Обратная перспектива Столяров Андрей
Захлопываю за собою дверь.
Всё, мой дом – моя крепость.
Отсюда меня уже не достать.
Остаток вечера проходит у меня так. Я пережевываю салат, купленный в магазине, и без особого интереса слушаю по приемнику сводку мировых новостей.
Одновременно я думаю о всяких посторонних вещах. Например, размышляю о том, что салат «Оливье» в коробочке, кстати, как и наспех изготовленный бутерброд, – это признак экзистенциального одиночества, которое выражается, что естественно, в одиночестве бытовом. «Праздник, который всегда с тобой». А стремление погрузиться в глобальный мир – признак отсутствия мира локального, обычно воплощаемого в «семье».
Таков мой бытийный контекст.
Меня он, впрочем, вполне устраивает. Тем более что новости глобального мира сыплются как из мешка. Передают подробности позавчерашней трагедии. Оказывается, тот норвежец – имя его сразу же выветривается у меня из головы – сначала подорвал заминированную машину в правительственном квартале Осло – от взрыва погибли семь человек. Среди пострадавших были члены правительства. Возник пожар, в зданиях по всей улице выбило стекла взрывной волной. Спустя полтора часа он приехал на остров Утойа, где в это время Норвежская рабочая партия проводила свой традиционный молодежный слет. Участвовало в нем более шестисот человек. Террорист, одетый в полицейскую форму, предъявил поддельное удостоверение, собрал вокруг себя как бы для инструктажа довольно большую группу людей и затем открыл по ним прицельный огонь. Бежать было некуда: протяженность Утойа составляет всего метров пятьсот. Правда, многие пытались спастись из кошмара вплавь, но террорист – вполне хладнокровно – расстреливал людей и в воде. Продолжалось это примерно часа полтора. Погибло, по предварительным данным, более восьмидесяти человек… Норвежская полиция оказалась не на высоте. Сначала, получив известие о стрельбе, она не могла найти подходящей лодки, чтобы добраться до острова, а когда лодку, потеряв кучу времени, все же нашли, она при погрузке зачерпнула воды, в результате чего безнадежно заглох мотор. Кроме того, специальный антитеррористический отряд «Дельта» – есть, оказывается, в Норвегии и такой – вынужден был добираться до места происшествия на машине, поскольку их единственный вертолет как раз в эти дни поставлен был на ремонт… Преступник сдался через две минуты после прибытия на остров полиции, спокойно сказав при этом: «Я все закончил»… Сейчас он содержится в одиночной камере специальной тюрьмы, которая, добавляет корреспондент, во время Второй мировой войны была фашистским концлагерем. Между прочим, польская полиция уже арестовала некоего подростка, шестнадцати лет, за угрозы совершить аналогичные действия – устроить взрывы в Варшаве.
Вот так, а всего две недели назад уже у нас, в России, во время рейса по Куйбышевскому водохранилищу затонул теплоход – погибло более ста человек. Проходящие мимо суда помощи не оказывали – снимали тонущих на мобильники, выкладывали видео в интернет. А чуть раньше произошел взрыв на военном складе в Удмуртии, погибли тоже – девяносто пять человек. А еще раньше, в апреле, кажется, или в марте, прогремел террористический акт в минском метро – взрыв бомбы на одной из центральных станций.
Непонятно, что с этим делать. Мир сходит с ума, и никто данный факт не воспринимает всерьез. Политики непрерывно болбочут об экономическом кризисе, звезды кино и эстрады устраивают грандиозные фестивальные шоу, возводится под Москвой какой-то «инновационный центр», прошли в Харбине первые Олимпийские игры андроидов. Все вроде нормально. Шизофреник ведь не догадывается, что его пожирает болезнь. Он забавляется как ребенок, странствуя по искаженной реальности: радостно перекладывает с места на место фантики от конфет, удивляется, что из порезанных вен хлещет кровь, веселится, глядя на причудливые осколки зеркала, рухнувшего со стены. И, конечно, не чувствует, в принципе не в состоянии осознать, что откуда-то из неземной темноты оценивающе, как на жертву, взирают на него голодные волчьи глаза.
Я встряхиваюсь и выключаю радио. Мне следует избегать этих мыслей, иначе я действительно не засну. Возможно, болен не мир, а я сам, и там, где другие легко и беззаботно живут, я вздрагиваю и шарахаюсь, видя призраки прошлого, встающие из-под земли. Это, кстати, замечала еще Нинель. Ты как будто откуда-то не отсюда, в минуты раздражения говорила она. Ты живешь тем, что было, а не тем, что происходит сейчас. Ты дышишь воздухом гробниц и могил. Настоящее для тебя – это только скучный петит, примечания, сноски к тексту, написанному рукой мертвых веков. Ты вообще не способен жить в настоящем. Мир тебя отторгает, потому что ты сам отторгаешь его. Ты – вне времени, у тебя даже телевизора нет. Спроси тебя, какой сейчас год, и ты надолго задумаешься…
В ее словах наличествует определенная правота. Телевизора у меня действительно нет, и я не собираюсь его покупать. Даже в бытность нашу с Нинель, когда гармония отношений еще не трансформировалась в диссонанс, меня раздражали назойливо лезущие из него голоса – то истеричные, то вкрадчиво-благожелательные, то приторно-искренние, обволакивающие, как болотный дурман. Просачивался в меня внешний мир – то убаюкивая, то убеждая, то требуя чего-то такого, что нужно только ему. Я чувствовал, что меня непрерывно зомбируют. Никакие кирпичные стены не помогали.
