Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) Быков Дмитрий

Борис Гребельников

Музыкальная угадайка

В третьем классе – было это в середине шестидесятых – пению нас обучала молодая инфантильная учительница в очках, которую мы называли Коброй. Ее взяли работать в школу сразу после окончания музыкального училища. Первое время учительница пыталась обучить нас нотной грамоте, но кроме изображения скрипичного и басового ключей мы ничего не усвоили, и она бросила эту затею.

Учебный процесс заключался в том, что мы на каждом уроке пения орали вразнобой песню «Там вдали за рекой…», а Кобра бренчала на расстроенном и обшарпанном пианино. Во время пения мы гримасничали и кидались друг в друга бумажными шариками. То ли в силу своего характера, то ли понимая, что работает временно, учительница нас не одергивала.

Но скоро наша вольница закончилась. Пришел новый учитель пения – высокий, спортивного телосложения, лет тридцати пяти, с хорошо поставленным властным голосом, и заставил нас внимательно слушать его и красивый концертный баян, который он принес с собой. Когда учитель вел урок, стояла такая тишина, что было слышно, как муха пролетала.

Детских шалостей и шуток учитель терпеть не мог. Стоило кому-либо пошевелиться, как тут же звучал его командирский голос:

– Прекратить! – и у нарушителя тишины душа уходила в пятки, а у рядом сидящих учеников по телу шла дрожь от испуга.

Но надо отдать ему должное, новый учитель был специалист своего дела. За короткий срок он создал в школе хор, который занял первое место на областном смотре. На его уроках мы старательно, высунув языки, писали в тетрадях нотные знаки. И уже по звуку баяна могли определить длительность ноты. А также учитель требовал от нас знание месторасположения каждого музыкального инструмента в большом оркестре. А еще проверил у каждого ученика музыкальный слух и тембр голоса. У кого оказался хороший слух, учитель скупо похвалил, а у кого плохой или вообще отсутствовал, того взял на заметку. И не дай бог ученику без музыкального слуха отвлечься на уроке, он тут же бывал наказан: стоял по стойке «смирно» пять минут.

На уроке, изучив теорию нотной грамоты, мы переходили к практике, а именно: пели песни на два голоса. А в оставшиеся пятнадцать минут до окончания урока учитель для нас играл музыкальные произведения, начиная от классических и заканчивая танцами народов мира. Он играл виртуозно; в эти моменты нам казалось, что прекрасные звуки музыки издает не баян, а целый оркестр. После каждого сыгранного произведения учитель объявлял: «Чардаш». Или: «Брызги шампанского». Еще исполнив, называл: «Бесаме мучо». Следующую: “Молдовеняска” – молдавский народный танец». И так далее.

И на каждом уроке пения мы с нетерпением ждали эти пятнадцать минут, чтобы насладиться музыкой. Все без исключения, не шевелясь и раскрыв рты, сидели и слушали прекрасную мелодию. Кроме Кукушкина.

Этому вертлявому лохматому мальчишке, с вечно вымазанными чернилами руками, не то что медведь «на ухо наступил», а, видимо, стадо слонов по ушам пробежало. У него полностью отсутствовал музыкальный слух. Звуки мелодии, лившиеся из музыкального инструмента, или скрип колеса гужевого транспорта у Кукушкина вызывали одинаковую реакцию.

На уроках пения учитель, сыграв мелодию, спрашивал:

– Квашнин! Что это?

Тот поспешно вскакивал и отвечал:

– Вальс «На сопках Манчжурии».

– Правильно. Садись.

Если ответ был неправильный, поднимал следующего ученика. И так было до тех пор, пока кто-нибудь не давал правильный ответ. Затем звучала другая мелодия, и все повторялось. Из всех мудреных названий музыкальных произведений Кукушкин запомнил только литовский народный танец «Петушок».

У нашего учителя была слабость: подрабатывал вечерами в ресторанном оркестре, а после закрытия заведения выпивал со своими коллегами-музыкантами. Поэтому на следующий день появлялся на уроке с красными, как у мороженого судака, глазами и с легким перегаром. В это время он был особенно раздражителен и зол, но положенные пятнадцать минут играл еще виртуозней.

На очередном уроке все было как обычно: учитель с красными глазами провел занятие, Кукушкин отстоял, не шевелясь, свои положенные несколько раз по пять минут. Наконец, взглянув на часы и взяв баян, учитель начал прививать нам любовь к прекрасному.

Учитель играл не только для нас, но и для себя, вспоминая, как он ездил с концертами по стране, работая в областной филармонии. Кукушкин, пользуясь особенностью учителя «уходить в себя», начал ковыряться в своем портфеле, роняя по очереди на пол то учебник, то ручку, а затем, доставая эти предметы, задевал головой крышку парты, которая громко стучала. Учитель строго смотрел на нерадивого ученика, не переставая играть на баяне. Только желваки ходили на его скулах от злости. Закончив играть, он строго крикнул:

– Кукушкин! Что это?

