное предательство, которое совершает стареющее тело по отношению к остающейся юной душе. Бывают моменты, когда я чувствую себя восемнадцатилетней девушкой и когда мне кажется, что все, что было со мной в прожитой жизни, всего-навсего сон о будущем, набор снов и что ничего этого на самом деле еще не было. Бывают моменты, Лидия, когда я чувствую, что схожу с ума...»
Санциани прервала чтение, взяла лежавшую у края чернильницы ручку и принялась быстрыми движениями вымарывать последнюю фразу. Вскоре прочесть то, что было написано, стало уже невозможно. Затем она снова заговорила, но при этом глядела в письмо таким отсутствующим взглядом, что было трудно понять, действительно ли она читала его:
– «Время – это всего лишь условность, нечто вроде книги для слепых, в которой пальцы должны нащупать один знак, чтобы перейти к следующему. Прошлого не существует, будущего нет. Мы постоянно пребываем одновременно в возрасте шести лет, двадцати лет и семидесяти лет. Все карты спрятаны в рукаве! Когда я думаю обо всем этом, то испытываю нечто вроде озарения, а потом меня вдруг охватывает ужасное чувство одиночества. И тогда мне кажется, что в мире нет никого, кроме меня, и мне хочется умереть. Мистикам повезло, они могут уйти в созерцание Бога. Ты видишь, до чего я дошла. Пожалей меня, дорогая. Целую тебя».
Санциани надолго замолчала. В голове же Кармелы продолжали звучать отдельные непонятные ей слова: опиум, казино, баккара. Как женщина, познавшая все эти великолепные или же запретные вещи, могла быть столь несчастна не только теперь, но и в то время, когда у нее все это еще было? Кармела представила себе, как Санциани, сверкая драгоценностями, одетая в шелка и кружева, спускается по мраморным ступеням и входит в ярко освещенный зал мимо шеренги склонившихся в почтительном поклоне слуг...
Она встала и на цыпочках пошла к двери.
– Деточка, тебе не трудно будет отправить это письмо? – сказала Санциани, протягивая ей только что заклеенный конверт.
Выйдя в коридор, Кармела прочитала адрес: «Герцогине де Сальвимонте. Отель “Даниели”. Венеция».
Спустившись вниз, она положила письмо перед портье.
– А деньги на марку она тебе дала? – спросил тот.– Нет? Тогда я отсылать его не стану. Я же сказал: кончено, больше не заплачу ни гроша.
– Ну, одну марку...
Просила она напрасно.
– Пойди и попроси у нее двадцать лир.
Кармела подумала: «А может быть, их у нее нет».
Вытащив из кармана мелкие измятые бумажки по одной и две лиры, она отсчитала нужную сумму.
– Держите, наклейте марку,– сказала она.– Мне она эту сумму возместит.
И при этом подумала, не стоило ли вскрыть конверт и написать этой герцогине: «Мадам, у Вашей подруги нет больше денег, но она не решается Вам об этом сказать...»
Опустив письмо в почтовый ящик отеля, консьерж с издевкой спросил:
– А ты уверена, что письмо адресовано живому человеку?
Многие ее письма уже возвращались с отметкой «Адресат умер».
Кармела поднялась на свой этаж и вошла в номер Санциани.
– Синьора графиня, ваше письмо отправлено,– сказала она с успокоительной улыбкой.
Санциани не ответила. Она продолжала сидеть за столом с выпрямленной спиной и бесстрастным лицом и медленно пододвигала к себе воображаемые предметы, которые якобы высыпались из коробки и которые она по прошествии некоторого времени решила положить на место.
Она при этом шептала:
– Девять... девять... на картах... семь... баккара... тем хуже...
Она отодвинула вправо от себя эту воображаемую коробку.
«Что это она делает?» – подумала Кармела.
Санциани начала постукивать пальцами по краю стола, произнося шепотом: «Принимаю». Затем взяла в руки воображаемые предметы, которые придвинул к ней невидимый партнер.
Лицо ее было еще более бледным, еще более бесстрастным, чем обычно. Но под столом колено ее угрожающе подрагивало всякий раз, когда она повторяла: «Принимаю».
– Нет, месье, сожалею, но я ни с кем не делю мой риск,– вдруг произнесла она.– Этой руке не будет везти постоянно... Принимаю!