А вот сама Нинель, кстати, смотрела, слушала – хоть бы что.
Какое зомбирование?
Стекало с нее как вода.
По-видимому, природный иммунитет.
И только я вспоминаю Нинель, как тут же звуковыми разливами оживает сотовый телефон. И прежде чем взять его в руки, я уже знаю, что это звонит она.
Кто еще будет добиваться меня после одиннадцати часов?
С некоторой неприязнью взираю я на ядовито-желтый дисплей, где и в самом деле высвечивается ее нынешняя фамилия. Телефон – это такой же враг в доме, как телевизор, как всепроникающий интернет, как радио, как почтовый ящик, до упора забитый рекламой, как приветливые девичьи интонации в трубке: наша фирма проводит акцию по установке потолков, окон, дверей; как внезапные звонки в ту же дверь, на которые я уже устал открывать. Мой дом – больше не моя крепость. Это хижина, жалкий тростниковый шатер, бунгало, открытое всем ветрам. Мир с легкостью запускает в него свои щупальца: опутывает ими, спеленывает, гнетет – сладострастно, как кровь, высасывает силы и жизнь. Человек победил пещерных медведей, саблезубых тигров, волков, львов, пантер, он победил холеру, сифилис, тиф, дизентерию, чуму. Однако пришли новые хищники, обгладывающие его до костей. Он создал их сам – от них спасения нет.
А кроме того, мне вовсе не хочется общаться с Нинель. Я хорошо представляю, зачем она мне звонит, тем более в такое неподходящее время. Наверное, опять собирается в Петербург, жаждет увидеться, продемонстрировать, как здорово у нее все складывается – похвастаться очередными своими успехами, новым статусом, вероятно, благами, которые он дает, глянув на меня, убедиться, что правильно сделала, когда отправилась в свой московский полет, жаждет посмотреть сверху вниз, снисходительно поинтересоваться: а что нового у тебя?.. Все это было уже тысячу раз.
В общем, я жду, пока телефон замолчит. А потом нажимаю на кнопку и отключаю его. Заодно я выдергивая вилку у стационарного аппарата – всё, если я нужен кому-то, пусть звонят завтра с утра.
В квартире наступает блаженная тишина. Только шорохами, обесцвеченными тенями всплывает неразборчивая музыка из галереи внизу. Мафусаил все никак не может закончить свою презентацию.
Мне, впрочем, это ничуть не мешает.
Это – призрачный фон жизни, показывающий, что она еще где-то течет.
Несмотря ни на что я по-прежнему чувствую себя окрыленным. Как бы там ни было, а мы все-таки обнаружили что-то, имеющее, по-видимому, содержательный смысл. Некий указательный знак. Некий полузабытый проселок, почти уже заросший травой. Конечно, может еще оказаться, что это непроходимый тупик. Может так статься, что двигаясь по этой дороге, мы все равно придем в никуда. И все же блеснула среди песчаной породы редкая золотинка – руды еще нет, но дрожь в пальцах подсказывает, что она где-то недалеко. Надо только не лениться, копать. Надо только идти вперед, не обращая внимания ни на что. Бей свой шурф, что-нибудь да найдешь.
Я смотрю в узкий двор, стиснутый громадами стен. Небо уже погасло, но все-таки угадываются в темноте лиственные движения тополей. Ниже них, как заколдованная вода, покоится тьма. Я почти счастлив – ради подобных минут, вероятно, и стоит жить.
Так заканчивается этот июньский день. Я еще не знаю, что это последний безмятежный день в моей жизни, что я волей судьбы уже ступил на опасный спуск, на склон кратера, который открывается в бездонный провал, что уже поднимается оттуда серный туман, что ползут камни, что растрескивается голая твердь, что уже все за меня решено и что возврата к прежнему уже никогда не будет…
2. Йесод
Дневник священника Ивана Костикова (даты приведены по старому стилю).
22 октября 1917 г. В Сером Холме (город неподалеку от Осовца) разместили артиллерийский полк. Солдаты в тот же день разгромили там винный склад, а после этого начались погромы лавок и магазинов в поисках золота. Брали, как сказал приехавший оттуда крестьянин, «все, что блестит». Часть солдат двинулась потом к Осовцу, их остановили вызванные казаки с пулеметной командой.
23 октября 1917 г. Производится выдача ржаной муки по 5 фунтов на человека в месяц, а также 4 фунта белой муки и по 1 фунту отрубей. Общественная городская лавка одна, людей много, возникло ужасное столпотворение. Когда вечером лавку закрыли, недовольные заволновались и избили кассиршу. Ходят слухи о готовящихся погромах всех магазинов и частных домов, наподобие того, что было вчера в Сером Холме. На Введенской площади вечером изнасилована 14-летняя девочка, вывернуты руки, избита, доставлена в больницу в бессознательном состоянии.
26 октября 1917 г. Разнесся слух, что Временное правительство свергнуто. Керенский застрелился, вся власть перешла к Совету солдатских и рабочих депутатов.
27 октября 1917 г. Получены известия, что Керенский не убит, а уехал в Ставку, где призвал всех граждан республики к подавлению мятежа. Сейчас во главе нескольких верных ему частей он идет к Петрограду, они уже в Гатчине, которую взяли практически без боев.
29 октября 1917 г. Из газеты «Дело народа» стало известно, что министр-председатель в новом правительстве – Ульянов (Ленин), военный министр – Троцкий, министр просвещения – Луначарский. В Москве, по слухам от приезжающих, кровавая бешеная резня. Осажден Кремль, где засели большевики, его обстреливают из орудий. Генерал Корнилов бежал из тюрьмы на Дон, генерал Каледин предписал казакам исполнять только его команды.
1 ноября 1917 г. Привезли кипы большевистских газет. Направлены они против Керенского – «предателя-корниловца-контрреволюционера». В статьях пишут о несомненной победе большевиков и о победе пролетариата над буржуазией во всей Европе.
2 ноября 1917 г. Около одиннадцати утра прибыла часть пьяных солдат и сразу же направилась к винному складу. К ним присоединилась толпа горожан с ведрами, чайниками и кружками. Выломали ворота, охрана склада дала залп в воздух. Толпа закричала и разбежалась, но через некоторое время стала собираться опять. На заседании городской Думы заявлено, что если не уничтожить весь спирт и все запасы вина, то безопасность города не обеспечить.
3 ноября 1917 г. Войска Керенского разбиты большевиками, его штаб захвачен, сам он бежал в одежде матроса неизвестно куда.
6 ноября 1917 г. Несколько дней вывозили со склада спирт и сливали его в Осчину. От реки – сильный водочный запах, который не заглушает вода. Любители пьют из нее и, по слухам, хмелеют. Акцизный надзиратель сказал мне как специалист, что нужно полведра выпить, чтобы несколько запьянеть. К спуску сточной трубы из винного склада собираются целые толпы людей, зачерпывают в ведра, бутылки и банки, ложатся и пьют ртом прямо с земли. На то, что труба, по которой сливают спирт, общая с выгребной, никто внимания не обращает. Много пьяных, на окраинных улицах слышны крики, выстрелы и гармонь. С наступлением темноты все сидят по домам. Улицы совершенно пусты, так что когда идет случайный прохожий, становится жутко.
8 ноября 1917 г. В газетах известия, что подвоз хлеба на фронт прекращен и через три дня в стране начнется всеобщий голод. По улицам ходят толпы солдат с красным плакатом: «Мир хижинам, война дворцам».
12 ноября 1917 г. Первый день выборов в Учредительное собрание. Ночью ограблена портниха Липкова, проживающая в Кашинском тупике. Грабителей было трое, хозяйка вынуждена была сама им светить, открывать комоды и сундуки. Взяли все деньги и платье, после чего спокойно ушли.
14 ноября 1917 г. Подсчет бюллетеней в Учредительное собрание. Вечером в 6 часов ограблен дом Черняка, что против женской гимназии. На крики жильцов явились пожарные и милиция, но в дом решились войти лишь два пленных австрийца. Грабители сразу же утекли.
21 ноября 1917 г. Интронизация патриарха Тихона. Поминал его на ектениях и великом входе. Ознакомил паству с его биографией и значением патриаршества на Руси.
24 ноября 1917 г. Приехавшими из Петрограда рабочими и солдатами организовано совещание депутатов-крестьян, выбранных от волостей. Длилось с 10 утра до 3 часов ночи. Вынесена резолюция – Учредительное собрание, идущее против народа, не допускать.
25 ноября 1917 г. В Петрограде солдаты Семеновского и Павловского полков разворотили гранатами стену винного погреба в Зимнем дворце. Шампанское, коньяки, водка текли рекой. От разбитых бутылок образовалась в погребе громадная лужа – солдаты, чтобы напиться, черпали из нее шапками и сапогами.
29 ноября 1917 г. Полная неизвестность, что делается в Петрограде. Распространяются упорные слухи, что Ленин (Ульянов) убит матросами, а Троцкий сбежал. Власть в городе взял в руки Временный комитет.
30 ноября 1917 г. Получены «Русские ведомости» за вчерашний день. На заседание Учредительного собрания в Петрограде явилось лишь 50 человек – открыли частное совещание под председательством социалиста Чернова. Идут аресты членов бывшего правительства Львова и Керенского. Издан Декрет о передаче частной собственности по городам рабочим и солдатским Советам.
4 декабря 1917 г. В 2 часа дня взломали дверь винного погреба на Постояловой улице. Собралась толпа в несколько сот человек. Слышны были выстрелы и нецензурная брань. На улицах масса пьяных солдат, рабочих, крестьян. Продолжают вычерпывать спирт в заводях у реки и потом продают в бутылках и аптекарских пузырях. Отец нашей прислуги, сторож в управе, вторую неделю греет с компанией самовар из этой воды, с утра до вечера пьян.
16 декабря 1917 г. Собрание рабочих, солдатских и крестьянских депутатов постановило взять в городе власть. Комиссаром назначен некто Скворцов. Один из солдат при этом сказал: «Все должно быть в наших руках, так как у нас – штыки». Пленные австрийцы свободно уезжают из города. Высланные сюда немцы бросили службу в пожарной команде, как, впрочем, и в остальных местах. Слухи о немецком засилии в Петрограде, где все теперь якобы немцам принадлежит, а также о скором прибытии туда двух германских дивизий и самого Вильгельма, который будет править страной.
23 декабря 1917 г. Комиссия из вооруженных солдат произвела опись в лавках железного ряда. Лавки заперты, торговля вплоть до особого распоряжения запрещена. Также закрыты лавки в мучном и мануфактурном рядах.
25 декабря 1917 г. Начальник городской милиции, не признавший власти большевиков, смещен и бежал из города. Также за непризнание большевиков арестован председатель уездной земской управы. Солдаты отобрали на площади у крестьянина мешки со ржаной мукой, привезенные на продажу. Мужик (из деревни Селки) плакал, ругался, кричал. Говорят, что Совет принял решение обыскивать дома обывателей, конфисковывать лишние самовары, платье, продукты, деньги, украшения и т. п. Все это должно быть распределено.
14 января 1918 г. В час дня Совет организовал вооруженную демонстрацию. Солдаты двинулись от Сергиевской богадельни с винтовками, флагами и двумя пулеметами. По пути шла стрельба в воздух «для поддержания революционного духа и усташения темных сил».
20 января 1918 г. Открылось уездное Собрание земств. В 7 часов вечера явился туда новоназначенный комиссар Скворцов и потребовал, чтобы собрание разошлось. Ввалившийся вместе с ним отряд вооруженных солдат начал стрелять. Возникла паника. Комиссар Скворцов был убит. Люди в панике били окна и выбрасывались наружу. Тело Скворцова отвезли в городскую больницу. По городу пошли патрули, арестовывают прохожих и отводят в комиссариат.
21 января 1918 г. Совет особым постановлением объявил, что с сего числа в городе вводится осадное положение. Любые собрания, митинги и демонстрации запрещены. Хождение по улицам после 8 вечера тоже запрещено. Весь день шли обыски по домам, искали оружие. Арестовывают всякого, кто пытается хоть как-то протестовать. Между тем упорно держится мнение, что Скворцов был убит кем-то из своих же солдат.
22 января 1918 г. Вынос тела комиссара Скворцова. Сначала предполагалось похоронить его прямо на площади, чтобы могила героя была вечным укором врагам, однако явилась крестьянка мать и потребовала отдать тело ей для погребения в родном селе. Гроб был обит красной материей. Впереди несли крышку и два громадных венка. Рядами шли солдаты с винтовками. Горожан почти не было, также не было и крестьян. На Введенской площади произведен был холостой залп из ружей. Оркестр целый час играл похоронный марш. Солдаты пели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой»…
23 января 1918 г. Арестован бывший ученик реального училища Воробьев, мальчик 16 лет, который по поводу похорон Скворцова сказал: «Собаке – собачья смерть». Маленькие дети земского секретаря Жукова умоляли Совет отпустить из тюрьмы их арестованного отца, чтобы проститься с дочерью, у которой тяжелый тиф. К вечеру Жукова выпустили, дочь его умерла. Два преподавателя реального училища просили освободить из тюрьмы ученика 6 класса Григорьева, у которого нашли револьвер. Председатель Совета, исполняющий должность комиссара Мешков, кричал на них, называл саботажниками и обвинял в намерении организовать контрреволюционный переворот. Сам Мешков – тюремный письмоводитель, до войны отбывал наказание за воровство.
25 января 1918 г. Совет создает отряды Красной гвардии. Начальником ее назначен бывший квартальный надзиратель Лазохин Афиноген. Настроение в уезде тревожное, к весне, когда в деревне начнется голод, можно ожидать кровопролитных столкновений и буйств. Крестьяне озлоблены требованием Совета продавать хлеб своим беднякам не дороже 12 рублей за пуд, хотя его цена в городе за тот же пуд – уже 50 рублей. Также опасаются, что будут отнимать «лишнее» зерно, птицу и скот. Молочница наша сказала: «Так, пожалуй, к осени-то запросишь и снова царя!»
27 января 1918 г. Городу грозит попасть в сферу военных действий. Армии, сформированные генералами Корниловым и Алексеевым на Дону, вроде бы движутся по направлению к Рыбинску, чтобы отрезать от большевиков Поволжье и Юг. Отношение к бывшему царю безучастное. По слухам, он со всем семейством уехал в Японию, где и будет теперь пребывать. Будто бы такое условие поставил при начале мирных переговоров кайзер Вильгельм.
29 января 1918 г. Издан декрет о введении с февраля нового стиля календаря. Числа сдвинуты будут на две недели вперед. Говорят о взятии генералом Алексеевым Воронежа и об успешном продвижении белых войск на Москву. К армии его будто бы присоединяются и крестьяне. Англичане, по слухам, захватили Архангельск, японцы – Иркутск, какой-то город – румыны, что-то – даже китайцы. Вероятно, осуществляется план союзников по спасению России от большевиков.
1 февраля 1918 г. Удивительна позиция местной интеллигенции, вдохновившей тот демократический блок, который всего полгода назад страстной агитацией смел старую Думу и водворился вместо нее – так много обещали своей программой и не сделали вообще ничего.
2 февраля 1918 г. Из случайно попавшей в город «Газеты для всех» стал известен манифест Льва Троцкого, возвестивший о том, что мирные переговоры с немцами в Бресте прерваны, договор не подписан как позорный для революционной России, но что последняя тем не менее воевать с Германией, Австрией, Турцией больше не будет и что русские войска по всей линии фронта будут распущены по домам. Местная публика в глубокой растерянности. Крестьяне по этому поводу говорят: «А все лучше, чем нашему брату в окопах сидеть. Пусть его немец сюда идет, по крайней мере, будет порядок».
3 февраля 1918 г. В соседнем Кашине заключили 15 купцов в городскую тюрьму впредь до внесения каждым из них по пяти тысяч рублей.
4 февраля 1918 г. В Новочеркасске застрелился генерал Каледин. Донские казаки, собравшиеся на съезд, категорически отказались его поддержать. Вечером – заседание нашего городского Совета. Председатель Мешков, нынешний комиссар, почему-то не появлялся почти два часа, наконец привезли его откуда-то пьяного вдрызг. Из длинной речи его никто ничего не понял, кроме угроз вызвать солдат с пулеметами и всех расстрелять. Видимо, в недрах Совета продолжается та же борьба, жертвой которой стал прежний комиссар-начальник Скворцов.
7 февраля 1918 г. Крестил младенца из семьи мещан Поляковых. Кумом был солдат Дурандин, как потом оказалось, член Совета и твердокаменный большевик. Тем не менее исправно крестился и исполнял всю обрядность, горячо молился, как вполне верующий христианин. Стало быть, сохранилась еще вера в душе.
8 февраля 1918 г. Газет нет никаких. Ходят слухи о взятии немцами Двинска, Ревеля и продвижении их мотоциклетных отрядов на Псков. Сопротивления им никто не оказывает. Солдаты берут винтовки и расходятся по домам. Местный Совет обложил город денежной контрибуцией, на некоторых купцов падает по 75 тысяч рублей.
11 февраля 1918 г. Немцы вроде бы взяли Псков, станцию Дно близ Старой Руссы и, не встречая сопротивления, движутся на Бологое. По рассказам приехавших из Мурома двух мещан, в поездах по всей линии железной дороги творится ужасающий кавардак. Власти на местах совершенно нет. Вагоны забиты солдатами, бегущими с фронта, которые по любому поводу готовы стрелять. Место в вагоне можно достать только с боем, повсюду – хаос, воровство, грабежи. В городе по-прежнему идут повальные обыски, вечером распространился слух, что Смольный, взятый большевиками под штаб, окружен солдатами восставшего Семеновского полка, Троцкий застрелился, Ленин бежал к немцам, а матросы, прибывшие из Кронштадта, защищать Петроград не хотят.
14 февраля 1918 г. Немцами взята Луга. В Кашин отправлен отряд Красной гвардии с двумя пулеметами, поскольку крестьяне разогнали тамошний большевистский Совет.
19 февраля 1918 г. Газет по-прежнему никаких. Недовольство большевиками в городе и среди крестьянства растет. Обещаны мир, хлеб, свобода, и нет ничего, кроме беспорядков и открытого советского грабежа. Сообщение с Петербургом и Москвой прервано, в Тверь теперь можно пробраться только через Ярославль, на Рыбинск идут поезда с солдатами и орудиями, вроде бы туда переводится из Петрограда Главный военный штаб. На днях прибудет «командующий» прапорщик Крыленко. Ну конечно, он всех немецких генералов побьет.
21 февраля 1918 г. Вывешено постановление Совета о национализации местной торговли. Все магазины и лавки закрыты, закрыт также базар. На дверях наклеены объявления о переходе всего в народное достояние. Полная неизвестность. Купить нигде ничего нельзя. Молочница наша рассказывает, что теперь так везде. Среди съехавшихся на базар крестьян брань и растерянность…
Откуда берется прошлое? Наверное, из неправдоподобного переулка, что начинается там, где колышется Румянцевский сад, затем пересекает Большой проспект, выходит на Средний, заканчивается булочной на углу.
В Румянцевском саду ему всегда было тревожно. Быть может, из-за лиственниц, из-за пихт, которые даже при полном безветрии покачивали почему-то траурными ветвями. Здесь они одно время встречались с Нинель: жила тоже неподалеку, домой к ней по каким-то причинам было нельзя, опаздывала каждый раз не меньше чем на двадцать минут, и вот когда он бродил в тенях землистых аллей, усыпанных хвоей, пустынных и сумеречных даже в солнечный день, его, точно гриппозный озноб, прохватывала тревога – казалось, вот-вот что-то произойдет. Совершенно иррациональное чувство. Позже он прочел в воспоминаниях Бенуа, что такая же мистическая тревога всегда ощущалась в Павловске. Еще при курносом, вспыльчивом императоре, мальтийском рыцаре, подозревавшем в самом себе наличие низких кровей, солдаты, несшие там караул, вдруг ни с того ни с сего хватались за ружья и порывались куда-то бежать. Куда, зачем – объяснить потом не могли. Вроде бы кто-то отдал приказ.
А переулок был действительно неправдоподобный: узенький, разномастный, почти смыкающийся вверху кромками крыш, казалось, раскинь руки пошире – коснешься противоположных сторон. При этом – яркий, веселый, солнечное искрение по утрам пронизывало его насквозь. Опять-таки позже он видел аналогичные капризы архитектуры – в Риге, в Париже, в Болонье, куда его заносило порывами конференциальных ветров, но это, конечно, было уже не то. Там хотя бы было понятно – средневековье, но здесь-то, в Петербурге, с чего? А показал ему этот переулочек дед Кефирыч. Тоже, надо заметить, сугубо фантастический персонаж. Сколько ему тогда было лет? Уже давно на пенсии, инженер, всю жизнь строил мосты. Однажды привел мальчика на пересечение двух каналов в Коломне, кивнул на пролет, который стерегли чугунные фонари: вот это построил я. Мальчик потом, пробегая поблизости, не раз вспоминал тот эпизод. Самое удивительное: мост был спроектирован и построен в 1950х годах, а по фактуре выглядел так, словно – девятнадцатый век. Вот как естественно Кефирыч вписал его в местный пейзаж… Кем он им был? Какой-то вроде бы родственник. Впрочем, степень родства забылась, стертая ластиком лет, что-то архаическое, загадочное, как древнерусский армяк – кто ныне знает, что это такое? – помнится только, что и мать, и отец называли его на ты, однако при этом – обязательно по имени-отчеству. Валентин Никифорович, выговорить – поломаешь язык. И потому просто – Кефирыч, по крайней мере для них, для детей. На прозвище он, кстати, не обижался. Признак интеллигентного человека: умение не обижаться даже на неудачный речевой оборот. Ведь не со зла говорят? Не со зла. По-настоящему, так отложилось в памяти, вспыхнул лишь единственный раз. Мать как-то, устав с ним спорить, а спорить по всякому поводу Кефирыч очень любил, махнула безнадежно рукой: «Тебя не переубедишь. Ты – старый троцкист…» Вот тогда Кефирыч и вскинулся: «Думай, что говоришь!..» Мальчика тут же отослали из комнаты. А почему «троцкист»? Что это за ярлык такой? Лет через пять, припомнив, он посмотрел в Большой советской энциклопедии. Льва Троцкого там, разумеется, не было, был, правда, троцкизм: «идейно-политическое мелкобуржуазное течение, враждебное марксизму-ленинизму и международному коммунистическому движению», был также троцкистско-зиновьевский антипартийный блок: «антиленинская оппозиция внутри ВКП(б) в 1926–27 гг.», присутствовал некий Ной Абрамович Троцкий (советский архитектор, построил Кировский райсовет, а также, что выяснилось несколько позже, здание на Литейном проспекте: НКВД – КГБ). Более ничего. Вот, оказывается, какие были у них внутрисемейные тайны. А вспомнил он потому, что учительница литературы в их классе, Гедда Ильинична, превращавшая в захватывающее представление чуть ли не каждый урок, однажды, отставив книгу в вытянутой руке, продекламировала из Маяковского: «Вас вызывает товарищ Сталин. / Направо третья дверь, он там. / Товарищи, не останавливаться! Чего стали? / В броневики и на почтамт! / По приказу товарища Троцкого! / – Есть! – повернулся и скрылся скоро, / и только на ленте у флотского / под лампой блеснуло – «Аврора»… В тот же день мальчик заглянул в томик поэта, стоявший у них на полке. А этих строчек там нет. Помнилось изумление: кто их вычеркнул и зачем? Ведь сам Маяковский, классик, революционный поэт?.. А еще через десять лет точно ударило: как мог троцкист дожить до нашего времени? Почему сталинская кофемолка не перемолола его в бурую пыль? Троцкистов в тридцатых годах убирали в первую очередь, пропалывали насквозь, от них даже воспоминаний практически не осталось. Тысячи, десятки тысяч людей безмолвно сошли во тьму. Почему вдруг смилостивилась судьба? Кефирыча уже не было, матери – тоже, не у кого спросить.
Он заходил играть с отцом в шахматы. Сидели они часами и перебрасывались какими-то загадочными репликами. Кефирыч, поставив шах, возглашал: «Ультиматум Керзона!..» А отец, закрывшись пешкой или фигурой, бодренько говорил: «Наш ответ Чемберлену!..» Только в последних классах мальчик стал понимать, что они имели в виду. Язык той эпохи, умерший вместе с ней.
Так вот, Кефирыч его туда и привел. Дверь, обитая дерматином, сумрачный, как Румянцевский сад, с двумя ободранными коленами коридор. Тусклая лампочка на шнуре. Как будто погружаешься в подземелье. А после этого в необозримой солнечной комнате, будто в раю, со света сразу не разобрать – старуха, прикрытая пледом от горла до пят. Сидит внутри стеклянного фонаря. Кефирыч позже сказал, что такое архитектурное углубление называется «эркер». Обращался он к ней как-то смешно: Капа, Капочка… Капочка, ну ты как?.. Капочка, не волнуйся, тебе нельзя… Также позже объяснил, что это уменьшительное от имени Капитолина. На самом деле – Капитолина Аркадьевна, двоюродная сестра, можно сказать, спасла ему жизнь. Когда их раскулачивали в конце двадцатых годов, то взять с собой разрешили лишь маленький узелок с одеждой, по одной ложке, ну, еще хлеба совсем чуть-чуть: «Идите отсюда!..» – «А куда?» – «Куда бог пошлет!..» Капа тогда их и подобрала. Еще повезло: других сажали в теплушки и – прямиком гнали в Сибирь. Действительно повезло. Мальчик потом прочел в «Архипелаге» у Солженицына, что набивали в вагоны, предназначенные для скота, по сорок-пятьдесят человек, везли неделями, не кормили, выбрасывали в чистом поле, зимой, в дикий мороз: вот тут живите… Рыли землянки, варили хвою, топили снег, обертывали ноги корой; выжил, наверное, из десяти один… Еще смутно помнилось, что Кефирыч рассказывал, как Капа эта подняла их, двоих младших братьев. Замуж так и не вышла. Где взять мужа, если выкосило кровавой косой всю страну: четыре года германской войны, революция, еще три года гражданской войны. Да и не взял бы ее с таким грузом никто. Вот, оба выросли, младший, Иван Никифорович, училище кончил, аж генералом стал. Взлетел, значит, до высоких чинов. Интонация была непонятная: что-то вроде бы осуждающее, а разве плохо быть генералом? Добавил, что вас, то есть вашу семью, этот камнепад миновал. Дед мальчика, оказывается, успел перебраться в город еще в двадцатых годах: дом и хозяйство продал, устроился работать на фабрику, считали его сумасшедшим, а вот выяснилось, что – умнее других.
