Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) Быков Дмитрий

Издательство выражает благодарность всем авторам, чьи фотографии из личного архива были использованы при подготовке этой книги.

На переплете использована фотография Михаила Вылегжанина.

© ООО «Издательство АСТ»

Дмитрий Быков

Попытка реконструкции

В начале семидесятых Борис Слуцкий писал:

  • Самые интеллигентные люди в стране —
  • Девятиклассники, десятиклассники.
  • Ими только что прочитаны классики
  • И еще не забыты вполне.

Одной из главных тем в советском искусстве шестидесятых-восьмидесятых была школьная. «Ночь после выпуска» и «Шестьдесят свечей» Тендрякова, «Ключ без права передачи» Динары Асановой, «Доживем до понедельника» Ростоцкого и «Репетитор» Полонского, «Чужие письма» Рязанцевой и Авербаха, «Долгие проводы» Муратовой, «Вам и не снилось» Щербаковой и Фрэза – это я называю только бесспорные хиты. Главные социальные проблемы ставились в фильмах о подростках: «А если это любовь?», «Тучи над Борском», «Школьный вальс». Дело не только в том, что подростковые литература и кинематография были свободнее «взрослых»: идеологический диктат в детском искусстве не так чувствовался, и тут можно было о многом высказаться всерьез. В детскую литературу сбегали Аксенов, Ефимов, Стругацкие – именно так они умудрялись говорить о главном без малейших скидок на возраст читателя. Но причина и глубже: послесталинский подросток был тем самым новым человеком, о котором мечтало первое советское поколение. У него по разным причинам не получилось осуществиться полностью: сначала мешал террор, потом война. Но уж дети и внуки ветеранов, поколение космической утопии, коммунарской педагогики, дети физиков и лириков, последние советские выпускники должны были осуществить вековую мечту о создании нового человека.

СССР – как и Россия – не всегда хорошо производил товары, но всегда отлично формировал среды. Советскими подростками очень много занимались: кружки, секции, классы педагогов-новаторов, детские редакции при молодежных журналах и телепрограммах, лицеи юных вундеркиндов, вроде легендарной колмогоровской школы или новосибирской ФМШ, детские киностудии в каждой республике, детские театры – студийные либо профессиональные, – все воспитывало нового человека, которому предстояло вывести страну из все более очевидного тупика. Очень жаль, что перестройка востребовала совсем иные качества. Но нам, детям семидесятых и восьмидесятых, грех не вспомнить ту фантастически напряженную, многое обещавшую, невротизирующую, странную атмосферу конца советской эпохи, когда будущее уже сквозило во все щели.

Я отлично помню свой школьный опыт: он был отвратителен, поскольку двойная мораль уже свирепствовала и травля, столь ярко и страшно показанная Железниковым и Быковым в «Чучеле», была уделом всех думающих детей. Однако, помимо этой травли, оказавшейся весьма полезным опытом для постсоветского будущего, советская школа могла предложить много интересного – не зря тут существовал настоящий культ учителя. Допускаю, что кому-то в школе было отлично, дружно, весело и т. д. Главное же, как мне кажется, – тогдашние подростки были очень серьезными и взрослыми, интеллектуально они были богаче и самодостаточнее сегодняшних старшеклассников, и, хотя среди них хватало откровенного бандитья, фарцовщиков и юных циников, преобладали в этом поколении люди серьезные и трезвые. Кстати, именно о них был снят «Плюмбум» Абдрашитова и Миндадзе – рубежный фильм эпохи; тогда Плюмбум казался безусловным злом, но время показало, что бывают вещи похуже принципиальности.

Я думаю, тогдашнее поколение – равно как и школьники девяностых – многого о себе недоговорило и не поняло. Нам нужно составить хронику тех лет, потому что, кроме нас, это сделать некому. Трагедию исчезновения СССР лучше всех поняли подростки, потому что их жизнь переломилась. Сборник воспоминаний «Детство 45–53» о послевоенных школьниках, составленный Людмилой Улицкой, стал бестселлером, но коллизии нашего отрочества были ничуть не менее драматичны. Лучший способ разобраться в себе нынешних – это вспомнить себя тогдашних. Мы как раз входим в тот возраст, когда события двадцати-тридцатилетней давности помнятся нам лучше вчерашних.

Лично для меня попытка реконструкции тех времен довольно мучительна, но и мне есть за что поблагодарить их (времена). Надеюсь, все вместе мы составили книгу, из которой будет понятно, почему наша генерация почти все сдала и все-таки удержалась на краю пропасти.

Моя школа

Яков Учитель

Гордые дети ХХ съезда

Вырос я в историческом центре Ленинграда.

В 1-й класс пошел в 1955 году. Это был второй год, как в СССР ввели совместное обучение мальчиков и девочек, а также второй год, как появилась серая квазигимназическая форма для мальчиков.

Моя школа № 209 помещалась на улице Восстания во внушительном здании бывшего Павловского института благородных девиц. Он, разумеется, меньше знаменит, чем Смольный, но тоже не лыком шит. В классе было больше сорока человек. Квартирный вопрос в послевоенном Ленинграде стоял очень остро, коммуналки были перенаселены, и мест в школах не хватало. Все вторые и третьи классы занимались во вторую смену.

Забегая вперед, скажу, что через десять лет в округе не осталось ни одного одноклассника: все разъехались из центра в хрущобы спальных районов, в вожделенные отдельные квартиры.

Традиции и нравы в школе были строгие. Например, перед началом занятий на входе стояли дежурные и кроме отлова опоздавших следили за тем, чтобы мальчики непременно снимали шапки. А еще перед уроками в просторных коридорах была общая физзарядка. Позже эта традиция отмерла сама собой. После двух лет второй смены в четвертом классе я физзарядки уже не помню.

С каждым годом либерализм набирал силу. Школьные годы точно пришлись на оттепель от рассвета до заката – от раннего постсталинизма до расправы Хрущева с советской интеллигенцией.

Учителя в те годы были в авторитете, как в обществе в целом, так и среди школьников. Кажется, мы их искренне любили.

Исторические события тех лет тесно переплетались со школьной жизнью. Открытие ленинградского метро к 7 ноября 1955 года – первые дни туда пускали только по пригласительным билетам, и побывать смогли не все. Те же из ребят, кому посчастливилось, в начале второй четверти делились у доски своими впечатлениями.

ХХ съезд пришелся на середину третьей четверти первого класса. В интеллигентской среде десталинизация была встречена одобрительно, и мы, продвинутые первоклассники, заговорщицки это обсуждали вполголоса. На уроках вслух говорилось только о достижениях – прошлых, но в основном о грядущих. Запомнилось, как на вопрос: «Что нас ждет в очередной пятилетке?», – я ответил, что вместо паровозов у нас будут тепловозы. Наверное, пятерку получил. Главное – угадал!

Ныне ушел в прошлое институт второгодников: сейчас боятся травмировать детей и гоняются за липовыми показателями успеваемости. А в этом было немало позитива. Второгодники вноси ли недостающую долю жизненного опыта, а сами нередко подтягивались в учебе. В 5-м классе появился у нас Юра Николаев, креативный второгодник, переведенный из другой школы. Он быстро научил коллектив ругаться матом и интересоваться сексом (такого слова, правда, еще не было). То есть, казалось бы, отвязный хулиган из пролетарской семьи. Однако при этом он ходил в очках и играл на рояле – в музыкальной школе учился. Любил играть полузапрещенный джаз и «роки». Запомнилось заводное:

  • Раньше слушал Баха фуги.
  • Африка!
  • А теперь гоняет буги.
  • Африка!

В 6-м классе завели у нас «Дисциплинарную тетрадь». В нее учителя записывали тех, кто плохо себя вел. За замечания попадало от родителей. Это было неприятно. Кого-то и выпороть могли. И было нами решено принять радикальные меры. Ждали случая.

Шел урок физкультуры в огромном актовом зале. Вдруг в середине урока загремело школьное радио (тогда такое было не везде): «Работают все радиостанции Советского Союза! Человек в космосе!!!» Это было 12 апреля 1961 года. Все завопили «ура!» и еще что-то радостное. Урок прервался. В едином порыве мы побежали на Невский. Я прикрыл учительский стол телом, пока Юра Николаев запихивал «Дисциплинарную тетрадь» в тренировочные штаны. Надо было еще успеть ее порвать и отнести на помойку, прежде чем слиться с ликующими ленинградцами. Всё успели.

Другая более возвышенная история. В 5-м классе мы с другом состояли в так называемом библиотечном активе. То есть подолгу торчали в библиотеке, помогали там и имели свободный доступ к книгам. Дружили с юной библиотекаршей (младшей; была еще заведующая). То ли ранней осенью 1959 года, то ли поздней весной 60-го гуляли мы с ней и, надеюсь, рассуждали об искусстве. Привела она нас в гости к своей знакомой – пожилой литературной даме во флигель Шереметьевского дворца. Тогда там был Институт Арктики и Антарктики. Угостила дама нас чаем с печеньем. Ну, и не вспоминал я об этом лет двадцать пять. А когда вспомнил, то понял, что это была Анна Андреевна Ахматова! И больше в этом не сомневался. Шли годы, и я решил поглубже изучить вопрос. Эх, лучше бы этого не делал: оказалось, что Ахматова съехала из Фонтанного дома в 1952-м… «Какой удар со стороны классика!» Остается надеяться, что это все-таки она приходила в гости к каким-нибудь бывшим соседям.

Но памятник Анне Андреевне в ХХI веке перед нашей школой все же поставили.

С классной руководительницей по фамилии Калешева отношения были неважные. Естественно, прозвище у нее было Кала. В 6-м классе я посвятил ей стих, в котором было четырнадцать строк, и назвал его сонетом. Помню первую строфу:

  • Восстаньте дети от велика и до мала!
  • Как призрак злой, стоит над нами Кала.
  • Давно пора сей сбросить произвол
  • И Калу гнать из всех советских школ!

И заключительное двустишье:

  • Взовьется ж флаг восстания начала!
  • Да будет свет, да сгинет Кала!

Рукописный текст был подброшен героине сонета в сумку. Реакции не последовало. Но я чувствовал, что ей известно, кто автор.

Под самый Новый 1961 год одноклассники решили собраться в школе. Просто так, что не было санкционировано взрослыми. Встретились мы в роскошном вестибюле школы. Все было открыто, никаких вахтеров и охранников, хотя был вечер – темно, во всяком случае.

