Замужем за облаком. Полное собрание рассказов Кэрролл Джонатан

Черный коктейль

Посвящается Диане Вакоски

Что мне сразу понравилось в Майкле Билле – это его истории. Некоторые люди обладают чудесной способностью – мельчайшее, самое незначительное событие превратить в приключение, в зарубку на сердце или по самой меньшей мере вызвать добрый, здоровый смех, сдувающий пыль со старых наскучивших полочек наших будней.

– Когда-то у меня был телефонный номер, лишь одной цифрой отличавшийся от номера городской службы занятости. И постоянно кто-нибудь звонил мне и спрашивал директора службы, мистера Позаменти. Обычно я очень вежливо отвечал: извините, мол, вы ошиблись номером. Но где-то раз этак после пятидесяти при каждом таком звонке глаза у меня начинали косить и все заволакивало красной пеленой… И что еще меня сводило с ума – это какие тупицы мне звонили. Похоже, каждый второй не мог усвоить, как правильно набирать номер! А некоторые, услышав, что не туда попали, судя по всему, начинали подозревать, что я пытаюсь их одурачить. Мол, они-то набрали номер правильно, а какой-то гаденыш так и норовит их надуть!.. Однажды утром такой звонок застал меня не в духе, и когда парень сказал: «Можно мне поговорить с мистером Позаменти?» – я на какое-то мгновение запнулся, посмотрел на трубку, а потом ответил: «Он у телефона».

«Мм, мое имя Рикки Отто, я бы хотел получить работу в муниципалитете».

«Какова ваша квалификация, мистер Отто?»

«Чего-чего?»

«Чем вы раньше занимались, чтобы рассчитывать на работу в муниципалитете?»

«Я служил в армии и водил грузовик. Я буду водить грузовик для муниципалитета».

«Звучит вполне подходяще. Почему бы не договориться о встрече прямо сейчас?»

«Меня устраивает».

«Хорошо, мистер Отто. Тогда я бы хотел, чтобы вы пришли в здание муниципалитета во вторник утром, в офис номер тридцать два, нарядившись совой. Вас это устроит?»

«Нарядившись кем? Что вы сказали?»

«Нарядившись совой, мистер Отто».

Также Майкл чудесно курит. Он умеет самым драматичным образом затянуться и мастерски выбирает время, так что, пока затягивается, сказанное им до этого оседает в сознании и, достигнув дна, взрывается как раз в тот момент, когда он собирается продолжить рассказ.

Майкл с улыбкой пожал плечами и выпустил дым к потолку.

– Отто очень долго ничего не говорил, а потом просто повесил трубку. Щелк.

Мы познакомились таинственным, романтическим образом.

Гленн, парень, с которым я жил, погиб в том ужасном землетрясении, от которого недавно так пострадал Лос-Анджелес. Мы очень любили друг друга и хранили друг другу верность. Мы считали, что нам здорово повезло в дни этой чумы нашего времени – СПИДа, когда столь многие из наших друзей-геев или умерли, или без особой надежды ждали результатов анализа крови. Гленн часто с горечью шутил, что за одно поколение голубые превратились из социальных парий в физических. Но у нас как-то все хорошо сложилось – у нас была наша любовь, здоровье, и оба нашли работу, которой многие завидовали.

И вот однажды вечером, когда Гленн был во внутреннем дворике, произошло землетрясение. Наш дом буквально раскололо пополам, и гигантские обломки рухнули на голову моего друга.

Я ехал домой с радиостудии. Каким-то чудом единственное, что я ощутил, – это как дорога на мультяшный манер изгибается и скручивается; ну прямо сцена из сна Микки-Мауса. Помню, как черно-серое покрытие пошло волнами, словно угорь, подбрасывая в воздух ставшие вдруг невесомыми легковушки и грузовики. Все те часы, которые потребовались, чтобы добраться до дома, меня не покидали мысли о том, как Гленн всегда боялся землетрясения, как часто говорил, что надо бы уезжать отсюда, пока не пришла беда. Я с улыбкой спрашивал: «Как ты можешь уехать из Калифорнии, когда у тебя здесь такой успех?» – а он отвечал: «У того, кто умер, не может быть никакого успеха, Инграм».

Вот о чем я думал, пробираясь через расколотое и стонущее лицо Лос-Анджелеса в тот вечер утраты. Зимой в Лос-Анджелесе очень красиво, но быстро темнеет. Когда я добрался до нашего дома, было около восьми и стояла кромешная тьма. Фонари не горели, по изуродованной улице не двигались машины, слышны были только резкий треск и шипение пожаров да звук вертолета, низко пролетавшего каждые несколько минут.

Поняв, что стою перед местом, где еще утром было мое жилище, я бросился к тому, что от него осталось, и начал раскапывать.

Это отдельная история, но я веду рассказ не о том. Да и не такой я хороший рассказчик, как Майкл, так что вы добились бы от меня лишь слез да попыток оправдаться перед мертвыми и живыми – пусть поймут, почему я не сумел спасти человека, которого любил.

Когда мы отыскали Гленна, он был еще жив. Да, каким-то образом нам удалось его отыскать в этом нагромождении дымящихся камней. Вместе с соседом мы вытащили из кучи то, что осталось от Гленна. Только чтобы увидеть, как он, попытавшись улыбнуться, разжал мою руку и умер.

Похоронив его (помните новые кладбища, что возникли после землетрясения в этом хаосе в местах вроде Форест-Лона? Цены на земельные участки в Калифорнии снова взмыли ввысь, но на этот раз ради пространства под землей, а не на ней), я написал обо всем этом в письме моей сестре Марис. Результатом письма стали две удивительные вещи: во-первых, я получил от нее ответ очень скоро, что уже само по себе было замечательно, учитывая положение вещей в Калифорнии после землетрясения, а во-вторых, в письме она советовала мне позвонить человеку по имени Майкл Билла. Муж Марис предлагал мне связаться с Биллой, так как знал, что мы «поладим». Вот и все.

С мужем сестры я виделся несколько раз, и, хотя он мне нравился, его самоуверенность меня несколько покоробила: как он мог подумать, что знает, с кем я могу «поладить»?

Но одиночество пленных не берет – оно или убивает, или отпускает. Меня оно чуть не убило. Просеяв развалины дома и руины своей жизни, я обнаружил, как мало мне хотелось спасти. Пригоршню вещей (кроме воспоминаний), чтобы отряхнуть с них пыль, отремонтировать, сохранить…

Вскоре после этого у меня был период, когда я разглядывал витрины оружейных магазинов и составлял списки знакомых докторов, которые согласились бы выписать мне не совсем обычный рецепт.

Это прошло, но чувство печальной невесомости осталось. У смерти в меню множество разнообразных блюд, кроме таких, как старое доброе прекращение работы мозга или ударов сердца.

Вообще-то, это Майкл и сказал мне, что смерть похожа на бармена, который умеет смешивать множество экзотических напитков, а не только стандартный ерш или двойную водку.

– Подумай о разнообразии смертей, Инграм. Я вырос в городе, полном сицилиек. Многие потеряли мужей еще совсем молодыми. И после этого – шестьдесят лет назад – облачились в черные траурные одежды и – фьють! Сколько бы сексуальности и жизни ни оставалось у них внутри на тот момент, все это испустило дух вместе с мужьями. И учти, когда это случилось, им было восемнадцать, а когда я познакомился с ними – восемьдесят!.. Или мой одноклассник, который не попал в Йельский университет: в этом сукином сыне что-то умерло! Говорю тебе, до сих пор он не переставая твердит, как его вздрючила приемная комиссия. А ведь этот человек многого добился в жизни! Что бы это ни было – эго старшеклассника, самоуверенность, отличавшая его до того дня, как пришло письмо из Йеля, – это умерло. Покойся с миром!

Маленькие смерти. Смерти, которые мы можем себе позволить, поскольку в нас еще столько всего продолжает жить. Здесь можно провести аналогию с пьянством – некоторые люди пьют и пьют, сами сознавая, что затягивают на шее петлю. Но обычно они позволяют себе «утратить» некоторые качества, дать им умереть на денек, поскольку сложились определенные обстоятельства. Я ведь сегодня вечером не за рулем? Стало быть, не страшно и окосеть. Мы же среди своих? Значит, я могу побыть ослом.

– Ты думаешь, разгуливать, напялив на голову абажур, – это что-то вроде смерти?

– Конечно, это смерть здравого смысла. Опасно, если это обнаружит кто-то не тот. Сам понимаешь. Посмотри на чокнутых в своей передаче.

Я веду на радио ток-шоу. Последние пять лет это пресловутая передача «За гранью», куда я приглашаю законченных чудаков, усаживаю их и даю свободно изливаться их трепетным душам. Передача странная, она популярна и ошеломляет чаще, чем можно было бы ожидать. Гости передачи – личности творческие и (как правило) шизанутые. Работая над ней, я часто вспоминаю слова Марка Твена – мол, он предпочел бы попасть лучше в ад, чем в рай, потому что в аду больше интересных людей. Что бы ни думали о моей передаче, ее интересно послушать. Время от времени получается настоящая штучка – приходит какая-нибудь таинственная личность, имеющая глубокий сокровенный дар видеть жизненные тайны, или ясновидец, с одного взгляда говорящий о тебе три вещи, которые ты вовсе не хотел слышать. Но такое случается редко, а остальные мои гости представляют собой просто болтающиеся высоковольтные провода, доносящие энергию, замыслы, послания или тайны потустороннего мира.

Передача пользуется успехом, потому что я люблю брать у таких людей интервью, люблю слушать про их жизнь или что-либо еще, про что они могут рассказать. Однажды кто-то спросил Рональда Рейгана, почему, по его мнению, он так популярен среди американцев, и он ответил: потому что люди чувствуют мою искреннюю любовь к ним. То же самое чувствую и я по отношению к приходящим на мою передачу. Я люблю их, и мне искренне хочется выслушать их истории.

Единственное, что держало меня на плаву после смерти Гленна, – это моя передача. Гости, сумасшедшие или нет, входя в двери студии – чтобы продать ранчо по разведению черепах на Плутоне или поговорить о народе омлет, поселившемся у них во дворе, – неизменно заряжали меня особой энергией. И часто лишь вынесенное из передачи понимание, насколько увлекательна и многообразна жизнь, помогало мне дотянуть до следующего дня. В данный момент для тебя она может быть охренительно дерьмовой, но через мгновение или через час окажется интересной или, по крайней мере, начнет изменяться. Мне стоило лишь взглянуть на список посетителей передачи, и я понимал, что раз существует человек, устроивший себе жилье под брюхом лошади, или женщина, верящая, что ее часы – это Элвис Пресли, то где-то должны найтись и для меня другие места, другие возможности, другой человек, который скажет: «Да, приходи, нам есть о чем потолковать».