О чем-то они со старухой тихо беседовали. Капа – мелко кивая брюковкой заглаженной головы, Кефирыч – сидя перед ней на низкой скамеечке. Мальчику дали пока посмотреть альбом с открытками: этакое полиграфическое чудовище килограммов на пять, тучное, обтянутое малиновым бархатом. И открытки в нем попадались каких-то допотопных времен, черно-белые, словно выцветшие, со странным начертанием букв: «Царскосельскiй вокзалъ», «Исаакiевскiй Соборъ», «Снная площадь. С-Петербургъ»… Знакомые вроде места были как из чужого сна. Пахло пылью, мальчику это быстро наскучило. И вот тут он почувствовал в разговоре двух старых людей что-то не то. Капа рассказывала о кутерьме, которую они тогда пережили. Наши наступают, голосом доброй сказочницы говорила она, красные отступают. Красные наступают, наши, значит – отходят… Минут десять, наверное, мальчик не мог понять, в чем состояло это «не то». Вдруг дошло: так ведь «наши» – это должны быть красные. А тут что, вроде бы кто-то другой?.. И еще: побежала она от женской гимназии, ну, ты, Валя, помнишь, конечно, за Молочным двором, вдруг – тук-тук-тук! – земляные фонтанчики из-под ног. Выскочил сбоку мужик в гимнастерке, страшный, царапина кровавая через лоб, кричит: «Что стоишь, дура! Прыгай через забор!..» Сиганула, как бешеная коза… И еще: просидели они в подполе дней, видимо, пять, ылезли, вижу – дом Околизиных, рядом совсем: рамы выворочены, дверь – криво, на нижней петле, а перед самым крыльцом как бы ворох цветного тряпья, все – будто бы в раздавленной клюкве, присмотрелась, а – Манечка это, штыками, значит, ее…
Мальчик долго потом ощущал мерзкий ужас, который его прошиб: как это так – живого человека штыками колоть… Меня тоже можно колоть?.. Позже, когда начитывал документы о гражданской войне, когда рылся в архивах, встречал, разумеется, не такое: и как казаки рубили пленных красноармейцев, и как продотряды закапывали крестьян в землю живьем, и про девичью косу, вырванную вместе с кожей, и про отрезанные уши, носы, и про вспоротые животы… И про то, как Землячка, борец за народное счастье, большевистская фурия, Розалия Самойловна Залкинд, лично, из революционного парабеллума, расстреливала белых офицеров в Крыму. Пострашней было, чем «Солнце мертвых». Сказала тогда: «Жалко на них тратить патроны, топить их, топить». И ведь топили – вывозили на лодках, привязывали камни к ногам, сталкивали в объятия Ахерона… Между прочим, сама проскочила все психопатические репрессии тридцатых годов. Белу Куна, тоже пламенного борца, который вместе с ней тогда «чистил Крым», расстреляли в тридцать восьмом, а Розалия Самойловна ничего – заместитель председателя Совнаркома СССР, заместитель председателя Комитета партийного контроля, персональный пенсионер, благополучно скончалась в сорок седьмом году.
На прощание Кефирыч поцеловал высохшую птичью лапку:
– Не болей, Капочка, нас ведь двое осталось…
– И ты, Валя, тоже – себя береги…
Еще мальчик помнил, что на улице он оглянулся: в эркере (слово впечаталось в память сразу и навсегда) бледной тенью, как ускользающий сон, угадывалось призрачное лицо. Что Капа оттуда видела? Дам в длинных платьях, в шляпках, с кружевными зонтами, июльский пух, пролетку, неторопливо подрагивающую по мостовой, шесть десятилетий прошло, минула жизнь…
Ему казалось, что существуют как бы два параллельных мира, связанные между собой. Первый – прозрачный и чистый, как свежевымытое окно. И озаряют его простые и ясные истины, в которых усомниться нельзя. Да здравствует социализм, светлое будущее всего человечества! Да здравствуют герои Великого Октября!.. Мир безо лжи, без угнетателей и угнетенных. Мир, где нет войн, несправедливости, насилия, зла. В этом мире Ленин говорил вдохновляющие речи с броневика, и в ответ, воспламененные правдой, вскипали в алом восторге миллионы людей. В этом мире действовали беззаветные рыцари революции, готовые в любую минуту отдать за нее жизнь. Дзержинский – горячее сердце, чистые руки, холодный ум. Легендарные красные командиры, Чапаев и Щорс. Где должен быть командир? Впереди, на лихом коне! Кто первым пойдет в атаку? Первыми пойдут коммунисты!.. Там молодая Страна Советов разрывала огненное кольцо, стягиваемое войсками четырнадцати иностранных держав. Там конные лавы, слыша только свист ветра, устремлялись на пулеметный свинец и «комиссары в пыльных шлемах» склоняли головы над павшим бойцом. Звонкая, бьющая в мозг, точно пена, романтика революции: Гренада, Гренада, Гренада моя!.. Правда, ощущалась порой в этой романтике некая инфернальная жуть. Однажды мальчик открыл томик стихов в твердой серой обложке – черные строки стихов выстраивались как полки: «Боевые лошади / Уносили нас, / На широкой площади / Убивали нас. / Но в крови горячечной / Подымались мы, / Но глаза незрячие / Открывали мы… / Чтоб земля суровая / Кровью изошла, / Чтобы юность новая / Из костей взошла»… Был теплый июньский вечер, надутые занавески, открытое окно на балкон… Покой, тишина… Вдруг – словно тень перепончатого крыла, пронесшаяся по небу…
Ах, какое это имело значение! Ведь проглянуло всего на миг и тут же безвозвратно исчезло. И разве цель поэзии не есть – обжигать сердца, пробуждать душу, которая иначе замрет в сонном оцепенении? Причем тут зловещие крылья? Причем тут тень? Уже весь мир обращен к сияющему горизонту социализма. Героически сражается против американцев вьетнамский народ, поднимаются на борьбу страны Азии, Африки и Латинской Америки. Наконец – Куба, «любовь моя», где держит революционное знамя свободы товарищ Фидель… «Слышишь чеканный шаг? / Это идут барбудос! / Это над ними, как огненный стяг! / Слышишь чеканный шаг?» Горло перехватывало струной, когда эта песня звучала. А нашего Сальвадора Альенде фашисты убили прямо в президентском дворце!
Читать бесплатно другие книги:
