Вернувшиеся Мотт Джейсон

Глава 14

Харольд сидел на койке, глядя вниз на свои ноги. Он, как обычно, пребывал в сварливом настроении.

Чертов август. Чертов кашель.

Джейкоб и Патрисия спали на соседних койках. Брови Джейкоба блестели от пота. У старухи они были сухими. Несмотря на жару и влажность, которая окутывала все невидимым мокрым полотенцем, темнокожая женщина постоянно жаловалась на холод.

Снаружи за окном доносились голоса людей и шум большого лагеря. Его создавали не столько охранники, сколько заключенные. Численность арестантов давно уже превысила количество солдат. Возможно, одних «вернувшихся» было несколько тысяч. Вряд ли кто-то вел им счет.

Внезапно прямо за окном Харольд услышал приглушенные голоса. Двое мужчин говорили о какой-то атаке. Затаив дыхание, он хотел подкрасться поближе, однако отказался от этой мысли — скрип пружин его кровати мог вспугнуть заговорщиков. Какое-то время он прислушивался к обрывкам фраз, но в основном до него доносился только неразборчивый шепот.

Харольд осторожно передвинулся на койке. Он поместил ноги на пол, тихо встал и придвинулся к окну, надеясь уловить часть беседы. Напрасно. Проклятые вентиляторы в коридоре жужжали, как рой гигантских пчел. Обув туфли, старик направился к двери.

— Что случилось? — спросил голос из сумрака за его спиной.

Это был Джейкоб.

— Я собираюсь прогуляться вокруг школы, — ответил Харольд. — Ложись. Еще рано.

— Можно, я пойду с тобой?

— Я скоро вернусь, — сказал старик. — Кроме того, кому-то из нас нужно присматривать за нашей подругой.

Он кивнул на Патрисию.

— Ее нельзя оставлять одну. Как и тебя.

— Она даже не узнает, что мы куда-то ходили, — сказал Джейкоб.

— А вдруг она проснется?

— Так я могу пойти с тобой? — еще раз спросил мальчик.

— Нет, — ответил Харольд. — Мне нужно, чтобы ты остался здесь.

— Почему?

За окном доносились звуки тяжелых машин, топот пробегавших солдат и бряцанье их оружия.

— Марти? — позвала старая женщина, ощупывая руками воздух после пробуждения. — Марти, где ты? Марти!

Взглянув на нее, Джейкоб снова повернулся к отцу. Харольд вытер рот рукой и облизал пересохшие губы. Он похлопал рукой по карману, но не нашел ни одной сигареты.

— Ладно, — покашляв, сказал он. — Если нам суждено уйти отсюда, мы отправимся в путь всей командой. Возьми с собой необходимые вещи. То, что останется здесь, будет украдено. Похоже, мы в последний раз спали в этой комнате. Отныне нам придется быть бездомными — точнее, бескоечными.

— Чарльз, — позвала старая женщина.

Она села и накинула на себя тонкий жакет.

Как только их группа свернула за угол, люди, стоявшие в коридоре, бросились в опустевший художественный класс и начали обустраиваться там.

Поселив Харольда, Джейкоба и миссис Стоун в отдельной комнате, Беллами оградил их от постоянной давки и иерархических тюремных отношений, которые царили в других местах. Харольд не говорил с агентом об этом, но он был достаточно сообразителен, чтобы знать, кого благодарить за предоставленный комфорт. Теперь, когда они ушли из здания школы, он чувствовал, что предал Беллами. Впрочем, сожалеть о содеянном поступке было поздно.

Влажный воздух снаружи бодрил. Небо на востоке уже начинало светлеть. Харольд понял, что до рассвета оставалось несколько минут. Он не спал почти всю ночь. За оградой ревели грузовики. Офицеры выкрикивали приказы. Джейкоб взял отца за руку. Старая женщина шагала рядом с ними.

— Что случилось, Марти?

— Все в порядке, милая, — ответил Харольд, беря ее под руку.