Купили две-три бутылки лимонада и конфет. И тут оказалось, что Юра Николаев принес бутылку вина. Это было первое мое столкновение с коллективной пьянкой (6-й класс). Но далеко не последнее. Сладкое вино «Шато-Икем», как сейчас помню, 0,5. Было нас человек двадцать – двадцать пять, то есть по двадцать граммов на нос. Приложились все, включая девочек, отказавшихся не было. И вот в разгар всеобщего веселья появляется наша классная руководительница. Кто-то стукнул. Не представляю – как? Ведь мобильных телефонов тогда не было. Простые домашние телефоны и то были далеко не у всех. Начинается следствие. Кто-то раскололся, что Николаев вино принес. Тут же был вызван отец Юры – типичный положительный пролетарий. До сих пор не понимаю, как все быстро произошло. Главную улику – пустую бутылку вина – мы уничтожили. И тут я совершил поступок, которым горжусь уже полвека. Я сказал: «Не знаю, вино или что, но вот эта бутылка». И протянул грозным следователям пустую бутылку из-под лимонада. Юрин папаша со знанием дела ее понюхал и заключил: «Действительно, лимонад». Сомнений, что это именно та бутылка, ни у кого не возникло, и инцидент был исчерпан. По прошествии лет я понял, что старшие были не меньше нас, а может, и больше заинтересованы в таком хеппи-энде, и гордость моя не слишком-то обоснована.

С 1962 года ввели в старших классах «производственное обучение», в связи с чем добавили одиннадцатый класс. Школы стали «восьмилетками» и «трехлетками» – с девятыми, десятыми и одиннадцатыми классами. А в некоторых школах остались классы с первого по одиннадцатый. Мы не сомневались, что наша школа, расположенная, безусловно, в лучшем школьном здании Ленинграда, станет полной «одиннадцатилеткой». Но партия распорядилась иначе. Пришлось в пятнадцать лет определять свою судьбу. Сначала я решил закончить три класса за один год. Такой прецедент мне был известен. Для этого я поступил в заочную вечернюю школу и пошел работать на фабрику «Большевичка» электромонтером-слаботочником. Но с решением поставленной задачи не справился (по лени) и после девятого класса поступил в не менее харизматичную школу на Невском, что в здании со знаменитой мемориальной блокадной надписью: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Но это уже другая история.

Людмила Россомахина

Драгоценная память

Удивительно устроена человеческая память: мы помним только то, что, видимо, нужно именно нам. Перебирая в памяти самые приятные воспоминания, связанные со школой, думаю, что самым лучшим и значимым для меня был день, когда я впервые пошла в школу.

1 сентября 1965 года

С вечера примеряла форму, белый фартучек, гольфики, подержала в руках огромный букет георгин, приготовленный мамой. Помню ощущение радости и предвкушение чего-то необычного. Тревоги не было: ведь мы шли в первый класс целой группой из детского сада. Для сельской школы восемь человек – это много. Мы чувствовали себя чем-то единым и неделимым.

Совершенно не помню линейки, поздравлений. В памяти осталось, как первая учительница назвала свое имя – Косолапова Людмила Павловна. Она казалась мне самой лучшей на свете! После мамы, конечно. Нравились ее красиво уложенная коса, ее белый воротничок на темном платье и удивительно мягкий голос. В то время, когда она называла наши имена, а мы вскакивали с места, «домашние» дети затеяли игру с мухами на окнах: ловили их, держали за крылышки, а те громко жужжали…

Учительница лишь улыбнулась и сказала, что это не очень интересное занятие, а теперь мы стали учениками и узнаем много интересного. С тех пор я ходила в школу за этим интересным, боясь хоть что-то упустить.

Врезалась в память первая перемена. Звонок дали колокольчиком, и мы выбежали на улицу, как будто нас годы держали в неволе. Школа была маленькой, деревянной. В ней места хватало только для двух классов: первого и второго, а остальные учились в «большой» школе в два этажа. Между зданиями был школьный стадион, а от улицы школу отделял высокий забор. Вот на него меня почему-то и понесло в новенькой школьной форме. Залезть-то смогла и даже победно посматривала на тех, кто не решился это сделать, а вот слезать было страшновато… Но я на виду у всех прыгнула в траву, испачкав белые гольфики и растрепав косички с белыми бантиками.

А как я завидовала второкласснику, который был дежурным и подал звонок на следующий урок! Наверно, впечатления от первой встречи со школой были так сильны, что мне захотелось в ней остаться на долгие годы.

Вторая учительница

Так случилось, что обожаемая всем классом первая учительница должна была уехать вместе с семьей в Порошино, и мы чувствовали себя осиротевшими. Это было так больно и несправедливо, что не хотелось никого видеть.

Но приехала молодая учительница Шубина Валентина Григорьевна, в которую мы влюбились сразу и навсегда. В нее нельзя было не влюбиться. Она из тех, о ком говорят: учитель от Бога.

Она умудрилась для нас стать не просто учителем, а другом. Мы любили с подружками Галей Пунгиной и Надей Козловой бывать в гостях у Валентины Григорьевны. В небольшом, но уютном домике она жила с двумя другими молодыми учительницами.

Помню, как меня поразил портрет на стене комнаты. Оказалось, что это поэт Есенин. Мы без стеснения валялись на медвежьей шкуре – трофее брата учительницы, который был охотоведом. Пили чай с протертой с сахаром клюквой и разговаривали обо всем на свете. Почему нас не гнали, а встречали по-доброму? Таким вопросом мы не задавались тогда: все было как-то легко, здорово, естественно.

Помню, как готовились к «Зарнице». Шили из старых чулок мячики, набивали ватой. Это были «снаряды» для игры. Воевали в небольшом перелеске. Наш класс был «зеленым», а третьеклассники – «синими». Отличали нас по повязкам на рукаве. Нужно было захватить «вражеское» знамя и при этом не потерять повязку, то есть не попасть в плен. Помню, что я очень искусно пряталась, но знамя захватил кто-то посмелее и понаходчивее.

После игры зажгли огромный костер. Я такого не видала раньше. Огонь взметнулся так высоко, что чуть не задевал провода. Мы заволновались, но взрослые быстро его притушили, перенесли в сторону и снова разожгли. Мы стояли и завороженно смотрели на огонь. Уходить домой после «войны» не хотелось. Почему-то не было уже никакого соперничества, обид, тревог. Было братство маленьких «бойцов» из начальной школы.

По итогам первой четверти во втором классе отличникам дарили книги. Мне досталась книга Леонида Дьяконова «Олень – золотые рога». Учительница сказала, что это очень интересная книга, и если я принесу ее в школу, то она будет нам читать вслух, когда останется время от урока. Время у нас почему-то оставалось, и мы к весне уже прочитали книгу до конца. Оставались и после уроков, чтобы дочитать главу, а потом обсудить. И никто не рвался домой, слушали с удовольствием. С таким же интересом мы читали вслух повести с продолжением из журнала «Пионер» и рассказы из «Пионерской правды». В классном уголке у нас были «кармашки», в которые мы вкладывали листочки с названиями самостоятельно прочитанных книг. У меня был самый «пухлый» кармашек.

Директор

Пока я училась в школе, у нас был один директор – Захаров Николай Григорьевич. Он всей душой переживал за то, что в ней происходило, добивался порядка, устанавливал какие-то правила. К примеру, каждый понедельник устраивалась полная проверка. В коридоре у входа в школу ставили стол, за которым сидели дежурный учитель и директор. Проверяли, есть ли сменная обувь, подпись родителей в дневнике, салфетка для обедов. Проверяли даже цвет ленточек в косах: в будни они должны были быть коричневыми, а в праздники – белыми. Конечно, мы умели обходить эти проверки в прямом и переносном смысле: заходили с запасного входа, подписывали друзьям дневники, менялись обувью, забрасывая ее в форточки… В общем, вели себя, как нормальные дети, которым не нравятся какие-то «рамки», запреты, непонятные правила.

После проверок были общешкольные линейки. Все ученики (человек двести) выстраивались в коридоре второго этажа, директор забирался на деревянное кресло, чтобы все его видели, и устраивал «разбор полетов» за неделю. Запомнилось, как нас ругали за то, что мы плохо ели суп, который нам привозили в больших термосах из столовой. Честно сказать, суп был жирный и невкусный. Я его ела, закрыв глаза, чтобы не видеть, как в тарелке плавает жир. Запомнилось, как ученика 7-го класса хотели исключить из школы за курение. Мы верили, что это возможно, и всем классом очень жалели паренька.

Трудились мы беспрестанно и почти не роптали. Так как в школе было печное отопление, мы носили к двум печкам дрова, мыли полы. Весной дрова складывали в огромные дровницы. Директор с нами укладывал, показывал, как надо, чтобы поленница не развалилась. Почти всегда он был с фотоаппаратом. Все наши дела оставались на пленке, а потом на фотографиях в красивых больших альбомах, которые хранились в школе для каких-то «высоких» целей. Мы их не видели, поэтому парадоксально, но фотографий, связанных со школой, у меня, да и у моих одноклассников совсем нет. Нет даже выпускной фотографии…

Несмотря на то что школа у нас была небольшая, наша жизнь была такая насыщенная! Я постоянно участвовала в каких-то районных мероприятиях: конкурсах чтецов и певцов, драмколлективов, смотрах строя и песни, туристических слетах. Директор сам руководил подготовкой к районному смотру строя и песни. Мы шили одинаковые костюмы, головные уборы (каждый год – разные) и гордились тем, что побеждали в этом смотре постоянно. Кстати, маршировать мне очень не нравилось, но приходилось подчиняться. В День пионерии устраивался праздник на природе. Там подводились итоги, активистам вручали пионерские галстуки. Со временем у меня образовалась целая коллекция.

Наш класс

Переход из начальной школы был очень болезненным. Мы без конца бегали к своей любимой учительнице, не желали принимать новую классную руководительницу. Ей это было, конечно, обидно, потому что Мария Ивановна только что выпустила замечательный класс, дети из которого поступили в хорошие вузы, даже в МГУ. И она провела классный час, на котором рассказала о себе, о том, как она оказалась в нашей школе, о своих выпускниках. Мы поняли ее и приняли. Обиделись на нее только один раз, когда она запретила проводить «огонек», потому что за неделю наполучали двоек по математике. Мы уже позаботились о музыке, закупили два килограмма любимых конфет «Цитрон» с лимонной начинкой, а тут такое разочарование… Посоветовавшись, решили идти в лес жечь костер. Пока добрались до места, стемнело. Было страшно. Костер никак не хотел гореть. Мы жевали конфеты, ругали Марию Ивановну, но делали это как-то вяло, беззлобно.

