Вернувшиеся Мотт Джейсон

— Я думаю, что это и было причиной его душевного кризиса, — сказал он жене.

Затем он склонился и поцеловал ее, словно нежная близость могла сохранить текущее мгновение на долгие века — как будто один поцелуй мог защитить их семью от всевозможных бед и не оставить его в полном одиночестве.

— Чем я такое заслужила? — шутливо спросила Конни, когда их губы наконец разъединились.

Покраснев от смущения, она почувствовала легкое головокружение — ту сладкую истому, которая охватывала ее в далекой молодости, когда такие поцелуи были чем-то новым для каждого из них.

— Всей своей жизнью, — ответил Джим. — Я не знаю, как это выразить словами.

Глава 15

Совесть не позволяла Харольду утверждать, что он проявлял особую милость к молодому солдату. Но, несмотря на спесивую гордость, он все же признавал, что парень обладал определенными достоинствами. Или если не достоинствами, то знакомыми чертами характера. В мире, где мертвые возвращались к жизни, любая привычная манера поведения являлась сущим благом.

Он впервые увидел этого юношу в день бунта — примерно неделю назад. Молодой солдат хотел показать им новый участок лагеря. Затем люди Грина устроили провокацию в здании школы. Чуть позже вспыхнувший мятеж был подавлен. К счастью, никто не получил серьезных ранений. Были синяки и большое количество царапин из-за того, что прибежавшие солдаты довольно грубо укладывали заключенных на землю. Харольд слышал, что одного человека отправили в госпиталь. У него возникла аллергическая реакция на слезоточивый газ. Но теперь он был в порядке.

Все эти события казались очень далекими, как будто случившимися много лет назад. Но по опыту прежних бедствий, терзавших южные штаты, Харольд знал, что раны людей еще не зажили. Они лишь покрылись коркой из-за августовской жары и вежливых обращений «сэр» и «мэм», привычных для местных жителей. Заключенные по-прежнему чувствовали себя глубоко оскорбленными.

Харольд сидел на деревянной табуретке рядом с оградой, оплетенной колючей проволокой. Эту стену называли «баррикадой». Она разрасталась с ужасающей скоростью и, петляя, проходила через весь город от южного края, где находились оружейный магазин и старая «Заправка Лонга», до северной окраины, чьи ветхие жилища теперь превратились в аванпост гарнизона. Стена окружала зловонную школу, сотни домов, десятки контор и салонов, заключив в свою капсулу даже здание пожарного депо и офис шерифа, которые, в общем-то, располагались в одном здании. «Баррикада», с ее вооруженными солдатами, захватила большую часть города.

Вне стен и оград оставались только дома, которые не являлись частью Аркадии — пригородные фермы и коттеджи вольнолюбивых людей, предпочитавших жить на природе (к таковым, например, относились семьи Харгрейвов и проповедника). Территория лагеря все больше напоминала общую спальную. Когда школа уже не могла вмещать заключенных, власти начали выдавливать горожан из Аркадии и расселять их в отелях Уайтвилля. В покинутых домах солдаты тут же устанавливали койки и размещали там «вернувшихся». Естественно, местные жители протестовали против подобного произвола, но Аркадия не была единственным городом, где творилось насилие, и Америка не являлась единственной страной, в которой ущемлялось право граждан на собственный кров. В мире стало слишком много людей. Условия жизни ухудшились.

Отныне Аркадию окружали блокпосты и бетонные стены. Почти всех местных жителей изгнали и заменили их огромным количеством «вернувшихся». Все это обещало рост напряженности. Маленький город не мог вместить в себя такую массу людей. Поначалу расширение лагеря принесло небольшое облегчение, но затем свободную территорию быстро заполнили новыми заключенными. И хотя так называемый «центр временного содержания» захватил всю Аркадию, арестанты по-прежнему жили в стесненных условиях. Харольду повезло, что они с Люсиль решили в свое время купить дом за городом. Он не мог представить себе, что делал бы, если бы его дом заселили незнакомыми людьми — пусть даже по распоряжению правительства.

За «баррикадой», окружавшей Аркадию, тянулась двадцатифутовая полоса свободного пространства, которая заканчивалась внешней оградой. Через каждые сто ярдов возвышались наблюдательные вышки. Солдаты патрулировали город и периметр стены. Проходя по территории лагеря, их отряды выстраивались в боевой порядок и держали на прицеле всех, кто встречался им на пути — даже детей, игравших на улицах. Люди часто останавливали солдат и расспрашивали их о нынешней ситуации — не только в Аркадии, но и в мире. Всех интересовало, когда отношение к «вернувшимся» изменится. Патрульные редко отвечали на такие вопросы.

Постовые на наблюдательных вышках стояли — или большую часть времени сидели, — уныло посматривая на толпы заключенных. В зависимости от настроения они либо скучали, либо болтали со знакомыми арестантами.

Молодого солдата, с которым общался Харольд, все почему-то называли «Младшим». Прозвище было совершенно непонятным, потому что парень, судя по его рассказам, не знал своего отца и имел другое имя — Квинтон. Однако люди, сколько он себя помнил, называли его «Младшим», поэтому данное прозвище казалось ему таким же хорошим именем, как и все остальные.

Младший всегда был гладко выбрит и проявлял усердие на службе — а именно этого вооруженные силы требуют от новобранцев. Он пошел в армию сразу после школы, не успев обзавестись колечками в проколотом ухе или каким-нибудь мало-мальским тату. Парень стал новобранцем по воле матери. Она сказала ему, что армию проходит каждый настоящий мужчина. Поэтому когда юноше исполнилось семнадцать с половиной лет и он отгулял свой школьный выпускной, мать привезла его на призывной пункт и отдала в надежные руки отцов-командиров.

Школьные оценки Младшего не впечатлили офицеров. Но он мог стоять на посту и держать в руках винтовку. Он мог выполнять приказы. И теперь парень делал это, неся караул в распухшем от «вернувшихся» городе. Всю последнюю неделю он проводил в компании ворчливого южанина и его ранее усопшего сына. Солдат проявлял к старику уважение, а на мальчишку, вертевшегося у ног своего отца, он старался не обращать внимания.

— Как долго вас будут гонять на эти вышки? — спросил Харольд со своей табуретки за колючей «баррикадой».

Он говорил в спину Младшего, и так проходило большинство их бесед. Чуть поодаль от старика сидел Джейкоб. Он молча наблюдал за их разговором.

— Не знаю, — ответил Младший. — Наверное, все то время, пока здесь будут удерживать вас.

— Ну, что же, — сказал Харольд, растягивая каждое слово, — надеюсь, это не продлится долго. В таких условиях все может измениться в одну секунду. Кто-нибудь придумает план восстания, и заварится настоящая каша. Хотя дело, конечно, может закончиться просто петушиным самолюбованием.

Харольд намеренно усложнял свою речь, и чем причудливее она становилась, тем интереснее были их беседы. Для него это не составляло большого труда. С такой же легкостью он мог бы говорить с солдатом на упрощенные темы, низводя его до уровня домашнего животного. Тогда они беседовали бы о погоде или о странном освещении ландшафта. Если Младший не понимал каких-то фраз, старик тут же разъяснял их значение. Он старался запоминать уже использованные выражения, чтобы не повторять их в дальнейших разговорах. Ему хотелось развить интеллект деревенского парня.

— О чем вы, черт возьми, говорите?

— Великий Боже! Ты никогда не слышал о «петушином самолюбовании»?

Младший повернулся лицом к нему.

— Нет, сэр, не слышал.

— Я не могу поверить этому! Если бы из моих ног росли картофельные клубни, я и тогда не поверил бы твоим словам, сынок! Неужели ты не видел горделивую походку петуха?

— Видел, сэр, — ответил Младший.

Харольд притушил окурок о каблук ботинка и вытащил из кармана полупустую пачку сигарет. Солдат с улыбкой наблюдал за ним.

— Ты куришь, сынок?

— Только не на посту, сэр.

— Я приберегу для тебя одну, — пообещал ему Харольд.

Он любовно расправил помятую сигарету, поднес к ней зажигалку и сделал первую затяжку. Несмотря на боль в груди, старик курил с большим удовольствием.

Младший посмотрел на солнце. Когда его направляли в местный гарнизон, он не ожидал, что здесь будет так жарко. Дома он слышал разные истории о погоде на Юге, и в его Топике солнце тоже палило нещадно. Однако здесь, в этом городе, в этом центре временного содержания, жара была просто адской. Каждый день с утра и до вечера сплошное пекло.

— Могу я спросить тебя кое о чем? — произнес старик.

Младший не любил вопросы. Он с детства не был силен в ответах. Но старик нравился ему, поэтому он согласился.

— Спрашивайте, — сказал юноша.

— Как дела идут за стенами Аркадии?

— Везде такая же жара, как и тут.

Харольд улыбнулся.

— Нет, пойми меня правильно. Вы лишили нас газет и телевизоров. Мне интересно, что творится в мире?

— Мы не виноваты в этом, — немного обидевшись, ответил Младший. — Просто выполняли приказ.

Мимо прошел патруль — двое солдат из Калифорнии, которые появлялись здесь в одно и то же время. Они, как обычно, кивнули в ответ на приветствие и молча зашагали дальше.