Тот поспешно вскочил:

– «Петушок»!

– Садись! – брезгливо сморщился учитель и добавил: – «Амурские волны».

И тут же начал играть следующее произведение. Закончив его, он со злостью в голосе спросил:

– А это что? Кукушкин!

Ученик, запомнивший только название литовского танца, стоял на своем:

– «Петушок»!

– «Канкан». Садись, Кукушкин, – краснея и задыхаясь, выдавил преподаватель. И начал нервно играть литовский народный танец. Закончив, заорал:

– Кукушкин! Ну?

Бедный мальчуган, красный, с полными глазами слез, стоял молча, опустив голову. Казалось, еще несколько секунд, и он расплачется. Увидев состояние мальчишки, учитель уже спокойным голосом сказал:

– Вот он, твой «Петушок». Эх, ты…. Садись, Курочкин.

Но поняв, что оговорился, с досадой добавил:

– Тьфу ты! Кукушкин! – и тут же рассмеялся.

Мы увидели сменившееся настроение учителя, весело поддержали его громким смехом. Вот так, из-за отсутствия музыкального слуха Кукушкин получил обидную кличку «Курочка».

Ирина Афанасьева

Вовка

Он вошел вечером 11 сентября 1966 года без стука, как будто ходил к нам каждый день. Поздоровался и попросил дать какую-нибудь интересную книгу или журнал. Я видела мальчишку первый раз в жизни и поэтому спросила имя и где живет. Он ответил, что зовут его Вовка и что он приехал с Урала к тете Зине Тивоненко жить и учиться в седьмом классе. Ноги нового соседа были согнуты в коленках, ботинки искорежены, руки подрагивали. У меня как-то странно забилось сердце. Оно всегда так стучало, когда я волновалась. Я подошла к этажерке, взяла подшивку «Вокруг света» и подала мальчишке. Он улыбнулся, хотя глаза так и остались грустными, сказал спасибо, засунул журналы за ремень и пообещал прийти завтра. Когда он вышел, я кинулась к окошку и долго смотрела, как он, держа в руках костыли, шагал по дорожке.

Вечером я рассказала маме о мальчишке. Она добавила, что его мама умерла, папы нет, и поэтому он приехал в Мамонтово. Будет учиться со мной в одном классе, и она будет заниматься с ним математикой и физикой, и эти занятия будут проходить у нас дома. (Мама преподавала физику и математику в вечерней школе.) Остальные уроки будут вести учителя нашего класса дома у Вовки. А на мероприятия его будут возить на школьной машине.

Я стала готовиться к приходу Вовки. Поставила на комод коробочку из-под папирос «Казбек», в которой хранились марки и этикетки, баночку со значками, копилку с новыми монетками и стала ждать.

Вовка пришел в семь часов вечера. Мама сразу же провела его в зал и стала расспрашивать про бывшую школу и учителей, какие предметы любит, чем увлекается. Они решали какие-то сложные задачи, мама хвалила его, ставила мне в пример, потом начали разговаривать о Ньютоне и его законах. А в конце урока мама включила проигрыватель на 78 оборотов, уложила на пластинку мелкие предметы на разном расстоянии от центра диска, и мы смотрели, какие из них слетают, а какие нет. Мы строили гипотезы, мама их опровергала, а потом мы пили чай с пирогом, испеченным тетей Зиной.

К моей коллекции Вовка добавил пачку марок с Юрием Гагариным, несколько монет, выпущенных до 1961 года и набор красивых камней с Урала, приклеенных на картон. После школы я бежала к своему другу. Мы читали книжки, составляли ребусы, играли в шахматы, шашки, «чапая» и потихоньку мастерили костюмы к Новому году. Тетя Зина радовалась нашей дружбе, а близнецы Ливановы дразнили нас: «Сладкая парочка – гусь да гагарочка». Я несколько раз подралась, и они угомонились. Вечерами приходили учителя. После занятий выходили взволнованными и восхищенными его жизнелюбием и знаниями. Одноклассники тоже не забывали Вовку, помогали кто как мог: носили воду, дрова, растапливали печь, мыли посуду. (Тетя Зина работала посменно нянечкой в больнице, и часто вечерами ее не было дома.)

Дни летели быстро. 30 декабря 1966 года, держась за руки, к елке подошли Принц и Русалочка. Вовка первый раз был на таком многолюдном вечере и поэтому волновался. Неожиданно из-под елки выскочи ли два «зайца» и громко крикнули: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» Мы поняли, что это близнецы Ливановы, и даже не обиделись. К лету они остепенились и стали нашими лучшими товарищами. Возили Вовку на рыбалку, учили кататься на велосипеде, помогали колоть дрова…

Прошло несколько лет. Мы не стали «женихом и невестой», потому что в 1968 году, 20 декабря, Вовка умер от дифтерии, потому что ему не сделали на его Урале прививку. Ему было всего шестнадцать. Он знал много стихов, на олимпиадах почти всегда был лучшим. Занимался с двоечниками, на которых все махнули рукой, собирал крошечные радиоприемники, рисовал простым карандашом фантастические картины о космосе и инопланетянах…