Наша классная была биологом, поэтому мы постоянно пересаживали цветы, оформляли стенды, ухаживали за цветником возле школы. А наш пришкольный участок был очень хорош. Я любила дежурить в начале июля, когда поспевала клубника. Мы набирали по два ведра ягод каждый. По бидончику разрешали брать домой, остальное разносили по домам учителей-ветеранов. Много собирали смородины, малины. Варили, сушили, а в сентябре устраивали Праздник урожая. Чего там только не было! И гигантский картофель, и тыквы разных расцветок, и редкие овощи… Мария Ивановна заботилась о дендрарии возле школы. Она научила нас многому.

Когда мы учились классе в седьмом, Мария Ивановна увлекла нас занятиями в кружке, где мы начали переписку с ребятами из других стран. Я переписывалась с девочкой из Польши. Мы обменивались значками, открытками, монетками, а однажды я получила посылку с сувенирами и шоколадом. В ответ мы с мамой тоже собрали посылку. Запомнилось, как сложно было это сделать. Пришлось заполнять много бумаг, а адрес писать на польском языке. Я это умела, потому что девочка из Польши прислала мне учебник для изучения языка. Конечно, успехов у меня больших не было, но переписка наша продолжалась много лет.

А еще мы всем классом выписывали газеты пионеров разных республик, читали заметки, обсуждали. А к десятому классу полюбили петь. В мае, когда сад возле школы расцветал, выходили на улицу, садились прямо на траву и пели школьные песни. Видимо, чувствовали скорое расставание. Даже окончив школу, мы навещали свою классную руководительницу. Однажды она удивила нас тем, что показала приглашение на встречу выпускников, которая должна была состояться через пятьдесят лет! А вот состоялась ли – не знаю. Несмотря на то что класс наш был дружным, мы встречались после школы, к сожалению, только однажды… Разъехались и потерялись.

Лариса Трунова

«Девятка»

  • Здравствуй, школа родная, девятая,
  • Мы по праву гордимся тобой,
  • Каждый день мы спешим на занятия,
  • Ты для нас навсегда дом родной.

Эти слова невольно всплывают в памяти, когда прохожу мимо здания бывшей школы № 9 города Игарки, которую я окончила сорок лет назад. Моя любимая «девятка» – связующее звено между прошлым и настоящим, между беспечным детством и сегодняшними заботами. Я с уверенностью могу сказать, что мои школьные годы, что пришлись на шестидесятые – семидесятые, – чудесные! Все годы со мной рядом были удивительные люди, влюбленные в свою работу, – мои учителя, которые помогли мне сделать важный в жизни шаг, выбрать профессию учителя, о чем я ни разу не пожалела. Тридцать три года преподаю английский язык в родном городе, из них двадцать пять – в родной «девятке». Что для меня школа? Вся моя жизнь! Сначала я была ученицей, а потом – учителем. Мои ученики – дети и внуки моих одноклассников. Они совсем не похожи на нас.

Все мои воспоминания связаны с этой школой, ее учителями, моими друзьями. Прежде школа была деревянной, в центре которой стояла большая печь. Обязанностью старшеклассников было приносить дрова, и сторож топил ее круглосуточно, поскольку зима на севере длинная и холодная. Когда температура опускалась ниже сорока пяти градусов, местное радио сообщало об отмене занятий в школе, что вызывало, конечно же, радость. Эти дни назывались «актировками». Несмотря на холод, полярную ночь, когда солнце не видно в течение месяца, мы гуляли, обмораживая носы и щеки; забегая в школу, мы грелись о теплые бока школьной печи.

В канун 8 марта 1968 года Галина Ильинична Игнатенкова, учительница моего четвертого «Б» класса, предложила нам сшить фартучки для мам. Вероятно, не все у нас получалось. Я хорошо помню, как все мы собрались в маленькой квартире Игнатенковых, и сама Галина Ильинична все воскресенье строчила на ручной машинке разноцветные фартучки, которые мы позже с гордостью вручали нашим удивленным и обрадованным мамам.

Осенью этого же года, перейдя в пятый класс, мы встретились с Зоей Алексеевной Антоновой, которая вела у нас русский язык и литературу и была классным руководителем. Умная, добрая, заботливая, с чувством юмора, она проводила с нами все свое время, несмотря на то что у нее была семья и трое детей. С нами учился Толя Протопопов, который сидел за первой партой, прямо перед Зоей Алексеевной, и она спрашивала его каждый день, смотрела на него, как нам казалось, строже, чем на остальных. Мы даже жалели его.

Однажды мы катались с высокого берега Енисея на лыжах, замерзли, все были в снегу, уже стемнело, а домой идти не хотелось. Кто-то предложил: «А пойдемте погреемся к Зое Алексеевне, вон ее дом». Каково было наше удивление, когда дверь нам открыл Толя. На наш вопрос: «А что ты тут делаешь?» – он ответил, что топит печь. Мы стояли, растерянно глядя друг на друга. В глазах стоял укор учительнице, которая очень была к нему строга, да еще и печь заставила топить. Вдруг открылась дверь, вошла улыбающаяся Зоя Алексеевна и сказала: «О, у нас гости. Сынок, приглашай всех пить чай, а то я озябла, пока с собрания дошла». У нас были глупые лица, мы не могли поверить, что наша любимая учительница – мама нашего одноклассника. Как мы ему завидовали! Бывая в Третьяковской галерее, всегда вспоминаю занятия кружка «В мире прекрасного», на которых Зоя Алексеевна научила нас любить природу, красоту родного края, знать богатое культурное наследие страны, гордиться тем, что мы – земляки В.И. Сурикова.

1969 год запомнился всем жителям нашего города. Слова песни «Игарка деревянной и тихою была, а завтра белый камень…» напоминают о переменах в жизни Игарки. Торжественно распахнула двери новая каменная пятиэтажная школа, в которую я пришла пятиклашкой, которую окончила и вернулась учителем.

1970 год. Пионерский отряд седьмого «Б» класса – правофланговый, носил имя Володи Дубинина. Наш девиз: «Не падать вниз, а быть всегда на высоте» – мы помним и сейчас.

В те годы любимым нашим занятием было чтение. Герои А. Гайдара, Л. Кассиля, А. Рыбакова, А. Фадеева, М. Шолохова воспитывали в нас ответственность, смелость, честность, инициативу, звали на добрые дела, учили крепко дружить. Помню, как потрясли меня книги «Повесть о Зое и Шуре», «Повесть о сыне», «Четвертая высота», «Кортик», «Улица младшего сына», «Тимур и его команда». Я перечитывала их по многу раз, смотрела фильмы об этих героях и хотела быть похожей на Зою, Олега, Гулю, Тимура.

Наши ребята выступили с инициативой возродить в Игарке тимуровское движение. Мне нравилось помогать бабушке Вале, которая жила на нашей улице: помыть пол, сходить в аптеку, подписать открытки, почитать газету, посидеть попить с ней чайку, рассказать школьные новости, а главное, видеть, что она ждет меня, что она очень рада, хотя этажом ниже жили ее внуки. Позднее мы предложили, чтобы каждый год выпускники высаживали березки возле школы. Но так как мы живем на Крайнем Севере в районе вечной мерзлоты, то не все саженцы прижились, о чем ребята переживали. К моей большой радости, я вижу, что четвертая от дорожки моя белоствольная красавица, посаженная сорок лет назад, крепнет, хорошеет и радует своей пышной кроной.

В школе было немало добрых традиций. Одна из них – дружба с экипажами морских судов, которые в течение короткого северного лета приходили за сибирской древесиной, так как наш город – крупный морской и речной порт на Енисее. И к нам моряки частенько заглядывали. Мы с удовольствием слушали их увлекательные рассказы о далеких морях, странах, радовались необычным подаркам (кокосам, кораллам, раковинам), поздравительным телеграммам экипажа «Пионер Эстонии» то из жаркой Африки, то из Антарктиды. При встрече в Игарке мы докладывали морякам о своих успехах, готовили концерт. Я видела себя отважным капитаном, стоящим на мостике огромного корабля в бушующем океане.

Тамара Петровна Мясникова, учитель географии, всегда просила меня подготовить сообщения по разным темам, зная, что я расскажу о том, чего нет в учебнике. Благодаря моему упорству, увлечению чтением, помощи семьи мой кругозор был широк, что помогало одерживать победы в олимпиадах, конкурсах и викторинах. А когда я стала постарше, желание увидеть воочию то, что раньше изучали по карте и учебнику, открыло для меня Кавказ и Закавказье, Азербайджан, Аджарию, Абхазию, Грузию, Осетию, Кавказские Минеральные воды, Крым и Украину, Белоруссию и Дальний Восток, Хакасию и Таймыр, Туву и Байкал, Саяны и Алтай. Страна моя родная не только широка, но и прекрасна!

1971 год. Одним из самых ярких воспоминаний стал отдых в загородном пионерском лагере «Мечта», где маленькие деревянные домики, деревянные тротуары, деревянный бассейн, деревянные площадки с деревянными качелями, деревянные скамеечки среди цветущих ромашек и жарков. Нам завидовали те, кому не достались путевки. Игра «Зарница», песни у костра белой ночью на берегу красавца Енисея, не обращая внимания на озверевших комаров, конкурсы и праздники – светлые моменты из детства. Наше северное лето очень короткое и прохладное, но июль, проведенный с друзьями, сплотил наш класс еще больше, сделал нашу дружбу крепче, а отношения теплее.

1972 год. Волнение, охватившее нас, когда на совете дружины было решено рекомендовать лучших пионеров из восьмых классов для вступления в комсомол ко дню рождения В. И. Ленина, не передать словами! Но в списке я не увидела своей фамилии. Как так? Активистка, член совета дружины, учусь на «4» и «5», депутат пионерских слетов, тимуровка, вожатая, занимаюсь в спортивной секции, учусь в музыкальной школе, посещаю КИД, клуб «В мире прекрасного». Ответ секретаря комсомольской организации: «В комсомол вступают в четырнадцать лет», – меня не убедил. От мысли, что подруги будут носить на груди комсомольский значок, а я – все еще пионерский галстук, было обидно и горько. И все только потому, что мой день рождения в июле.