— Вы не находите это странным? — спросил Младший.

— Что именно?

— Я говорю об их поведении.

Харольд с усмешкой покачал головой.

— Тебе нужно выражаться яснее, сынок.

— Ну, просто… все мои сослуживцы стыдятся своей службы. Они сконфужены и немного напуганы.

— Представляя, как нам плохо здесь?

— Нет, у нас еще терпимо, — ответил Младший. — Люди получают пищу. Вам дают чистую воду.

— И на этом все кончается, — проворчал Харольд.

— Конечно, — согласился юноша. — У вас нелегкая жизнь. Но в нашем лагере работает логистика. Поверьте, здесь лучше, чем в других местах. И потом люди сами виноваты в том, что оказались за колючей проволокой.

— Чем же это я так провинился?

— У вас был выбор, и вы решили остаться с ним, — ответил Младший, указав на Джейкоба.

Мальчик тихо сидел в отдалении, как велел ему Харольд. На нем была полосатая хлопчатобумажная рубашка, которую Люсиль принесла ему неделю назад. Джейкоб смотрел то на отца, то на блестевшую сталь наблюдательной вышки. Его взгляд перемещался из стороны в сторону, словно он не понимал того, что происходило вокруг.

— Его могли забрать у вас, — продолжил Младший, — но вы пожелали отправиться в лагерь вместе с ним. И так поступили многие из живых людей. Это было вашим решением, поэтому вы не должны пугаться трудностей или нервничать из-за условий быта. Принимайте все как есть.

— Ты, наверное, не видел туалетов в школе.

— В вашем распоряжении теперь целый город.

Он снова повернулся к Харольду.

— Воды и еды вдоволь. Что еще нужно? Тут даже имеется бейсбольное поле.

— Оно заполнено людьми, которые живут там в палатках. Его прозвали палаточным городом.

— И мы разместили там сотни Рента-Джонс[3].

Он указал рукой за спину Харольда — на ровные полосы голубовато-белых прямоугольных кабин. Старик вздохнул.

— Вы думаете, что вам живется плохо? — спросил Младший. — Но это рай в сравнении с тем, что происходит в других странах. Мой приятель служит в Корее. В маленьких странах ситуация с «вернувшимися» хуже всего. Большие страны выделяют территории для их размещения. А в Корее и Японии земля на вес золота. Там и для живых ее не хватает. Поэтому они используют огромные танкеры.

Юноша раскинул руки в стороны, показывая, насколько большими были корабли.

— Только вместо нефти их заполняют «вернувшимися».

Он оглянулся назад и тихо добавил:

— Пакуют, сколько влезает.

Харольд посмотрел на дымившуюся сигарету.

— Их слишком много, и каждый хочет жить как прежде, — добавил Младший. — Но правительствам стран они не нужны. Любое государство пытается избавиться от них. Простые люди жалеют бедолаг. Они уже не звонят в Бюро и не сообщают, что нашли новых «вернувшихся». Они просто позволяют им скитаться по улицам.

Юноша оперся на ограду наблюдательной вышки. Несмотря на серьезность темы, его голос был спокойным и почти равнодушным.

— Эти танкеры с живым грузом прозвали «баржами мертвых». Журналисты используют другие термины, но мне нравится первое название. Баржи мертвых. Корабли, чьи грузовые отсеки заполнены ходячей нежитью.

Младший продолжал рассказывать о танкерах, но Харольд уже не слушал его. Он видел в своем уме большое темное судно, плывшее без цели по черному ночному океану. Корпус едва приподнимался над водой — так много стали и заклепок было в этом корабле. Танкер казался порождением зла из фильмов ужасов. Адское судно, плывшее по проклятому морю. На борту корабля, составленные бок о бок и нагруженные друг на друга — чем ниже, тем больше и тяжелее — стояли грузовые контейнеры. Каждый из них был набит «вернувшимися». Судно кренилось. Нос задирался то вверх, то почти уходил под воду, разрезая невидимые волны. Но плотно прижатые друг к другу «вернувшиеся» оставались неподвижными. Харольд видел тысячи людей. Десятки тысяч. «Баржи мертвых», заполненные большими грузовыми контейнерами, курсировали по всем морям и океанам земли.

Старик смотрел на них то с огромного расстояния, то так близко, что видел каждого человека во всей его завершенности. Такое бывает только в мире грез и снов. В этой флотилии мертвых он видел всех покойников их города, включая собственного сына.

Его пробрал озноб.

— Ага! — заметил Младший. — Вы тоже представили себе их лица!

Прежде чем старик успел ответить, его пробрал неистовый кашель. После этого он почти не осознавал происходящего. Он только знал, что его тело корчилось от боли, а солнце — так же, как и раньше — висело над самым лицом. Земля снова приняла его в свои объятия, жадно обнюхивая спину.

Харольд очнулся с тем же чувством дезориентации, как и в прошлый раз. Грудь болела. Легкие были наполнены чем-то тяжелым и влажным. Дыхание стало другим. Воздух проходил через горло только малыми порциями. Джейкоб и Младший стояли на коленях рядом с ним.

— Мистер Харольд? — окликнул его молодой солдат.

— Я в порядке, — ответил старик. — Мне просто нужно полежать минуту.

Интересно, подумал он, сколько длился обморок. Достаточно долго, потому что Младший успел добежать до ближайших ворот и вернуться к вышке, но уже с другой стороны ограждения. Винтовка новобранца нелепо свисала с плеча.

— Папа? — позвал его Джейкоб.

Лицо мальчика кривилось от страха и беспокойства.

— Да? — с сиплым хрипом прошептал Харольд.

— Папочка, не умирай.

В последние дни ее терзали кошмары. Жизнь и так лишила Люсиль всего, а теперь добралась до ее снов. Она видела такие гадкие сцены, что уже скучала о нормальных ночах. Прошлые сны вспоминались смутно, но они были милыми и добрыми. Примерно так же вспоминаешь и скучаешь по звуку автомобиля, на котором тебя возили в детстве — иногда тембр его двигателя слышится в гуле машин на далеком шоссе.

Теперь она спала урывками и часто пробуждалась в самых неудобных позах. Чаще всего на ее коленях лежала Библия. Книга смотрела вверх на хозяйку, прилежно занимая свое место и ожидая ее возвращения. Иногда на страницах книги лежали ее очки, соскочившие с носа во время беспокойной дремы.

Иногда в бессонные ночи она заходила на кухню и стояла там, прислушиваясь к пустому дому. Тогда, клубясь, из темноты к ней прилетали воспоминания о Джейкобе и Харольде. Чаще всего в ее памяти всплывал один октябрьский вечер — вполне обычный, не обещавший ничего примечательного, но почему-то ставший для нее особенным.

В те дни, размышляла Люсиль, мир был наполнен магией, и самые обычные моменты оставляли след, который не забывался на протяжении всей жизни. Она вспоминала, как Харольд в гостиной неуклюже дергал гитарные струны. Он не умел играть, но, обладая неуемной страстью и энергией, пытался научиться этому искусству. Боже, когда-то он был таким романтичным! Когда у него выдавалась свободная минутка и когда не нужно было возиться с Джейкобом, он практиковался в игре и упорно брал одни и те же аккорды.

А Джейкоб, вспоминала Люсиль, гремел чем-то в своей спальной — очевидно, вынимал игрушки из коробки и небрежно расставлял их на деревянном полу. Ко всему прочему ему нравилось двигать мебель по комнате. Несмотря на повторные предупреждения, он поступал так раз за разом. Когда они с Харольдом приставали к нему с расспросами, мальчик просто говорил: «Меня просили сделать это игрушки».

В своем воспоминании, пока Харольд издевался над музыкой, а Джейкоб играл в непонятные игры, Люсиль готовила на кухне воскресный ужин. На печи жарилась ветчина. В духовке поспевала курица с пряной зеленью. На столе стояли тарелки и блюдца с подливой, картофельным пюре и белым рисом, приправленным тимьяном, с кукурузой, красным перцем и бобами. Здесь же ожидал десерт: шоколадные пирожные, торт и имбирные печенья.

— Джейкоб! — крикнула Люсиль. — Не превращай свою спальную в свалку! Мы скоро будем ужинать.

— Да, мам, — ответил ребенок.

И затем:

— Я хочу кое-что построить.

— Что ты хочешь построить? — поинтересовалась Люсиль.

Харольд щипал струны в гостиной, уничтожая одну из песен Хэнка Уильямса. Он потратил уже несколько недель на ее изучение.

— Я не знаю, — ответил Джейкоб.

— Ну, тогда придумай план, а затем уже воплощай его в деле.

Посмотрев в окно, Люсиль увидела облака, набегавшие на бледную круглую луну.

— Может, ты построишь дом?

— Дом? — задумчиво переспросил мальчик.

— Большой прекрасный дом со сводчатыми потолками и дюжиной спален.

— Но нас только трое. И вы с папой спите в одной постели. Нам понадобится только две спальные комнаты.

— А как насчет тех людей, которые приедут к нам в гости?

— Они могут спать в моей постели. А я на какое-то время переберусь к вам.

В спальной Джейкоба что-то с грохотом упало на пол.

— Что это было?

— Ничего.

Рядом раздавались нестройные аккорды Харольда.

— Прозвучало очень громко. У тебя большое «ничего».

— Все нормально, — ответил Джейкоб.

Люсиль попробовала пищу и оценила ее идеальный вкус. Ароматы разносились по всему дому. Запахи проникали сквозь щели в стенах и наполняли собой окружающий мир. Удовлетворенно усмехнувшись, она поднялась на второй этаж, чтобы проверить Джейкоба. В его комнате царил хаос — как она себе и представляла. Кровать была перевернута набок и сдвинута к дальней стене. Матрац служил баррикадой и опирался на изголовье и подножье кровати. Позади рукотворного барьера валялись полуразрушенные дома, собранные из «Линкольн логс»[4].

Люсиль остановилась на пороге комнаты, вытирая руки кухонным полотенцем. Мальчик выглянул из-за стены форта и посмотрел на нее. Затем он отщипнул от игрушечного домика очередное бревно, которое хотел использовать в новом строительном проекте. Люсиль вздохнула и, пожав плечами, спустилась по лестнице в гостиную.

— Наверное, Джейкоб будет архитектором, — сказала она, устало опускаясь на кушетку.

Она демонстративно вытерла лицо и шею полотенцем. Харольд гремел на чертовой гитаре.

— Вполне возможно, — удалось ответить ему, но брешь в концентрации внимания привела в беспорядок его абсолютно немузыкальные пальцы.

Он медленно восстановил позицию аккорда и начал песню заново. Люсиль потянулась. Она легла на бок, подтянула ноги ближе к телу, подсунула руки под подбородок и принялась сонно наблюдать за тем, как ее супруг сражался с гитарой.

Он был красивым, подумала Люсиль. И казался еще более красивым, когда ему не удавалось что-то.

Его толстые неповоротливые ладони были плохо приспособлены к игре на гитаре. Пальцы выглядели гладкими и слегка припухшими. На нем была красно-синяя фланелевая рубашка, которую Люсиль купила ему, когда в тот год наступили первые заморозки. Поначалу он жаловался, что рубашка была слишком облегающей. Но на следующий день он надел ее на работу и, вернувшись домой, рассказывал, как она ему понравилась. «Сидит на мне как влитая». Конечно, это показалось бы многим мелочью, но в семейной жизни мелочи очень важны.

Дома Харольд носил джинсы — поблекшие, но чистые. Люсиль нравились джинсы. Ее отец был пастором. Большую часть жизни он читал людям никому не нужные проповеди и носил экстравагантные костюмы, которые являлись непозволительной роскошью для его семьи. Но для матери Люсиль было очень важно, чтобы ее муж выглядел истинным представителем Армии спасения, и ради этого она шла на любые издержки. Поэтому, когда Харольд появился в их городе, одетый в джинсы и несвежую рубашку, Люсиль влюбилась в его гардероб и мягкую, слегка недоверчивую улыбку, а затем вышла замуж за этого симпатичного парня.

— Ты отвлекаешь меня, — сказал Харольд, подстраивая шестую струну гитары.

Люсиль зевнула. Дремота упала на нее, как молот на наковальню.

— Прости, я не хотела этого, — ответила она.

— Но с тобой я чувствую себя гораздо лучше.

Она улыбнулась.

— Продолжай практиковаться. У тебя толстые пальцы, милый. Это всегда затрудняет музыкальную деятельность.

— Значит, все из-за них? Из-за моих толстых пальцев?

— Да, — сонно ответила она. — Но они мне нравятся.

Харольд приподнял бровь.

— Папа? — прокричал из своей спальной Джейкоб. — Из чего делают мосты?

— Он точно будет архитектором, — прошептала Люсиль.

— Их делают из разного материала, — ответил Харольд.

— Из какого материала?

— Все зависит от того, что у тебя имеется.

— Харольд, — с упреком сказала Люсиль.

Они оба ожидали нового вопроса. Но его не последовало. Сверху доносилось только легкое постукивание. Это падали на пол бревна детского конструктора. Очевидно, старый проект был отменен и начинался новый.

— Однажды он будет строить дома, — сказала Люсиль.

— Или через неделю передумает и захочет стать летчиком.

— Не передумает.

— Откуда ты знаешь?

— Матери чувствуют такое сердцем.

Ее муж опустил гитару на пол. Люсиль уже почти спала. Он вытащил из серванта небольшое одеяло и укрыл ее.

— Что делать с едой? — спросил Харольд.

Люсиль с улыбкой прошептала:

— Он будет архитектором.

Затем она заснула — и в том счастливом воспоминании, и в своем пустом доме.

Люсиль проснулась на кушетке в гостиной. Она лежала на боку, с руками, подсунутыми под щеку, и с ногами, подтянутыми к телу. Кресло, в котором Харольд мог бы пощипывать гитарные струны, оставалось пустым. Она прислушалась к звукам, которые могли бы доноситься из спальной Джейкоба. Ответом была тишина.

Люсиль села, сонно потирая глаза, покрасневшие от нервного истощения. Она не помнила, как легла на кушетку. В последнем моменте, сохранившемся в ее памяти, она стояла у раковины на кухне и смотрела в окно.

Был поздний вечер или раннее утро. Прохлада в воздухе намекала на скорое приближение осени. За окнами дома стрекотали сверчки. Один из их соплеменников пробрался на чердак и, устроившись там в каком-то пыльном углу, выводил свои трели.

Тело Люсиль ныло от боли. Она чувствовала страх. Ее напугал не реализм сновидения — фактически первого за несколько недель — а то, как внезапно она вернулась в старое тело. В этом было нечто нездоровое. Во сне ее сильные ноги могли бежать быстрее ветра. Теперь у нее болели колени, а лодыжки распухли из-за плохого кровообращения. Во сне она наслаждалась твердостью духа. Любое дело могло быть со временем выполнено. Это порождало в ней уверенность. Она чувствовала себя мудрой и более терпимой. И если бы сон вдруг перешел в кошмар, она справилась бы с ним, потому что была там молодой. Теперь Люсиль снова стала старой женщиной. Хуже того, она стала одинокой старухой. Вот что пугало ее. Одиночество. Так всегда было и, видимо, будет.

— Он мог бы возводить дома, — сказала она в пустоту.

По ее щекам покатились слезы.

Чуть позже она перестала плакать. Люсиль почувствовала себя лучше, словно какой-то клапан открылся, и невидимое давление, разрывавшее ее сердце, ослабело. Когда она попробовала встать на ноги, артритная боль ударила по всем костям. Она со стоном опустилась на кушетку.

— Господи, — прошептала старая женщина.

При следующей попытке она встала без каких-либо затруднений. Боль по-прежнему ощущалась, но значительно слабее того уровня, который она ожидала. Ноги немного волочились и цеплялись друг за друга. Люсиль прошлась по дому, включая в комнатах свет. Затем она направилась на кухню.

Приготовив чашку кофе, она встала у сетчатых дверей веранды и прислушалась к сверчкам. Вскоре их стрекот плавно затих, и вопрос о времени решился сам собой. На восточной половине неба появилась тусклая полоска, предвещавшая рассвет.

— О, Господи! — воскликнула Люсиль.

Ей предстояло сделать много дел. Кроме того, она собиралась придумать кучу планов. Люсиль знала, что если она займется всем этим, ей не придется сожалеть о том, каким тихим и пустым стал ее дом. Сейчас ее лучшим другом, несмотря на постоянную пустую болтовню, был телевизор.

— Все будет хорошо, — прошептала она, разместив перед собой блокнот.

Поначалу Люсиль записывала только простые фразы, которые, по ее мнению, не вызывали вопросов. «Мир странное место», написала она в верхней части списка и затем посмеялась над этой банальностью.

— Я слишком долго была замужем за тобой, — сказала она отсутствовавшему мужу.

Телевизор болтал какую-то чушь об опасностях эрекции, которая длится свыше четырех часов.

В следующей строке Люсиль написала: «За рыцарский поступок тебя могут заточить в тюрьму». И затем: «Мои муж и сын заключенные». Она посмотрела на страницу блокнота. Простота изложения производила впечатление. Приятный факт, но факты редко приводят людей к решению вопросов, подумала она. Факты ничего не делают. Они только смотрят из темноты возможностей, заглядывают в душу человека и при контакте с ней говорят, как можно поступать в текущей ситуации.

«Способна ли я на это? — написала она. — Может ли какой-то человек в нашем мире спасти безвинно арестованных людей? Возможен ли такой поступок, и к чему он приведет? Меня объявят сумасшедшей старухой или арестуют? Или со мной случится нечто худшее? А вдруг меня убьют? Или Харольда? Или Джейкоба?»

— О, Господи! — воскликнула она.

Телевизор засмеялся над ней. Но она продолжила свою исповедь. Она написала, что город стал ужасом — насилием над всеми гражданскими свободами. Она написала, что Бюро оказалось тираническим злом. Затем Люсиль стерла эту фразу и заменила ее на другую, отметив, что во всем было виновато правительство, которое вело себя неправильно. Бунтарское настроение было новым для нее — настолько буйным и горячим, что могло бы ошпарить ее, если бы она это позволила. Ей приходилось смягчать выражения.

Она подумала о Давиде и Голиафе и других библейских историях, которые слышала об избранном народе Бога, сражавшемся против грозного угнетателя. Она подумала о евреях, Египте и фараонах.

— Дай моему народу уйти, — произнесла она.

Телевизор ответил ей детским голосом:

— Ладно.

Люсиль рассмеялась.

— Это знак! — сказала она. — Я получила подтверждение, не так ли?

Она писала долгое время. Она писала, пока ее пальцы не начало сводить судорогой; пока текст уже не вмещался на одной странице. К тому времени солнце поднялось над горизонтом, и телевизионная программа перешла на утренний выпуск новостей.

Продолжая писать, Люсиль вполуха прислушивалась к сообщениям диктора. Ничего нового не происходило. Количество новых «вернувшихся» продолжало увеличиваться. Никто по-прежнему не знал причин их появления. Центры временного содержания разрастались по всему миру. Они возникали не только в сельской местности — в таких городках, как Аркадия — но и в гигантских мегаполисах. Фактически нормальные живые люди попали в осаду — во всяком случае, так утверждали новостные агентства. Люсиль считала, что диктор преувеличивал. Но женщина в Лос-Анджелесе, у которой брали интервью, имела противоположное мнение.

Когда Люсиль закончила свой инвентарный список событий, она перечитала его и подвергла пересмотру. Многое было неважным, однако первые тезисы казались значимыми даже при свете дня. Следовало как-то повлиять на ситуацию, но после молитвы она призналась себе, что это было ей не по силам.

— О, Господи! — прошептала старуха.

Она встала и пошла в спальную. Ее ноги больше не волочились. Они чеканили шаг. В шкафу у задней стенки, под грудой коробок и старой обуви, под пачками налоговых квитанций и кипой непрочитанных книг, под слоем пыли, плесени и паутины, хранился пистолет ее супруга. Она помнила, что в последний раз видела это оружие полсотни лет назад — в ту ночь, когда Харольд сбил собаку на шоссе и они привезли ее домой, чтобы позже пристрелить из жалости. Воспоминание пришло внезапной вспышкой и вновь ушло, словно часть ее ума не хотела ассоциироваться с деталями того события.

Пистолет был тяжелее, чем она ожидала. Люсиль держала его только раз в жизни — в тот день, когда Харольд привез оружие домой. Ее муж давно мечтал о покупке пистолета. Он был таким гордым, таким важным. Она до сих пор не могла понять, каким гипнотическим свойством обладали ружья и пистолеты и почему каждый мужчина гордился их наличием.

Черно-синий гладкий ствол идеально соответствовал рукоятке из стали и дерева. То есть внутри рукоятка была сделана из прочной стали — Люсиль догадывалась об этом по весу оружия, — однако на каждой стороне имелись деревянные вставки, чтобы пистолет удобно чувствовался в руке. Она видела нечто похожее в ковбойских фильмах.

Вспомнив о фильмах, которые она в последнее время смотрела все чаще и чаще, Люсиль подумала о том, что сопутствовало такому оружию: убийства людей, разорванная плоть, угрозы, погони, спасение, настойчивость при убеждении, шантаж и чувство безопасности.

Пистолет казался ей воплощением смерти — холодный, бездушный, твердый и безжалостный. Он нес в себе разрушение.

У Фреда Грина осталась только одна цель — «Движение истинно живых». Зерно на полях перезрело и осыпалось. Дом превратился в свалку мусора. Он уже несколько недель не ходил на лесопилку и не искал работу.

Марвина Паркера обвинили в организации беспорядков. Суд отказался выпускать его под залог. Столкновения в школе закончились тем, что парню выбили плечо и сломали ребро. Хотя вся их команда знала о возможных рисках, Фред чувствовал вину за результат протестной акции. Размышляя о ней, он признавал, что это была дурацкая идея. Он просто сказал Марвину: «Надо преподать им урок. Заставить их подумать о переводе лагеря в другое место. Пусть убираются из нашего города». И Паркер согласился. Теперь он находился в тюремном лазарете, избитый и безвинно осужденный. Это не стыковалось с совестью Фреда.

К сожалению, он ничем не мог помочь товарищу. И сейчас после всех разбирательств — несмотря на арест Марвина — Фред чувствовал, что их провокации в лагере было недостаточно. Вероятно, они слишком мало работали над планом операции. А ведь имелось столько возможностей.

В тот вечер к Грину пришло несколько горожан. Они поняли, какое великое дело пытались выполнить Фред и Марвин. Им хотелось помочь. Они клялись, что возьмутся за любые задания. Их было немного, и большинство мужчин годилось только для пустой болтовни. Но Фред чувствовал, что два или три парня действительно могли оказаться полезными, когда придет нужное время.

И это время пришло. Правительство отняло у жителей почти весь город. Людей заставляли съезжать из домов или жить с арестантами. Проклятье! Они забрали дом Марвина Паркера. Агенты Бюро и проклятые «вернувшиеся» присвоили его себе.

Такая же несправедливость творилась и в других местах. Фред знал, что терпение людей было на исходе. Многие кончали жизнь самоубийством. Кому-то следовало положить этому конец. Ради Аркадии! Ради истинно живых! Кто-то должен был поднять народ на бунт и повести его против «вернувшихся». Это нужно было сделать в самом начале. Тогда ситуация не зашла бы так далеко. Марвин правильно говорил, рассказывая о вулкане на заднем дворе глупой женщины. Люди слишком долго чесали затылки и лениво наблюдали за происходящим. Фред не мог позволить этому случиться. Нашествие «вернувшихся» стало его личным делом.

Позже, разработав план следующей операции, Грин пошел спать и впервые за последние месяцы увидел сон. Когда он с криком проснулся, за окнами было темно. Его горло болело. Изо рта, по непонятной причине, вырывались хриплые стоны. Фред помнил лишь несколько деталей сна: тихую музыку и темный дом, в котором он бродил. Он помнил, что женский голос пел ему песню.

Грин вытянул руку и, ощупав пустое пространство на кровати рядом с собой — то место, где никто не спал, — с надеждой позвал:

— Мэри? Мэри?

Пустой дом ответил ему молчанием.

Он вскочил с кровати и почти бегом направился в ванную комнату. Включив свет, Фред опустился на четвереньки и начал рассматривать кафельные плитки, где некогда Мэри, истекая кровью, плакала о потерянном ребенке. Ему хотелось понять, что она думала бы о нем, если бы вернулась с того света.

Через некоторое время Фред выключил свет и покинул ванную. Он пошел в мастерскую, которую годы назад называл своей «проектной комнатой». Это было большое помещение, пропахшее плесенью и пылью. На полках в полном беспорядке лежали инструменты. На верстаке и на полу валялись незавершенные поделки из дерева. Грин стоял на пороге и разглядывал вещи, которые он когда-то начал создавать, но так и не закончил. Шахматы из красной древесины (он не знал, как играть в них, но его привлекала сложность резьбы таких симметричных фигур). Трибуна из дуба (Фред никогда не произносил речей перед публикой, но ему нравилось место, где выступали ораторы). И, наконец, небольшая лошадка-качалка.

Его ум не желал вспоминать, почему он начал вырезать эту лошадку или что послужило поводом для приостановки работы. Тем не менее она стояла в углу его «проектной комнаты», погребенная под коробками и стегаными одеялами, хранившимися тут после зимы. Зачем ему понадобилось делать эту глупую качалку?

Он прошел по пыльному полу к незавершенной лошадке и провел рукой по неотшлифованному грубому дереву. Оно было приятным на ощупь. Годы забвения сгладили все острые края.

Хотя качалка не являлась его лучшим творением, Фред не считал ее плохо сделанной вещью — возможно, просто дилетантской. Рот получился немного кривым. Но ему нравились уши лошадки. Внезапно он вспомнил, как много внимания уделял их форме. Они были единственной частью работы, которая у него получилась. Он вырезал их очень долго. Его пальцы ныли от боли несколько дней. Но, глядя теперь на уши лошади, он чувствовал удовлетворение. Его усилия оказались не напрасными.

Внезапно он заметил буквы, вырезанные на дереве — прямо за ушами, где начиналась грива. Они были такие маленькие, что их мог бы увидеть только тот, кто качался бы на лошадке.

Х-И-З-Е-Р.

Страницы: «« ... 910111213141516 »»

Читать бесплатно другие книги:

Роман Стефани и Дева Харриса длился десять дней, а потом Дев исчез, не оставив ни адреса, ни номера ...
Сюзанна Марш – красивая, умная, независимая и успешная молодая женщина – сама справлялась со своими ...
У каждого человека свои проблемы и тараканы в голове. Но есть и одна общая черта — нами играют, слов...
В этой истории много загадок. Во-первых, исчез босс Софи Белдон. Во-вторых, она не может найти свою ...
В сказке «Два брата» главный герой хочет добыть драгоценные камни у лесного царя. Но попадая в его в...
После развода неотразимый Уайатт Ричардсон много лет наслаждался свободой, пока к нему не переехала ...