Хоронили Володю 25 декабря. День был морозный, но проводить его пришла почти вся школа. Жизнь и смерть мальчишки с Урала повлияли на судьбу многих людей: братья Ливановы стали детскими хирургами, кое-кто из бывших двоечников окончил школу без троек. Я поступила в электротехнический институт, о котором мечтал Вовка. Вышла замуж за однокурсника, которого не случайно зовут Володя. У меня дома много камней, подобранных на дороге. Никто не верит, что такая «красота» лежит под ногами…

Много лет спустя у соседей родился малыш с диагнозом ДЦП. Я рассказала им о Вовке. Алешка растет отличным парнем. Родители его любят и гордятся его успехами в школе. Врачи сделали несколько операций. Он почти не хромает. Когда я встречаю его, мне кажется, что это Вовка вернулся из прошлого. Идут годы. Летом я прихожу к могиле друга и приношу несколько красивых камней. Долго сижу на скамеечке, а когда кто-нибудь подходит и спрашивает: «Кто такой Владимир Борисович Тивоненко»? Я отвечаю: мальчик из моего детства, подаривший мне жизнь. И если просят, рассказываю о том, как я неудачно спряталась в заброшенном колодце и что именно Вовка нашел меня и вытащил чуть живую, потерявшую голос и надежду на спасение.

Валерия Суворова

О рожденных в середине прошлого столетия

В1965 году, когда я пошла в первый класс, мне и семи лет от роду не было. Детей тогда так рано на учебу не отдавали. Рожденные в сентябре, октябре, ноябре шли в школу почти восьмилетками, поэтому я среди них казалась щупленькой и маленькой. И прозвище мне тогда сразу дали – «пичужка». Коса моя была почти до самого подола школьного платья. Форму носили не очень длинную, поэтому, поднимаясь на второй этаж краснокирпичного старинного здания бывшей мужской гимназии (а во время Великой Отечественной войны – госпиталя), девчонки держали свои портфели сзади, – на всякий случай, чтобы соблюсти нормы приличия. Форма коричневого цвета для девочек, с черным фартуком, шла почти всем. Но размер у меня был маленький, детский, поэтому, не найдя ничего подходящего в магазине, мне сшили в ателье роскошное платье из коричневого панбархата. А нарядный белый фартук с шелковыми крыльями мне мастерила мама сама всю ночь перед первым сентября.

Школа № 6, в которой я училась, была единственной специализированной в провинциальном областном городе Калинине (теперь снова Твери), в ней преподавался английский язык со второго класса по особой программе, в шестом классе была география Великобритании, в восьмом и девятом – английская литература в оригинале, вместо уроков труда в старших классах – технический перевод. Учебников для такой школы было не достать. Ученики, чьи родители могли скопировать отрывки текстов или географические карты, пользовались особым расположением.

Подарков тогда было делать не принято. Не то чтобы кто-то это запрещал открыто, но не принято – вот и все. Самый большой подарок, который мы покупали учителю, был букет цветов. В нашей школе учились дети многих высокопоставленных и влиятельных лиц города, но ни подхалимства, ни поблажек, ни расслоения на «тех» и «этих» никогда не замечалось.

Анна Ивановна, директор школы, казалась нам грозной и неприступной взрослой дамой. Она помимо прочего была еще и учителем математики, которую я не понимала и недолюбливала. Поэтому когда в класс входила директор, я с замиранием сердца следила за ее взглядом и старалась втянуть голову в себя поглубже, чтобы остаться незамеченной.

Родители очень рано – по тем временам – подарили мне на день рождения золотое кольцо «поцелуйчик» с двумя глазками – розовым и рубиновым. Колечко было нежным, девичьим, мне ужасно хотелось носить его постоянно. Но я ведь плохо училась по математике! Сознавая это, перед уроком алгебры или геометрии я тихонько стаскивала кольцо с пальца и прятала в портфель. «Теорему ответить не можешь, а кольцо напялила!» или «По самостоятельной работе опять двойку получила, а кольца носишь!» – так и звенело у меня в ушах. Зато на русском, литературе, английском колечко с пальца не снималось.

Классным руководителем тогда у нас был Михаил Юрьевич, взрослый опытный педагог, прошедший войну, преподававший у нас еще и английский. Класс делился на три языковые группы по девять-десять человек в каждой. Я была в группе Михаила Юрьевича. Он относился к нам по-отечески, у него подрастала дочь, немного постарше нас. Позже, через много-много лет, мы встретились с Михаилом Юрьевичем, приехавшим издалека на юбилей факультета университета, но учитель не узнал ученицу. Мне было жутко горько от этого, но ведь таких, как я, у него были сотни, всех и не упомнить, наверное…

Я очень любила английский. У меня никогда не было сомнений или колебаний, куда я пойду учиться после школы: конечно, на РГФ! Словосочетание «романо-германская филология» грело душу и вселяло большие надежды на будущее. Кто тогда думал о том, что пока ты беспартийный, то близко не подойдешь к этому самому «романо-германцу», будешь стоять по разнарядке в очереди, как «прослойка», чтобы вступить в ряды. Да нагрянет перестройка. И пойдешь ты по жизни бок о бок с отечественным библиотечным делом, правда, активно используя знание иностранных языков, особенно в 92–93-м, когда зарплату будут давать раз в три месяца и придется держать роту учеников, жаждущих изучать английский.