Набравшись решимости, я отправилась в горком комсомола, где заседало бюро. Наверное, мой решительный и отчаянный вид произвел впечатление, но меня включили в группу, которую готовили к вступлению в комсомол. Рекомендацию давали коммунисты: моя мама Мария Яковлевна Ягодинская, любимые мои учителя Анна Михайловна Камошина и Михаил Яковлевич Тугунов. Их слова: «Мы в тебя верим» – я слышу и сейчас, когда беру в руки сохраненные реликвии – старенький кумачовый галстук, комсомольский билет и значок. Они дают мне силы и веру.

1973 год. Мы много читали, но помимо этого большинство из нас занимались в спортивных секциях. Я увлекалась прыжками в высоту, а бег мне не нравился. Но однажды пришлось все же побегать за честь школы. А было дело так: проводилась спартакиада в честь какого-то праздника в клубе «Строитель», куда мы классом пришли болеть за нашу школу. В программу была включена эстафета по бегу. И когда пришла очередь выступать нашей команде, выяснилось, что одна из лучших бегуний, наша одноклассница Оля Кондрашова, больна. Учитель физкультуры, М.Я. Тугунов, был так огорчен предстоящим проигрышем, что попросил меня занять ее место в команде, чтоб нас не отстранили от соревнований.

Вспоминая тот день, я написала следующие строки:

  • Я летела, как стрела, через весь «Строитель».
  • Победу школе принесла и стала победитель.
  • С тех пор я с бегом не дружу, бегать не умею,
  • А грамоту я берегу и за бег «болею».

1974 год – год прощания с любимой «девяткой», сдача экзаменов, выбор профессии, выпускной бал, поступление в вузы. Накануне новогоднего вечера мы договорились прийти в маскарадных костюмах. Приняли решение: быть морскими пиратами. Вечер был веселым, шумным, но праздник был испорчен тем, что мальчик, который мне нравился, так и не решился пригласить меня на танец.

Пролетело время, подошли выпускные экзамены. Погода стояла на удивление теплой, солнце светило двадцать четыре часа в сутки.

Мы проводили время своей дружной компанией, понимая, что скоро разъедемся, и учить билеты совсем не хотелось. Накануне литературы я перед сном сказала сама себе: «Пусть мне приснится билет». И снится мне Наташа Ростова – а это был тридцать третий, последний билет, до которого я еще не дошла. Наспех утром повторила женские образы в романе «Война и мир» и побежала на экзамен. Захожу в кабинет, подхожу уверенно к столу, смело беру билет, читаю, и на весь класс вырывается мой радостный вопль: Наташа!

А вот с физикой отношения у меня были отнюдь не дружеские. Случилось так, что у доски готовился Он, для которого физика была ясна и понятна. Я разволновалась от того, что Он станет свидетелем моего будущего позора. И вдруг заметила, что Он, не глядя на меня, на своей половине доски пишет мои формулы и решение задачи. Поймав его взгляд, я благодарно кивнула, и – пока, физика!

Последним был английский. Я не боялась, поскольку он давался мне на удивление легко. В класс вошли шесть мальчишек; толкаясь, каждый торопился сесть за мной, надеясь на подсказку. Мне было интересно, кто там, оглянулась: Он! Мне очень хотелось отблагодарить его за поддержку на физике, но Он справился сам. Прозвище у него было «Ленин» – кстати, не только из-за имени Владимир.

Бал! Бал! Бал! Сколько ожиданий, волнений, но, как и в новогодний вечер, Он не решился подойти. Накануне моего отъезда Он пообещал прийти в аэропорт. Взлетел быстрый «Як», унося меня навстречу новой жизни. Я долго не отрывала глаз от родного города, где остался Он, который так и не пришел проститься. Мы учились в разных городах, не виделись несколько лет, но я знала, что судьба распорядилась так, что его жену тоже зовут Ларисой.

Я мечтала о дальних странах, морях, собиралась в мореходку, но документы вернулись, так как необходимо было сдать экзамены по разным способам плавания. А я, дитя холодного красавца Енисея, умела только «топориком». Вопросы, мучавшие меня: «Куда? Кем?», отпали сами собой, когда учителя уверенно сказали: «Не мудри: только в педагогический, ты прирожденный организатор». Так как любила и литературу, и географию, и иностранный язык, то опять оказалась на распутье. Мария Филипповна Радаева, которая учила нас английскому, очень походила на мою маму, что и помогло сделать выбор. Для меня до сих пор одним из самых страшных потрясений жизни стало сообщение о ее гибели в авиакатастрофе под Норильском. В память о ней и о моей маме мою дочь, которая родилась через год в 1983 году, зовут Мария.

Весной 2014 года будет сорок лет, как для нас прозвенел последний звонок. Мы с грустью пели: «Школьный звонок – музыка детства, музыка счастья, музыка сердца. Жаль, что понять не могли мы тогда наши беззаботные школьные года, наши счастливые школьные года». Разъехались, разлетелись во всей стране, но благодаря «Одноклассникам» мы продолжаем общаться, делиться новостями, радоваться и горевать, чувствуя, что мы все те же дружные девчонки и мальчишки из школы № 9 города Игарки. Встречаясь, замечаем, что добавляется седины, появляются болезни, но в глазах всё тот же блеск, юмор, доброта.

Как я люблю наш дружный, неугомонный, веселый, неповторимый класс! Спасибо нашим учителям и родителям за то, что научили нас дружить, любить, помогать, доверять, быть людьми. Теперь этому я учу своих учеников. За эти годы у меня было четыре выпуска, больше сотни выпускников, у которых я была классным руководителем. Они по-прежнему считают меня «второй мамой», что для меня самая дорогая награда.

Наталия Соколовская

Война и мир на звезде КЭЦ

Стоять на крыле самолета было страшно. Казалось, или я соскользну, или крыло истребителя обломится под моей тяжестью. Боком, хватаясь за край кабины, я шагнула внутрь, умостилась в кресле пилота, пристегнулась, и стеклянная крышка-фонарь опустилась надо мной. Дрожащими пальцами я нажала несколько кнопок на приборной доске, немного подождала, а потом закрыла глаза и потянула на себя руль высоты… И тут в стекло кабины постучали. Крышка отъехала назад, и физрук сообщил, что мое время истекло…

Так первый и последний раз я оказалась в самолете-истребителе «МИГ-17», достигающем скорости звука. Похожие как раз выполняли свой интернациональный долг во Вьетнаме (о чем все узнали значительно позже), а этот, устаревшей модели, стоял на постаменте перед нашей средней школой.

Посидеть в самолете нам позволили в награду за победу в каком-то общешкольном соревновании. Кажется, это было в пятом классе.

Школа наша тогда была новым типовым четырехэтажным кирпичным зданием серого цвета. Основной корпус и два «крыла»: в одном актовый зал (он же столовая), в другом – спортивный.

Располагалась она внутри «спального» района, ближе к концу бесконечного Пискаревского проспекта (что особенно чувствовалось, если ехать в трамвае – на то время единственном виде транспорта, связывавшим этот район с «городом»), недалеко от Пискаревского кладбища, где были захоронены сотни тысяч блокадников. Школа наша открылась в 1964-м, и я поступила в нее во второй класс.

Мы переехали с «родовой», обжитой с двадцатых годов бабками, а потом и родителями Петроградской стороны на окраину. В первую в нашей жизни отдельную квартиру. Ушли в прошлое коммуналки, дворы со скрипучими «барабанами» и дровяными сараями, рыбалки с отцом на набережной, возле крейсера «Аврора», и первый класс, который запомнился мне тем, что моей соседкой по парте была милая задумчивая девочка Маша, дочь писателя Леонида Пантелеева…

Самолет «МИГ-17» перед моей второй и окончательной школой появился не столько благодаря тому, что над нами шефствовал ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту), сколько упорному характеру директора Анны Ивановны, фронтовички, которая когда-то мечтала стать летчицей. И вот теперь у нее был почти личный реактивный самолет.

А. И. боялись и уважали и учителя, и ученики. Если она и не принадлежала в войну к «командному составу», то теперь, в мирной жизни, полностью реализовалась как командир. Перед ней ходили по струнке и подполковник М. (учитель истории и по совместительству военрук), и физрук (отставник рангом пониже), и трудовик. Не говоря уже о бывшем танцовщике – учителе ритмики – и почти всем женском преподавательском составе. За одним только исключением. Но именно это исключение сыграло важнейшую роль в моей жизни.

Та первая школа, на Петроградской, была старая, со своим прошлым. Она была элитной, с хорошо поставленным преподаванием иностранного языка. Иначе не отдал бы туда писатель Пантелеев свою обожаемую дочь, героиню книги «Наша Маша», – теперь ее трагической судьбе посвящена страничка ВКонтакте. Думаю, все у меня после той школы сложилось бы иначе: шесть уроков немецкого/английского в неделю, начиная со второго класса, – это вам не два ленивых у рока в неделю, начиная с пятого. Но тогда в моей жизни, наверное, не случилась бы встреча с другим, почти экзотическим языком, – грузинским. И, что совершенно точно, – я не летала бы до сих пор во сне.

История моей новой школы только начиналась, и начиналась, надо признать, с большим энтузиазмом. Нашим гимном был знаменитый «Марш авиаторов». На общих линейках, проходивших в теплое время на школьном стадионе, а в холодное – в актовом зале, из репродуктора неслось:

  • Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
  • Преодолеть пространство и простор.
  • Нам разум дал стальные руки-крылья,
  • А вместо сердца – пламенный мотор.
  • Все выше, и выше, и выше…

И наши голоса летели вверх и растворялись в жизнеутверждающем и одновременно жертвенном восторге.

Однако «небесные притязания» школы не ограничивались только нижними слоями атмосферы. Единственная в городе, она носила имя К. Э. Циолковского. В те годы научная фантастика была моим любимым литературным жанром, и наша школа представлялась мне неким аналогом беляевской «Звезды КЭЦ».

В нашем школьном музее висели фотографии ученого, чертежи космических аппаратов и напечатанная на машинке удобно дозированная биография, в которой, разумеется, ни слова не было о том, что и этот человек, вознесший СССР в космические выси, не миновал Лубянки. Впрочем, об этом факте вряд ли знал и кто-то из учителей. Как не знали они, скорее всего, и об эзотерических штудиях Циолковского, о его идее лучистого человечества. Хотя и учителя, и сам уклад школьной жизни, безусловно, подвигали детский организм учеников к выработке какого-то нового гормона, некоего нового вида энергии, не вполне даже человеческой. Эту энергию мы ощущали на себе и в себе не только в школе, но и дома благодаря участию в жизни взрослых с почти обязательными походами на демонстрации по красным датам календаря и вечерними застольями, которые превращали государственные праздники в семейные.