Она дрожала — от тревоги или утренней сырости.

— Не волнуйтесь, — заверил своих спутников Харольд. — Я позабочусь о вас.

К ним подбежал молоденький солдат. Осмотрев его в утренних сумерках, старик решил, что ему не больше восемнадцати лет.

— Эй, идите за мной, — сказал юноша.

— Зачем? Что происходит?

Харольд боялся, что в лагере началось восстание. Недаром два заговорщика под окном говорили о бунте. В Аркадии уже несколько недель нарастало недовольство заключенных. Слишком много арестантов содержалось в ограниченном пространстве. Слишком много оживших мертвецов хотело вернуться к прежнему существованию. Слишком много живых людей устало от того, что с ними обращались как с животными. Слишком много солдат занималось здесь несвойственными функциями. Харольд предчувствовал, что все это могло плохо кончиться — что терпению людей придет конец.

— Прошу вас, — сказал солдат, — идите за мной. Мы перемещаем часть заключенных в другое место.

— Перемещаете? Куда?

— На зеленые пастбища, — пошутил солдат.

Внезапно со стороны ворот, ведущих в школу, раздался чей-то крик. Голос показался Харольду знакомым. Он повернулся и, несмотря на расстояние и утреннюю мглу, рассмотрел Фреда Грина, стоявшего у передних ворот перед одним из охранников. Фред, словно сумасшедший, тыкал в солдата пальцем и, как мог, привлекал к себе внимание.

— Кто это? — спросил молодой новобранец, сопровождавший Харольда. — Что там происходит, черт возьми?

— Фред Грин, — со вздохом ответил старик. — Похоже, у вас намечаются неприятности.

Как только он закончил последнюю фразу, послышался взрыв и шум смятения. Из здания школы выбежало около двадцати пяти — тридцати человек, которые с криками расталкивали солдат, стоявших на их пути. Они задыхались и кашляли. Из нескольких окон и дверей повалил белый дым. Позади бегущей толпы кто-то истошно кричал: «Мы защищаем истинно живых!»

— Святой ад! — воскликнул Харольд.

Он оглянулся в направлении ворот. Там царила суета. Солдаты бегали, офицеры отдавали приказы, и каждый пытался понять, что случилось.

Фред Грин исчез. А ведь все началось с его провокации, подумал старик.

Внезапно из клубов дыма появился Марвин Паркер. На нем были брюки, рабочие ботинки, противогаз и майка с самодельной надписью «Убирайтесь вон из Аркадии!», сделанной с помощью маркера. Паркер бросил на землю газовую гранату. Раздался громкий хлопок, и из небольшого металлического цилиндра начала выбиваться струя белого дыма.

— Мы защищаем истинно живых! — крикнул он.

Его голос был искажен противогазом.

— Что они там делают? — спросила миссис Стоун.

— Пойдем отсюда, — ответил Харольд, увлекая ее подальше от толпы.

Молодой солдат, с которым он только что разговаривал, метнулся к зданию школы. Выставив перед собой винтовку, юноша пытался остановить разбегавшихся людей. Двое других солдат схватили Марвина Паркера. Былая снисходительность, которую они проявляли к пожилым людям, исчезла без следа. Впрочем, он сам набросился на них и даже нанес им пару крепких ударов, но на этом все закончилось. Его сбили с ног, и он упал с отвратительным хрустом костей, за которым последовал приглушенный крик боли.

Но газовая атака на школу вызвала бунт среди заключенных. И его уже было поздно усмирять уговорами. Гнев людей зашкаливал. «Вернувшиеся» устали от долгого заточения, от разлуки с любимыми, от жестокого обращения с ними. В охранников полетели камни и бутылки. Харольд увидел, как стул — вероятно, вытащенный кем-то из классной комнаты, — пролетев по дуге на фоне утреннего неба, попал в голову солдата. Бедолага сжал шлем руками и повалился на землю.

— Господь милосердный! — воскликнула миссис Стоун.