Кармела подошла поближе, стараясь понять, в чем было дело.
Санциани кивнула ей:
– Что вы сказали?
– Я отправила ваше письмо, синьора графиня,– ответила девушка.
Санциани резко поднялась, откинув при этом стул.
– Что? Только что арестовали Тейфика Хальвази?! – произнесла она вполголоса.
Удивление и гнев оживили ее взгляд. Правое колено ее начало дрожать, и ей пришлось на секунду опереться о стол.
– И он выбрал время для этого как раз тогда, когда я проиграла четыреста тысяч франков!
Она сделала движение, будто сорвала с шеи что-то и бросила это на стол перед собой.
– Продолжайте без меня, господа! – величественно сказала она.
Потом, уже уходя, она, испытывая угрызения совести, сняла с запястья давно исчезнувший браслет и с улыбкой сказала:
– Для персонала.
Глава IX
Целую неделю Лукреция Санциани, сидя у балконной двери, таскала за собой молодую горничную по всей Европе в воображаемом турне. Она свела Кармелу с ума, как сводила с ума портье самых шикарных гостиниц пяти столиц своими требованиями, тридцатью чемоданами, неожиданными моментальными отъездами первым же поездом, первым пароходом в бегстве от самой себя. И постоянно к самой себе возвращаясь.
Едва она входила в новую комнату своего прошлого, как встречала там изображение, которое, казалось, прибыло туда заранее и поджидало ее в зеркалах. Это было изображение женщины в возрасте от пятидесяти до шестидесяти лет, которое было еще слишком красивым для того, чтобы от него отказываться, но уже и слишком старым, чтобы им гордиться. Еще не были распакованы чемоданы, как средь новых стен и новых красок она узнавала свои страхи и свои муки. Бесконечные сны, позолоченные радости, неожиданное чудо, за которым она жадно охотилась в последний раз, куда-то исчезали при ее приближении. Казалось, она всякий раз опаздывала на свидание со счастьем или же какое-то проклятие гнало прочь это счастье, едва она к нему приближалась. Ее надежды натыкались на бесполезные пейзажи, блуждали среди величественных зданий, гасли с волной у берега. Мир лишался прикрас. Другие люди любили друг друга на этих пропитанных ароматом пляжах, открывали для себя античные монументы или же упивались своей преходящей славой в сиянии люстр. Но для нее спектакль был сыгран до конца и мир опустел.
Получившая отставку, но не согласная с этим Венера десять лет горела на развалинах Олимпа в огне своих бредовых воспоминаний, переживая вновь годы своей жизни в том же беспорядке, в котором эти годы пролетели.
Кармела, оставив графиню утром во Флоренции, в Лозанне, в Париже, находила ее вечером в Лиссабоне или в Шотландии. Девушка таким образом узнала о том, что Зальцбург был местом, где люди занимались музыкой, но ее вскоре оттуда резко увезли, поскольку давний любовник, которого Санциани увлекла с собой в эту поездку, во время исполнения «Дон-Жуана» не отрываясь смотрел в затылок двадцатилетней незнакомки, сидевшей на два ряда впереди.
Однажды Кармеле показалось, что Санциани выздоровела. Она говорила о Риме обычным ровным голосом и совершенно осмысленно. Она снова вернулась на римские улочки под римское небо. Но нет: вскоре оказалось, что она вернулась далеким маем на скачки под пахучие сосны площади Сиены для того, чтобы окинуть горячим, но уже несколько уставшим взором мундиры всех армий мира, красные одежды, лоснящихся под лучами солнца лошадей, которые взлетали, поджимая копыта, над зелеными изгородями и белыми брусьями препятствий.
Толпа людей в светлых одеждах, на которые проецировалась тень ветвей, собралась вокруг большого овала ипподрома, напоминавшего античный цирк. На трибунах сидел весь цвет европейской аристократии; все узнавали друг друга и приветствовали на трех языках. Лукреция вновь встретилась со своими друзьями, участниками этих былых празднеств: полысевшие, потасканные и дерганые мужчины, покрывшиеся морщинами, исхудавшие или раздавшиеся вширь женщины. Старые марионетки костюмы слегка подновили, а лица освежить не смогли. И теперь они старались разыграть друг перед другом комедию развлечения.
Она представила им Кармелу: «Моя подруга Жанна». Затем, отведя ее в сторону, воскликнула:
– Жанна, неужели я такая же, как они? Такая же, как эти женщины, а они – как я – неизменившиеся души в умирающих телах?.. Гляди, гляди: девицы нового поколения смотрят на меня как на ископаемое... Вы не знаете, милочки, не знаете, как скоро это случится и с вами. У вас будет несколько любовников, вы переживете несколько драм, а потом вы обернетесь и окажетесь на моем месте, не понимая, как это могло случиться. Но проживете вы менее страстно, чем жила я.
Она надеялась найти покой в бухте Форментор на Балеарских островах, но не смогла вынести и трех дней пребывания там из-за того, что у нее не было спутника, с кем она могла бы вместе вбирать в легкие теплый влажный воздух и гулять под сенью цветущего миндаля, из-за того, что не было рядом никого, на чье плечо можно было бы положить голову, любуясь морем. Стоя на берегу, она чувствовала свое одиночество, словно увечье, словно крах. Холодный блеск звезд отлучал ее от остального мира. Под ногами лежала чужая планета.
– Я страдаю от замкнутости в самой себе,– сказала она Кармеле, вместе с которой приехала в Севилью на Святую неделю.
Кармела так и не узнала, кем же из знатных испанских дам она была в тот вечер. Стоя рядом и опершись на ограждение террасы, они смотрели, как по улице Бокка ди Леоне шли не продавцы маслин, а процессия кающихся грешников в высоких колпаках. Вдруг Лукреция воскликнула:
– Ад и рай внешне ничем не отличаются. Ад – это когда бродишь по раю, а чувствуешь себя несчастным.
Она ужинала в разных местах со старыми, вышедшими в тираж холостяками, которые хотя и говорили еще про любовь, но заниматься ею уже не могли и которые, напичкав ее во время приема пищи рассказами о своих былых подвигах в постели, расставались с ней на пороге ее комнаты, вежливо пожелав спокойной ночи.
За зиму, тянувшуюся очень долго и напоминавшую сумерки, она перебывала на всех коктейлях эстетов, организованных за бешеные деньги в погребках Левого берега молодыми американскими педерастами, которые усаживались в кружок у ее ног и созерцали ее словно историческую редкость.
Всякий раз, бывая в Париже, она говорила Кармеле:
– Продай, продай моего Ренуара... Продай мебель из квартиры на улице Талейрана. Возьми все, что тебе нужно, моя маленькая Жанна, а остальное положи в мой банк.
В Лондоне она встретила Тейфика Хальфази, оскорбила его, ушла, но потом вернулась, увлекла его в Довиль, куда попросила приехать и Жанну, для того чтобы прервать монотонность их полного ненависти существования вдвоем. В зеркалах отеля «Нормандия» она увидела трио, которое они собой являли.
– В этих белых одеждах мы похожи на трех старых вьюнков, выросших вокруг ножек табуретов в баре и переплетающихся для того, чтобы поддерживать друг друга до конца наших дней. О нет! Нет! Это невозможно!.. А ведь я жила так, как и следовало жить. Я не испытываю ни страха, ни радости, ни страданий. Я всем рисковала, ничто не могло меня остановить. А как старели знаменитые женщины? – вскричала она, схватив Кармелу за руку.
Не только юность ищет успокоения в Истории. Существа, стоящие на краю могилы, любят вспоминать о том, что Гёте самые прекрасные свои стихи написал в восемьдесят лет и что Нинон де Ланкло в таком же возрасте еще занималась любовью. А как кончили жизнь Жорж Санд, госпожа де Сталь, Екатерина Великая?
– Да, но они жили как мужчины. Я же жила жизнью женщины, исключительно женщины.
Она продолжала держать Кармелу за руки.
– Видишь ли, Жанна,– сказала она,– мы страдаем от ужасной несправедливости. Когда мы больше не можем уже внушать мужчинам любовь, мы ничего не стоим. Люди продолжают чтить писателей, которые ничего больше не могут написать, врачей, у которых больше нет сил лечить больных, государственных деятелей, которые больше не могут ничем управлять. А нам, доставлявшим мужчинам ощущение того, что они живут полнокровной жизнью, нам, вдохновлявшим их на создание шедевров, нам, составлявшим мечты мужчин, их гордость и их награду, нам, кого прославляли именно за то, что мы были, что же остается нам, когда тело наше нас предает и мы не можем больше играть свою роль? Мы становимся бесполезными, как герои, которые не погибли. Нам следовало бы закрыться в комнате, замуровать окна...
Глава Х
А может быть, и я уже стала немного сумасшедшей?» – задавала себе вопрос Кармела.
Навязчивое, тираническое любопытство тянуло ее в номер к Санциани, едва у нее выпадала свободная минутка.
Она сама себе назначала время этих свиданий. «Я пойду к ней после того, как приберусь во всех комнатах». Но когда она переворачивала матрацы, встряхивала простыни и чистила умывальник, ее не покидало нетерпение и страх оттого, что она пропустит главную сцену спектакля.
Все остальные клиенты – их звонки вызова, голые груди американки, вечный беспорядок в номере киноактрисы,– все это составляло часть серой обыденности. Главным для нее была дверь номера пятьдесят семь. Она казалась ей шире, чем другие двери, массивнее их. Она знала каждую планку, каждый кусочек отвалившейся краски, каждую заделанную замазкой трещину. Ей была хорошо знакома упругость замка и тихий щелчок под ладонью, который она ощущала, когда медленно поворачивала ручку для того, чтобы узнать, «что с графиней».
Для того чтобы входить к Санциани, ей больше не нужно было искать повода.
Между ними было заключено молчаливое соглашение, некое сообщничество, позволявшее им обеим жить в нереальном мире.
Едва Кармела входила в комнату Санциани, как та принималась рассказывать ей свои сны. И девушка уже знала несколько уловок, позволявших ей включить по своему желанию и для себя одной этот большой автомат воспоминаний о прошлом.
Кармеле удавалось увидеть отрывки бесконечно большого фильма, прокручивавшегося в мозгу старой дамы, и в этих эпизодах девушка бывала одновременно и зрительницей, и исполнительницей одной из главных ролей. «За кого она примет меня на этот раз?» – всегда думала она с некоторым волнением, входя в номер графини. Кем ей суждено было стать? Банкиром, герцогиней, актрисой? В каком сказочном городе придется прожить ей целый час, какое богатство будет она держать в руках?
Иногда она уходила разочарованной, поскольку ей не удавалось ничего понять либо потому, что бред Санциани был слишком эллиптическим, либо, наоборот, ее словесный поток был переполнен подробностями. Кармела запоминала по одной фразе, по одному образу, по одному слову и прокручивала их в голове весь вечер подобно тому, как люди вертят в пальцах понравившийся им почему-то камушек.
Что такое «зимородок»? Дерево или птица? И кто такая эта Жанна, за которую ее так часто принимает графиня? Был ли у нее тоже титул, драгоценности, борзые и вышагивала ли она королевской походкой рядом со своей подругой Лукрецией? Да, разумеется, королевской. Но Жанна должна была быть пониже, посмуглее и черноволосой. Кармела так вошла в образ этой Жанны, что стала представлять ее похожей на себя или, скорее, представлять самое себя такой, какой она могла бы быть, если бы родилась в среде князей мира.
«Я на нее похожа, это точно,– думала она.– Именно поэтому графиня и обращается ко мне, как к ней. Она умерла, а душа ее вселилась в меня при моем рождении».
Кармела стала думать, что никогда не чувствовала себя принадлежавшей к той породе, что никогда в ней не текла та же кровь, что у ее братьев и сестер. «Никто не сказал бы, что у нас с ними одни родители». Она чувствовала, что является загадкой для самой себя. У нее была какая-то тайна, или, скорее всего, она сама была тайной. Бывали случаи, когда в самых бедных семьях рождались святые и королевы. Эта маленькая родинка на краю лба была знаком, отметиной звезд. Придет день, и ее по этому знаку найдут, и она предстанет перед всеми в пышном белом платье, а вокруг ее головы будет светиться нимб. Ее будут любить, ею будут восторгаться. Она станет богатой. А потом она остановит свою огромную машину на одной из сумрачных улочек Трастевере и осыплет благодеяниями свою семью, как приемных родителей, будто нашедших в горах и приютивших заблудившегося королевского ребенка. Она родилась в семье почтового служащего, подобно Иисусу, которому вольно было родиться в семье простого плотника. Ее рождение представлялось ей действом, произошедшим по ее собственному желанию. «Я захотела родиться там»,– сказала она самой себе. И с этого момента она начала чувствовать себя единственной, даже божественной. Она подолгу рассматривала свои тонкие голубые вены на локтевой впадине, они напоминали ей реки на географической карте. И ощущение жизни переполняло ее, совпадая и смешиваясь со всем миром. Она часто повторяла себе: «Я – Кармела, я – Кармела, я – это я...» – и эти слова составляли самую вершину священной пирамиды.
