Замужем за облаком. Полное собрание рассказов Кэрролл Джонатан

Великая Китайская Стенни

История эта проста и незатейлива, однако, зная Этриха, могу предположить, что попытка ее пересказать не обойдется без осложнений. Так уж повелось, что все с ним связанное неизбежно осложняется, зачастую без всяких на то причин.

Случилось это много лет назад. В ту пору Этрих жил в Европе, и жил очень даже неплохо. Он умел шикануть и подать себя в лучшем виде, одни кашемировые носки чего стоили. Знакомые его расхваливали, родные им гордились. Короче, тогда он был на вершине успеха – за два года до того, как слег.

Мое пребывание в Европе было сравнительно недолгим, но с Этрихом я свел знакомство тотчас по приезде, благо мы работали в одной компании и даже в одном ее подразделении. Он мне сразу же очень понравился, и впоследствии я старался по возможности проводить больше времени в его обществе. Будучи успешным бизнесменом, он также имел все данные для того, чтобы стать политиком или актером. Винсент не просто умел складно излагать свои мысли; он говорил вещи, которые вам запоминались надолго. Он был одним из тех людей, которые легко могут завладеть вниманием любой аудитории, так что слушатели непроизвольно подаются вперед, отрываясь от спинки своего стула и стараясь не упустить ни единого слова.

Возможно, это было одной из причин, по которым во время наших деловых поездок его в каждом аэропорту встречали красивые женщины. Порой, но далеко не всегда его встречала и жена, которая, впрочем, тоже была красавицей.

Их было много. Помню миниатюрную англичанку с глазами Одри Хепберн, приветствовавшую его взмахом наманикюренной руки на выходе из зоны прилета в Хитроу. В другой раз его поджидала смуглая знойная перуанка, которая была в ярости из-за чего-то им ранее сделанного и при встрече едва не влепила ему пощечину. Но к тому времени, как ее лимузин довез нас до гостиницы, эти двое уже смеялись, исподтишка обмениваясь красноречивыми взглядами.

Вот уж в чем Этрих никогда не испытывал недостатка – в женщинах и их красноречивых взглядах исподтишка. Некоторые доставляли нас из аэропорта до своего города в тонированных дорогих авто под приглушенные звуки джаза, наполнявшие салон через восемь динамиков. В других случаях мы продвигались к городским огням в старых помятых такси – «ладах» или обшарпанных желтых «фиатах», – теснясь втроем на заднем сиденье. По дороге Винсент оживленно беседовал с очередной дамой, выясняя ситуацию на месте и тут же строя планы на ближайшие дни.

Я не знаю другого мужчину, который бы так высоко ценил и понимал женщин. Он верил, что в одной из своих прежних жизней сам был женщиной, и поэтому он не только понимал их мотивы и действия, но часто предугадывал эти действия задолго до их совершения. Одна из женщин как-то сказала мне за ужином:

– Иногда Винсент меня просто пугает. Он способен понять даже то, почему мы, женщины, его ненавидим.

Когда же я поинтересовался, за что его ненавидит лично она, дама секунду-другую смотрела на меня в упор, прежде чем сказать:

– Разве это не очевидно?

И то верно: мы легко проникаемся ненавистью к людям, знающим наши сокровенные тайны, особенно если мы, со своей стороны, не знаем и не имеем шансов узнать тайны этих людей. При всем том Винсента Этриха никак нельзя было назвать скрытным человеком. Задав ему прямой вопрос на любую тему, вы всегда получали такой же прямой ответ. Неоднократно он без колебаний говорил о себе самые нелицеприятные и даже постыдные вещи. Возможно, как раз это и нервировало собеседников, заставляя их думать, что он привирает: кто же станет спокойно и без принуждения сознаваться в подобном?