Харольду удалось спрятать своих подопечных за грузовиком на дальней стороне двора. Пока они бежали туда, за их спинами слышались крики и проклятия. Он ожидал стрельбы и прорыва бунтовщиков за ограждение. Старик поднял Джейкоба на руки и прижал его к себе. Краем глаза он следил за миссис Стоун, которая все время плакала и повторяла «Господь милосердный».

— Что происходит? — спросил Джейкоб.

Харольд чувствовал на шее его горячее дыхание. Мальчик был очень напуган.

— Не бойся, — ответил старик. — Это скоро закончится. Люди раздражены, но через некоторое время они успокоятся.

Его глаза начали слезиться. Он почувствовал щекотание в горле.

— Закройте глаза и попытайтесь задержать дыхание, — сказал Харольд.

— Почему? — спросил Джейкоб.

— Просто делай, что я говорю, сынок, — сердитым тоном ответил старик.

На самом деле он пытался замаскировать свой страх. Ему хотелось перебежать в другое место — более безопасное и удаленное от слезоточивого газа. Но он боялся, что солдаты по ошибке примут их за бунтовщиков. А это действительно было восстание. Харольд не верил, что такое может случиться в их лагере. Обычно подобное происходило в больших городах, где к людям применяли жестокие меры принуждения. Запах слезоточивого газа стал сильнее. Он был отвратительным. Нос старика начал сочиться. Из горла рвался хриплый кашель.

— Папа? — произнес напуганный Джейкоб.

— Все хорошо, — ответил Харольд. — Не бойся. Нам ничего не угрожает.

Он выглянул из-за грузовика, за которым они прятались. Большой столб дыма, белый, как алтейный корень, поднимался над школой к утреннему небу. Звуки сражения уже затихали. Их сменил надрывный кашель дюжины людей. В здании слышались чьи-то рыдания. Заключенные выходили из дыма, слепо шаря руками перед собой. Солдаты держались на некотором отдалении, но пресекали любые попытки прорыва к открытым воротам.

— Скоро все закончится, — добавил старик.

Он увидел Паркера, лежавшего на земле. К тому времени с него уже сняли противогаз. Харольд удивился переменам в его внешности. Марвин по-прежнему оставался высоким худощавым мужчиной, с глубокими морщинками и огненно-рыжими волосами, но он выглядел иначе — более решительным и хладнокровным. Когда солдаты начали надевать на него наручники, он с усмешкой посмотрел на Харольда.

— Ничего еще не закончилось, — прокричал он старику.

Его перепачканное лицо кривилось от злости. Глаза блестели от слезоточивого газа.

— Господь милосердный, — снова повторила миссис Стоун.

Она вцепилась в руку Харольда.

— Что нашло на этих людей?

— Не волнуйся, — ответил ей Харольд. — Я не дам тебя в обиду.

Он порылся в памяти, выискивая все, что знал о Паркере. Однако факты его биографии — помимо того, что Марвин когда-то занимался боксом, — не проясняли совершенный им поступок.

— Куда подевался Фред Грин? — осматриваясь по сторонам, сказал Харольд.

Он так и не нашел его.

Жена пастора редко тревожила мужа, когда тот приступал к сочинению проповедей. Если супруг не просил ее помочь в толковании какого-то фрагмента писания, она сохраняла дистанцию и позволяла ему делать то, что он считал нужным. Но теперь у их порога стояла встревоженная старая женщина, просившая о встрече со священником. Его жена пригласила Люсиль войти в дом и не спеша провела ее в кабинет мужа.

— Вы такая милая, — сказала старуха, опираясь на руку маленькой женщины.

Она, как обычно, прижимала к груди потрепанную Библию в кожаном переплете. Страницы были зачитаны до дыр. Корешок потрескался и порвался. Потертая передняя обложка лоснилась от пятен жира и грязи. Книга выглядела такой же старой и изношенной, как ее хозяйка.

— Мне нужно ваше благословение, пастор, — сев на стул, сказала Люсиль.

Безымянная жена священника ушла. Старуха промокнула лоб платком и погладила обложку Библии, как будто это могло принести ей удачу.

— Я потеряна, — продолжила она. — Моя вопрошающая душа блуждает по диким пустошам неведения!

Пастор улыбнулся.

— Вы очень красноречивы, — ответил он, стараясь не выдавать своего сарказма.

— Такова истина вещей, — сказала Люсиль.

Она промокнула глаза помятым носовым платком и тихо всхлипнула. Слезы уже были на подходе.

— С чем вы пришли, Люсиль? Какой вопрос вас мучит?

— Я возмущ… — прохрипела она.

Ей пришлось прочистить горло.

— Весь мир сошел с ума! Солдаты могут врываться в дома, забирать людей и отправлять их в лагерь. Они даже вышибли ногой мою дверь! Сорвали ее с петель! Мне потребовался час, чтобы починить ее. Кто так поступает, пастор? Это конец времен. Помоги нам, Господь.

— Успокойтесь, дорогая Люсиль. Вот уж не думал, что вы верите в конец света.

— А я и не верила! Но оглядитесь вокруг. Посмотрите, что творится в городе. Это просто ужасно. Иногда я думаю, что в нынешних бедах виноват не сатана, как нам говорят, а сами люди. Возможно, он даже в райский сад не заходил. Может, Адам и Ева сорвали плод по собственной глупости, а всю вину свалили на змея. Наверное, тот и подумать не мог, что люди способны на такую подлость. Вы посмотрите, что теперь происходит с «вернувшимися»…

Она позволила этой фразе угаснуть.

— Люсиль, я могу предложить вам какой-нибудь напиток?

— Как можно пить в такое время? Хотя стаканчик чая мне не помешал бы.

Пастор хлопнул большими ладонями.

— Именно это я и хотел услышать от вас.

Когда он вернулся с чаем, пожилая женщина уже успокоилась. Она наконец выпустила Библию из рук. Книга лежала на столе рядом с ее стулом. Руки Люсиль покоились на коленях. Глаза ее блестели от слез.

— Вот, берите, — сказал пастор.

— Спасибо.

Она сделала глоток.

— Как поживает ваша жена? Она чем-то встревожена.

— Она, как и все, озабочена ситуацией в городе.

— Да, тут есть о чем тревожиться.

— Вы снова говорите о конце времен? — с улыбкой спросил пастор.

— Моя семья находится в лагере больше месяца, — со вздохом ответила женщина.

Пастор кивнул головой.

— Но вы же навещаете их, верно?

— Раньше я приезжала к ним ежедневно: привозила еду, стирала их одежду и делала все, чтобы мой мальчик знал, как мама любит его. Я печалилась, что их арестовали, но наше положение было терпимым. А теперь… Теперь все стало отвратительным!

— То есть они больше не пускают посетителей? Даже местных?

— Не пускают. Еще немного, и они захватят весь город. Раньше я даже подумать не могла, что правительство способно украсть у жителей целый город. Я никогда не поверила бы, что это произойдет в моей жизни. Но какими бы ни были мои права и надежды, правительству на них плевать. Тут никакая софистика не поможет! Истина уже перед глазами. Вам нужно лишь открыть дверь, и вы увидите лагерь. Все то, что я считала невозможным, окажется на расстоянии руки, готовое к тесным объятиям.

Ее голос затих. Пастор сел на стул и склонился вперед.

— Надеюсь, вы не чувствуете себя виноватой в этом?

— А как это может быть моей виной? — спросила Люсиль. — Что такого я могла сделать, чтобы мир стал таким? Разве я превратила людей в бессильных робких трусов? Разве я сделала их завистливыми и жестокими? Кто может упрекнуть меня в этом?

Ее руки снова задрожали. Пастор Питерс мягко похлопал ее по плечу.

— Конечно, вы тут ни при чем. Когда вы в последний раз встречались с Харольдом и Джейкобом? Как они поживают?