Она не смогла бы объяснить ни то ощущение легкости, от которого у нее временами появлялась почти нестерпимая радость, ни тем более причин, по которым при виде того же самого открытого окна, того же самого уголка ковра, той же самой выставленной в коридор обуви горло ее внезапно сковывали рыдания.
О Джино она уже больше не думала. Ему не было места ни в ее мечтах о величии, ни в непонятных приступах страха. Правда, иногда он возникал где-то в уголках памяти, но быстро исчезал. Образ мужчины, с которым она связывала свой будущий успех, был пока неясен и многолик. Это были скорее «несколько мужчин в одном лице», а не какой-то конкретный человек. Он был частью щедрости, коллективной силы, одним из тех, кто должен был однажды выделиться из общей массы и явиться к ней в качестве посланца небес. Если бы понадобилось представить себе внешность этого посланца, то она хотела бы, чтобы он был похож на Марио Гарани. Но на доктора Гарани, окруженного богатством, имеющего все привилегии и почести в этом мире. И этот воображаемый доктор Гарани должен был непременно обратить на нее свой взор.
Мечтая о чудесном превращении в богатую женщину такой бедной девушки, какой она была по своему происхождению, она и начинала плакать.
В один из таких вечеров отчаяния толстуха Валентина, накрасившись и расчесав волосы, предложила Кармеле отправиться вместе с ней на ночную прогулку.
– Все лучше, чем сохнуть от тоски на постели и реветь,– сказала Валентина девушке.– Тут как раз заболела Аурора, с которой я обычно работаю на пару. Вдвоем и защититься легче, и не так скучно.
Кармела отрицательно замотала головой. Но подруга продолжала настаивать. Конечно, в первый раз всегда чувствуешь себя как-то неловко. Но это быстро проходит. Достаточно лишь немного поразмыслить. В конце концов, мужчина – всегда мужчина, и заниматься этим с ним не более позорно, чем чистить туалеты. Все дело в привычке, да и это к тому же намного доходнее.
– Если немного повезет, за две-три ночи подзаработаешь и сможешь немного приодеться,– сказала Валентина.– А тогда уже можно будет и ставку повысить.
Чем больше Валентина говорила, тем ужасней чувствовала себя Кармела, и несогласие с предложением сковало все ее мышцы. И не только из-за того, что она боялась полиции или болезней. Даже и не из-за того, что ее могли увидеть знакомые. Она не смогла бы выразить этот поднявшийся в душе бунт. Она представила, как стоит рядом с Валентиной на тротуаре на углу виа Венето и предлагает себя прохожим, словно товар... Она убежит. Она была уверена в том, что убежит оттуда.
– Нет, я не смогу,– ответила она.– Лучше уж пойти просить милостыню.
– Ну и дура!
И Валентина стала снова убеждать, объяснять, с явным удовольствием делиться своим опытом и своими навыками, рассказывать о своей ловкости, о том, как она поступала, чтобы добиться как можно большей суммы за короткое время с наименьшими физическими затратами. Она говорила о своих клиентах по ночным встречам точно так же, как о клиентах своего этажа: словно невоспитанная кухарка, она насмехалась над их привычками, похваляясь тем, что надувает их...
Она вела себя как прислуга... «Служанка, служанка для любого,– подумала Кармела.– А я сама? Что я собой представляю? Такая же служанка. Но я продаю только мой труд. К телу моему никто не прикасается».
Она услышала, как Валентина спросила ее:
– Ну а если бы тебе предложили за это сто тысяч лир, ты тоже отказалась бы?
Кармела на мгновение задумалась.
– Это другое дело,– ответила она.– Мужчины, которые могут подарить сто тысяч лир, не станут отдавать их первой встречной. Прежде чем отдать такие деньги, они будут ухаживать за женщиной.
Читать бесплатно другие книги:
