Замужем за облаком. Полное собрание рассказов Кэрролл Джонатан

На свою голову

И они жили долго и счастливо… Проклятье, ведь именно так все должно было происходить! Они встретились, разговорились и полюбили друг друга, он попросил ее руки, она ответила согласием – все происходило должным образом.

Но в жизни не существует четких правил, даже если мы продолжаем на это надеяться. Хуже того, мы упрямо пытаемся следовать несуществующим правилам и нередко заканчиваем подобно ему: сидя в пустой квартире и гадая, где она находится и что делает сейчас, сейчас и сейчас, в полной уверенности, что все ею сделанное будет более эротичным, более волнующим и уж точно выходящим за рамки того, что она прежде проделывала с ним.

Он видел ее нового мужчину. Никаких сомнений. Эти двое шли по улице, держась за руки, причем ее спутник был с татуировкой и бородкой клинышком! По виду смахивает на байкера или дальнобойщика – из тех, что вечно носят бейсбольные кепи с сеточкой для вентиляции черепа.

А ведь она терпеть не могла татуировки! По крайней мере, так она говорила раньше. Он помнил ее слова: «Татуировки – это мерзость». И вот теперь она разгуливала под руку с татуированным мистером Мерзость Козлиная Бородка, в то время как ее муж сидел один в гостиной, тупо уставившись в пол.

Что еще хуже, он тосковал по всему, что ее касалось, даже по вещам, ранее его раздражавшим. По длинным черным волосам, после мытья остававшимся на белых стенках ванны, напоминая какие-то затейливые письмена. По косметике, беспорядочно заполнявшей две трети аптечного шкафчика. По ее упрямству. По приторно-ласковому голосу, которым она разговаривала с кошкой. Он тосковал по всему этому.

Чего только он не перепробовал, чтобы ее забыть: поездку на остров Бали, крепчайшую водку, службу знакомств, обращение к мудрости библейского Иова. Проблема была в том, что на самом деле он не хотел ее забывать. Не хотел выбрасывать из головы воспоминания об ее улыбке, ее длинных пальцах, ее манере насвистывать, возясь на кухне. Он был еще не готов расстаться с ней окончательно.

А сегодня была их годовщина. Четыре года супружеского счастья. Он бы повел ее в ресторан и произнес массу тостов в ее честь. Он бы купил ей подарок – что-нибудь превышающее их семейный бюджет, ну и что с того? Любовь важнее баланса счетов. А то и замахнулся бы на заграничную поездку. Выложил бы пару авиабилетов на столик в гостиной, сопроводив это торжествующим «Завтра вылетаем в Лондон!».

По мере того как он рисовал в уме эти сцены, его квартира как будто разрасталась, стремительно увеличивалась в объеме. Вскоре он уже видел себя сидящим в центре вокзального зала ожидания. Один в пустом зале. Все прочие уже расселись по вагонам перед поездкой в никуда! Составы отбывают с каждого пути!

Вздохнув, он поднялся из кресла и решил пойти выпить. Он посидит в баре, посмотрит какой-нибудь матч по телику. Что угодно, лишь бы отвлечься от мыслей о ней, в то время как механизмы его мозга продолжат работать с предельной нагрузкой, прикидывая, что же ему делать с оставшейся частью своей жизни.

На улице было очень холодно, и машина упорно не желала заводиться. «Чуга-чуга-чух…» – фырчала она снова и снова при повороте ключа зажигания. И больше ничего. Он сжимал рулевое колесо, ощущая его рельефную поверхность сквозь тонкие перчатки, которые получил от нее в подарок на свой последний день рождения.

– Ну давай же, скотина, хоть ты надо мной не издевайся! Только не сегодня!

«Чуга-чуга…» И больше ничего.

Она бы сейчас наверняка сказала:

– Может, мотор захлебнулся?

Она говорила так всякий раз, когда барахлила машина, и это было единственное, что она знала об автомобилях: если сильно давить на педаль газа при запуске, мотор захлебнется бензином. Слово «захлебнуться» она употребляла при любых автонеприятностях. Он не мог удержаться от шуток по этому поводу, пока она не останавливала его сердитым щипком за руку. Как-то раз не сработал электрический стеклоподъемник, и он с самым серьезным видом спросил жену:

– Что-то там захлебнулось, тебе не кажется?..

Он ткнулся лбом в леденящий пластик руля и, уже отчаявшись, сделал последнюю попытку. На сей раз с поворотом ключа двигатель фыркнул и ожил. Слава богу!

Выезжая на улицу из двора жилого комплекса, он увидел на тротуаре своего соседа – малоприятного типа, которому жена дала прозвище Скупердяй Мистер Горчица. Неужели напоминания о ней будут преследовать его повсюду? Прозвища, которыми она награждала соседей; «захлебнувшийся мотор»; призывный клич, звеневший в ушах при проезде мимо ее любимых магазинов. Неужто он обречен вот так терзаться весь вечер?

К счастью, нет. Выбранный им бар оказался уютным и приветливым. Следующие несколько часов он чувствовал себя вновь стоящим на твердой земле. Рядом пристроилась крупная блондинка по имени Кора и начала с ним флиртовать. Ее приятель Огги не уставал заказывать выпивку, и они втроем дохохотались до застольной дружбы. Именно так все и должно происходить! Люди пьют за здоровье друг друга, рассказывают разные истории и выдают такие шутки, что у тебя глаза слезятся от смеха. Он не имел ни малейшего желания даже дотрагиваться до Коры, но был чрезвычайно признателен ей за трижды произнесенную фразу: «Ты мой тип мужчины».

Пришел его черед посетить уборную, и он уже слез с табурета, когда позади раздался мужской голос:

– Привет, Кора.

Развязно-интимный тон недвусмысленно намекал на то, что говорившему довелось провести какое-то время в постели с этой габаритной красоткой.

Обернувшись, он замер в смятении. Перед ним стоял мистер Мерзость Козлиная Бородка собственной персоной.

– Кого я вижу! Куда ты запропал? С кем водил шашни в последнее время? – В голосе Коры слышались радость и вожделение.

Их познакомили, но даже в самый момент представления мистер Женовор не взглянул на него, продолжая пялиться на пышный бюст Коры.

– Привет, как дела? – небрежно обронил он, ясно давая понять, что лично ему наплевать с высокой горки на дела новоявленного знакомца.

Ну что ж, вот он, удобный момент! Самое время выступить против этой сволочи, а заодно и против собственной никчемности, против всего им не сделанного и несостоявшегося. Смелее! Сгреби ублюдка за грудки, вытащи его на середину зала и от-джекичань за милую душу. Сделай что-нибудь!

Увы и ах. В нем не было ничего от Джеки Чана, ни единой хромосомы. Ни от Джеки, ни от Джона Уэйна. Никакой твердости, ни намека на крутизну, ни зачатка стальных яиц. Словом, ничего хорошего. Но и плохого тоже ничего – только серость и безволие. Покупайте таких по тонне за грош, сойдут в качестве уплотнителя. Он был всего-навсего самим собой, способным разве что проглотить язык, залиться краской и стиснуть кулаки, стоя лицом к лицу с человеком, укравшим у него жену.

Он покинул бар так быстро, как только мог. Весь употребленный за вечер алкоголь, вместе с его расслабляющим эффектом, испарился из организма еще на полпути через зал к выходу. Он сядет в машину и уедет прочь. Это будет хорошо. Он промчится через боль и унижение, мимо дорожных указателей и бензоколонок, которые подпитают его перемещение все дальше и дальше в никуда, – именно это было ему нужно в такую ночь.

А ведь у него был превосходный шанс – он стоял на расстоянии вытянутой руки от обидчика, но только сопел и пыхтел, впустую выпуская пар. И теперь будет ехать всю ночь напролет, один в машине, которая вновь напомнит ему о жене своим барахлящим стартером, – ну и пусть. Он промчится сквозь ночь, навстречу рассвету за лобовым стеклом. А начало нового дня всегда дарит проблеск надежды.

Стоянка перед баром была заполнена автомобилями – и это в полвторого ночи. Он позавидовал счастливым пьянчугам, оставшимся внутри. И тут же замер как вкопанный, вдруг с горечью осознав, что завидует чуть ли не каждому человеку в этом мире просто потому, что этот человек – не он сам.

Но как следует прочувствовать и переварить эту горькую мысль он не успел. За его спиной послышались шаги, затем раздался глухой звук, что-то больно тюкнуло его в область затылка, и он потерял сознание.

Сновидений не было. От первого момента острой боли в затылке он перешел сразу к моменту пробуждения.

– Черт, где это я?

Он не смог задать этот вопрос вслух, поскольку рот его был залеплен скотчем, а руки связаны за спиной.

Перед глазами была сплошная чернота, но, судя по тряске, он находился в чем-то движущемся. Услышал шум мотора. Значит, он в автомобиле. Еще через несколько секунд понимание конкретизировалось: в багажнике автомобиля. Он был связан и с заткнутым ртом ехал в багажнике автомобиля, а перед тем его оглушили ударом по затылку и натуральным образом похитили!

Он запаниковал. Начал бить ногами и ворочаться, попытался кричать сквозь клейкую ленту. Никогда прежде он не ощущал себя более живым, чем сейчас. Ничто прежде не казалось ему настолько важным, как избавление от всего этого – веревки, скотча, багажника. Если он не освободится немедленно, он просто сойдет с ума. И на сей раз он действительно старался что-то сделать, вместо того чтобы смиренно ждать своей участи. Он лягался и вертелся как мог, издавая глухое подобие воплей.

Однако ничего не изменилось. Машина продолжала движение, все его потуги были напрасны. Когда прошел первый приступ паники, он временно вернул себе способность к здравому рассуждению.

И кому же могло прийти в голову похитить именно его? Он ничем ценным не владел, никого важного не знал и вообще не имел никакого значения в этом мире. Откуда Красным бригадам, Арийским братствам, Сияющим путям и прочим головорезам знать о самом факте его существования? Может, ему впору возгордиться по такому случаю?

Или то были злобные арабы, горящие жаждой мести и сцапавшие первого злосчастного американца, подвернувшегося им под руку? Или садисты?! Они завезут его подальше в лес со специальным чемоданчиком, полным… всякой всячины, и, когда его останки обнаружат, даже бывалые спасатели будут отворачиваться, не в силах вынести столь жуткое зрелище. При этой мысли он снова забился в истерике.

К худу ли, к добру ли, но вскоре после того, как его накрыла новая волна паники, машина резко остановилась. Одна за другой хлопнули дверцы. Голосов слышно не было. Зато он услышал шаги. Где-то совсем рядом скрежетнул, поворачиваясь в замке, ключ, и крышка багажника поднялась. В лицо ему ударил ослепляющий свет фонаря.

– Вылезай оттуда!

– Как он вылезет? Он же связан.

– Ах да.

Судя по выговору, американцы. И голоса как будто знакомые.

В следующий миг он был рывком поставлен на колени, а затем грубые руки, взяв за подмышки, выдернули его из багажника. Все еще ослепленный ярким светом, он не мог разглядеть похитителей.

Его швырнули на землю. Оцепенев, он ждал, что последует дальше. Последовал удар ногой в бок. Сильный пинок, однако не убийственный.

– Оставь. Не надо этого.

– Почему бы нет? Ты же сам видел, как он там позорно обделался.

Да, голоса определенно знакомые. Не боль и не страх сейчас были на первом месте; его мозг занимала только одна мысль: «Чьи это голоса?»

Зрение понемногу восстанавливалось. Он интенсивно заморгал, стараясь ускорить процесс. Вот уже стали различимы две, затем три пары ног. Одна пара была в кроссовках – точь-в-точь таких же, какие он сам носил в юности: черно-белые «конверсы» с высоким верхом.

– Сними скотч, пусть себе треплется. Теперь не важно, услышит его кто-нибудь или нет.

Рядом кто-то язвительно рассмеялся. Обладатель кроссовок шагнул вперед, нагнулся и одним резким движением отодрал ленту.

И сразу же вслед за скотчем с его губ сорвался пронзительный вопль. Но причиной была не боль. Он кричал потому, что узнал в нагнувшемся человеке самого себя!

В семнадцать лет. Семнадцатилетний он, в «конверсах», потертых джинсах с заплатками, пришитыми его мамой, и ярко-оранжевой тенниске, подаренной его подружкой как раз на семнадцатый день рождения.

– Сюрприз, говноед! С возвращением!

Юнец распрямился, уперев руки в тощие бедра. С той поры он порядком погрузнел. А ведь когда-то он носил брюки с обхватом пояса всего в тридцать два дюйма. Славные были деньки.

– Теперь взгляни сюда, – прозвучал другой голос, более низкий, но тоже принадлежавший ему.

Мы зачастую удивляемся, слыша себя в магнитофонной записи. А он в течение каких-то тридцати секунд услышал со стороны свой голос в двух разных вариантах – из далекого и из близкого прошлого.

Заранее страшась того, что увидит, он перевел взгляд на второго мужчину и тотчас опознал в нем относительно недавнего себя. Такую прическу он носил несколько лет назад. И еще этот аляповатый блейзер в красную клетку. Жене он почему-то нравился.

– Понял, кто мы такие?

Он и без того был ошеломлен, а этот вопрос добил его своей нелепостью. Но надо было как-то среагировать, и он ограничился кивком. «Недавний он» кивнул в ответ.

– Это хорошо, а вот я долго не мог понять.

– А я врубился с первой секунды, – гордо заявил тинейджер.

– Может, заткнешься, наконец? Если ты такой умный, как ты очутился здесь?

Сидя на земле, он наблюдал за двумя ранними ипостасями самого себя. Было очевидно, что эти двое терпеть не могут друг друга.

– А ты чего зенки пялишь? – накинулся на него юнец, стараясь говорить как можно более страшным голосом.

Но сидевший на земле человек знал, что это блеф. Он помнил, как в свои семнадцать лет прилагал массу усилий к тому, чтобы выглядеть крутым чуваком. В ту пору он тусовался с компанией отморозков, колючих, как кактусы, и опасных, как ручные гранаты на взводе. Он вовсе не был крутым, но соображал неплохо и сумел внушить остальным, будто он свой в доску, – и одного этого было достаточно, чтобы без лишних проблем прожить те непростые годы.

С головой он дружил всегда, но сейчас, оказавшись в столь немыслимой ситуации, впервые в жизни понял, что обретенное таким путем ощущение достаточности может быть обманчивым. Ибо, при всей его изворотливости, расчетливости, лжи и притворстве, по прошествии лет что он имел в итоге? Жену, бросившую его ради другого; должность клерка среднего звена в конторе, интересной разве что своим названием; квартиру с видом на магазинчик уцененных ковров и паласов. В их конторе недолгое время проработала одна шустрая дамочка, которая как-то мимоходом обронила: «Я вытрахалась из низов на средний уровень». Тогда эта фраза показалась ему забавной, но не более того. И вот теперь, настигнутый безжалостным прозрением, он осознал истинный смысл этих слов. Ведь и он сам схожим манером «выхитрился» на средний уровень, но лишь затем, чтобы застрять здесь навсегда.

– Аллилуйя! Наш приятель узрел свет истины, – объявил тинейджер.

Тот, что постарше, помог ему подняться на ноги (с громким щелчком коленных суставов) и сказал:

– Добро пожаловать в клуб.

Зрение теперь уже восстановилось полностью, и кровь застыла в жилах от того, что он увидел на ночной проселочной дороге.

Их здесь было полным-полно. В кроссовках и майках, в двубортных костюмах, в шортах-бермудах, в форме детской бейсбольной лиги. Постриженные на разный манер, с лицами, варьирующимися от очень худых до уже начинающих расплываться.

И все это был он.

Лишившись дара речи, взирал он на собственные ипостаси. Они походили на ожившие фотографии из семейного альбома. Тут присутствовал он в семь, двенадцать, семнадцать, девятнадцать лет. Расклешенные брюки и длинные ногти были из того периода, когда он сразу по окончании колледжа упорно пытался освоить игру на гитаре. А вот свежий порез на руке, полученный им при падении с велосипеда, – сколько ему тогда было? Одиннадцать?

Они толпились на узкой проселочной дороге в два часа пополуночи – разные версии одного человека, глазеющие на новенького либо тихо беседующие между собой. Он не слышал, о чем они говорили, но знал, что речь идет о нем. Лица их выражали всю гамму чувств – от искренней радости до полного неприятия и отвращения.

Ему пришлось напрячь остатки сил, чтобы шепотом выдавить из себя пару вопросов, обращенных ко всем и ни к кому конкретно:

– Что это значит? Почему я здесь?

– Потому что с тобой все кончено. Твое время истекло, да ты и сам уже это понял, – сказал семнадцатилетний. – Потому что теперь ты подобен всем нам: использован и выброшен, как сигаретный окурок.

Недавний он сочувственным жестом положил руку ему на плечо:

– Это правда. Мы все здесь – один и тот же человек, но этот человек все время растет, или стареет, называй как хочешь. Каждый из нас – это всего лишь один этап. А когда твой этап пройден…

Семнадцатилетний подвинул его плечом:

– Отвали, я объясню популярнее, а то тебя слушать – со скуки сдохнешь. – Он приблизил лицо почти вплотную к лицу новичка. – Человеческая жизнь подобна пачке сигарет. Все очень просто. В пачке двадцать штук, так? Ты выкуриваешь одну, остается девятнадцать. А что ты делаешь с чинариком? Бросаешь на землю и забываешь о нем – мол, сам догорит и погаснет. Да только мы не гаснем, хотя об этом никто не догадывается, пока сам не попадает сюда. Вот как ты сейчас. В том и состоит великая тайна жизни. Все мы… – юнец описал рукой широкую дугу, охватывая присутствующих, – все мы в одной пачке. Одна жизнь. Один человек. Но ты понимаешь это лишь после того, как тебя докурили и выбросили. А тогда уже слишком поздно.

– Значит ли это, что я – то есть ОН – умер?

– Нет, конечно же! Не будь таким эгоистом. Он только что прикурил новую сигарету от твоего чинарика.

Похоже, эта фраза особенно нравилась семнадцатилетнему и кое-кому из прочих, судя по взрыву идиотского хохота.

Все еще отказываясь верить, он посмотрел на недавнего себя – единственного в этой компании, кто проявил к нему сочувствие. Но тот ограничился кивком, подтверждающим слова юнца.

Он оглядел толпу – повсюду был он сам в разные периоды жизни. Значит, все так и есть. Иных объяснений просто не существовало.

– А что случится со мной, то есть с НИМ?

– Нам-то откуда знать? – сердито откликнулся кто-то, плохо различимый в темноте. – Все, что мы можем, – это сидеть и ждать, когда наша компания пополнится очередным отбросом вроде тебя. Балдежно, да?

«Балдежно»? Господи, он уже и не помнил, когда в последний раз слышал это дурацкое словечко. Может, в семидесятых? «Балдежный прикид», «обалденные сиськи», «нехило прибалдели субботним вечерком»…

Караул, спасите!

Так началась первая ночь по эту сторону его жизни, но в конечном счете все оказалось не так уж плохо. Мальчишка-бойскаут – то есть он сам в бойскаутскую пору – развел костер. Другой (в пижаме) притащил коробку с хот-догами и пончиками. Семнадцатилетний не выпускал из рук любимый нож с выкидным лезвием, вскрывая банки и кромсая все подряд. Многие из них расселись вокруг костра, угощаясь и болтая о том о сем. Некоторые легли спать, в первую голову самые младшие. Кто-то попытался подбить остальных на исполнение хором старых шлягеров, но кто-то другой сказал ему заткнуться – далеко не все тут знали эти песни.

Во многом это напоминало встречу однокашников – самую необычную и грандиозную из всех подобного рода встреч. У новенького, конечно же, имелся миллион вопросов, поскольку он так много всего успел позабыть. А у них имелся ответ на каждый из его вопросов. И он как будто заново находил маленькие сокровища, казалось уже безвозвратно утерянные в житейской суете.

После нескольких часов такого общения у него наметились свои симпатии и антипатии среди присутствующих, что вполне естественно. Кто из нас любит себя самого во всякое время и во всяком виде? Он всегда боялся смерти, но если финал его жизненного пути оказался таковым, это было еще терпимо. Пикник на природе и воспоминания в разновозрастной компании…

Впрочем, нет! Это было ужасно, чудовищно! Это напоминало ожидание Годо, только вместо Годо (или вместо бога) он мог дождаться лишь появления очередной версии самого себя – и сколько еще таких ему предстояло увидеть?

А когда первые лучи солнца пробились сквозь кроны леса – и ни минутой ранее, – новичка угостили последним сюрпризом. Ему приказали садиться в машину. К тому времени он был настолько измотан и опустошен, что безропотно выполнил бы любое распоряжение.

Обратно в город его везли уже другие. Семнадцатилетний исчез в лесу несколькими часами ранее, а второй похититель баюкал на коленях самого себя в младенческом возрасте.

В молчании они проезжали по знакомым улицам. Он сидел на переднем пассажирском сиденье, тупо глядя на то, что еще вчера было его повседневной жизнью. Они миновали его дом, место его работы, лужайки, где он перекидывался с приятелями бейсбольным мячом, церковь, где он венчался.

Никто не произнес ни слова до того момента, когда машина затормозила перед домом, в котором, как ему было известно, теперь обитала его жена вместе с мистером Козлиная Бородка.

– Нет, я не хочу…

– Ш-ш-ш! Сиди и смотри, – прошипел водитель, и они снова погрузились в молчание.

Через несколько минут к дому подкатила синяя «тойота-королла», из которой выбрался козлобородый. Сразу стало ясно, что он сильно пьян, а блудливая улыбочка на его физиономии говорила о том, что этой ночью он гульнул по полной. Быть может, с Корой из того бара? Хотя какое это имело значение? Нетвердой походкой он двинулся в сторону крыльца.

После всех потрясений этой ночи новичок еще нашел в себе силы рассвирепеть.

– Гад! – яростно выдохнул он.

И тут случилась удивительная вещь: татуированный мерзавец вдруг остановился и провел рукой по своему затылку, словно почувствовав близость чего-то загадочного и очень неприятного. Он стоял к ним спиной, но потом медленно развернулся.

Увидев лицо мистера Мерзости, новичок замер с разинутым ртом. Ибо это было его собственное лицо – козлобородый оказался еще одной ипостасью все того же человека! Разница была лишь в бороде, татуировке и прикиде. На каком-то из поворотов судьбы он сильно изменился: связался не с теми людьми или попросту деградировал, а скорее всего, и то и другое. Как это могло случиться? Он и помыслить не мог, что когда-нибудь докатится до такого состояния. Однако живое свидетельство находилось всего в дюжине шагов от него, с рукой на затылке и мучительным сомнением в пьяных глазах.

Одновременно обманутый муж понял, что жена его не обманывала и не покидала. Просто сейчас она любила его в образе мистера Мерзости. Да она что, спятила? Все в облике этого типа ассоциировалось с непристойными шуточками, стоптанными ковбойскими сапогами, дешевым пивом и глючащим телепультом. Хуже того, по всем признакам, он этой ночью изменил единственной женщине, которую когда-либо любил. И как часто он это проделывал? Как он смел так с ней поступать?

Скрипнув зубами, новичок начал выбираться из машины, но водитель схватил его за руку и втянул обратно.

– Ты не можешь вмешаться. Так нельзя. Мы привезли тебя сюда только для того, чтобы ты увидел все своими глазами и понял, что жена тебя не бросала. Точнее, тебя нынешнего она бросила, но…

– Почему я не понял этого раньше, когда видел его в баре? Почему я не опознал его тогда?

– Ты не мог его опознать до встречи с нами, когда у тебя открылись глаза.

Он был взбешен, убит горем, но одновременно испытал и некоторое облегчение. Во всяком случае, жена от него не ушла, и в другой дом они переехали вместе.

Он разглядывал везучего забулдыгу на улице и ненавидел его так сильно, как никого другого в своей жизни. Притом отлично сознавая, что ненавидит в нем самого себя.

Но затем его осенила благодатная мысль, и лицо засияло под стать утреннему солнцу за окнами машины. Повернувшись к водителю, он спросил, указывая на козлобородого, который меж тем возобновил движение к дому:

– Рано или поздно он также выйдет в тираж, да?

Водитель понимающе улыбнулся – той самой улыбкой, которая была характерна для него на всех этапах жизни.

– Разумеется. И ты, если будет желание, сможешь лично взять этого гада в оборот, когда придет его срок.

– Урыть гада! – внезапно гаркнул их спутник с заднего сиденья, подняв сжатый кулак на манер салюта «Черных пантер» шестидесятых.

Двое сидевших впереди почувствовали себя неуютно, отвернулись друг от друга и стали смотреть в никуда.

Баран в волчьей шкуре

Взгляните на эту шляпу. Дряннее не придумаешь, верно? Лично вы не надели бы такую под страхом смерти, не так ли? Хотя зря я так выразился, учитывая мое нынешнее положение…

Я наткнулся на нее в дешевой лавчонке на 14-й улице. В одном из тех заведений, что шеренгами стоят вдоль тротуаров, как перезрелые шлюхи на панели, торгуя всяким хламьем – майками с надписью «Да, я Элвис», игрушечными роботами, двадцатидолларовыми магнитофонами и так далее.

Но я был в подходящем настроении, понимаете? Выдался погожий денек – в самый раз для прогулки. Все утро мы с Мэри провели в постели, и не впустую провели, можете мне поверить. А теперь мы шагали по 14-й улице, глядя на афиши и прикидывая, какой фильм посмотреть. И тут я вижу эту уродскую шляпу на лотке перед магазинчиком «Все за два доллара». Беру ее двумя пальцами, как будто она завшивела или пропиталась радиацией.

Надеваю шляпу и обращаюсь к Мэри, которой чувства юмора не занимать:

– Как по-твоему, мне идет?

Она прохаживается туда-сюда, рука на бедре, разглядывая меня так, будто я музейная Мона Лиза, и потом говорит:

– Ты в ней выглядишь как большущая яичница с ветчиной, когда я адски голодна. Ты и эта шляпа созданы друг для друга, мой милый.

Ясное дело, она хохмила. Если бы она сказала это на полном серьезе, я бы отвесил ей плюху, потому как в натуре такая шляпа не может прилично смотреться ни на одной живой твари, это факт.

Я начинаю вертеться и позировать, как модель. Мэри хохочет, и этот день обещает быть чуть ли не самым счастливым за весь год.

– Беру, – говорю я.

– Классная идея! – Она заливается вовсю, прикрывая ладошкой свой большой поцелуйный рот, и я люблю ее больше, чем когда-либо.

Итак, захожу я в лавчонку и кладу шляпу на прилавок перед продавцом-азиатом. Чую странный такой запах. Типа никогда раньше такого не чуял. Вот что меня удивляет в этом городе, когда попадаешь на всякий восточный народ, арабов там или еще кого. С греками все вроде ништяк. Перекупив забегаловку, они только и делают, что меняют название на «Спарта», или «Афины», или «Зевс» да начинают подавать кофе в бело-голубых чашках с картинками греческих статуй. Еда по большей части остается прежней – хаш из солонины, бургеры и все такое.

Но с другими восточными людьми дело иначе, даже если они обретаются здесь уже много лет. В их заведениях чувствуешь себя так, словно вдруг очутился за океаном. Или вообще черт знает на какой планете. Типа как в «Стартреке». Как-то раз меня занесло в арабский магазин, а там, куда ни глянь, все были в белых балахонах с головы до пят, можете себе представить?

В таких местах удивляют не только запахи. На стенах там висят календари с какими-то дикими каракулями, по углам их детвора лопает невесть что, и чуть ли не у каждого там пустой взгляд, словно они под кайфом или крепко приняли на грудь. Понимаете, о чем я?

Может, это и в порядке вещей, но я так считаю, что, если вы приезжаете в другую страну, особенно в Америку, вы должны подстраиваться под здешнюю жизнь, раз уж тут осели. А если у вас в каком-нибудь Ираке все было прекрасно, почему вы не остались там? Я не против того, что кому-то нравится фалафель, но не называйте себя американцами, если жрете эту фигню трижды в день, да еще палочками вместо нормальных вилок.

Ну вот, значит, вхожу я внутрь, чтобы заплатить за шляпу, а узкоглазый этаким китайским мопсом тявкает из-за прилавка: «Тьфа тёлляр!» – как будто я сам не могу прочесть надпись на его вывеске. Прикиньте, я, наверное, единственный идиот во всем Нью-Йорке, готовый отвалить ему пару баксов за это убожество. Но когда он протявкал это таким манером, будто я жалкий попрошайка или задумал его ограбить, меня это сразу взбесило. Мелкий гаденыш в майке с Майклом Джексоном, торгующий барахлом типа розовых кукол, тряпичных портретов Мартина Лютера Кинга, золотистых пластиковых гондол с часами, которые не ходят… Ему бы пасть на желтые коленки с благодарственной молитвой за мои два «тёлляра», как с куста упавшие. Так ведь нет же, гавкает так, будто я перед тем стибрил его кровные баксы и он требует их обратно!

А ведь все начиналось как шутка. Мы гуляем, я замечаю шляпу, Мэри хохмит, мы с ней смеемся…

Но теперь я уже зол. Мне бы плюнуть на шляпу, развернуться, уйти и гулять себе дальше, но этот тип уже испоганил мне чудесный день – кому такое понравится? Я достаю деньги и бросаю их на прилавок. Одну из бумажек подхватывает сквозняк, и она падает на пол рядом с ним. Он не двигается.

– Мне нужен чек.

– Что?

– Мне нужен чек на мои два доллара.

– Нет чек. Твоя теперь иди.

Тут я мог бы начать третью мировую войну, но мелкий паразит и так уже отнял слишком большую часть моей жизни. Это Мэри так говорит – не давай никому влезать в твою жизнь больше, чем тебе самому это необходимо; и она права. Так что я говорю ему: «Ва фонгу» – и выхожу из лавки со своим приобретением.

По ходу соображаю, что было бы нехило нарисоваться перед Мэри с этой шляпой на кумполе, и надеваю ее уже в дверях. Но сразу после того обнаруживаются две странности. Первая: Мэри нигде не видать. Я смотрю вдоль улицы влево и вправо; ее и след простыл. Надо сказать, что Мэри – девчонка на редкость надежная. У нее, конечно, есть свои заморочки, но с пунктуальностью все путем. Если она пообещает быть там-то или там-то к десяти часам, она там будет минута в минуту. По ее словам, все дело в знаке – она Стрелец. Но сейчас ее нет на месте, хотя только что она была здесь. Фигня какая-то.

Озираясь в ее поисках, замечаю помпезный «кадиллак», припаркованный в аккурат напротив лавки. Лимузин миль девять в длину. Задняя дверца открыта, и рядом, положив на нее руку, маячит черный парень в шоферской форме. Он глядит на меня и лыбится во весь рот. Вот еще одна странность. Однако мне он до лампочки – я все гадаю: куда же делась Мэри?

И вдруг слышу рядом:

– Это он! О боже, это он!

Я в тот момент смотрю налево, а кричат справа, и пока я поворачиваю голову, ко мне подлетают три смазливые девицы латинского типа.

– Подумать только! Не могу поверить! Это же Рикки! А-а-а-а-ах!

– Привет, но я, вообще-то…

– О, я так хочу тебя поцеловать! Пожалуйста, можно тебя поцеловать? Я люблю тебя, Рикки!

– Что?!

Девица тянет на семерку по десятибалльной шкале, и я думаю: ладно, если хочешь меня чмокнуть, валяй. Но тут ее подруга, которая вообще за девятку зашкаливает, оттесняет ее в сторону, хватает меня за шею и впивается поцелуем. Натурально всаживает мне в рот свой язык, как штепсель в розетку. Я вообще в шоке, стою как столб. Ну типа того. Поцелуй что надо, смачнее не бывает, но язык у нее безразмерный, забивает мне всю носоглотку, и я начинаю задыхаться.

– Эй, эй, хватит уже! Оставьте его! – Шофер цапает «девятку» и отрывает ее от меня – жестко, без церемоний.

Но ей, похоже, все пофиг, она и с дистанции таращится на меня так, что пар из ушей валит. Третья девчонка, тоже ничего себе, под шумок пытается подобраться ко мне сбоку, но шофер ее отсекает и говорит мне через плечо:

– Думаю, пора отсюда уезжать, сэр. А то через минуту их будет уже тьма-тьмущая.