Так что я не купил себе пистолет и не наглотался пилюль, а однажды вечером, когда заметил, что слишком долго рассматриваю свои руки, вытащил-таки записную книжку и позвонил человеку, с которым, по мнению моего зятя, мы хорошо поладим.

А почему бы, черт возьми, не позвонить?

Майкл сначала колебался, но я расслышал в его голосе и любопытство, говорящее, что он не против сделать пробный шаг в моем направлении, если я не буду двигаться слишком быстро и не спугну его, как беспечный охотник птицу.

– Не отведать ли нам хорошего пломбира с фруктами и шоколадным сиропом?

– Похоже, мы говорим на одном языке.

– Тогда давай встретимся в кафе Брауна на Голливудском бульваре.

Я записываю «За гранью» вскоре после полудня дважды в неделю, так что могу к вечеру освободиться. В тот вечер, входя в мороженицу, я по иронии судьбы в последний момент услышал с улицы начало мелодии «Ощущал» – сумасшедшей песни «Кабаре Вольтер», доносившейся из чьей-то машины; это заставка к моей передаче. И я не понял, хорошее это предзнаменование или плохое.

В двух кабинках сидели в одиночестве двое мужчин. Один наполовину скрылся за газетой, а другой смотрел на дверь, теребя пальцем воротник рубашки. Тот, за газетой, был толстяком, а другой, что теребил воротник, похоже, слишком нервничал. Ни тот ни другой не выглядели обнадеживающе.

– Эй, Инграм Йорк! – раздался из-за спины оклик.

Голос звучал знакомо. Обернувшись в надежде увидеть Майкла Биллу, вместо него я увидел Вилли Снейкспира. Вилли был завсегдатаем моей передачи, мы приглашали его, когда требовался трепач, чтобы оживить беседу. Он забавный, может болтать о чем угодно и, как водится, с мозгами набекрень. Живет с двумя удавами боа-констриктор по имени Лаверна и Серли и всегда приносит их с собой в студию. Я люблю Вилли – в малых дозах, – но в тот вечер он мне был совершенно ни к чему. Билла знал, чем я зарабатываю на жизнь, но в нашу первую встречу мне не хотелось живого свидетельства, какими людьми я сам себя ежедневно окружаю.

– Знай я, что наткнусь на тебя, взял бы с собой змей!

– Привет, Вилли. Увидимся позже.

– А как насчет мороженого, Инграм? Я только что получил пенсию и хотел бы угостить тебя мороженым.

– Спасибо, Вилли, но у меня тут встреча кое с кем. Можно перенести угощение на потом?

Он посмотрел на меня, как смотрят утки: искоса и с полным вниманием.

– Чую дымок! Свидание, а?

– С другом.

Он улыбнулся:

– Ты слышал анекдот про Джека Николсона? Подходит к нему на вечеринке красивая женщина и говорит: «Привет Джек! Хочешь со мной потанцевать?» А Джек осмотрел ее с ног до головы и говорит: «Не тот глагол, милашка. Ты выбрала не тот глагол!»

Вилли рассказал это во весь голос, а когда закончил, кто-то у меня за спиной громко и одобрительно рассмеялся. Оглянувшись, я увидел толстяка; он отложил газету, на лице широкая улыбка. Может быть, он не был толстяком – просто крупный, большой мужчина. Штангист или играет в американский футбол? Взглянув на меня, он помахал рукой и жестом пригласил присесть рядом. Вилли похлопал меня по спине и ушел.

Майкл привстал и протянул огромную руку.

– Ты такой большой. По телефону казалось, ты среднего роста.

– Если говорить о голосах, скажи: «Здравствуйте. Инопланетяне высадились».

Я удивился:

– Ты слушаешь мою передачу?

– Иногда. На мой вкус, она немного с перебором, но мне нравится, как ты ее ведешь – ты обращаешься с этой публикой так, будто они нормальные люди, а не редкостные тропические рыбы.

Я сел.

– Некоторые из них действительно тропические рыбы. Просто отрастили ноги, чтобы прийти на передачу.

– Когда я вошел, я не мог угадать, который из посетителей ты.

Он поднял руки вверх:

– Всегда забываю сказать, чтобы высматривали здоровенного парня. Меня нетрудно опознать, если я предупрежу об этом… Но признаюсь тебе – я забываю о своем росте. В детстве у нас был золотистый ретривер, весивший, наверное, фунтов восемьдесят. Чертовски большая псина. Но сама она была убеждена, что миниатюрна и изящна, как француженка. Она втискивалась в самое крохотное креслице в доме и скрючивалась там, делая вид, будто кресло ей вполне впору, хотя было ясно, что ей бы лучше растянуться на кушетке. Вот и я такой же. Я покупаю туфли, которые мне жмут, и не верю, когда мне говорят, что у меня пятьдесят шестой размер… В душе я Эдит Пиаф.

Принесли пломбир, и я рассказал Майклу, как работаю над передачей, описал несколько наиболее колоритных персонажей. Он не мог спокойно сидеть на месте, но, несмотря на поигрывание ложкой и передвигание стакана по столу туда-сюда, не вызывало сомнений, что все его внимание направлено на тебя.

Когда пришел его черед рассказать о себе, его суетливость пропала и все в нем как бы замедлилось до темпа беседы у камина. Ему было что рассказать, и он знал, что вам это понравится и захочется еще, надо только подстроиться к его темпу и не выражать нетерпения. Сначала мне показалось это грубой манерностью – он создавал ощущение, будто ждет не дождется, пока ты закончишь, чтобы он мог рассказать свое. Но, побыв с ним некоторое время, я понял, что Майкл нетерпелив во всем, кроме разговора. У него не было никакого другого хобби. Его рыбалкой, коллекционированием марок, роскошными пирами с друзьями в дорогих ресторанах были разговоры. Только они давали ему возможность расслабиться.

Он держал в центре преуспевающий магазин товаров для мужчин – «Кабинет доктора Калигари» – и проводил большую часть своего времени за работой. Ездил Майкл в малолитражке, жил в хорошо обставленном небольшом домике в Ларчмонте и, казалось, все свободное время проводил за чтением.

Вечер мы закончили партией в гольф в Западном Голливуде. Я не гонял мячики по лужайке со школьных лет, но люблю боулинг и роликовые коньки, и было захватывающе снова погрузиться в это и оглядываться на Майкла через плечо, словно он пассажир на заднем сиденье моего автомобиля.

После первых взмахов клюшкой Билла снял пиджак. Он был еще больше, чем показался мне вначале.

– Ты играешь в футбол?

Он покачал головой:

– Меня всегда об этом спрашивают, но я не играю. Я никогда не был хорошим спортсменом, но люблю такие штуки. В детстве я был просто жирным. Знаешь, из тех, кто носит в мешке с завтраком три шоколадки, а после школы приходит домой и съедает большой кусок шоколадного торта. Боже, я был обжора… В детстве тебе так нужно, чтобы тебя любили, но ты делаешь все, чтобы помешать этому. Слишком много ешь, редко моешься, хнычешь… – Он сделал первый удар, и мяч взлетел ввысь. – Благодарю Бога за Клинтона.

– Кто такой Клинтон?

Майкл взглянул на меня так, будто я задал очень личный вопрос. Возникла пауза, во время которой он держал клюшку прямо у земли и размахивал ею туда-сюда.

– Парень, который спас мне жизнь. И не один раз.

Бар в отеле «Вествуд Мьюз» – любимое место тусовки работников лос-анджелесского радио. После гольфа я предложил зайти туда. Майкл улыбнулся и сказал, что не пьет, но любит посещать хорошие бары.

– Как это, если не пьешь?

Я подумал о его нервозности, о его ставшей уже заметной неспособности сидеть спокойно хотя бы несколько минут. Хорошим бар становится для тебя не раньше чем через час. Ты должен сперва расслабиться, позволить ему взять тебя за руку и показать себя с лучших сторон – своих завсегдатаев, музыку, самые уютные места.

– Потому что хороший бар – это место, где чувствуешь себя достаточно удобно, чтобы рассказать историю. Даже если она занимает несколько часов.

Майкл взял большой бокал безалкогольного пива с гренадином.

Мы сидели в углу возле аквариума с голубыми рыбками и наблюдали, как в помещение вошли мужчина с женой. Он был очень внимателен к ней, но она, эффектная женщина с рыжими волосами, выглядела как гнев божий. Я поделился этим наблюдением с Майклом, и он кивнул:

– Я как раз думал об этом! У нее такой вид, будто он только что признался ей, что у него есть другая женщина… Одна из самых важных женщин в моей жизни была рыжей. Эдди Девон – первая женщина, о которой я когда-либо мечтал. В пятнадцать лет у нее было тело, от которого взвыли бы монахи. Эдди Девон даже жвачку жевала эротично! Ты замечал, что, когда девочки-подростки жуют жвачку, у них рот как будто полон непристойности – розовый и эротичный? Цвета этого напитка. – Он поднял свой бокал. – Все в школе заглядывались на нее, и она это знала. Это вызывает самоупоение в молодых девицах, от которого они просто пылают, – знать, что они находятся в центре внимания и весь мир не сводит с них глаз. А может быть, в глубине души они понимают и то, что так будет не больше чем несколько лет, и наслаждаются, пока есть такая возможность… В общем, Эдди сводила всех нас с ума – в том числе и толстяка Майка Биллу. Знаешь, каково это, когда тебя дразнят Жирножопым перед Эдди Девон? Это хуже всего, Инграм. В детстве это одна из смертельных ран. Но мы в детстве крепки – ощущая ее дыхание рядом, я выносил оскорбления от прочих пацанов. Иногда она даже говорила мне что-нибудь хорошее или улыбалась, и это снимало изрядную часть моих мук… Боже, сколько времени я не думал о той девочке? Наверное, все из-за того, что ты напомнил мне про Клинтона.

Майкл надолго припал к своему напитку, а потом со стуком поставил на тол.

– Я должен рассказать тебе историю про Клинтона и Эдди… Его звали Клинтон Дайкс. Он жил на той же улице, что и я, в сиротском приюте Святой Деборы. В приюте все ребята были хулиганы, но Клинтон не пробыл там и пяти минут, как поставил всех на место и стал главарем. Знаешь, как он себя называл? «Князь Пяти Пальцев». Не спрашивай меня почему. Родом он был из Нью-Йорка, но я так и не узнал подробностей, как он оказался в Святой Деборе, он сказал только, что его родители умерли… Клинтон был совершенный, законченный псих. Наверное, шизофреник, но мы в то время не знали таких умных слов и просто думали, что у него паршивый характер. Клинтон был таким психованным, что во время драки хватал что попадется под руку и лупил по голове. Я видел эту картину. У нас в городке было много крутых ребят, но, увидев такое, они поняли, что им грозит. Клинтон был бешеный, как муха в банке.

– Что за странный образ. Вы дружили? Ты ведь вроде бы сказал, что тебя ребята держали за тюфяка-недотепу.

Майкл кивнул и закрыл глаза:

– Да, но ты знаешь, как ребята привязываются друг к другу без всякой причины, не иначе как из-за какой-то странной химии? Так и мы с Клинтоном с первого же дня, как познакомились, стали приятелями. Приют был неподалеку от моего дома, на той же улице, – в десяти минутах ходьбы. В первый же день, как Клинтон появился у нас в школе, мы вместе пошли домой, просто потому что нам оказалось по пути. Когда дошли до моего дома, он похлопал меня по плечу и сказал: «До завтра» – а на следующее утро ждал у моих ворот, чтобы вместе пойти в школу. С тех пор так и повелось… На второй день в обеденный перерыв Энтони Фанелли назвал Клинтона нацистом, и тот вмазал ему в ухо бутербродом. Бутерброд был с яичным салатом. До сих пор помню это желто-белое месиво, стекающее по щеке Фанелли на шею. – Билла наклонился вперед и в возбуждении сцепил руки. – Видишь ли, Энтони был крутым парнем, но, когда Клинтон так быстро и крепко залепил ему бутербродом, в глазах у него появилось испуганное выражение – типа, нет, в этот котелок я больше не суну ложку, спасибо большое.

Билла с таким смаком рассказывал и так весело вспоминал, что я отчетливо представил выражение лица Фанелли – потрясение от внезапного удара и стыд, что тебя так унизили перед всеми.

– И что сделал Фанелли?

– Глядя прямо перед собой, доел остатки бутерброда. Потом подошла Эдди Девон со своей свитой и остановилась посмотреть на него. Не сомневаясь, что все слушают, она сучьим голоском проговорила: «Энтони, у тебя лицо измазано яйцом…»[17] Краем глаза я заметил, как Клинтон поднял руку и щелкнул пальцами, привлекая ее внимание. Мы все посмотрели на него, потому что теперь дело было в них, хотя сама она еще об этом не знала: Королева Школы против Князя Пяти Пальцев… Она взглянула на него. Клинтон подошел к Энтони, провел пальцем по яичному салату у него на лице, потом засунул его в рот и сказал Эдди: «Вкусно – как ты!»

Мы с Майклом начали вместе проводить время. Хотя часто он слишком много болтал, мне нравилось его общество. Его величайшими достоинствами были врожденная доброта и оптимизм, и то и другое вызывали во мне восхищение и стыд. До нашего знакомства я считал себя в общем достойным, порядочным человеком, готовым при необходимости поделиться с другими и не спешащим их осуждать. Но Майкл видел все так лучезарно, что редко вообще кого-либо осуждал. Он любил блюда, которые стряпала ему жизнь, и ел их без жалоб, с неуемным аппетитом голодного ребенка. Он был из тех немногих известных мне взрослых людей, кто искренне счастлив своей жизнью, невзирая на обычные взлеты и падения, через которые все мы проходим с понедельника до воскресенья. Пребывание рядом с ним помогало жить, а иногда прямо-таки вдохновляло. Когда я сказал ему об этом, он охотно согласился.

– Это все от моего детства. Я уверен, здесь есть связь. Видишь ли, я сказал тебе, что был ужасно толстым мальчишкой, жаждущим всеобщей любви. И прикол в том, что, когда в мою жизнь вошел Клинтон, весь мир действительно меня полюбил. По крайней мере, весь мой мир. Здесь сложились две вещи – первое, поскольку Клинтон меня любил, остальным тоже приходилось любить меня, чтобы он их не колотил. А это потянуло за собой другое – ребята стали думать: наверное, есть что-то в Майке Билле, раз Клинтон водится с ним, в Билле кроется какая-то крутизна, которой мы пока не замечали, но теперь заметим… Это была величайшая постановка «Нового платья короля», какую я только видел, Инграм. Никакой крутизны во мне не было. Я был толстяком-посредственностью и мечтал быть принятым в компанию избранных. Помнишь ту песенку Доби Грея? Мне она казалась самой обалденной вещью на свете. Но разве такой тюфяк, как я, мог быть туда принятым? Если бы не Клинтон, все мое детство прошло бы в дерьме. А так годы после двенадцати превратились в блаженство.

– Ты так говоришь, будто он был твой ангел-хранитель.

– Несомненно, так оно и было.

– И что с ним стало? Ты встречал его с тех пор?

– Время от времени.

Мы ходили в мексиканские рестораны, на пляж, беспечно обсуждали фильмы. Примерно через два месяца после знакомства мне стало ясно, что я еще не полюбил Майкла, но уже полюбил многое в нем.

Наши отношения не включали секс. В душе я все еще считал себя партнером Гленна и не хотел разрушать эту иллюзию в поисках чего-то нового. Майкл не делал никаких движений в этом направлении, и я заключил, что он или очень нетороплив в таких вещах, или тоже не хочет переводить нашу дружбу в эту плоскость.

– Когда ты впервые понял, что голубой?

Мы обедали в ресторане «Гингэм-Гарден» в Ларчмонте. Полотняный тент над террасой спасал от солнца, люди вокруг слишком громко разговаривали о своих любовницах, съемках плохих фильмов или болезнях. Не обязательно в этом порядке, но это самые популярные темы бесед в мировой киностолице.

Я задал вопрос тихо, но Майкл протрубил ответ, как фанфара:

– Примерно через год после того, как познакомился с Клинтоном. Он украл из кондитерской несколько журналов «Плейбой», и мы рассматривали их у меня. Клинтон спросил, как мне нравятся картинки. Я пожал плечами и ответил, что нормальные. Он спросил, не хочется ли мне трахнуть одну из этих девок, и я сказал: «Еще бы! А тебе разве нет?» – «Не-а. Кто же захочет обломиться на всем этом?..» Я не понял, что значит «все это», но его слова звучали внушительно, и я промолчал. Клинтон вытащил из-под рубашки другой журнал и бросил передо мной, словно это было какое-то доказательство. Помнишь, в прежние дни в эротических журналах не показывали все так уж откровенно? Это можно было увидеть только в нудистских изданиях вроде «Место под солнцем» или «Солнцепоклонники». Они стоили три бакса, по тем временам целое состояние, и считалось, что это журналы для «серьезных нудистов».

Майкл произнес этот термин так громко, что некоторые женщины вокруг оторвались от чая со льдом и наградили моего друга холодными, уничтожающими взглядами. Он не обратил внимания.

– В общем, Клинтон положил журнал передо мной и раскрыл на странице, где голые мужчины играли в волейбол. Они были великолепны – мускулистые, пышущие здоровьем. И они были действительно привлекательнее девиц, которые явно проигрывали – со всей своей приветливостью, большими грудями и журнальными улыбками. Я впервые видел женщин в таких пикантных позах, но мужчины казались более привлекательными и возбуждающими. Женщины выглядели таинственными и впечатляющими, а до мужчин хотелось дотянуться сквозь страницы журнала и потрогать.

– И между вами что-то произошло в тот день?

– Нет. Не тогда.

– Позже?

Он не ответил на этот вопрос, потому что к нашему столику подошел какой-то его знакомый и поздоровался.

Однажды вечером я вел передачу, в которой участвовала целая компания людей, утверждавших, что они новые воплощения знаменитостей. Среди них были Гитлер, Моцарт, Жан-Жак Руссо. В последние пятнадцать минут передачи мы всегда отвечали на звонки слушателей. Больше всего звонков (и ругани) получил Гитлер, но и Моцарта кто-то спросил, понравился ли ему фильм «Амадеус» и правда ли, что Сальери его отравил. Бедняга Руссо (почтальон из Темпа, штат Аризона) оставался без внимания, пока не раздался последний звонок.

Я не узнал голоса.

– Мистер Руссо, не могли бы вы точно сказать, что имели в виду, говоря в шестой книге вашей «Исповеди»: «Верующие обычно создают Бога по образу и подобию своему. Добрые делают его добрым, злые – злым; фанатики, полные ненависти и желчи, могут видеть лишь ад, потому что хотят проклясть весь мир, в то время как нежные, любящие души вряд ли верят в подобное место».

Руссо на мгновение задумался, а потом пододвинулся к микрофону:

– Бог в глазах смотрящего. Добрый человек видит в Боге положительную силу, а злой видит в Нем угрозу. Что может быть проще?

Мой продюсер указал на часы. Оставалось всего две минуты, а я еще не объявил, кто приглашен на следующую передачу.

Но прежде чем я успел что-то сказать, голос по телефону проговорил:

– Мистер Руссо, не считаете ли вы, что если бы человечество хотело чего-то правильного, то люди могли бы давным-давно уже это иметь?

– Простите, но мистер Руссо не может вам ответить, потому что у нас кончилось время. Завтра в нашей передаче мы поговорим с рок-группой «Гремучий оргазм», все музыканты которой играют исключительно на микроволновых печах. Всех сердечно приглашаем присоединяться к нам, где бы вы ни были!

На следующее утро я подъехал к «Кабинету доктора Калигари» купить рубашку и повидаться с Майклом.

Как только я вошел в дверь, он набросился на меня:

– Ты меня оборвал! Свинья! Как ты мог?

– Оборвал? Когда?

– Вчера вечером, во время передачи! Это я звонил Руссо. Хотел дать тебе знать, что слушаю.

– Это был ты? С этой цитатой про Бога. Почему ты не позвонил раньше? Это был единственный интересный вопрос за всю передачу. Я и не знал, что ты такой поклонник Руссо.

Он удовлетворенно хмыкнул:

– Я собирался поймать парня этой цитатой из Хэзлитта. Насчет того, что было бы, если бы человечество захотело чего-то правильного. Я все спланировал.

– Срезать его? Но это же был просто почтальон из Аризоны.

– Это был вонючий самозванец, Инграм. Остальные психи в передаче искренне верили в то, что говорят. Кроме этого. Он, очевидно, просто прочел «Исповедь» и решил прийти на передачу… Не отговаривай меня. Терпеть не могу самозванцев. Даже тех, что приходят на твою передачу.

– Ко мне на передачу приходит много таких, Майкл. Она называется «За гранью».

Его недавний гнев вывел меня из равновесия, но он быстро успокоился – лицо приобрело прежнюю мягкость, а брови из буквы «V» опять улеглись в дуги. Через мгновение после восстановления наших отношений я уяснил, что до того никогда не видел Майкла по-настоящему рассерженным. Что случилось?

– Майкл, с тобой все в порядке? Что-то не так?

Вместо ответа он взял меня за рукав и потянул в заднюю комнату магазина, где у него была контора.

– Хочу, чтобы ты взглянул кое на что.

Его офис маленький и без излишеств. На нескольких стульях из серого гладкого металла сидеть неудобно. Единственная картина на стене – увеличенный кадр из фильма «Кабинет доктора Калигари», и эту же картинку магазин воспроизводит на своих бланках.

– Взгляни.

Майкл прошел за стол и протянул мне сложенный листок бумаги. Я взглянул. На нем жирно, красными чернилами было написано несколько слов. Очень коряво, детским почерком. Точки над «i» были скорее кружками, чем точками, и все такое.

Дорогой Майк,

прошло немало времени, верно? Что ж, ты обрадуешься, узнав, что твой старый приятель Клинтон собирается скоро тебя навестить. Так что приготовь все к вечеринке. Я выезжаю, малыш.

Я попытался отдать письмо обратно, но он не взял его, и я положил листок на край стола. Майкл с несчастным видом уставился на него.

– Приезжает Клинтон? Ну и что?

– Он уже здесь.

Повернувшись, Майкл отодвинул занавеску позади стола и жестом поманил меня к себе. Когда я подошел, он указал на другую сторону улицы. Его руки не могли найти покоя. Они не тряслись, но все его существо излучало какую-то нервозность, какое-то сильное тревожное напряжение. Будто мгновение назад его сильно ударило током, и теперь он не сразу мог прийти в себя.

Улица была полна машин и прохожих, дыма и шума. Толпы людей куда-то двигались, двигались.

– Что ты хотел мне показать?

Он ткнул пальцем:

– Светофор вон там. Видишь, мальчишка прислонился к столбу? В футболке с номером двадцать три?

– В красной?

– Да. Это Клинтон.

– Майкл, – усмехнулся я, – ему же лет пятнадцать.

– Знаю. – Он опустил занавеску.

В последний момент «Клинтон» посмотрел в нашу сторону, как будто почувствовав, что мы говорим о нем.

Руки могут выдать правду. По тому, как они поднимаются и падают, с безотчетной печалью или грацией, можно прочитать признание в окончательном поражении или любви, скрытое за каменным лицом или циничной улыбкой.

Мы с Майклом сидели по разные стороны стола. Сначала он пытался шутить, но его руки поднимались лишь наполовину – как птицы, не имеющие сил взлететь. И в этом не было ничего смешного.

– Знаешь, сколько у меня знакомых, Инграм? В моей записной книжке на букву «Z» исписано три страницы! Я не вру… Но знаешь, что я понял недавно? Что всегда водился не с теми. Так много мнимых друзей. Не говорю о присутствующих, но мой величайших талант – привлекать к себе людей, которые сначала кажутся великолепными, но потом – одно расстройство… И Клинтон – ярчайший пример.

Бессознательно я поднял руку, как ученик на уроке, когда не терпится задать вопрос.

– Погоди, Майкл, но после всех твоих рассказов о Клинтоне я думал, что он, как в сказке, был тебе другом и защитником… Ты сам десять раз говорил, что он спас твое детство.

– Это так. Он спас мое детство. Но сейчас речь не о том. Послушай, не говори, что знаешь человека, если только он не открыл тебе, с какими тайными молитвами обращается по ночам к своему богу или дьяволу…

Я в замешательстве помотал головой: о чем это он?

– Да, Клинтон защищал меня. Несколько лет. А потом в один прекрасный день превратился в обезьянью лапку! Третье желание, которое убивает все хорошее, все, что ты любишь.

Объяснять что-то кому-то – это вроде уборки помещения: сначала делаешь несколько широких взмахов шваброй, чтобы смести в кучу весь более или менее крупный мусор, а потом, покончив с этим, опускаешься на колени, чтобы добраться до всякой мелочи и пыли, затаившихся в углах и под мебелью. Вымести все это, и presto![18] – в комнате порядок.

Но вместо того, чтобы навести порядок – то есть собрать все подробности о Клинтоне Дайксе вместе в одну аккуратную (доступную пониманию) кучу, – Майкл путано и сбивчиво что-то бормотал, порой совершенную бессмыслицу. От такой уборки пыль и мусор только еще больше разлетались по комнате его прошлого.

Единственное, что я сумел понять к концу того первого дня, когда на другой стороне улицы мы увидели мальчишку, было следующее: Клинтон Дайкс вернулся и ему по-прежнему было пятнадцать лет. Все то время, что Майкл знал его, ему было пятнадцать.

Больше двадцати лет.

– Я не рассказывал тебе, что случилось с Энтони Фанелли.

– Майкл, пожалуйста…

– Нет, я не собираюсь грузить тебя просто еще одной историей. Все это имеет отношение к происходящему. Тебе следует знать всю предысторию, прежде чем судить о чем-либо. Все связано.

– Ты говоришь это мне?

Несколько лет назад у меня в «За гранью» был гость – один из головорезов генерала Гальтиери в аргентинском правительстве. Работа моего гостя заключалась в том, чтобы пытать людей. При всей его отвратительности, этот низкий тип, гордившийся своими делами и довольный, что все сошло ему с рук, сказал в передаче нечто такое, что запало мне в душу. У большинства людей в голове не хватает пространства, чтобы учиться чему-либо и набираться мудрости, и этот тип был один из таких. В основном он был вполне предсказуем, но часто ли мы имеем возможность послушать зло из собственных уст зла? Или ощутить дыхание монстра, слушая, как он рассуждает о своем ремесле?

Сказал он следующее: хитрость обольщения, как и пытки, заключается в понимании жертвы. Хочешь, чтобы кто-то «стал твоим»? Не спеши, не торопись – разузнай о своей жертве все, разнюхай ее привычки и пристрастия. Рано или поздно ты обнаружишь то, что тебе нужно: она любит цветы, а особенно обожает орхидеи. Вырывать человеку ногти не поможет, но лишь упомяни, что займешься его детьми, – и ты победил; он будет ползать у твоих ног. И в обольщении, и в пытках используй одни и те же средства, и добьешься желаемого. Среди прочих омерзительных вещей этот человек рассказал, как, добиваясь своей жены, использовал те же методы, что и выбивая информацию из сотен обреченных узников.

Когда я спросил, ощущал ли он когда-нибудь угрызения совести, он ответил: «Если на Бога не обращать внимания, он тоже оставит тебя в покое».

Через два дня после того, как я впервые увидел Клинтона, кто-то порезал шины у моего мотоцикла. Это не смешно, но такова жизнь в большом городе, и с этим приходится мириться. К счастью, ремонтная мастерская всего в нескольких кварталах от меня. Я позвонил механику, и через полтора часа мотоцикл был снова на ходу. После землетрясения я переехал в жилой комплекс с гаражом, но пользовался им лишь изредка. Теперь же я принялся ставить мотоцикл в гараж, а о происшествии и думать забыл.

Через три дня мою квартиру взломали. Ничего не взяли, но злоумышленник вымазал дерьмом стены, многократно написав на них: «За гранью». Вонь – надо признать, человеческое дерьмо имеет свой неповторимый запах – плюс тошнотворное знание, что сделавший это знал, где я живу, проникли в мое сердце и вызвали в нем страх. Да, все мы читали «1984», и я помню клетку с крысой, привязанную к голове Уинстона Смита в комнате 101, но то книга. Книгу можно отложить, пойти на кухню и взять пакет с сырными палочками. Но другое дело, когда приходишь домой и видишь упоминание о части твоей жизни, написанное дерьмом на стенах твоей кухни.

Полиция не увидела в этом происшествии ничего странного, в том числе и мой друг, детектив Доминик Скэнлон, которому я звоню, когда мне нужно что-нибудь от лос-анджелесского департамента полиции.

– Ради бога, Инграм, а на что ты рассчитывал со своей передачей? Ты приводишь туда больше маньяков, чем сидит у нас в камерах! И еще удивляешься, что кто-то из них чертит пальцем у тебя на стенах? Помнишь радиоведущего, которого убили в Сиэтле? Я говорил тебе много лет: будь осмотрительнее. Но нет – ты устраиваешь чуть ли не Клуб поклонников Чарльза Мэнсона! Твоя передача – это просто оживший заголовок из «Нейшнл инкуайрер»: «МЕРИЛИН МОНРО ЖИВЕТ НА НЛО И СПУСКАЕТСЯ, ЧТОБЫ ТРАХАТЬСЯ С МОИМ ХОМЯКОМ!» Боже, Инграм, и ты еще удивляешься? Меня больше удивляет другое: почему так долго с тобой ничего подобного не происходило.

– Ладно, Доминик, не тяни меня за цепь. Что мне теперь делать?

– Съезжай. Возьми другой номер телефона, которого нет в справочнике. Впрочем, пока ты ведешь эту передачу, друг мой, ты все равно светишься, как радиоактивный. Видишь ли, ты знаешь этих психов, лишь когда они приходят к тебе на передачу и в основном ведут себя прилично. А я их вижу, когда у них плавятся реакторы, и мы получаем, как в «Китайском синдроме», когда эти парни вышибают мозги себе или кто там поблизости. Я очень тебя люблю, старик, но не рассчитывай, что выйдешь сухим из воды, пока имеешь дело с этой радиацией.

– Полицейские должны утешать людей, Доминик. А слушать тебя – все равно что вытираться мокрым полотенцем!