Однажды в нашей школе произошло из ряда вон выходящее событие (так я расценивала его тогда, так думаю и теперь): в стену актового зала была замурована капсула с заветами будущим поколениям. Само слово «капсула» звучало магически. Было начало космической эры. И эта наша капсула ассоциировалась с капсулами, которые космонавты в научно-фантастических романах оставляли на неведомых планетах. Послание, которое спустя много лет прочтут неизвестные школьники, должно было соединить настоящее и будущее. Это был наш ковчег завета.

После первого же косметического ремонта место с замурованным посланием стало едва заметно, и я боялась, как бы о капсуле не забыли.

В пятом классе в программе появился урок астрономии, которого я ждала как манны небесной. Но скоро выяснилось, что это мое увлечение было платоническим. Оно держалось на чистой романтике: сидении летними ночами на дачной приставной лестнице в созерцании звездного неба, запойном чтении фантастики и первых стихотворных опусах. При соприкосновении с реальностью – формулами и математическими расчетами – желание «учиться на астронома» рассыпалось в прах, а точнее – в космическую пыль, которую я до сих пор ношу на подошвах ботинок.

На стенах нашей школы висели портреты космонавтов. Первая смерть близкого человека пришлась на мои шесть лет – это был мой дедушка. Но первым осознанным горем была гибель космонавта Владимира Комарова. Мы учились тогда в четвертом классе. Его вырезанную из газеты фотографию в траурной рамке я носила за обложкой дневника. Гибель Волкова, Добровольского и Пацаева также была днем школьного траура и наших слез.

По неизгладимости произведенного впечатления равным этим событиям оказался разве что советско-китайский военный конфликт на острове Даманском (шестой класс). Там в столкновении погибли наши пограничники. Событию на Даманском был посвящен целый урок. Страх, который подспудно вил гнездо в каждом из нас уже хотя бы потому, что все мы были генетически предрасположены к страху, этот страх стал абсолютной частью нашей жизни. Очень быстро мы адаптировались к нему и, в сущности, не замечали его…

В школьном дворе нас учили копать щели, а в подвале школы был устроен тир. Нас водили туда стрелять по мишени «из упора лежа». Может, кроме «упора лежа», был какой-то еще «упор», но именно положение «лежа» меня беспокоило. Мимо наших ног, раздвинутых на ширину плеч, чинно вышагивал военрук (он же учитель истории), человек почтенного возраста (что не мешало нашему смущенью). Но этот дискомфорт никак не влиял на качество лично моей стрельбы. Военрук меня хвалил, и я поняла, как применить себя в случае войны, к которой мы исподволь не переставали готовиться: я решила, что смогу стать «ворошиловским стрелком». Я не знала тогда, что две мировые войны уже подтвердили: самые лучшие снайперы – женщины. Полагаю, что и радистка из меня тоже получилась бы. Мне нравился маленький ладный аппарат Морзе, рычажок, напоминавший ручку кофемолки, и, главное, специфический глуховатый звук, который издавал ключ при соприкосновении с металлической пластинкой. Похожий звук издают лопающиеся при легком нажатии пузырьки упаковочной пленки.

Надо сказать, и звуковой фон в нашем районе был приближен к военному: неподалеку, на Ржевке-Пороховых, располагался артиллерийский полигон, и ежедневно с той или иной частотой до нас доносилось уханье тяжелых орудий.

А однажды повезли в ЦПКиО прыгать с парашютом.

Впечатление от первого прыжка – несколько секунд свободного полета, пока рывком не натянулись стропы, – было таким небывалым, что, не успев толком разобраться в собственных ощущениях, я снова полезла на вышку. Уже наверху я задним числом почувствовала страх и упиралась руками и ногами до тех пор, пока меня не сбросили вниз самым бесцеремонным образом.

Уроки домоводства (кройка и шитье, приготовление пищи) были для меня мучительны. Руки, которые прекрасно слушались меня, когда надо было нажимать курок, собирать-разбирать ружье, надевать-снимать противогаз, накладывать марлевые повязки, жгуты и шины на уроке гражданской обороны совершенно переставали повиноваться, когда в них попадали иголка с ниткой, ножницы или поварешка. Знаю точно: для войны я была приспособлена гораздо лучше, чем для мира. Может, результат селекции? Военные навыки я сохранила до сих пор.

В коридоре первого этажа, там, где нас выстраивали на классные линейки, стены были увешаны плакатами: бомбоубежища в разрезе, люди и животные после атомной бомбардировки, лучевые поражения кожи, мягких тканей, слизистой оболочки. Однажды я попросила родителей завести собаку, о которой мечтала с тех пор, как прочла повесть «Белый клык». Никакая собака, а тем более вожделенная мною похожая на волка немецкая овчарка, в планы родителей не входила. Тогда я нашла убийственный аргумент – единственное объяснение, почему нужно завести собаку: «Ведь все равно скоро война, и все мы умрем…»

Пока я решала, как лучше прожить оставшиеся до американской ядерной бомбардировки месяцы (ну, год-два максимум), Андрюшка А., наш одноклассник, погиб, подорвавшись на гранате не то немецкого, не то советского производства. С компанией мальчишек он повадился собирать оружие в местах, где раньше проходила линия фронта. В первый раз ему оторвало фаланги пальцев и повредило глаз. Андрюшку вылечили, он остался на второй год, но тайные вылазки на Синявинские болота продолжил. В своем втором шестом классе он пустил насмарку дубль, подаренный ему судьбой, когда окончательно подорвался на противотанковой мине, где Андрюшкино детское тело перемешалось с не захороненными со времен войны останками солдат одной из самых кровопролитных битв. Андрюшку собрали и похоронили, в отличие от тысяч убитых, чьи косточки до сих пор поднимают и с почестями предают земле немногие энтузиасты из поисковых отрядов.

Следует думать, война не просто занимала существенное место в моей жизни, а была органичной частью самоощущения. Косвенно подтверждает это и недавнее воспоминание (напрочь у меня отсутствующее) моей одноклассницы Люды. В третьем-четвертом классах мы ходили гулять «через дорогу», в заброшенное садоводство, от которого остался яблоневый сад (несколько покореженных старых стволов, среди которых было удобно прятаться, устраивая шалаш). Так вот, в этом шалаше я рассказывала подружкам историю о том, что мои родители – не мои, а меня нашли в блокаду и воспитали бабушки. Рассказ сопровождался душераздирающими подробностями, девочки плакали, и только дотошная отличница Люда поинтересовалась потом у своей матери: «Тогда сколько же на самом деле Наташке лет?»

Однако кроме войны был в моей школе и мир. Он заключался в любви, дружбе и уроках литературы.

Первая любовь случилась со мной во втором классе на уроке ритмики. Откуда возникло такое название, мне неведомо. Может быть, считалось, что «уроки танцев» – звучит слишком манерно, несерьезно для образовательного процесса. В слове «ритмика» было больше от строевой подготовки, нежели от плавных движений, которые мы и пытались изо всех сил воспроизвести в специальном классе, куда входили, разбившись на мальчиков и девочек. Тут-то надо было проявить максимум внимания и сноровки, чтобы оказаться в паре с голубоглазым хорошистом Вовкой Р., который оказался первым в череде Вовок (Вовка Д. – хулиган и двоечник; Вовка М. – веснушчатый отличник; Вовка К. – опять голубоглазый хорошист), в которых я последовательно влюблялась на протяжении всей школы.

Началу моей первой и главной школьной дружбы предшествовал почти идеологический конфликт. Это случилось в третьем классе, во время перемены, когда я стояла в почетном карауле возле бюста Ленина, установленного именно в нашей рекреации второго этажа. Я стояла по стойке смирно с поднятой в пионерском салюте рукой. Провести десять минут средней перемены в такой позе было непросто. Этот род советского послушания предполагал терпенье, которое у меня кончилось, когда моя одноклассница Катька стала приплясывать перед моим носом и корчить рожи. Покинуть пост, чтобы проучить Катьку, я не могла: совсем недавно мы разбирали на уроке рассказ Л. Пантелеева «Честное слово», и я понимала, что должна стоять до последнего. Выждав момент, когда кривляющаяся Катька оказалась максимально близко от меня, я плюнула в нее, не меняя позы и выражения лица.

Вышел скандал, и вечером того же дня к моим родителям пришла Катькина мама вместе с Катькой – выяснять отношения. Не помню, как проходило выяснение, но помню, что в конце концов мы протянули друг другу руки.

В седьмом классе наша с Катькой дружба была окончательно скреплена любовью к Динэре. Назову ее так, как она сама назвала себя в своей юношеской автобиографической повести, которая попала в мои руки несколько десятилетий спустя.

Имя Динэра было аббревиатурой от «Дитя Новой Эры». Она два года преподавала нам литературу. Может, наше счастье началось бы и раньше, с 6-го класса. Но, когда Динэра только появилась в школе, ее поставили библиотекарем. Место учителя было, но А. И., директорша, устроила ей что-то вроде испытательного срока. И не потому, что Динэра была из семьи репрессированного (имелись, естественно, в школе и еще учителя с этим анамнезом), а потому, что у Динэры была репутация другой. Она была слишком независимая, слишком знающая. Речь, конечно, шла не о знании своего предмета (волшебном), а о каком-то другом знании, которое она не выдавала, но которое стояло за ней, и которое мы чуяли, как звери чуют в пустыне воду. Настороженность директора по отношению к Динэре не смягчало даже то обстоятельство, что Динэра тоже была фронтовичкой. Может, это служило предметом ревности – ведь наша Динэра участвовала в Сталинградской битве.

Понятно, что сведения об устройстве окружающего нас человеческого мира, об отношениях между людьми мы черпали в большей степени из литературы, нежели из разговоров со старшими, будь то родители или учителя. Учителям разговаривать с нами было некогда: они нас учили. С родителями у большинства из нас особой задушевности тоже не получалось. Может быть, потому что и они своими родителями не были приучены разговаривать. Это объяснимо: слишком многое поколениям советских людей приходилось друг от друга скрывать. В массе своей это были молчащие поколения. Именно так недавно сказали о себе несколько моих знакомых стариков. Этот последовательный «заговор молчания» стал причиной «провалов в памяти» и следующих поколений. Результаты его оказались катастрофическими: потомки не столько не хотели, сколько уже не умели понять и принять в сердце прошлое своих предков.

Наша Динэра с нами разговаривала. И сейчас я должна дать слово ей для рассказа о том, что стояло за ее беседами с нами.

Ей было шестнадцать, когда она пыталась покончить с собой: ее, дочь «врага народа», не принимали в комсомол. Вынести это девочке, назвавшей себя Дитем Новой Эры, было нестерпимо. Вот строки из ее воспоминаний.

«Наш дом находился на берегу Днепра, я видела, как женщины полощут белье в проруби. Понимала, как непросто и мучительно будет совершить это, но я решилась. Продумала все до мелочей. Даже одеяло на кровати положила так, чтобы не сразу заметили, что меня нет. И ночью в одной рубашке, босиком по снегу пошла через двор к Днепру. Холодно, больно ногам. Будет еще больнее, надо терпеть. Я терпеливая. Где прорубь? Не могу найти. Вот она, но она замерзла. Я стояла в оцепенении… Все равно я простужусь и умру, – утешала я себя. Но я даже не заболела».

Через несколько лет началась война. Ее с младшей сестрой отправили в эвакуацию, в Саратов. Она страстно мечтала о фронте и при первой же возможности свою мечту осуществила. Был объявлен набор добровольцев для службы топографами и связистами. Младшая сестра убедила старшую, что в армию должна идти именно она, Динэра, потому что, «если нас обеих убьют, у мамы никого не останется». И еще она говорила: «Ты уже на третьем курсе и скоро сможешь обеспечивать семью». Сестра дала себя уговорить. Так Динэра оказалась под Сталинградом.

«Мы оказались под Сталинградом в январе сорок третьего года, когда бои шли еще у тракторного завода… Однажды при мне командиру полка доложили, что наши отбили тракторный завод, а это означало, что Сталинград наш! Об этом еще не знали ни Москва, не остальной мир. Я почувствовала: вот он – ветер истории… Пока солдаты очищали город от оружия и неразорвавшихся мин, нас направили собирать трофеи. …Разрушенные здания, запах гари и повсюду убитые. …Я среди них хожу, собираю оружие, провода, почтовые принадлежности… Вижу совсем молодого немецкого солдата, упавшего навзничь. Белокурые волосы, синие-синие глаза смотрят в небо… И тут я почувствовала острую жалость – передо мной был не фашист, а… человек, погубленный войной…»

…Я отчетливо помню искривленную, чуть подвернутую внутрь кисть ее правой руки. Помню, как этой рукой она выводила нам оценки. Когда она ушла от нас после восьмого класса и на несколько лет уехала из города, мы начали переписываться. Я храню страницы из школьных тетрадей, исписанные ее дрожащим, но твердым почерком.

…Когда я думаю о Динэре, я думаю о том, что часто, находясь внутри истории, мы даже не подозреваем об этом.

Ее отъезд стал для нас трагедией. Вся вымечтанная программа по литературе, прочитанные загодя Тургенев и Толстой – все было насмарку, потому что об этом теперь не с кем было разговаривать.

Завуч нас успокаивала, говорила, что придет другая учительница, и мы привыкнем… Но к той, что пришла, мы никогда не привыкли. Зато, сами того не зная, получили первый опыт внутренней эмиграции.

Ее звали Франциска. Имена любимых учителей мы никогда не сокращали. Эта же сразу стала для нас «Франей». Она была похожа на девочку, каких рисовали в советских детских книжках, только вдруг состарившуюся. У нее было круглое белое лицо и едва прикрывающая уши, всегда одна и та же аккуратная стрижка с короткой челкой (алый бант на макушке дорисовывало наше воображение). В общем, мы сразу невзлюбили друг друга.

«Мы» – это компания из семи человек, прозвавшая себя «конторой»: три девочки и четыре мальчика. С остальным классом, и с двумя параллельными, да и со всеми последующими поколениями учеников нашей школы у Франи тоже не заладилось, но именно нашу условно богемную и вольнолюбивую «контору» она принижала последовательно и педантично. На родительских собраниях она говорила о нас вежливые гадости нашим родителям. В наших характеристиках писала, что «лучше нам было после восьмого класса идти в ПТУ». Но главное – она знала, что более всего нас бесит, когда наши эмоции разбиваются, как о кирпичную стену, о ее унизительное безразличие. И пользовалась этим. Склонив голову немного вбок, она обводила класс маленькими карими глазами, а потом, нещадно грассируя, тихо говорила: «Вы думаете, Толстой – это пегвый бал Наташи Гостовой? Нет. – Она делала паузу, а потом трижды коротко разрубала воздух пухлой рукой: – Шенггабен. Аустеглиц. Богодино». И победоносно улыбалась.

Мы знали, что Франя одинока, что живет вдвоем со старой матерью, и что она, «кажется, старая дева». В десятом классе ей пришлось объяснять нам, почему Галя Ч. перестала посещать занятия и «вообще уходит из школы». Сначала Франя попросила мальчиков «покинуть класс», а потом сообщила, что Галя Ч. беременна. «Это от слова “бремя”», – объяснила Франя, извлекая «приличный» корень из «неприличного» в целом слова. И добавила: «Ну, вы большие, вы понимаете, что это бывает». Ее белое мягкое лицо покрылось красными пятнами, а мы злорадствовали, лицемерно опуская глаза. Но, думаю, это мучительное объяснение с нашим десятым «В», где она как на грех была классным руководителем, ни в какое сравнение не шло с разносом, который учинила ей наша директриса за то, что «недоглядела».

…В мой последний школьный год произошло важное в исторической ретроспективе событие, которое оценить должным образом в то время мы, разумеется, не могли, и только постфактум я понимаю, что таким странным образом государство подмигнуло нам (а моя собственная жизнь обзавелась еще одной рифмой, на сей раз опоясывающей).

Итак, в 1973 году нас по разнарядке (были задействованы все старшие классы района) отправили на строительство метро. Это была «стройка века» местного, ленинградского значения, а именно – станция «Площадь Мужества», находившаяся на одной прямой с Пискаревским мемориальным кладбищем и тематически (названием и внутренним декором) посвященная блокадному подвигу ленинградцев. Правда, в тот весенний день, когда нас сняли с занятий и привезли к огороженному участку стройки на проспекте Непокоренных, ни о каком декоре речи еще не было, хотя сроки поджимали (девятая пятилетка, на носу юбилейный, ХХV съезд партии, а наш местный эффективный менеджер Григорий Романов метил чуть ли не в генсеки).

В открытой деревянной клети подъемника нас группами по очереди спускали на глубину семидесяти метров (двадцатиэтажный дом). Я запомнила плывущие мимо меня вверх темно-коричневые, влажные глинистые стены колодца-шахты, скрипы, издаваемые клетью, и томительную бесконечность медленного движения вниз (пародия на ровно в противоположную сторону направленный космический лифт Циолковского).

Тоннель, в котором мы оказались, был полностью прорыт. Его свод полукругом смыкался над нами, и мне мерещились фантомы будущих электричек, бесшумно и страшно вылетающих из-за дальнего поворота. Всем было не по себе. Балагуря и нарочито громко смеясь, мы в течение нескольких часов собирали в тележки и отвозили к подъемнику строительный мусор.

…Год спустя именно в этом месте смесь песка и воды прорвалась со скоростью двести кубометров в минуту и затопила тоннель: красную ветку метро тянули прямо через плывун, огибать который было слишком дорого.

Моя школа закончилась для меня именно этим событием, а не рутинной сдачей выпускных экзаменов.

Спустя десять лет Франциска вышла на пенсию. Еще через несколько лет не стало ее матери, единственного человека, к которому она была сильно привязана. Когда соседи по коммуналке зашли в их комнату, они обнаружили, что Франциска лежит в кровати, обнимая мертвую мать. Наверное, так они спали в войну, на оккупированной территории, до того как были чудом спасены. Вскоре после смерти матери Франциска выбросилась из окна.

Моя Динэра вернулась в Ленинград и много лет была моей главной душевной поддержкой. Дитя Новой Эры, она умерла в начале нового тысячелетия.

Самолет, который стоял на постаменте под окнами нашего класса, проржавел и стал рассыпаться. После перестройки его, в целях безопасности, разобрали и утилизировали.

Недавно я позвонила в школу, чтобы узнать о судьбе капсулы с заветами. Оказалось, про капсулу никто ничего никогда не слышал. «Как же такое возможно? – не поверила я. – Неужели вам не говорили?» Оказывается, не говорили. И предыдущему директору тоже ничего известно не было. Мое удивление, видимо, насторожило руководство школы. Мне пообещали, что если я точно укажу, куда замуровали капсулу, то ее попробуют найти. Я ответила, что попытаюсь вспомнить и перезвоню. Но вряд ли стану это делать.

Я и сама уже не смогу найти то место в небе, где находится моя звезда КЭЦ.

Мария Уварова

Нельзя! Ни по-русски, ни по-английски

До школы было бежать семь минут по проходным дворам или двенадцать – вниз-вверх по переулку вокруг Морозовского садика. Ныряешь под арку церкви Троицы в Хохлах, а оттуда уцелевшими глазами печально смотрят святые лики – закопченные, облупленные, забытые. А из купола церкви растут небольшие деревья и иногда вываливаются кирпичи.

Моей школе досталось здание старой мужской гимназии в Большом Вузовском переулке – с широкими мраморными лестницами, ступени которых вытерты посредине еще дореволюционными ногами, двухэтажным актовым залом с балюстрадой и зеркалами до потолка в коридорах. Может, из-за всей этой красоты школу и объявили вскоре после моего поступления специализированной, с преподаванием ряда предметов на английском языке. А таких в шестидесятые годы было раз и обчелся.

Несмотря на гордое звание, «ряда», конечно, никакого не было: простых-то учителей английского найти была проблема, уж не говоря о преподавании на нем географии или истории. Но английский – был! И сразу стал отдушиной. Во-первых, в отличие от остальных школьных предметов – занудных или непонятных – для его освоения не надо было прикладывать никаких усилий: он сам вливался в голову, удобно в ней укладывался и в нужный момент легко соскакивал с языка. Наверно, сказывалось, что в раннем детстве английские слова были нашим с мамой секретным кодом, игрой, не понятной в то время для окружающих. А во-вторых, он выделялся на фоне общей затхлости и скуки. Например, начальная военная подготовка – с противогазами и разборкой автомата Калашникова за четыре мину ты. Или история, на которой нам диктовали доказательства, что любой строй неизбежно ведет к победе коммунизма. Какое мне было дело до коммунизма? А вот английский что-то обещал, открывал узкую щель в серой жизни, сквозь которую просачивались волшебные названия, мелькали неведомые пейзажи, слышались странные песни и временами как будто даже доносился стук колес уходящего поезда. В общем, одно сплошное обещание…

В восьмом классе наконец в расписании появился первый предмет на языке – английская литература. Вместе с ним явился учитель – Винсент Иванович. До него в школе имелось два учителя-мужчины: пожилой душевный физрук и пронафталиненный энвэпэшник в военном кителе. Костяк педсостава составляли преклонных лет женщины разной степени усталости и близости к нервному срыву.

Винсент Иванович был существом иной породы. В сущности, его именем – Винсент – уже было все сказано. Можно было просто повторять это имя с закрытыми глазами. Но и с открытыми глазами было чему удивиться. Его облик и сейчас – через сорок лет! – в памяти всплывает мгновенно: волнистые волосы, мечтательные пушистые глаза и тихий завораживающий голос.

Такой ошеломляющей красоты я в своей жизни еще не встречала. Ну, может быть, только юный Маугли в книге Киплинга, но тот был нарисованный, а Винсент Иванович – высокий и серьезный – стоял на расстоянии вытянутой руки.

На первом уроке Винсент Иванович открыл книгу и стал читать вслух трагедию «Гамлет» Шекспира в оригинале. Читал долго, вполголоса, погрузившись в странный ритм непонятных слов и не замечая происходящего вокруг мелкого хулиганства. Класс, быстро разобравшись, что спрашивать сегодня не будут, довольно гудел и кидался предметами.

Я сидела на первой парте с горящими ушами и хотела плакать. Изнутри волнами поднималась любовь – то ли к Гамлету с Шекспиром, то ли к одинокому и отважному Винсенту Ивановичу. В конце урока, закрыв книгу, он тихо произнес: «Кто хочет, может дома выучить наизусть отрывок из “Гамлета”».

Я поняла, что нужно делать – любовь нашла выход. Я выучу – и не какой-то маленький отрывок, а весь главный монолог принца Датского от первого до последнего слова. Для начала надо было постараться расшифровать его: понятными выглядели только предлоги и артикли. Толстый обгрызенный любимой собакой словарь Гальперина добросовестно предлагал несколько значений каждого слова, но все они были какие-то неподходящие, топорные… Ну и не надо! Я учила монолог как песню, небесную музыку, и смысл постепенно прояснялся сам, без перевода отдельных слов – страх, надежда, одиночество, отчаяние…

На следующем уроке Винсента Ивановича я одна подняла руку. Стоя у доски и уставившись в одну точку поверх голов одноклассников, я пропела свою любовь к учителю, Гамлету, нимфе Офелии и их нежно-прекрасному языку и потом – совершенно опустошенная – села на место. «Ты чего выла, как психованная?» – спросила соседка по парте. Винсент Иванович задумчиво улыбался. Он продержался в нашей школе одну четверть.

Ирина Озеркова

Нас готовили стать элитой Москвы…

Вторая моя школа неожиданно для меня оказалась, наверное, самой центральной школой Москвы. Возможно, кто-то поступил туда «по блату», но я сдала два экзамена, почему-то именовавшихся собеседованиями, – по математике и физике. А над единственной девочкой в классе, про которую было известно, что она занимается с репетитором, немного посмеивались.

Кстати, немосквичей оказалось двое – я и мальчик из Химок. Никого не интересовало, сколько часов в день занимает наша дорога до школы, пока мы не опаздывали на занятия и на введенную примерно с середины девятый класса обязательную зарядку. Ровно в 8.15 дверь закрывалась на засов, и войти можно было, только сдав дневник дежурному учителю. Но технички меня жалели – пропускали через заднюю, столовскую дверь, надо было только дождаться, пока учитель уйдет. А не опаздывать совсем я не могла – электрички ходили плохо, особенно зимой 10-го класса. В тот год среднее опоздание составляло 30–40 минут, а пару раз я вообще смогла приехать только к третьему-четвертому уроку. Но я любила школу, и пропускать занятия вовсе не хотелось. Впрочем, школа работала не всегда – в дни «кремлевских похорон» милиция перекрывала все подходы к ней.

Но школа действительно была уникальной не только по местоположению. Официально она именовалась очень сложно – средняя общеобразовательная трудовая политехническая школа № 179, про себя мы ее именовали «химико-литературно-физкультурная» – по предметам, которые нам давались наиболее тяжело, но в действительности наш класс, как и параллельный, был математическим. Вообще, так их школ на всю Москву было только три – наша, № 57 и № 444. Став уже взрослой, учителем, я искренне не понимаю, как можно было делать все то, что делалось там, – современного учителя и директора в лучшем случае за это уволили бы. Впрочем, директора и уволили спустя две недели после первого сентября, когда я еще только поступила в девятый класс.

Все выпускники, которых учил математике Сергей Григорьевич Роман, считают, что им очень повезло в жизни. И это не мое личное мнение. Я не знаю, что у меня на самом деле стояло в журнале, но, объявляя мои результаты очередной контрольной, он почти весь девятый класс говорил: «Честная трудовая тройка». И это не вызывало у меня такой реакции, как в той первой школе: «Что я сделала не так?» Потому что было ясно что. И он всегда объяснял, чем тройка с минусом отличается от двойки с плюсом и почему в последнем случае тройку с двумя минусами он поставить никак не может. Вообще объяснял он здорово. Так, когда весь класс мучился с пониманием определения предела, он привлек на помощь «чужого дядю с мешком эпсилонов», для которых нужно было рассчитать дельта-окрестность. Итоговые уроки по матанализу он всегда проводил в форме коллоквиума, на который приглашал ассистентами своих же выпускников. И никогда не спорил – какие оценки они поставили, такие поставили. И если троечнице вдруг поставили 5, значит, доказанная без подготовки теорема перевешивает недорешенные дома задачи. Зато на выпускном экзамене письменная работа оказалась практически для всех очень легкой. Мы, несколько девочек, сидели и проверяли ее вместе с ним, снижая оценки за неправильно написанное слово «абсцисса» (математики далеко не все ладили с русским языком, один мальчик вообще регулярно получал за сочинения 5/2). И даже с учетом грамотности экзаменационных пятерок у нас оказалось больше двадцати на класс в тридцать четыре выпускника. А в аттестат в основном пошли четверки.

Но никого это не пугало. Ведь еще на первом родительском собрании нам сказали: «Если вы хотите, чтобы ваш ребенок получил золотую медаль, то вы пришли не по адресу. Но если вы хотите, чтобы он поступил на физмат в одном из лучших вузов Москвы, то эта школа для вас». Действительно, медалистов в нашей школе никогда не было, и это никого не пугало и не останавливало от поступления. Зато мы, хорошисты, поступив в вузы (а из двух выпускных классов по тридцать с лишним человек в классе только в МГУ поступило четырнадцать), учились лучше многих золотых медалистов.

А в школе, в то время как мои сверстницы долбали в УПК машинопись, а сверстники работали в мастерской, мы слушали лекции по многим разделам математики, которые читали нам разные люди. Один из разделов – векторная алгебра – нам так понравился, что обычные школьные задачки по стереометрии мы решали именно таким способом, а не предписанным школьными учебниками. Сергей Григорьевич не возражал. Он вообще возражал только тогда, когда кто-то из нас произносил слово «очевидно»: «Очевидно – это то, что можно доказать менее чем в полчаса». Соответственно, приходилось доказывать. Зато очень кипятилась Елена Ивановна, учитель параллельного класса, когда, придя на замену, обнаружила, что весь класс путается в длинных расчетах треугольников и, более того, искренне не понимает, зачем их вообще нужно рассчитывать, если можно решить задачу в две строчки, прибегнув к вузовскому методу решения.

Там же я впервые узнала и о программировании. Просто не было – мы писали программы на бланках и сдавали их учителю, а раз в неделю нам приносили листинги с результатами. Наши «шефы» работали в основном в институте прикладной математики, и как им удалось организовать практику школьников на режимном предприятии, я не понимаю.

А половина нашего класса на летнюю практику попала вообще в МГУ, и я впервые увидела компьютер – рабочую комнату с мониторами, а впоследствии и сам «шкаф» со стоящим рядом АЦПУ. И этот компьютер был «мини», чему бы не поверили современные школьники. И за неделю я поняла, что я, наверное, программист.

Физики у нас вообще несколько месяцев не было – последствия увольнения директора, и догоняли мы как-то странно – сначала сдавая несколько параграфов за раз, а потом две-три недели выполняя только лабораторные работы. И только в десятом классе у нас появился постоянный учитель – бывший (а может, и не бывший) инженер, проектировавший космические станции «Венера». При этом даже я, понимавшая физику существенно хуже математики, ухитрилась на выпускных и вступительных экзаменах получить оценку 5.

По химии нас гоняли хорошо, и когда говорят, что групповая работа – педагогическое изобретение последних лет, я не верю: мы все лабораторные делали группами по четыре человека, при этом каждый раз старшим группы был кто-то другой.

И метод проектов – мы их делали по программированию, а потом весной 10-го класса защищали.

На нас не экономили – для нас было целых три учителя иностранного языка. Большинство изучало английский язык, восемь человек, включая меня, – немецкий (причем гоняли нас так, что именно по немецкому мне пришлось какое-то время заниматься с репетитором), а одна девочка учила французский. Современных детей в такой ситуации всех просто заставили бы учить английский.

Где нас действительно гоняли до изнеможения – это на физкультуре. У нас была коробка за школой, но бегали мы не там, а в ближайшем сквере. Представьте себе картину: на Пушкинскую улицу (кто не знает – одна из самых центральных) из проходного подъезда вываливается толпа подростков в спортивной форме. Прохожие, кажется, пугались. На лыжи мы ездили вообще в Филевский парк, через весь город, причем не как современные дети – с флажками, учителем и бумагой с печатью, подтверждающей выход, – а самостоятельно на метро. И попробуй только опоздать! В дни, когда лыжи, с тоской глядишь на градусник: –22 или –24? Но не –25! И шубу на себя, а куртку со свитером в сумку – и вперед. В такие дни разрешалось приходить без школьной формы, хотя в остальное время это было просто невозможно. Доставалось за мелочи – рубашку не того цвета, водолазку вместо рубашки…

А вот классную руководительницу я не любила, и это было взаимно. Поколебать ее мнение обо мне не могли ни мое неожиданное увлечение философией (а она преподавала историю и обществоведение), ни призовое место на районном конкурсе рефератов. Мой папа называл ее «капралом в юбке», она и была такой. Выпустив нас, она ушла директором в другую школу, и наш комсорг Володя с горечью рассказывал, как он позвонил ей, а она не захотела с ним даже разговаривать.

А еще мы сидели с продленкой, когда у учителей был педсовет. Малыши нас очень любили, радовались, когда мы заходили на их этаж. Я помню, как на последнем звонке один из них очень хотел со мной сфотографироваться – где-то дома даже есть фотография.

Но мы не только много учились. Помню, как на переменах ребята доставали гитару и пели песни, очень многие из которых я слышала впервые. Нашим неофициальным гимном, судя по частоте исполнения, была «Песня о собачке Тябе», хотя на всех мероприятиях пелось несколько другое – например «Сороковые, роковые». Мы могли после уроков сорваться в музей, поскольку туда привезли из заграницы новую выставку, и дружно стоять на морозе многочасовую очередь. Вспоминается школьный вечер, на котором играли «Зодчие» – очень популярная в то время группа. На самом деле каких-то массовых воспитательных мероприятий у нас было немного, у современных школьников их на порядок больше. Зато на уроки тратилось очень много времени, и я, привыкшая делать все максимум за полчаса, столкнулась с серьезной проблемой – порой перед коллоквиумом приходилось сидеть чуть ли не до двух часов ночи. Но мне и в голову не приходило просить: «Верните меня обратно в старую школу».

Вообще-то школой по месту жительства нас пугали, если мы что-то делали не так: «Твоя микрорайонная школа тебя ждет». Но ушли очень немногие. А те, кто остались, считают ее самой лучшей школой. Моя одноклассница на вечере встречи выпускников (неофициальном – сейчас в нашу школу выпускников и на порог не пускают, даже сфотографироваться в родных стенах) говорила: «Я уже не помню математику, которую мы изучали. Но школа научила меня думать».

Кстати, мы были последним математическим выпуском этой школы.

Петр Кобинцев

Первый раз…

Слоган «Первый раз в первый класс» мы все помним с детства.

У меня он случился в 1979 году. Было мне тогда семь с половиной лет, потому что родился я в январе.

Меня торжественно проводили в Могилевскую школу номер два – с художественным уклоном. И, выяснив, что дорогу я помню хорошо, уже не водили больше за руку, как некоторых девочек и мальчиков, и не встречали после уроков на пороге школы с шоколадкой. На это были причины: у меня родилась младшая сестра. Об этом мне сообщил радостный и взволнованный папа, а меня жутко расстроило это известие, потому что я хотел брата. И тогда мне казалось, что это самое страшное горе.

У нас в школе, как практически в любом советском учреждении, прямо у входа висела картина с тремя божествами: Карлом Марксом, Фридрихом Энгельсом и Владимиром Ильичом Лениным. Именно в такой последовательности: два жутко заросших мужика хорошо контрастировали с лысиной вождя мирового пролетариата. Можно только догадываться, что думали про них дети начальных классов, которые не были еще политически подкованы. Мне лично они казались семьей: Маркс и Энгельс – отец и дедушка, а тот, что моложе, – видимо, внук и сын в одном лице. Надо отметить, что мальчиком я был стеснительным и робким, спрашивать об этом не решался, так что еще долго для меня было загадкой: что это за люди так грозно смотрят со стены.

В первый класс я пошел весьма подготовленным. Героическими усилиями бабушки и мамы я был выдрессирован и обучен читать и писать. Читал я бегло, а не по слогам. А писал в старом стиле: с закорючками на концах букв – так меня учила бабуля по учебнику, изданному едва ли не при царском режиме. Когда я вывел такие вензеля своей первой учительнице, – кстати, заслуженной, с медалью на груди, – она удивленно вскинула брови и вручила мне прописи. Там все было настолько просто, что я сразу же выполнил задание. Душа пела, я был доволен!

С рвением выполнив первое домашнее задание, я был в предвкушении свободы: «Сделал дело – гуляй смело». Однако мама, вернувшаяся из роддома вместе с моей сестричкой, решила меня «повоспитывать» и сказала, чтобы я выписывал буквы и дальше – не помешает. Я почувствовал себя жутко обманутым: дело же сделал, а как же – гуляй смело? И в моей душе поднялся протест. Но так как родители были со мной всегда строги, то на открытый бунт я не решился – просто стал задание выполнять ближе к вечеру, чтобы не делать лишнего. Так и учился.

В школе нас рассадили по степени IQ: более сообразительных – по мнению нашей учительницы – в первые ряды, менее активных – в средние, а «балласт» – да вы и сами знаете… Почему, за какие прегрешения я оказался на последних рядах? Учился я хорошо, но не считал нужным подстраиваться под мнение учительницы или казаться лучше, чем я есть на самом деле. Не «стучал» на одноклассников, не жаловался, если меня обижали, – это было мне привито родителями с детства. Я всегда сам разбирался с обидчиками. На уроке я не тянул руку, хотя и знал ответ… Видимо, за мою скромность и молчаливость меня и не замечали.

А учительница холила-лелеяла первые ряды, при каждом удобном случае демонстрировала остальным, что это лучшие из лучших!

Ближе к концу первого класса меня удостоили «чести» попасть в средний ряд. Надо отметить, что мне тогда еще нравилось учиться. Нравилась сама школа, ее архитектура и парк из вековых деревьев во дворе.

Так как школа была с художественным уклоном, то нас с первого класса обучали рисованию по правилам высшей художественной школы. Преподавал у нас заслуженный художник Белоруссии – правда, не помню его фамилии. Вообще с запоминанием фамилий у меня было туго. Так как я стеснялся переспрашивать, а с первого раза не запоминал, то многие учителя так и остались в памяти – «русица», «физрук», «трудовик»…

Я любил школу. Даже тогда, когда учительница в гневе переломала карандаши, которые родители купили мне в Москве. На них была изображена таблица умножения, а по мнению педагога, это было «кощунственно»! К слову сказать, я знал эту таблицу всю, и карандаши для меня не были шпаргалкой. В те времена у нас в Могилеве таких было днем с огнем не сыскать! Красивые, с отличными грифелями – их можно было смело очинить точилкой без боязни, что сердечник раскрошится или вывалится из карандаша.

Даже когда художник вырвал клок волос из моей бедной головы за то, что я наносил тени на рисунке твердым карандашом, – мне нравилась эта школа. Была там какая-то волшебная аура, особая атмосфера. Мне нравилось весной наблюдать за старшими классами, которые с мольбертами рассаживались на школьном дворе и рисовали пейзажи. Я мечтал, что тоже буду так рисовать. Вообще, я с трех лет довольно хорошо рисовал. Но при нашей тогдашней жизни фломастеры были недосягаемой роскошью, а цветные карандаши не выдерживали никакой критики, вот я и пристрастился к черно-белому рисунку. Рисовал обычной шариковой ручкой. Но в школе нужно было рисовать в цвете, а мои очень даже неплохие рисунки простым карандашом были не оценены. А «творения» наших отличников были пятерочными. Возможно, срабатывал закон первого ряда.

Мы тогда учились шесть дней в неделю. И все шесть дней я сидел с утра до обеда в школе, затем с обеда до вечера (иногда до глубокой ночи) за уроками. В субботу я делал все уроки на понедельник, а в воскресенье, после завтрака и просмотра детских передач, смывался из дому до вечера. Ведь тогда (страшно подумать!) было всего два канала на ТВ, и детские передачи были редкостью, да и то ими жертвовали из-за футбола. Так что я сбегал из дома и, несмотря на угрозы расправы, если я не приду обедать, до вечера не появлялся. Возвращался домой счастливый, получал свои обещанные люли и ложился спать.

А вот каникулы были сплошным праздником! Вставал рано – и сразу на улицу! Но все хорошее, к сожалению, быстро кончается.

Однажды на перемене после первого урока я стоял в коридоре у окна и смотрел на школьный двор. Весеннее утро настроило меня на романтическое состояние. Я просто выпал из реальности, пока меня грубо не вернул пацан из пятого класса: он ворвался в нашу толпу первоклашек и принялся дубасить направо-налево. Бил подло – в солнечное сплетение или, проще говоря, под дых. Видимо, кто-то показал этот удар, и ему не терпелось его опробовать. Разумеется, на ровесниках он этого делать не стал – по понятным причинам.

Под его руку подвернулся и я. Было не так больно, как обидно. Я, как рыба, выброшенная на берег, пытался глотнуть воздуха и никак не мог. А этот «боец», гогоча, умчался по коридору. До сих пор живы в памяти эти ощущения! Я решил, что не прощу! Парень был приметный: на нем был питерский школьный костюм – они отличались тем, что курточки у них были с множеством карманов и шевроном на рукаве. Это была мечта каждого мальчишки!

В общем, прекрасный весенний день был безжалостно испорчен. Я все вспоминал этот наглый взгляд и торжествующий смех и хотел отомстить. Да! Хотел доказать ему, что первоклассник – тоже человек! В этот же день по дороге домой я увидел этого хулигана во дворе школы. И понял: здесь и сейчас! Потому что другого раза может не быть. Потому что злость забывается, и на ее место приходит трусость и нерешительность. Потому что я не хотел прощать!

Подойдя вплотную, я хмуро посмотрел ему в лицо снизу вверх: задира был выше меня на голову. Он удивленно посмотрел, потом в глазах промелькнуло, что узнал. Не говоря ни слова, я со всей возможной силой, напитанной обидой, ударил его туда же, куда бил он. Воздух вылетел из его легких, как из разорванного шарика. Парень упал на колени и превратился из бравого героя в сопляка, ревущего на асфальте. Мне стало противно от его вида, но в душе была радость: я наказал пятиклассника и не собирался бежать. Продолжая спокойно идти по школьному двору, я слышал, как переговаривались его одноклассники, как громко и взволнованно спрашивала учительница, что случилось.

Никто так и не понял, что произошло. Но мы-то с ним знали! И больше он никогда ко мне даже не подходил. А я вынес еще один урок для себя: то, что делается уверенно, – убеждает.

Дмитрий Колобов

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Каково владеть богатейшей международной корпорацией, производящей все виды вооружения? Обладать неог...
Сэнди приезжает в курортный городок Дольфин-Бэй, где подростком проводила летние каникулы, и встреча...
Ты в новом мире. У тебя высокое положение в иерархии империи. На счету немерено денег и впереди вся ...
В конце семидесятых Брежневу становится известно, чем кончится перестройка, и он соглашается на гига...
По разному можно писать о любви. Елена Лыжина нашла свой стиль: безжалостная откровенность. Так умел...
Кэтрин Томас – обычная провинциальная девушка, которая мечтает однажды выйти замуж за хорошего парня...