Приведу еще один эпизод, весьма показательный и во многих смыслах самый важный. Дело было поздней весной в пражском отеле «Унгельт». Утром, уже готовясь отправиться в аэропорт, я вышел на веранду отеля, чтобы бросить прощальный взгляд на все это великолепие. Время ланча еще не наступило, но чудесная погода выманила постояльцев из номеров, и все столики на веранде были заняты. Я сделал медленный глубокий вдох, наслаждаясь изысканной смесью восторга и грусти, как это бывает, когда в чужом далеком городе вы видите нечто восхитительное, но вам не с кем разделить свое восхищение. Деревья уже полностью распустились, и солнечный свет каскадами струился по молодой листве. Люди за столиками были одеты по-летнему; прекрасные женские руки были открыты – и не только руки. Их кожа, много месяцев пребывавшая в зимней спячке под толстыми свитерами, пальто и перчатками, наконец-то почувствовала на себе лучи солнца и свежий ветерок.

Я, как обычно, был в одиночестве, однако чувствовал себя счастливым, глядя на лица окружающих и слыша обрывки разговоров, звучавших подобно приятному музыкальному фону. Уже было собравшись развернуться и покинуть веранду, я вдруг заметил за одним из столиков Винсента Этриха и какую-то женщину. Я бы солгал, сказав сейчас, что хорошо запомнил ее внешность. Без сомнения, она была красива. Длинные темные волосы, которые она то и дело откидывала назад быстрым и небрежным движением руки; широкие худые плечи. Что я запомнил отчетливо, так это ее смех. Он был громким, густым и сочным, абсолютно не стесненным условностями. Стоило ей рассмеяться, как люди за соседними столиками прервали свои разговоры и с беспокойством посмотрели в ее сторону. Однако Винсент и женщина были слишком заняты друг другом, чтобы замечать реакцию посторонних.

Что сразу бросилось мне в глаза: эти двое выглядели в точности как ожившее фото из глянцевого журнала с рекламой дорогих духов или ювелирных изделий. Красивый господин в элегантном темном костюме слушает оживленно говорящую даму; его крупные сильные руки поигрывают ее солнцезащитными очками. Выражение лица у него веселое и чуть насмешливое. Он хорошо знает эту женщину и находит ее изумительной. Она наклонилась вперед над сверкающей белой скатертью. Ее руки все время в движении: то поправляют волосы, то дотрагиваются до руки мужчины. Она говорит и говорит без остановок, торопясь рассказать обо всем.

Много позднее, когда я навестил его в больнице и между делом напомнил об этой впечатлившей меня сценке, он сказал, пожимая плечами:

– Она всегда неважно дружила с головой. Подобным дамочкам с глянцевых обложек в реальности нужна не только эффектная внешность, но и толика живого ума. Ведь наш интерес к женщинам, помимо всего прочего, вызван желанием узнать, что и о чем они думают. Стенрауд могла говорить только о себе самой, и ни о чем больше, а выслушивать эти излияния до бесконечности, поверь, не так уж интересно.

Стенрауд Писсекер. Если бы в жизни господствовал здравый смысл, то женщина, которую я видел на веранде тем апрельским днем, ни за что не носила бы такое имя. Когда Винсент впервые сообщил его мне, я не смог удержаться от улыбки, и он улыбнулся со мной за компанию.

– Ничего себе имечко, верно? Вот почему я решил называть ее просто Стенни. Она не возражала. Более того, она считала это очень милым. Пока вы уделяли ей внимание, она охотно откликалась на любое обращение, будь то хоть «стерва». Ее мировосприятие не продвинулось дальше птолемеевой системы; только в ее варианте центром Вселенной была не Земля, а Стенрауд Писсекер.

Я сидел на стуле рядом с больничной койкой и смотрел на свои руки, сложенные на коленях. Мне было нелегко произнести следующую фразу, но я считал это необходимым. Ему нужно было напомнить.

– Однако тебя она очень интересовала.

Он медленно повернул голову в мою сторону:

– Да, она казалась мне интересной. Ты помнишь тот день, когда мы впервые ее увидели?