— Как они поживают? Сидят в тюрьме. Как там можно жить?

Она промокнула слезы, вскочила со стула и, случайно сбросив Библию на пол, начала ходить взад и вперед по комнате.

— У всего этого должно быть какое-то объяснение. У Господа должен быть план. Не правда ли, пастор?

— Я надеюсь на это, — осторожно ответил священник.

Люсиль раздраженно фыркнула.

— Какие же вы неумелые, молодые проповедники! Разве вас не учили давать пастве иллюзию, что на все вопросы вы имеете ответы?

Пастор засмеялся.

— В наши дни иллюзии не помогают, — сказал он. — Я отказался от них.

— Мне нужно знать, что делать дальше.

— С течением времени все поменяется, — ответил пастор. — Это единственное, в чем я уверен. Но когда придут перемены и какими они будут, этого я не знаю.

Люсиль подняла Библию с пола.

— И что же нам делать? — спросила она.

— Мы будем делать то, что в наших силах.

Пауза в их разговоре затянулась на долгое время. Старая женщина молчала. Она сидела и смотрела на Библию, размышляя над последними словами священника. Люсиль всегда была человеком действия, и Библия указывала ей, что делать в тех или иных ситуациях жизни. Книга говорила ей, как вести себя девочкой. Книга давала ей советы, как следует вести себя юной девушке. Конечно, иногда случались нестыковки — особенно когда дело доходило до тех видов поведения, которые если и не запрещались Писанием, то вполне определенно не одобрялись им. Но в ту пору все закончилось вполне благополучно и не причинило никому вреда — тем более Люсиль.

После замужества Библия по-прежнему была для нее верной советчицей. Она говорила ей, как оставаться верной и хорошей женой, хотя некоторые наставления приходилось корректировать по ходу обстоятельств. Например, в ее возрасте и в нынешнюю эпоху определенные правила уже не имели смысла. Честно говоря, Люсиль считала, они не имели смысла и в библейские времена. Если бы она действовала по заветам Писания, ее жизнь была бы совершенно другой. Да и Харольд, скорее всего, загнал бы себя в гроб сигаретами и выпивкой, а не стал бы свидетелем чуда, увидев сына, вернувшегося к ним с того света.

Джейкоб. Она думала только о нем. И только о нем она проливала слезы. Теперь «вернувшихся» убивали. Убивали, чтобы избавиться от них. Такого не должно было происходить, но это случалось повсеместно. Почти каждую неделю по телевизору показывали сцены насилия. В некоторых странах, известных своей жестокостью, «вернувшихся» начали убивать в общественных местах — прямо перед объективами репортеров. Люди сжигали их тела, словно они были заразными больными. Каждый вечер транслировались новости и телепередачи, в которых демонстрировались снимки и видеоролики публичных казней.

Только этим утром Люсиль спустилась вниз из спальной — ее шаги эхом разносились по пустому темному дому — и обнаружила в гостиной работавший телевизор. Очевидно, перед сном она забыла выключить его. Ей не хотелось признавать такое проявление склероза, но в семидесятитрехлетнем возрасте подобные промашки, когда ты по ошибке считаешь что-то выключенным, становятся вполне обычными.

Шел утренний выпуск международных новостей, и лысый чернокожий мужчина с тонкими наманикюренными усиками ворковал о чем-то тихим голосом. За его плечом виднелась остальная студия, где среди компьютеров роились второстепенные сотрудники информационной службы. Все они были молоды на вид, в черных брюках, белых рубашках и галстуках консервативного цвета. Наверное, каждый из них подавал большие надежды, подумала Люсиль, и стремился однажды выйти из тени, чтобы занять место лысого мужчины.

Она прибавила громкость и, сев на кушетку, прислушалась к рассказу теледиктора, хотя ее давно уже не интересовали международные новости.

— Доброе утро, — произнес мужчина на телевизионном экране, явно возвращаясь к началу информационного цикла, в котором он крутился, словно белка в колесе. — Главная новость этого дня пришла из Румынии, где местное правительство издало указ о том, что к «вернувшимся» не будут применяться гражданские права. Отныне они считаются не людьми, а «уникумами» и, следовательно, не являются субъектами социальных защит.

Люсиль вздохнула. Она не знала, как еще реагировать на подобные сообщения. На экране начался телерепортаж из Румынии. Двое солдат вывели из кирпичного дома бледного и изможденного на вид «вернувшегося». Солдаты были гладко выбритыми, с тонкими чертами лица, но в их действиях сквозила какая-то неловкость, словно они чувствовали себя излишне молодыми и еще не понимали, что им следовало выглядеть загрубевшими брутальными военными.

— А как же дети? — спросила Люсиль у пустого дома.

У нее заболело в груди при мысли о семействе Уилсонов, о Джейкобе и Харольде. О тех, кто мог заполнить ее дом любовью и смехом. Руки женщины задрожали. Экран телевизора стал размытым пятном в густом тумане. Это смутило ее на мгновение, но затем она почувствовала, как слезы покатились по щекам, собираясь в уголках рта и срываясь вниз с подбородка.

Где-то по ходу рыданий — хотя она не знала, когда именно — Люсиль поклялась себе, что больше никогда не будет плакать. Она была слишком старой для слез. Ее жизнь достигла той точки, когда все, что заставляет человека плакать, уже пришло и навеки ушло. Люсиль поклялась, что с этих пор, пока она будет в полном сознании, ничто не заставит ее лить горькие слезы. У нее был хороший пример: она столько лет прожила с Харольдом, на лице которого никто не видел ни слезинки. Никогда! Ни одного разочка!

Но сейчас ее клятвы стояли на паузе. Она плакала и ничего не могла с собой поделать. Однако впервые за множество лет она почувствовала себя живым человеком.

Пока сюжет показывал арестованного мужчину в наручниках, которого усадили на заднее сиденье грузовика бок о бок с другим «вернувшимся», ведущий теленовостей продолжил информировать зрителей:

— Инициатива Румынии еще не вызвала реакции от НАТО, ООН и Международного бюро «вернувшихся». Однако к нам уже поступают отзывы государственных деятелей различных стран. Эти комментарии делятся поровну между теми, кто ободряет правительство Румынии, и теми, кто верит, что мы имеем дело с грубейшим нарушением гражданских прав.

Люсиль покачала головой. Ее лицо было мокрым от слез.

— А как же дети? — повторила она.

И главное, ситуация не ограничивалась «различными странами». Все это происходило здесь — в Америке. Группы чертовых глупцов породили мощное движение «защитников живых людей». Оно расползлось по всему миру, клонируясь и разветвляясь под новыми названиями. Его участники по большей части ничего не делали. Они просто послушно кивали головами и выкрикивали лозунги. Но на улицах городов все чаще находили мертвых «вернувшихся», и радикальные организации, «защищавшие истинно живых», брали на себя ответственность за такие убийства.

Нечто подобное случилось и в Аркадии, хотя никто не говорил об этом. Недавно в канаве у шоссе нашли труп «вернувшегося» иностранца. Его пристрелили из армейской снайперской винтовки.

С каждым днем жизнь все больше разваливалась на части. В последнее время Люсиль могла думать только о Джейкобе — о ее бедном маленьком Джейкобе.

Когда старуха ушла и его жена отправилась спать, пастор Питерс сел за стол и вновь перечитал письмо, отправленное ему из Бюро.

В интересах общественной безопасности мисс Пинч и все другие «вернувшиеся», выявленные в данной части штата Миссисипи, содержались в специальном учреждении города Меридиан. В письме сообщалось лишь несколько деталей. Руководство центра временного содержания заверяло пастора, что со всеми «вернувшимися» обращались должным образом в соответствии с возникшей ситуацией и что права человека соблюдались неукоснительно и без каких-либо возможных исключений. Фактически письмо было образцом бюрократического эпистолярного творчества.

Пастор прислушался к тишине, наполнившей дом. Единственным звуком был ритмичный и тяжеловесный ход старых часов, стоявших в конце коридора. Их подарил им тесть. Он сделал этот подарок за несколько месяцев до того, как его убил рак. Жена пастора выросла под бой этих часов, сопровождавший ночи ее детства. Когда она вышла замуж, ей часто не спалось из-за его отсутствия, поэтому им даже пришлось купить метроном, чтобы она могла измерять уходящее время.

Пастор вышел в коридор и встал перед часами. Их полированный корпус шести футов высотой украшала витиеватая резьба. Большой маятник размером с кулак раскачивался взад и вперед так легко и плавно, словно часы были сделаны вчера, а не сто лет назад.

Эта реликвия передавалась в семье по наследству. Когда тесть умер, сестры и брат жены попытались оспорить дарственную. Их не волновала стоимость похорон. Их не беспокоила участь земельного надела и отцовского дома. Они пытались отсудить старинные часы. С тех пор их родственные отношения оставляли желать лучшего.

Интересно, в каком лагере был теперь их отец, подумал пастор Питерс.

Он замечал, как много заботы его жена проявляла к часам после того, как начали появляться «вернувшиеся». Старый корпус пах политурой и чистящими средствами.

Мысли священника перешли от часов к его дому. Он вошел в гостиную и постоял там, осматривая вещи. Стол в центре комнаты они приобрели во время переезда из штата Миссисипи. Кушетку купили во время церковного визита в Вильмингтон, неподалеку от Теннесси. Редкий случай, но она понравилась им обоим. Ее украшал узор в бело-голубых тонах — «Каролина Блю!», как с гордостью объявил продавец, — а на боках узор менялся на противоположный голубовато-белый тон. Подлокотники выступали дугой вперед. Подушки были большими и мягкими.

И совершенно другим стилем выделялся стол, который она купила в Теннесси. Пастор ненавидел его. Столик выглядел тонконогим и хрупким. Дерево имело слишком темный цвет. Резьба была плоской, и вещь не стоила тех денег, которые за нее заплатили.

Пастор обошел гостиную, беря в руки книги, которые валялись кипами в местах, где им не полагалось быть. Он медленно и аккуратно вытирал их обложки и расставлял на полках. Иногда его пальцы перебирали страницы. Он наслаждался текстурой и запахом книг, как будто прощался с ними — как будто ход времени наконец одержал над ним победу.

Он не осознавал, как долго продолжалась эта уборка. В какой-то момент пастор вдруг понял, что песни сверчков за окнами уже затихли. Где-то вдали на окраинах города собаки начинали лаять на восходящее солнце. Он задержался слишком долго. Несмотря на этот промах — точнее, несмотря на свой страх, — он тихо вышел в коридор, вернулся в кабинет и взял со стола официальное письмо из Бюро. Затем пастор вытащил из ящика свой блокнот и, конечно же, Библию. Он уложил их в миссионерскую сумку, которая жена купила ему на прошлое Рождество.

Из-за маленького столика, на котором стоял компьютер, он достал сумку с одеждой. Питерс собрал вещи вчера вечером — после того, как жена постирала белье. Если бы пастор сделал это раньше, она заметила бы отсутствие костюма и рубашек. Ему хотелось уйти по-возможности с меньшими затруднениями, хотя это и выглядело несколько трусливо.

Он прокрался в прихожую, вышел во двор и бросил сумки на заднее сиденье машины. К тому времени солнце уже начало свой путь по небесам. Оно пока скрывалось за деревьями, но с каждой секундой поднималось все выше и выше. Пастор вернулся в дом и медленно поднялся в спальную. Его жена спала, свернувшись калачиком в центре постели.

Это ужасно обидит ее, подумал он.

Его жена должна была вскоре проснуться. Она всегда просыпалась рано. Пастор оставил записку на прикроватной тумбе и склонился над супругой, чтобы поцеловать ее в лоб.

Потом он передумал и ушел.

Она проснулась в пустом доме. Внизу, в коридоре, старинные часы отсчитывали время. Лучи солнца проникали сквозь жалюзи. Теплое утро предвещало жаркий день.

Она позвала мужа, но тот не ответил. Наверное, снова заснул в кабинете, подумала она. В последнее время он часто там засыпал, и это тревожило ее. Женщина хотела позвать его еще раз. Ее взгляд упал на записку, лежавшую на тумбе. Она увидела свое имя, написанное грубоватым почерком. Ее муж не любил оставлять записки без серьезного повода.

Нет, читая текст, она не плакала. Маленькая женщина лишь прочистила горло, словно хотела что-то сказать в ответ на слова. Затем она села и прислушалась к звукам дома. Тишину нарушали лишь ее прерывистые вдохи и механическое сердцебиение старых часов. Она подумала о своем отце. На ее глаза навернулись слезы, но она не стала плакать.

Слова выглядели расплывшимися и далекими. Казалось, что они проступали сквозь густой туман. Но она все же прочитала их вновь.

«Я люблю тебя, — говорили последние строки. — Но я должен разобраться в своих чувствах».

Джим много не понимал — ни действий солдат, ни роли Фреда Грина в их аресте. В воспоминаниях Джима Фред всегда был приятным человеком. Они не были друзьями, но только потому, что работали в разных местах и проводили досуг в отдельных компаниях. Им просто не хватило времени, чтобы подружиться семьями. Но как это могло повлиять на нынешнее поведение Грина?

Теперь Джим был заключенным концлагеря. Солдаты вломились в дом Люсиль и арестовали всю его семью. В этом как-то участвовал Фред. Он подъехал на своем грузовике сразу после появления солдат. Грин сидел в кабине и наблюдал за тем, как Джима, Конни и детей выводили из дома в наручниках.

Что изменилось во Фреде? Этот вопрос мучил Джима всю ночь. Если бы он знал ответ заранее, то, возможно, его семья не была бы теперь в заключении.

Они находились в переполненной школе. Дети пугливо прижимались к нему. Они стояли в очереди за ланчем, который, как всегда, был отвратительным.

— Что же с ним случилось? — спросил Джим у жены.

Он уже спрашивал ее об этом, но ответы Конни не помогали решению загадки. Тем не менее Джим считал, что головоломки — даже такие темные, как загадка Грина, — неплохо отвлекали от тех бед, которые обрушились на его семейство.

— Он не всегда был таким.

— Кто? — поинтересовалась Конни.

Она вытерла рот Ханны. С тех пор как их арестовали — или задержали, как это объяснил агент Бюро, — девочка постоянно жевала край рукава. Иногда страх проявляется в людях очень странным образом.

— Ты слишком стар, чтобы вести себя как грудной младенец, — сварливо сказала жена.

К счастью, с Томми все было в порядке. Он тоже перепугался, когда их забрали из дома Харгрейвов. Попав в лагерь, он больше не шалил и не капризничал. Большую часть времени мальчик тихо сидел на полу. Он почти не говорил и выглядел немного отрешенным.

— Мне кажется, что раньше он не был таким, — продолжил Джим. — Но почему он изменился? Или изменились мы? В последний раз он выглядел ужасно злым и опасным.

— О ком ты говоришь? — устало спросила Конни.

— О Фреде. О Фреде Грине.

— Я слышала, что у него умерла жена. После этого он стал сам не свой.

Джим помолчал. Порывшись в прошлом, он нашел лишь горсть воспоминаний о супруге Фреда. Она прекрасно пела. Это была высокая и стройная женщина, напоминавшая чем-то великолепную заморскую птицу.

Джим осмотрел свою семью. Внезапно он осознал, какими милыми были их дети. Он вдруг понял, какое большое значение каждый из них представлял для всех остальных.