А тогда, в далекие семидесятые прошлого века, мы взрослели медленно, шаг за шагом осваивая городское пространство. В кинотеатре «Вулкан» был широкоформатный экран, и впервые пустили фильм «Оливер», да на английском! Это было невообразимо. Мы и иностранцев-то, кроме учившихся в мединституте афроамериканцев, как сейчас принято говорить, не видели, не то чтобы англичан. В классе организовали несколько звеньев, члены одного из которых, носившего название «Искусство», сразу же побежали в первый воскресный день в кино. Мы учились по субботам, поэтому единственный выходной было жаль тратить по пустякам, но на такое! Нас привлекала не столько иностранная жизнь, сколько возможность послушать вживую, как же они все-таки говорят по-английски. Ведь учили нас в основном русские евреи. А учителей наших, в свою очередь, учили другие такие же, и, заметим, ни одного англичанина среди них не наблюдалось.

Но вскоре наше звено расформировали: уж слишком подозрительным показалось администрации наше увлечение искусством. Наверное, не зря. Лет через десять двое из звена эмигрируют в Израиль, двое – в Америку, двое выйдут замуж в Москву, один, бедный наш Эдик, – Эдмон Оттович, умрет от алкоголизма, но оставит все-таки после себя потомство, женившись сразу после школы в восемнадцать лет.

Этот Эдик Никольский очень мне нравился, теперь даже и не знаю чем. Розовощекий, щуплый, среднего росточка, в очках с толстыми стеклами, Эдик хорошо рисовал. У него у первого появились фломастеры – карандаши, которые и точить не надо было, а таких цветов и оттенков, что глаз не оторвать! Мы с моей соседкой по парте Ленкой Дикушиной часто шли сзади Эдика по пятам после уроков, провожая его до дома и пытаясь добиться внимания, но безрезультатно.

Только однажды, после ноябрьского осеннего бала в классе восьмом, Эдик проводил меня до дома. А так как школа находилась в центре города, то идти пришлось далековато. Парни с девчатами тогда вели себя скромно. Мальчишка вел меня, приобняв за плечи, и я думала, что с ума сойду от счастья. Первая любовь, ничего не поделаешь. Это чувство окрыляло меня тогда, ноги сами несли меня в школу – ведь я увижу его! Однажды на родительском собрании Валентина Ильинична, наша химичка, сказала моей матери: «Не пойму, когда я им объясняю новый материал, почему Лера смотрит все время вбок, а не на меня». А слева, через ряд, на задней парте сидел Эдик.

Мальчишки нашего класса, только повзрослев, сняли с себя суконную мышиную форму и приоделись. Пошли в моду брюки-клеш, а где их купить-то было? Сережка Челышев, разгильдяй и двоечник, оторвал от скатерти желтую шелковую бахрому, да и вставил по бокам брючин. Пришел на экзамен в восьмом классе, а его не пускают в зал сочинение писать, прогнали домой переодеваться. Боролись учителя и с прическами: девчонкам не разрешали кудри завивать, а мальчишкам – «под “Битлов” косить». А им так хотелось! Волосы длиннющие по плечам лежат, сигареты, как выйдут из школы, втихую прикуривают, воображают, что уже взрослые. Жевательную резинку, как мы тогда ее называли, «жвачка», всегда делили по-братски: изо рта в рот! Один пожует, другому передаст. А то из лыжной мази с гудроном и смолой чего-нибудь похожее сварят – смех, да и только.

Сейчас этого добра полно. Мои сыновья не верят, что у нас не было жвачек, чипсов, дезодорантов, колгот и многого другого, без чего современные школьники и жизни себе не представляют. Половина мальчишек нашего класса хирургами стали, кардиологами, стоматологами – вот тебе и длинные прически и брюки-клеш! Они не помешали. Встретив однажды одноклассника, Олега Савилова, в Москве, была поражена, каким он стал любящим отцом, внимательным и заботливым. За пятнадцать минут нашего разговора он раз пять повторил: «Моя Сашенька, моя Сашенька…». А сам в детстве пару раз из дома сбегал, житья от него учителям не было, дурака валял на уроках, изводил всех, выгнали его после девятого класса со справкой в вечернюю школу.

Все было, и плохое и хорошее. Чего больше – сейчас и не разберешь.

Владислав Щербак

Была такая партия!

Была у нас в школе своя партия в отдельно взятом классе. Возникла она, как возникает все хорошее, спонтанно. Дело было в подвале школы. Вернее, в тире. Наш бывалый военрук привел туда весь класс популять из мелкашки. Первым на рубеж направил девчат. Понятное дело, что при стрельбе лежа у прекрасных дам могло что-нибудь некстати задраться, а потому пацанов отправили в дальний полутемный угол.

Стерли тряпкой пыль со сваленных парт и принялись обсуждать очередной указ завуча. А придумала она дополнение школьной формы для старшеклассников. Повелела иметь сменную обувь в виде тапок вместо туфель и сделала обязательным ношение галстука. И тут кто-то сказал: «Да мне по фигу!» Тут же послышалось: «И мне!» – «А мне-то как…» Вот тут я и пульнул ненароком: «Да из вас хоть партию создавай! Всероссийскую партию пофигистов!» Дурное дело не хитрое. И к тому моменту, как нас позвали на рубеж, мы уже утвердили партийный взнос в размере 20 копеек.

На литературе расхватали все партийные «крылья»: кто ультраправое, кто просто левое, а кто целенаправленно записался в анархисты. Распределили задачи по созданию устава, гимна и газеты. Попутно учредили День Пофигизма – отмечать его решили ежедневно.

Через три дня 15 ноября 1985 года в одном экземпляре в химкинской школе № 4 вышла газета с пофигистичным названием «Бульдозер». Была у меня дома старенькая пишущая машинка «Москва». Одна из нечастых букв отсутствовала, зато ленточка была красно-черная!

Титульная страница «органа ВППФ» нарочито пародировала советские газеты – шла «вода» про съезды да про прием в ряды новых товарищей. Оборот выглядел веселее. Во-первых, успел пройти конкурс пофигистического плаката, призеры которого могли конкурировать со знаменитым «Сеятелем». Далее шла спортивная рубрика: “Слон” – игра сильных!» Ведь накануне после субботника провели очередной «турнир».

Немножко ликбеза. В «слона» играли везде, но по-разному. У нас на земле очерчивали круг, куда жребий выдвигал двух кандидатов – четыре ноги. Они сцеплялись в наклоне, а остальные участники, как гиббоны, прыгали им на спины. Но не все так просто! Еще был водящий – он охранял слона внутри круга. Его касание превращало «гиббона» в очередные две ноги, сменяя одного из несчастных. Но если какому-то чересчур прыткому «гиббону» удавалось прыгнуть на плечи водящего, то он вывозил его за круг. Естественно, в это время остальные атаковали слона, пока он не падал. Словом, весело! Особенно когда кто-то из девчонок спрашивал: «А где у слоника хобот?»

Вернемся к самому на то время пофигистичному СМИ. Завершали газету объявление о предстоящем конкурсе изобретений и горячий призыв сходить в баню. Прогноз погоды был лаконичен: «Скоро лето!» Несмотря на ноябрь. Нижней строчкой указывалось, что газета будет выходить еженедельно.

Неделя в школе прошла в борьбе. Вышел срок, отпущенный завучем на «перевооружение», и бурным потоком выплеснулась наша пылкая фантазия. Мне брат из своей дембельской шинели сваял войлочные башмачки, напоминавшие те, в которых Герда искала Кая. Кто-то приделал к тапкам крылья. Большинство соратников по партии украсили свою новую сменку разноцветными помпонами и рюшечками.

Насчет галстуков тоже уточнений не было, многие их и без указов носили. Но тут надо же побузить! Вмиг прижилась простая черная бабочка, и часть старшеклассников стала напоминать не то академический хор, не то слет официантов. Я вспомнил бант кота Леопольда. Советская легкая промышленность особо народ не баловала. Но с годами у каждого мужчины в шкафу собирался широкий ассортимент затрапезных галстуков шириной в полторы ладони, чаще дареных. Вот эти отцовские раритеты с петухами тоже пошли в ход.

Так что передовица второго номера периодического издания ВППФ уже не была скучной. «Бульдозер» призывал не оставлять позиции, продолжать внедрение идеологии пофигизма в учебный процесс. На обороте описывался культпоход в баню, где завсегдатай Паша веником едва не выбил дух из своих соратников. Трое партийцев, демонстрируя принципы, пошли стричься наголо при подступающей зиме, однако в процессе двоим как-то расхотелось, за что печать заклеймила их позором.

Во время больших перемен прошли соревнования «Черезкозельные прыжки» на лучшую «кукарачу», в результате Шурик порвал по шву брюки от ширинки до пояса, а я отбил копчик. Покорил же болельщиков этого престижного вида пофигистического спорта долговязый Димон. В разделе «Наука и техника» перечислялись конкурсные изобретения на грани фантастики, вроде кувалды «Раздолбай-ка» и универсального усилителя «Муха тоже вертолет». На том лист бумаги формата А4 кончился.