– В Лондоне. Мы ужинали в «Лэнганз».

Он улыбнулся и поднял взгляд к потолку:

– Так и было. Я даже помню, что именно мы тогда ели: жареные колбаски с картофельным пюре. Мне всегда нравилось это блюдо – в нем есть что-то простецки-вульгарное и в то же время жизнеутверждающее. Я как раз подцепил вилкой пюре и собирался отправить его в рот, когда она прошла через зал.

– И ты простонал: «О бо-о-оже…»

– Верно. Все дело было в сочетании копны густейших черных волос и платья сливового цвета. Позднее я на каждую нашу встречу просил ее надевать это платье. Помню, однажды мы договорились встретиться в китайском ресторанчике, который нам обоим нравился. Когда она появилась в дверях, я встал из-за стола, поднял бокал и поприветствовал ее тостом: «За Великую Китайскую Стенни!» – Винсент умолк на несколько долгих секунд. – Она не поняла шутку. Она даже не поняла, к кому обращен мой тост. Посмотрела на меня как на психа и спросила, что за бред я несу.

– Полагаю, тебя это… обескуражило. Но тогда что же такое в этой женщине побудило тебя…

– С ней связаться? Ты не представляешь, как часто я задавался тем же самым вопросом. Может быть, тебе это известно?

Я потрясенно уставился на него, прикладывая руку к своей груди:

– Мне?! Да откуда же мне это знать, Винсент? Выбор всегда был за тобой.

В конце фразы я невольно повысил голос.

Он попытался сомкнуть пальцы на затылке, но боль, видимо, была слишком сильна. Скривившись, он снова вытянул руки вдоль туловища.

– Даже внешность у нее была не особо выдающаяся, хотя, надо признать, в ней было что-то… умопомрачительное. Не знаю, как иначе это назвать. Впрочем, это уже не суть важно. Какое это имеет значение сейчас?

Никакого. К тому времени это уже не имело никакого значения, поскольку Винсент умирал и его лечащие врачи давно оставили всякую надежду. Хуже того, он был совсем один. Никто, кроме меня, не удосужился его навестить.

Я пришел сразу же, как узнал печальную новость. Когда я в первый раз появился в его палате, он взглянул на меня с таким удивлением, будто я только что прилетел с другой планеты. Мы с ним уже давно не виделись, а в нынешние времена многие ли поспешат к другу, едва услышав, что он тяжело болен? Немногие – однако я как раз из числа таких немногих. Я вовсе не обязан это делать, но у меня вошло в привычку возвращаться на круги своя, доводить любое дело до конца, надежно закрывать за собой дверь при выходе из дому.

Когда Стенрауд Писсекер прошла мимо нашего ресторанного столика в тот судьбоносный вечер, много лет назад, Винсент опустил свою вилку и издал тихий стон. По звуку это напоминало храпение французского бульдога. Я посмотрел на него, потом огляделся по сторонам, снова повернулся к Винсенту и спросил, что случилось. Должен сказать, что в тот момент он и внешне походил на французского бульдога – с этакими выпученными глазами, из-за которых собаки данной породы кажутся всегда настороженными и готовыми к схватке.

Он спросил, заметил ли я эту женщину. Я сказал: «Да, конечно». После этого он заявил, что хочет иметь от нее ребенка, на что я со смехом заметил, что обычно так говорят женщины о мужчинах, а не наоборот. Он пробормотал: «Какая разница?» – и приподнялся со стула, чтобы еще раз на нее взглянуть.

Не забывайте, что я многократно присутствовал при встречах Винсента с его дамами сердца. Я восхищался его напором и невольно завидовал быстроте, с какой он добивался успеха. Но иногда его интерес к женщинам обретал какие-то нездоровые, мрачные, даже отталкивающие черты.

Он продолжил говорить об этой женщине и о том, как он будет рад свести с ней знакомство. А потом просто перестал меня замечать, безотрывно глядя в тот конец зала, где находилась она.

Честно говоря, я почувствовал себя оскорбленным. В конце концов я тронул его за руку и спросил:

– И на что ты готов пойти, чтобы ее добиться?

Ему потребовалась пара мгновений, чтобы осознать мое присутствие за столиком. Еще чуть погодя до него дошел смысл моих слов, и он спросил с этакой хитрецой:

– Ага, так ты ее знаешь?

– Мой вопрос был о том, на что ты пойдешь, чтобы ее добиться. Или лучше сформулировать так: «Чем ты готов пожертвовать ради свидания с ней?»

– Не понимаю. – Теперь его внимание полностью переключилось на меня. Он любил женщин и любил пари, с ними связанные.

– Ты прекрасно понял, о чем я говорю, Винсент. Чем ты рискнешь ради этого? Сотней долларов? Тысячей? Потому что риск есть: даже если познакомишься, каковы будут твои шансы на нечто большее? Отказ может очень дорого тебе стоить.

Он самоуверенно усмехнулся:

– Я принимаю вызов. Ставлю две сотни.

– Это слишком просто, деньги у тебя есть. А чем еще ты готов пожертвовать?

Его самоуверенность только возросла.

– Всеми субботами на месяц вперед. Бордуоком и Парк-Плейс. Двумя знакомыми женщинами, которые мне нравятся. Контрактом «Премиса». Как видишь, я оптимист. Роскошные женщины всегда стоят риска.

«Премис» был очень крупным и выгодным контрактом, за который наша фирма боролась с конкурентами, и все мы знали, что исход этой борьбы целиком зависел от Винсента.

Я был впечатлен его готовностью пойти на такие жертвы.

– Сейчас я не об этом. Вот скажи мне, сколько, по-твоему, действительно драгоценных воспоминаний имеется у человека? Я о воспоминаниях, как будто высеченных на камне; о таких, которые определяют саму нашу сущность и делают нас теми, кто мы есть.

Он прикрыл глаза:

– Вроде дня твоей свадьбы или рождения детей?

– Эти само собой, но я имею в виду и нечто не столь яркое. Например, как отец однажды повел тебя на хоккейный матч, и это был один из редких случаев, когда ты ощутил неподдельную отцовскую заботу. Или когда ты со своими детьми посетил Диснейленд, и это был день, от начала и до конца заполненный любовью и счастьем. Воспоминания такого типа. Если ты согласишься отказаться от одного из них, я в обмен сведу тебя с этой женщиной.

Винсент, надо отдать ему должное, не спешил давать согласие. Он задумчиво постучал по столу указательным пальцем, а затем начал рисовать этим пальцем круги. По часовой стрелке. Против часовой стрелки.

– Синица в руках и журавль в небе, да? Ты предлагаешь мне отказаться от драгоценных воспоминаний в обмен на то, что в перспективе может иметь еще большую ценность?

– Именно так. Но сплутовать тебе не удастся. Это действительно должно быть очень важное воспоминание. Такое, которое ты лелеял бы в свои восемьдесят лет, когда у человека только и остается что память.

– А каким образом те, кто его заберет, узнают, что я не вру и это воспоминание в самом деле очень мне дорого?

Я выпил глоток вина. Отменное вино. Вина всегда были отменными при застольях с Винсентом.

– Они это узнают, не сомневайся.

Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня серьезно. Похоже, он понял, что дело нешуточное. Но затем по залу разнесся громкий густой смех, и это сбило его с мысли. Мы оба повернули голову и обнаружили, что источником смеха была та самая женщина. Она откинула назад голову и запустила пальцы в свои волосы. Ее длинные руки были полностью обнажены. Очень красивые руки. Трудно устоять перед таким искушением.

Его взгляд медленно переместился с женщины на меня.

– Это случилось вскоре после моей женитьбы. Тем летом мы с Китти отдыхали в Бретани. В хорошую погоду обычно брали корзину с продуктами и устраивали пикник на морском берегу. Помню, однажды мы сидели на пляже и ели жареную курицу. Вокруг не было ни души. В окрестностях Вьё-Бура полно таких маленьких уединенных пляжей. Вдруг Китти поднялась на ноги и скинула с себя всю одежду. Она была такой красивой! Я тогда еще никак не мог поверить в то, что эта женщина стала моей. И вот так, обнаженная, она взяла куриную ножку и пошла к воде. Она стояла спиной ко мне на самой линии прибоя, ела курицу и глядела в морскую даль. – Он поджал губы. – Незабываемый момент.

– Звучит прекрасно. И ты согласен с этим расстаться?

– То было давным-давно. – Он указал на смеющуюся женщину. – А это – сегодняшний день. Глупо упускать такой шанс.

Я взял из плетеной корзины круглую булку, отломил кусочек и протянул ему:

– Съешь это.

– Зачем?

– Просто съешь, Винсент. Тебе понравится.

Он посмотрел на меня с недоумением, но взял кусочек и съел его.

Сиделка внесла поднос с ланчем Винсента, поставила его на столик у кровати, изобразила широкую ободряющую улыбку и удалилась. Он оглядел еду – зрелище было жалким, особенно в сравнении с изысканными блюдами, которыми он баловал себя на протяжении многих лет. Среди прочего на подносе лежал квадратный ломтик белого хлеба. Винсент взял его, надкусил, немного пожевал и затем вернул хлебец на поднос.

– Итак, все дело было в кусочке хлеба? Когда я проглотил его тем вечером в ресторане, это скрепило сделку, верно?

– Верно.

– А потом тебя перебросили в Вашингтон.

– Куда меня только не перебрасывали. Но я видел тебя и Стенрауд в тот день в Праге. Вместе вы смотрелись просто чудесно. Как фото на обложке журнала мод.

Он тихо рассмеялся, превозмогая боль:

– И сейчас, когда я вот-вот отдам концы, ты все равно не опишеь мне воспоминание, от которого я отрекся? Ну не упрямься, теперь-то какая разница?

Я нарочно помедлил с ответом – пусть думает, будто я всерьез допускаю такую возможность. Притом что я ее не допускал.

– Я бы с удовольствием, Винсент, однако это против правил. Извини.

Он отмахнулся:

– Ну и ладно. Мне куда важнее то, что ты пришел меня проведать. Я это ценю, поверь. Очень рад с тобой повидаться.

– Спасибо. Я тоже очень рад тебя видеть.

Конечно же, я не сказал, что имею правило наносить последний визит каждому из своих клиентов. Чтобы освежить память. И чтобы все ему объяснить, если он к тому времени сам еще не понял.

– Но и без этого у меня еще осталась масса воспоминаний. Сейчас мне только и остается, что лежать здесь и рыться в картотеке памяти. Даже Стенрауд Писсекер – даже она оставила после себя кое-что приятное. – Он снова взял с подноса хлебец, но тут же вернул его на место. – Однако из всех этих воспоминаний только одно возвращается снова и снова. Оно связано с моей женой Китти. То есть не так чтобы непосредственно с ней. Не напрямую. Вскоре после нашего развода я уехал в Грецию с одной прелестной фотомоделью. Отдыхали на островке неподалеку от турецкого побережья. И вот однажды сидели мы на пляже, и я чувствовал себя совершенно счастливым. С моим браком было покончено, я мог делать все, что хочу… Мне это нравилось. И тут я заметил всего в нескольких шагах от нас женщину, которая напомнила мне Китти, – сходство было не очень сильным, но достаточным, чтобы выбить меня из колеи. Более того, она походила на ту Китти, какой она была в молодости, вскоре после нашей свадьбы, когда я испытывал восторг от каждого прикосновения к ней. Я стал украдкой поглядывать на эту женщину. И вдруг она поднялась на ноги, скинула купальный костюм и голышом направилась к воде. Без всякого стеснения, как будто для нее это самое обычное дело. У кромки воды она остановилась спиной к нам и стала глядеть на море – такое впечатление, словно жизнь и время расстилаются перед ней, как один бесконечно долгий день… Меня это буквально подкосило. Ее длинные волосы, струящиеся по спине, ее ноги… Я оглянулся на свою красивую спутницу, но она для меня уже ничего не значила. В те минуты я мог думать только об одном: «Что же я наделал? Что же такое я сотворил со своей жизнью?» И ты знаешь, этот эпизод никак не выходит у меня из головы. Все другие – милые, эротические, забавные, сумасбродные эпизоды – всплывают в памяти и исчезают. Но только не этот, черт побери! Только не этот!

Я заметил висящую нитку на рукаве своего нового пиджака. Надо будет зайти в ателье. Ненавижу, когда попадаются вещи с браком. Я вздохнул.

Винсент ошибочно истолковал мой вздох как проявление сочувствия.

– За меня не волнуйся, – сказал он. – Я в порядке.

Пряча ухмылку, я процитировал старинное еврейское изречение:

– Никому из нас не дано умереть, осуществив хотя бы половину своих желаний.

Чуть подумав, он благодарно улыбнулся:

– Хорошо сказано. Это ты сам придумал?

– Только что, – солгал я.

Похищенная церковь

Тина и Стэнли Уайкофф дожидались лифта. Оба сильно нервничали. Оба были одеты безупречно, однако не переставали осматривать себя и друг друга, проверяя, нет ли какого упущения: расползшейся молнии, незастегнутой пуговицы, выбившегося из прически локона и тому подобного.

В шестой раз она задавалась вопросом: не коротковато ли ее платье? Дважды она спрашивала об этом Стэна, и дважды он сказал «нет», но все же… Сам он стоял, руки в карманах, мучимый сомнением: может, стоило надеть синий костюм вместо этого черного? Не слишком ли похоронный у него вид? А этот красный галстук? Пусть даже темно-красный, ближе к малиновому, но не слишком ли броско он выглядит в сочетании с черным? Галстук выбирала Тина, подбодрившая его своей уверенностью. «Надевай красный, – твердо заявила она, – он лучше всего подходит к этому костюму». Таким образом, ему не пришлось выбирать самому. Но что, если ее решение было неверным? Что, если их озадачит его выбор галстука? Или даже оскорбит? И какая из этих реакций будет хуже?

Его родители были давно мертвы к тому времени, когда он встретил эту женщину и сочетался с ней браком. Возможно, не стоило целых три года держать Тину в неведении относительно предстоящей встречи. Неудивительно, что она приняла его сообщение за шутку, пусть и на редкость нелепую. Да и как тут не удивиться, услышав такое:

– Мои родители хотели бы с тобой пообщаться через два года.

В тот момент они сидели за завтраком. Стояло пасмурное октябрьское утро, однако отношения между супругами были безоблачными. Ни единого темного пятнышка. Оба были в восторге от того, как хорошо они подходят друг другу. И вот теперь – что бы это значило? Она ничего не сказала, только уставилась на него поверх поднесенной к губам розовой кофейной чашки, ожидая продолжения, которое, по идее, должно было содержать соль шутки либо хоть как-то пояснить столь странную фразу. Но молчание тянулось слишком долго, и наконец она подала ответную реплику:

– Что-то я не пойму – ведь твои родители умерли.

Стэн вытер ладонью рот. Судя по затуманенному взгляду, он предпочел бы в сей момент перенестись куда-нибудь на край света, лишь бы не развивать эту тему. Потом он сделал глубокий вдох, медленно выдохнул и произнес:

– Я еще не все тебе рассказал о моей семье…

И вот сейчас они стояли в подъезде обычного многоквартирного дома в ожидании лифта, который должен был доставить их наверх для встречи с его покойными родителями.

– Мо и Эл, верно?

Он молча кивнул.

– Сокращенно от Морин и Альфонс, так?

Он снова кивнул, глядя на носки своих ботинок.

– Ты и вправду называл их «Мо» и «Эл», даже в детстве? Не «мама» и «папа»?

– Им не нравились обращения «мама» и «папа». Они говорили, что это заставляет их чувствовать себя старыми.

– Но «Мо и Эл» звучит как название комического дуэта. Вроде «Лорела и Харди».

Он мгновенно поднял взгляд от ботинок на лицо жены, словно та высказала какую-то необыкновенную или крайне важную мысль. Но вспыхнувший в глазах огонек быстро потух, и он снова уставился вниз.

– Что я могу сказать? Только то, что родители просили называть их так, и никак иначе.

Голос его стал низким и раскатистым, напоминая рычание зверя, немедленно готового пустить в ход клыки.

Она отвернулась и отошла на несколько шагов. Что она здесь делала? Похоже, ее угораздило выйти за сумасшедшего, и только сейчас это выплывало наружу. Так подумал бы на ее месте любой здравомыслящий человек. «Милая, познакомься с моими родителями, правда они уже давно мертвы». Позади с лязгом остановился лифт. Она не пошевелилась.

– Ледок!

– Эл!

Воздух наполнился остервенелым писклявым тявканьем. Развернувшись, она увидела коротышку в полной клоунской экипировке, включая голубой парик а-ля «взрыв на макаронной фабрике», красный круглый нос и плоские желтые ботинки размером с теннисную ракетку. Вокруг ее мужа носились кругами, периодически прыгая на его ноги, два мопса – один черный, другой бежевой окраски. А ее Стэнли пытался одновременно обнять клоуна и погладить прыгающих собачонок.

– Привет, Лорел! – радостно воскликнул он, дотянувшись до головы черного мопса.

Мужчины и собаки подняли такую возню, что прошло немало времени, прежде чем кто-либо из них обратил внимание на женщину. В конце концов один из мопсов – черный – отделился от суетящейся у лифта группы и подошел обнюхать ее туфли. Она нагнулась с намерением погладить песика, но тот с ворчанием подался назад.

Ее муж заметил это и сказал:

– Дорогая, не стоит. Лорел недолюбливает женщин. Лучше погладь вот этого. – Он указал на бежевого мопса. – Лучше погладь Харди. Он любит всех без разбора.

– Так что же, сынок, собираешься ты познакомить меня с невесткой или мне придется сделать это самому?

Шлепая ботинками, клоун приблизился и крепко обнял женщину. Она ощутила тепло его тела и сильный запах одеколона. Надушенный клоун. Так она думала, находясь в его объятиях и неуверенно на них отвечая.

Клоун рывком отстранил ее от себя, но тут же схватил за обе руки:

– Я Эл, а ты, стало быть, Тина.

Она слабо кивнула. Он снова притянул ее, обнял и резко отстранил. Эти притягивания и отталкивания вывели ее из равновесия, так что, наконец отпущенная клоуном, она покачнулась и едва устояла на высоких каблуках.

– А она миленькая, Ледок. Ты женился на очень красивой девушке.

Стэнли улыбнулся и кивнул. Почему отец называл его Ледком?

– А теперь поднимемся наверх, к твоей маме.

Альфонс вернулся к лифту и открыл дверь кабины. Первыми внутрь забежали собаки, следом вошел клоун, за ним Стэн (который в иных случаях вел себя как джентльмен, пропуская ее вперед) и последней Тина.

– Как твои дела, Эл?

Лифт очень медленно полз вверх; все трое стояли лицом к дверям.

– Не жалуюсь. Смерть – не такая уж плохая штука. Скучать не приходится.

– А как Мо?

– Ну, ты ведь знаешь свою маму – даже если трижды в день кормить ее омарами и шоколадным муссом, она все равно найдет поводы для недовольства. Но ведь за это мы ее и любим, верно?

Его сын хмыкнул.

– Так приятно снова быть с вами. Давненько не виделись.

– Что верно, то верно, сынок. Пять лет прошло, – со вздохом молвил клоун.

Тина опустила взгляд. Собачонки обнюхивали ее ноги. Внезапно кабина лифта заполнилась чудовищно мерзким запахом. Стэнли присвистнул:

– А псы все так же смертоносны.

– Да уж. Когда Лорел пукает, вонь даже глаза щиплет.

Она посмотрела на мопсов. Те, в свою очередь, таращились на нее. И который из них Лорел? Вонь была нестерпимой.

– Тина, что вы почувствовали, когда Стэн рассказал вам о нас?

Медля с ответом, она покосилась на мужа. Тот поймал ее взгляд и пожал плечами.

– Он рассказал мне только через три года после свадьбы.

Даже сквозь слой белого грима стало заметно, как Альфонс хмурит брови.

– Три года?! Боже мой, сын, это неправильно.

– Я понимаю, папа, но ты ведь знаешь, как нелегко даются такие признания.

– Мы с твоей мамой прожили в браке тридцать семь лет и никогда ничего не утаивали друг от друга.

– Ну конечно! Да вы только и делали, что врали друг другу по любому поводу. Не забывай, я тоже там был и наслушался всякого.

Клоун снова нахмурился и скрестил руки на груди.

– Некоторые вещи никогда не меняются, – проворчал Стэн.

Мопсы по-прежнему смотрели на Тину. Напряженная тишина продержалась в лифте вплоть до момента остановки на четвертом этаже. Дверцы разошлись, и она поспешила покинуть кабину сразу вслед за собаками.

Лестничная площадка не представляла собой ничего особенного; точно такие же можно увидеть в любом многоквартирном доме для среднего класса. Даже запахи были самыми типичными – пахло пыльными ковриками, затхлостью и жарящимся где-то мясом.

Альфонс направился к двери, расположенной дальше по коридору, в дюжине шагов от лифта. Он опередил их на достаточную дистанцию, чтобы Тина могла шепотом поинтересоваться у мужа, почему его родитель носит клоунский наряд.

– Не знаю, – буркнул он, все еще сердясь на отца.

Она резко остановилась и, подбоченившись, заявила:

– Раз так, больше я не сделаю ни шагу. Я туда не пойду. С меня хватит.

Оба мужчины также остановились, глядя на нее.

– Как это понимать? – раздраженным тоном спросил Стэн.

– Ты три года врал мне об этом, а теперь еще и грубишь? А твой покойный отец разгуливает здесь в костюме клоуна. И с голубыми волосами. Разве этих причин не достаточно? Что еще меня ожидает?

– Успокойся, дорогая. Сделай это ради меня.

– Зачем? Ты можешь назвать хоть одну убедительную причину, почему я должна это сделать?

И тут из глубины коридора донесся голос его отца:

– Похищенная церковь.

Она тихо охнула и двинулась вперед.

Стэн взглянул на нее и улыбнулся:

– Что это означает?

– Понятия не имею.

Он поправил подушку у себя под головой и медленно повторил ее слова с ударением на каждом:

– Похищенная церковь?

– Верно. И когда твой отец это произнес, я сразу пошла к двери. Словно я только этих слов и ждала.

Они лежали дома в своей постели. За окном ярко светило солнце, приветствуя начало нового дня.

– Удивительно, как много в моем сне деталей из реальной жизни, о которых я раньше не знала. А что с этим клоунским нарядом?

– Не знаю, Тина, это ведь был твой сон. И чудной очень даже, сказал бы я так. – Последние слова он произнес с резким шотландским акцентом.

Родители Стэнли действительно были мертвы. В их доме действительно когда-то жили мопсы с кличками Лорел и Харди. В раннем детстве родители звали его Ледком, потому что он обожал фруктовый лед.

– Может, он хоть разок нарядился клоуном в твой день рождения?

– Не было такого.

Лежа на спине, она смотрела в потолок.