Сладострастие бытия (сборник) Дрюон Морис

Глава VIII

Консьерж Ренато вначале даже не сразу сообразил, о ком его спрашивают, поскольку седовласый господин, задавая вопрос, отвернул голову в сторону.

– Извините, синьор, кого вы спрашиваете?

– Графиню Санциани...– ответил седовласый господин.

– Как мне о вас доложить?

Снова расслышав только слово «Санциани», консьерж подумал, что его вопрос не был услышан, и повторил его. Посетитель, глядя поверх его головы, произнес:

– Граф Санциани, ее супруг...

Консьерж вначале подумал было, что его разыгрывают, и поэтому несколько секунд провел в глупом недоумении. До тех пор, пока седовласый господин не опустил на него свой отрешенный спокойный взгляд.

– Одну секунду, одну секунду, синьор граф,– сказал Ренато.

Позвонив телефонистке отеля, он бросил в трубку:

– Сообщите графине из номера пятьдесят семь, что внизу ее ждет граф Санциани, ее супруг.

Из кабинета вылетел бдительный коротышка администратор и засуетился вокруг посетителя. Не желает ли синьор граф присесть? Графиня в последнее время слегка приболела. Этот визит, несомненно, обрадует ее. Синьор граф был, конечно, в отъезде... Вероятно, за границей? Графиня такая хорошая клиентка...

Движимый страхом и любопытством, коротышка одновременно опасался того, что Санциани пожалуется на него мужу за плохое к ней отношение, и старался заработать возможные чаевые.

– Заведение наше, естественно, уже не то, что было когда-то,– сказал он.– Но мы очень заботимся о графине. Мы приставили к ней лично горничную. К сожалению, она сегодня не работает, сегодня ее выходной день. Но ее подменили, да, там есть другая горничная...

Санциани позволял шавке тявкать и вилять хвостом, бегая вокруг него, а сам постоянно глядел в другую сторону, что с первого взгляда можно было принять за застенчивость, но было на самом деле всего лишь старой привычкой относиться ко всему с огромным безразличием.

В нем была этакая элегантность, которая свойственна старикам, всю свою жизнь одевавшимся очень шикарно. И это немедленно распознают торговцы и слуги, поскольку это чувствуется как по поведению, так и по одежде. На нем был летний костюм, который он носил лет шесть. Но он был уже в том возрасте, когда люди не снашивают вещи. Он носил белый накладной воротничок, в руках держал шляпу из тонкого фетра. Ногти его были аккуратно подстрижены и ухожены, щеки слегка розовели, а лицо не имело ни единой морщинки, как у человека, который в жизни своей мало над чем задумывался.

– Графиня не отвечает,– сказал консьерж.– Но она, несомненно, у себя в номере. Но желает ли его светлость подняться к ней?

Посыльный, чего раньше никогда не делал, осчастливил графа тем, что предложил свои услуги, взявшись проводить, и самолично вызвал лифт.

Санциани сидела у окна, подложив под спину две подушки. Поскольку Кармела взяла выходной, графиня не ела ничего, кроме чашки кофе с молоком и рогаликов, крошки которых усеяли весь поднос.

– Я проходил мимо...– сказал Санциани, обводя комнату взглядом, словно ища то, что оставил там накануне.

Он не виделся с женой сорок четыре года. И почувствовал, что следовало сообщить более вескую причину своего визита.

– Я узнал, уже не помню от кого, что ты здесь и что не совсем здорова,– снова заговорил он.– И не совсем счастлива. Вот я и подумал...

На самом же деле он прекрасно знал «от кого-то» о том, что жена его вот уже год как проживает в Риме. И ему потребовался целый год для того, чтобы, думая понемногу об этом каждый день, решиться навестить ее. Это был человек, очень медленно принимающий всякие решения. Он наводил справки о ней окольными путями, осторожно. Три месяца назад он даже стоял в полусотне метров от ресторанчика, где она обычно обедала, на улице Боргоньона, только для того, чтобы увидеть ее издали, один только раз. Но он был не в состоянии признаться ей в этом, ни тем более выразить ей чувство жалости, дать и попросить у нее прощения, посочувствовать, сказать, что любит или, скорее, хранит память о любви, которая и толкнула его сегодня прийти к ней.

В нем было какое-то врожденное нежелание глядеть людям в лицо и высказывать свои чувства прямо, и оно с годами только росло. Все то глубокое и точное, что он мог сказать, чтобы выразить свое состояние, было:

– Я поклялся, что никогда больше не увижу тебя. Но теперь прошло столько лет!.. И потом, никогда не надо давать клятв...

Наконец он остановил на ней свой настороженный взгляд. Он, человек, чуждый всякого волнения, не смог удержаться от того, чтобы лицо его на мгновение не перекосилось от боли. Как можно было узнать в этой исхудавшей развалине ту девушку, которую он некогда страстно желал, чьей любви добивался, за которой ухаживал с нежной иронией, чьей руки попросил только намеком и чью руку семейство Торвомани сразу же отдало ему, предупредив только: «Она у нас немного нервная». Где то тело, с которым он, по его мнению, так нежно обращался? Неужели этот призрак – все, что осталось от молодой, очаровательной и опасной женщины, вечно окруженной поклонниками, опьяненной успехом, позади которой шел он, неприметный и озабоченный, не как счастливый супруг, а как надзиратель, которому поручили хранить огромное сокровище? Где те ослепительные волосы, где тот огонь, который когда-то горел в ее глазах? И все-таки это была та самая женщина, и воспоминания не могли переселиться ни в какое другое тело.

– Я была уверена в том, что ты придешь. Я ждала твоего визита,– сказала она, не двигаясь.

Он несколько мгновений простоял молча, потом придвинул к себе стул и сел.

– Как ты могла догадаться?..– спросил он.– Твои чувства всегда удивляли меня.

Он снова стал смотреть куда-то в сторону.

– Но все, что ты можешь сказать, будет бесполезно,– снова произнесла она.– К тебе я не вернусь.

– Речь не об этом, дорогая моя, вовсе не об этом,– ответил он с беспокойством.– Прежде всего, большую часть времени я живу в деревне... Я пришел просто...

Ему не удалось произнести слова: «помочь тебе», и он поэтому снова повторил: «потому что проходил мимо».

– Только не думай, что я останусь одна,– сказала она.– Я нашла такого мужчину, который мне нужен.

– Тем лучше, тем лучше для тебя,– мягко ответил на это Санциани.

Его будто бы заинтересовала лепнина над шкафом. Колено его слегка подрагивало. Но это было не старческое дрожание, а старый тик праздности.

– Я буду жить с Вильнером,– объявила она.

Услышав это имя, граф Санциани снова поморщился.

– Как, он еще жив? – спросил он.– Не знаю почему, но я считал, что он уже умер. Хотя я так давно покинул свет... Значит, это все еще продолжается? Несмотря на все твои похождения?.. Можно поверить, что это поистине великая любовь.

– Да, это моя великая любовь. И единственная. Я живу только благодаря Вильнеру.

– Думается мне, что не очень-то он щедр,– сказал Санциани, обведя рукой комнату.– Заработав за свою жизнь столько денег, он мог бы снять тебе жилье и поприличнее.

– Для меня деньги не имеют значения. Главное – чувствовать, что ты живешь своей полной жизнью! – воскликнула она, вставая.

Это резкое движение заставило ее вскрикнуть от боли, которая вызвана была уже не воспоминаниями, а сегодняшней болезнью и была как сильный удар в спину.

– Бедная моя Лаура... все это бессмысленно,– сказал Санциани, покачав головой.

– Я больше не Лаура, я – Лукреция,– сказала она в ответ.

– Прости, но я никогда не смогу привыкнуть называть тебя этим глупым и крикливым именем, которое ты сама себе выбрала. В наших кругах люди имен не меняют. Лаура – такое очаровательное имя. Для меня ты всегда останешься Лаурой.

– Именно для того, чтобы меня не звали так, как ты звал меня когда-то, я и сменила имя. Чтобы стать другой.

Санциани пожал плечами:

– Однако же у тебя хватило смекалки сохранить первую букву имени для того, чтобы не менять гравировки на своих вещах. Да к тому же, бедный мой друг, это уже не имеет никакого значения. И спор этот глуп.

Но Лукреция уже вошла в раж. И принялась обвинять несчастного старика в том, что тот никогда не понимал ее, никогда не любил, не знал ее существа. Что всегда относился к ней с улыбкой и снисходительностью, что это было оскорбительно, поскольку так относятся только к малым детям или к домашним животным.

– Ты больше всего интересуешься своими лошадьми!

– У меня уже нет никаких лошадей,– сказал Санциани.

– Когда я говорила тебе, что несчастна, ты вез меня в театр. Когда я сказала тебе, что собираюсь изменить, ты с улыбкой погладил меня по щеке. И ни одного упрека, ни одной сцены ревности...

– И все-таки я до сих пор не простил тебе того, что ты изменила мне с мужчиной, который был старше меня,– сказал Санциани и сам удивился собственной смелости.

Бедняга ничего не мог понять. Особенно удручало его то, что женщина, которая, казалось, похоронила его для себя сорок четыре года назад, за те пять минут, что они виделись вновь, высказывала ему те же самые упреки, те же самые оскорбления, что и тогда, когда происходила сцена их разрыва. Эта сцена, воспоминания о которой постоянно роились в его голове, стала его несчастьем, его горькой долей на всю жизнь. «И она ничего не забыла... Это несомненно»,– подумал он. Стараясь успокоить ее, он произнес:

– Но теперь это уже не имеет никакого значения, дорогая, никакого значения.

Но ей надо было крикнуть ему, что она любит Вильнера, что она – любовница Вильнера, что отправится за ним на край света, что согласится жить где угодно, лишь бы только быть с ним рядом, что, стоя перед ним на коленях, она гораздо выше, чем если бы стояла в полный рост рядом с любым другим мужчиной. Она знала его ужасную репутацию и все его недостатки. Но ей уже надоели «порядочные мужчины». «Порядочные мужчины» – это холод, бесчувственность, условности, ирония вместо сердца. Это – Санциани, который не смог даже ни прослезиться, ни погоревать по-настоящему, когда умер их ребенок.

Старик поднял голову.

– А ведь и правда, у нас был ребенок,– сказал он.– Должен признаться, что я об этом никогда не думал. Он так быстро покинул нас!

– Три года для тебя «так быстро»?!

– Нет, уверяю тебя, два года.

– Повторяю, три. Видишь, ты даже этого не знаешь!

Спор их был безнадежным, поскольку он продолжал утверждать, что ребенок умер в двухлетнем возрасте, а она настаивала на том, что это несчастье случилось, когда ребенку было три года.

– Во всех семьях умирают дети,– сказал он, как бы делая шаг к примирению.

– Мне кажется, что я жила в окружении восковых фигур,– ответила она на это.

На ее счастье, приехал Вильнер. Задевая всех и вся на своем пути, высмеивая лицемерие и ханжество, создавая для себя новые принципы, поскольку он был сила и мощь, Вильнер украл ее у нее самой и одновременно открыл перед ней Вселенную. И теперь она жила в его плоти, смотрела на все его глазами, думала как он. Она выкладывала жестокие подробности. Она хотела, чтобы Санциани узнал, что любовью можно заниматься и не гася света, что можно заниматься этим и днем, и на открытом воздухе, на траве, на песке под шум прибоя и свист ветра. Словно для нее кто-то разогнал тучи, скрывавшие солнце.

«И как она только может говорить о подобных вещах в таком возрасте?» – подумал старик, чувствуя стыд.

– Я живу, слышишь! – кричала она.– Я чувствую, что живу, мне нравится жить с тех пор, как я повстречала Эдуарда. Он внушил мне, что главное в том, что я живу, а это дороже всех богатств на свете и ради этого никакая жертва не кажется слишком большой. Если я потеряю радость от жизни с ним, я потеряю все.

– Тем лучше для тебя, если он смог украсить твое существование. Мне бы тоже очень хотелось внушить кому-нибудь столь же великое чувство на столь же продолжительный срок,– сказал Санциани.

– И прекрати наконец ежесекундно заводить свои часы, ты ведь говоришь о любви! – вскричала она.

Он вздрогнул. Он не знал, подводил ли он только что часы или нет. «Может быть, я сделал это, сам того не заметив?» Пока он раздумывал над этим, она попросила его уйти. Им больше нечего было сказать друг другу, и ее ждал Вильнер.

– Ты не знал, кто жил рядом с тобой,– сказала она.– Ты доставил мне в жизни так мало радости, что я ничуть не жалею, что огорчила тебя.

– Нет же, нет. С огорчениями все кончено,– ответил старик, беря ее ладони миролюбивым жестом.– Я не думал, что увижу тебя столь же мало изменившейся... внутренне. Прожитые годы ничему тебя так и не научили. Но может быть, это-то и прекрасно.

Она резко выдернула руки, и ему стало так же больно, как и тогда, сорок четыре года назад.

Медленно спускаясь по лестнице, он размышлял про себя: «Зачем я пришел? Какая необходимость заставила меня навестить ее? Решительно, прекрасные порывы моей души всегда заканчивались неудачей. Я взял в жены чудовище».

В холле к нему подлетел коротышка администратор.

– Графиня, уверен, была довольна,– залебезил он.

Санциани отвернул голову в сторону.

– Что бы с ней ни случилось,– произнес он,– прошу меня не беспокоить.

Глава IX

После ухода Санциани прошло полчаса. И тут на лестнице, впервые за много дней, появилась графиня. Она прошла через вестибюль и вышла на улицу.

Там она слегка покачнулась: было очень светло и очень жарко, как обычно бывает в три часа дня в конце августа. Владельцы магазинчиков на улице Кондотти и на площади Испании опустили решетки на окнах и дверях до вечера. Загорелые и оборванные ребятишки заснули в тенистых уголках на лестнице Тринита деи Монти до того часа, когда спадет жара и можно будет отправиться к фонтану «Лодка» и забавляться тем, что брызгать друг на друга, ударяя ногами по воде. Опустевший город был отдан в распоряжение группок немецких семинаристов, одетых в красное, словно дьяволы или кардиналы, с тех самых дней, когда давно, в средние века, их предшественников обнаруживали в борделях. По улицам бродили и туристы, не желавшие терять ни минуты отпуска и слонявшиеся, страдая от жары, между выкрашенными охрой стенами, чтобы наполниться впечатлениями, воспоминания о которых сотрутся из их памяти очень скоро.

Санциани шла мелкими шагами, время от времени вздрагивая от приступов боли, которые откидывали ее торс назад, словно кто-то бил ее палкой по спине. Платье на ней висело как на вешалке, она надела на голову свою шляпу, кое-как нанесла косметику и впустила в глаза последние капли из пузырька с атропином. И, несмотря на то что глаза ее блуждали, она, не колеблясь, шла по тому маршруту, который подсказывало ей ее прошлое.

– Послезавтра утром мы будем в Париже... Послезавтра утром...– бормотала она.

Она пересекла Корсо, прошла мимо фонтана Треви, в котором какая-то девчонка лет двенадцати, задрав юбку и оголив смуглые худые бедра, вылавливала монетки, брошенные суеверными туристами. Потом по улицам без тротуаров она дошла до Пантеона и пересекла площадь Минервы.

Каменный слоник, на спине которого стоял обелиск, казалось, нес на себе солнце. Все ставни отеля «Минерва» были закрыты. Санциани вошла внутрь здания. Большой темного стекла колпак, служивший крышей вестибюлю, создавал там полумрак и духоту. За стойкой из красного дерева дремал толстый портье. На всех этажах гостиницы иностранные прелаты и чернокожие царьки, составлявшие в основном клиентуру отеля, должно быть, спали после безуспешных попыток устроить сквозняк. В здании царили тишина и покой, изредка нарушавшиеся гулом лифтов.

– Вы слышали, что я сказала? – произнесла Санциани.

Толстый портье вздрогнул.

– Извольте доложить мистеру Вильнеру, что я жду его внизу.

Он взглянул на нее с недоверием.

– Простите, вы к кому? – спросил он.

– К мистеру Эдуардо Вильнеру.

– Такой у нас не живет,– ответил портье.

– Хватит шуток, он живет здесь уже целых три недели!

– Как вы сказали? Вильнер...– Он порылся в регистрационной книге.– Нет, синьора, его у нас нет. И мы его не ожидаем.

И тут все произошло очень быстро. Санциани направилась к лифту. Портье стремительно выскочил из своего закутка и преградил ей дорогу.

– Повторяю вам, таких у нас нет,– сказал он.

– Прочь с дороги!

Он схватил ее за руку, а она влепила ему пощечину.

– Немедленно позовите директора! – вскричала она.

– Сейчас, сейчас, я его вызову! Джироламо, эй, Джироламо! Иди-ка сюда! – крикнул портье посыльному, который спускался с чемоданами какого-то американского офицера.

– Вот же его багаж,– сказала она, указывая на чемоданы.– И вы смеете утверждать, что он здесь не проживает. Я хочу немедленно видеть директора!

Привлеченные поднятым ими шумом, из всех дверей начали появляться служащие отеля.

– В чем дело? Что ей нужно? – спрашивали они друг друга.

– У нас ведь нет здесь никакого Вильнера, не так ли? – сказал портье.– Она меня ударила.

– Может, ей нужен Поттер?

Дрожащая и сердитая Санциани внушала всем опасения своим странным видом, и прислуга начала окружать ее со всех сторон.

– Где вы живете, синьора? Как ваше имя? – спросил кассир.

– Через час отходит наш поезд. Где же господин Вильнер? – кричала Санциани.

– Может, надо вызвать полицию? – предложил кто-то.– Она же сумасшедшая.

– Не надо устраивать скандала,– возразил кассир.– Попытаемся вывести ее отсюда вот этим путем.

Он указал на маленький темный салон. Прислуга начала медленно сжимать кольцо окружения вокруг Санциани.

Но она внезапно развернулась и направилась к двери парадного входа. И хотя там никого не было, воскликнула:

– Вот же он!

Она вышла на залитую солнцем эспланаду, и галлюцинации ее были столь сильными, что, садясь в несуществующий фиакр, она рухнула вперед всем телом.

Две проходившие поблизости монахини в черных платьях с белыми отворотами подошли к ней почти одновременно со служащими отеля.

Она упала в тот самый момент, когда уезжала жить своей большой любовью, и не испустила ни малейшего крика.

У нее при себе не было сумочки и никаких документов. В этом районе ее никто никогда раньше не видел.

Распростертая на земле, с рассыпавшимися по мостовой волосами (шляпа отлетела в сторону), она была в глазах все увеличивающейся толпы всего лишь старой нищенкой, безжизненно валявшейся на тротуаре.

– Она еще дышит,– сказал кто-то.

Глава Х

Начиная с полудня Кармела стояла, не смея шелохнуться, в укрытом от солнца уголке, где ей велели ждать. Но время не давило на нее, поскольку вокруг было столько нового и интересного. Арабские танцовщицы, ландскнехты, дворяне во фраках, обливающиеся потом под одеждой и гримом, устало садились на стоявшие рядом скамейки, обмахиваясь кто чем, а потом по зову закидывали на плечи протазаны или приводили в порядок свои муслиновые шаровары и группами отправлялись к одному из покрытых толем бетонных зданий.

На студии одновременно шли съемки трех фильмов.

Павильоны киностудии, построенные на обратном склоне Палатинского холма, приткнулись к развалинам древней крепостной стены Велизария, чьи красный раствор и изъеденные временем камни, господствуя над двориками студии, посылали в них жар, словно камни печи.

Кармела увидела и узнала нескольких известных артистов и артисток, и всякий раз при виде их сердце ее билось чуть чаще. Эти великие люди всегда появлялись в окружении суетящихся вокруг них людишек, словно шли в сопровождении свиты. А кинозвезды, усталые и одновременно злые, казалось, переносили на парики всю ответственность за несовершенство мира. Они заходили в ресторанчик студии, и Кармела видела через стекло, как они усаживались за столики. И, глядя на них, думала, что, возможно, настанет день, когда и она сможет сесть рядом с ними.

Голода она не чувствовала, но боялась, что про нее просто-напросто забыли.

Гарани настоятельно порекомендовал ей не ходить к парикмахеру и не надевать другого платья. Поэтому она явилась на студию в своей обычной одежде. Но ей слабо верилось, что, советуя не менять прическу и одежду, Гарани хотел ей добра.

Вдруг она увидела киноактрису из отеля «Ди Спанья», подавленную элегантностью Борджа и наряженную в бархатные одежды цвета черной смородины. Кармела подумала, что та ее не заметит, но актриса увидела девушку.

– А ты что здесь делаешь? – спросила она ядовито.

– Доктор Гарани обещал мне показать, как снимаются фильмы. Вот я его и жду.

– Вот как? Ну, мы начинаем через четверть часа. Ты меня там увидишь,– бросила киноактриса, уходя.

И снова для Кармелы началось ожидание.

Когда Кармела стала уже отчаиваться, к ней подошел ассистент Викариа. И она подумала: «Ну наконец-то!» – словно студент, входящий в аудиторию, где принимают экзамены, или жокей, садящийся в седло для участия в первой в своей жизни скачке.

Ее ввели в большой павильон и направили к заставленному какими-то машинами углу, где стояли человек десять. Она не увидела среди них ни Гарани, ни Викариа, и это ее очень расстроило. «Доктор Гарани меня явно не любит, иначе бы он обязательно пришел».

Она сосредоточила все свои силы для того, чтобы постараться понять, чего от нее хотят, и выполнить это как можно лучше. Указания были противоречивыми. То ее гримировали, то снимали грим. Затем вокруг нее зажглись огромные прожекторы. «Неужели это из-за меня включили столько света?» – с испугом подумала она.

Начиная с этого момента она уже не понимала, что с ней происходило. Тепло от прожекторов и давящая атмосфера были невыносимы. Ослепленная лампами, Кармела различала лишь тени людей, находя их местоположение по звукам голосов. Кто-то подошел к ней с полосатым метром, положил его на землю и скрылся за одной из машин с криком:

– Мотор!