И тут до меня добралось ОРЗ (так в те годы называли ОРВИ). За это время прошла череда экстренных родительских собраний, на которых родители от души порадовались нашим экспериментам в мире моды, но по прибытии домой сделали чадам внушение и привели галстуки и тапки в божеский вид. Недельный пропуск – солидное время для комсорга школы. Мне пришлось наверстывать знания и скорым темпом начинать хлопоты по подготовке череды новогодних мероприятий. Словом, стало не до партии.

Очень даже вовремя мы остановились. Нас тогда «слили», и эти две партийные недели мне припомнили при предоставлении характеристики с места учебы. Партийные взносы ушли на пленку для восьмимиллиметровой кинокамеры (видеокамеры тогда были редкостью). Кроме фильмов студии «Паш-кино» до сих пор жива банная традиция. Ряды наши поредели, но «партийные сливки» на «съездах» с доброй улыбкой вспоминают наш оппозиционный почин. И, если у ж быть до конца честным, то называлась партия не ВППФ, а ВППХ.

Светлана Бахтина

Мы «бэшки»!

Мы, рожденные в семидесятых, поступили в школу в 1980 году, после нашумевшей Олимпиады, а закончили в 1990-м, в разгар перестройки. Наш класс «Б» зеленодольской школы был самым шумным, самым неугомонным. Нам казалось, что это круто, и мы даже гордились, что «гремим на всю школу». Правда, частенько не с лучшей стороны. Но и в этом мы были детьми своего времени.

Учительница начальной школы крепко держала нас в руках, и поэтому четвертый класс показался глотком свободы. Мы ста ли заниматься на эта ж выше, вместе со старшеклассниками, у нас появились новые увлекательные предметы и учителя. Было сложно привыкать к каждому, и мы на переменках подходили к «ашкам» или «вэшкам» (потом появились «гэшки», а после – «дэшки») и узнавали: «Как у вас прошло рисование? – Весело! – А математичка? – Зверь. Столько всего задала на дом!» К тому же нас приняли в пионеры – всем классом на торжественной линейке, – и теперь мы учились завязывать красные галстуки. Мы относились к этом серьезно: если вдруг кто-то забывал надеть его, то на общем фоне чувствовал себя голым. На стенах коридора висели портреты пионеров-героев. В том числе Павлика Морозова – как позже выяснилось, подвигов никаких не совершавшего, а настучавшего на отца из мести. Как-то незаметно их портреты потом снимут и повесят на их место высказывание Чехова: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» – прописные истины на все времена.

Наверное, в том же шестом классе к нам привели новенькую. Это была дочка учительницы географии Оля К., и она стала нашим классным «чучелом», как в нашумевшем в 1993 году фильме Ролана Быкова. Но тогда мы этого фильма еще не видели. Оля К. была альбиносом, выглядела страшненькой, из-за своего высокого роста все время старалась скрючиться, стать меньше и незаметнее. К тому же она картавила, заикалась и очень плохо училась. В общем, она была идеальной мишенью для возросшей агрессивности подростков – нам в это время было по 13–14 лет. Мальчишки тыкали в нее ручками, дергали за слишком белую, как будто ненастоящую косичку, отбирали тетрадки, читали вслух со всеми ошибками безграмотные записи, и класс дружно ржал.

Нет, конечно же, не весь класс: у Оли К. появилась защитница – другая Оля, Оля М., отличница. Их даже посадили за одну парту, и Оле М. пришлось держать круговую оборону, помогая Оле К. во время уроков, подсказывая и, чего уж там, – решая за нее задачки, а во время перемен отбиваясь от наглых мальчишек. Они и правда были наглые. Особенно те, кто не вышел ростом, учился так себе, на троечки, – их было трое-четверо, но они, как говорилось, позорили весь класс. И когда не дрались друг с другом, сбивались в кучку и сильно досаждали двум Олям. Некоторые одноклассники кричали: «Хватит, отстаньте от них!» – но это помогало не надолго, до следующей перемены.

До восьмого класса, пока не ушла из школы, Оля К. так и была изгоем, а Оле М. доставалось за компанию. Правда, Оле М. еще и завидовали, потому что она училась очень хорошо, была из интеллигентной семьи, ее старший брат тоже был отличником и председателем Комитета комсомола (КК) школы, а ее младший брат – по мнению педколлектива – слыл самым умным из их семьи, которая «кует золотые медали». После десятилетки Оля М. поступила в Казанский университет и окончила его, аспирантуру и преподает в одном из престижных вузов.

Кажется, в седьмом классе к нам пришел Байрам. Он сразу подружился с самым сильным мальчиком Виталием К. Вместе они снова прославили класс на всю школу. Дело было на уроке пения. Пожилой пузатый учитель играл на аккордеоне, класс пел что-то вроде «Красная армия всех сильней» – репертуар отставал от жизни лет на шестьдесят. Как вдруг учитель заерзал на стуле, вдруг подскочил, повернулся к сиденью лицом, к нам задом, и все увидели у него на штанах прожженную дырку и кусочек седалища. Класс грохнул от хохота. Учитель побагровел, набычился и, пообещав этого так не оставить, удалился вместе с инструментом.

Потом был педсовет, на котором Байрам и Виталий объясняли, что подложили на стул гидроперит (мама Байрама была парикмахером) за то, что преподаватель шлепал по попке одноклассниц, задирая им коротенькие платьица. Это была правда, класс подтвердил, и мальчикам их проказа сошла с рук. К сожалению, они почувствовали безнаказанность и дальше ввязывались в более неприятные истории. Они стали хамить на уроках, драться со старшеклассниками, вести себя вызывающе и за пределами школы. Закончилось это весьма плачевно. Байрам после школы был объявлен в розыск, скрывался, и судьба его осталась неизвестна.

Мама Оли К. преподавала нам географию. Как это часто бывает с учителями, она слыла сильным предметником, но плохим педагогом. Однажды она влетела на урок, мы дружно встали из-за парт. Она начала кричать: «Вы класс идиотов, класс жестоких людей! Вы даже не достойны называться людьми!» Конечно, можно было понять, что в ней бушевала оскорбленная мать, защищавшая дочь от насмешек. Но ведь не все доводили ее дочь, были и те, кто защищал девочку, устраивал мальчишкам «бойкот». После криков она велела всем сесть и сама рухнула на стул.

Байрам шепотом сказал: «Кто не согласен, – не садитесь!» И весь класс остался стоять. Кто-то начал издавать звук, похожий на гул. Класс подхватил. Она сидела и смотрела, как стоит лес уже вытянувшихся пятнадцатилетних людей и не собирается подчиняться ее приказам. Вскочила и убежала в учительскую. Через пять минут пришел наш классный руководитель, историк. Мы стояли. Он посадил нас движением руки, сел за учительский стол и начал разговор: «Я понимаю, почему вы так поступили. Но…» Он говорил оставшееся время до звонка тихо, просто, понятно. По его мнению, обе стороны неправы, и обе стороны должны извиниться друг перед другом: учитель и класс. Его слова звучали справедливо, мы согласились. Наш классрук в очередной раз разрулил неприятную ситуацию. Позже он будет выступать защитником подсудимого Виталия К. и вытащит его из нехорошей статьи, ему заменят тюремное наказание другой мерой пресечения. Правда, через несколько лет Виталий К. снова окажется на скамье подсудимых, но учителя-защитника рядом у же не будет. Виталий будет осужден, выйдет из тюрьмы досрочно, но умрет от открытой формы туберкулеза через пару лет после освобождения. Он был неплохой, но вспыльчивый парень, любивший махать кулаками. Ему уже никогда не исполнится тридцати.

Учитель истории появился у нас в восьмом. Наша бывшая классная уходила в декрет, и никто из учителей брать себе шебутных «бэшек» не хотел. Нас отдали новому преподавателю – пусть покажет, что он из себя представляет на практике. Он был молод, на вид лет тридцать, формально числился еще комсомольцем, поэтому должен был подчиняться школьному комитету комсомола (КК) и его председателю, выбиравшемуся из учеников. Тогда над этим посмеивались, но реально никто не собирался оспаривать сложившееся парадоксальное положение вещей.

Наш первый урок истории начался так: прозвенел звонок, все уселись по местам, и только двое драчунов сцепились у самой доски. Историк зашел, встал рядом с пыхтящими мальчишками, схватил их за загривки и, приподняв каждого одной рукой, на весу расцепил обоих. Это был наглядный пример, зачем школе нужны мужчины-педагоги, – для равновесия сил. И урок нам, неугомонным «бэшкам». После того как раскрасневшиеся драчуны в ошеломлении уселись на свои места, историк процитировал:

– Здравствуй, племя молодое, незнакомое!

– Здравствуй, вождь! – тут же нашелся Ромка с первой парты.

И все дружно рассмеялись. Полшколы были влюблены в историка, включая учительниц. Другие полшколы испытывали к нему антипатию. Он был из тех ярких личностей, к которым нейтрально относиться невозможно. У него была своя система записи конспектов, проведения контрольных занятий, он вел политический клуб «Ринг» и школьный театр. Ушел он неожиданно, не доведя нас до выпускного десятого. Подался в коммерцию, как и многие бюджетники того времени, уехал из города. Ходили слухи, что его встречали то в Питере, то в Москве, но в школ у он так и не вернулся. Жаль, это было его призвание: учить молодых, спасать, как несмышленых, слепых котят, от самих себя. Хотя можно ли спасти человека от его судьбы?

Старшие классы помнятся особенно хорошо. Мы уже понимали, что в стране идет перестройка, и по старой пионерской привычке подхватывали звучавшие по телевизору лозунги «Демократия! Гласность! Свобода совести!», не осознавая их сути. Смотрели по ночам «Прожектор перестройки» и «Взгляд». Тайком читали «Мастера и Маргариту», «Брак под микроскопом» и Солженицына. При этом танцевали на дискотеках под «Белые розы» «Ласкового мая», «Вишневую девятку» «Комбинации», а дома на кассетниках слушали Цоя, ДДТ, Алису, Никольского. Хиты ловили и записывали с «Утренней почты».

Помню, в восьмом меня приняли в комсомол, и я, гордая этим событием, пришла на первое общешкольное собрание. Непонятно, что меня дернуло, но я встала и выступила «с пламенной речью» – и неожиданно была выбрана новым председателем КК школы. Передо мной открылись радужные перспективы: попасть в комсомольскую элиту было почетно, можно было продолжать дальнейшую карьеру и идти в чиновники по партийной линии – осколки старого мировосприятия еще сидели в наших мозгах. Со мной стали здороваться учителя, которых я даже не знала по имени, а директор вызывала к себе в кабинет и вела душевные разговоры, в том числе личного характера. Но время было уже другое, комсомол пребывал в агонии, после его ликвидации в 1991 году рухнула и однопартийная система в стране.

Но мы всего этого не могли предвидеть. Мы, как родители и вся страна, мало понимали, «куда влечет нас рок событий». В школах отменили политинформацию – она и так хлынула через край по телеку. Я занялась тем, что было нужнее учащимся, – как ни странно, это школьные мероприятия: осенний бал, КВН, вечер выпускников, новогодний бал, майские праздники, трудовой десант с посадкой саженцев и День ветеранов. И обязательная дискотека после – иначе приходить в школу в свободное время ученики уже не хотели. Жизнь и правда была бурной, но я поняла, что организация досуга отнимает много времени и сил от учебы. И перед очередным 1 сентября взяла свой комсомольский билет, написала заявление о выходе из комсомола и сдала вместе со значком. Мне предложили оставить корочку на память, но я отказалась. Так я сходила во власть и вернулась с пониманием, что есть более важные ценности.

За страницами этого рассказа осталось достаточно много одноклассников. Это не значит, что они не достойны упоминания, просто их жизнь и судьба еще пишутся, и слава богу! Кто-то разъехался по большим городам, кто-то остался верен нашему маленькому Зеленодольску. Они работают, содержат семьи, растят детей и еще немного, через каких-нибудь пять-десять лет из поколения родителей перейдут в поколение бабушек и дедушек. Они честно проживают свою обычную на первый взгляд жизнь, а ведь это во все времена было не самым простым делом. Может быть, они не совершат ничего выдающегося, ни со знаком плюс, ни со знаком минус, но для меня они навсегда останутся неслучайными, близкими людьми, моим поколением, моими «бэшками».

Ну, а я, их самозваный летописец, получила два образования, вышла замуж, родила сына, живу вполне современной жизнью среднего класса. Вот разве что пишу иногда, не особо надеясь быть услышанной, как и все наше поколение, заплатившее свою дань смутному времени перестройки, но в большинстве своем вышедшее из него если не победителем, то жизнеспособным и вполне устойчивым к социальным переменам. Как растение, не требующее особого ухода. Мы – осенние цветы, одинаково стойко переносящие и жару, и холод, и дождь с ветром.

Юлия Харланова

Три истории о непростой школьной дружбе

Мое школьное детство совпало с периодом перестройки в нашей стране. Училась я в 1987–1995 годах в тульской школе № 10. Меня успели принять в пионеры, и я была горда, что на груди у меня горит красная звездочк а. Но к старшим классам уже забыла, что такое школьная форма и красный галстук, а в школу ходила в потертых джинсах и футболке.

Думаю, что нестабильность в стране в те времена наложила отпечаток на мою школьную жизнь. Она тоже была какой-то странной. Помню, что в средних классах я ходила в школьной форме темного цвета и ярко-красных босоножках на каблуке с вставками из лайкры. Это несоответствие стилей было предвестником перемен в будущем… К тому же в девятом классе я перешла в другую школу, носившую название «лицей». Уровень образования в нем был выше, и вначале я перебивалась с тройки на тройку, хотя привыкла к более высоким отметкам. К одиннадцатому классу все наладилось, но это стоило больших трудов. Зачем я создала себе такие трудности, сама не знаю. Видимо, поддалась общему настроению, стремлению к переменам, к смене образа жизни. Но в целом я не жалею об этом. Хотя было и трудно сменить друзей, учителей, но эти изменения были к лучшему и сделали меня сильнее. Я считаю, что то же самое происходило и в нашей стране.

Когда я вспоминаю свою первую и главную школу, то у меня не возникает мыслей ни об уроках, ни о школьных праздниках или линейках. Это было, но не трогало и не отложилось в душе. А вспоминаю я своих мальчиков. Так ласково мне хочется сегодня назвать моих друзей. Хотя в школьные годы они были мне не настолько близки. Я была просто девочкой и делала вид, что мне они совсем не интересны.

Каждый из них был одновременно уникальным, не похожим на остальных, но, с другой стороны, их образы достаточно типичны: типажи мальчишек советских времен.

Первый образ – мальчик на велосипеде. Сейчас их практически нет в наших дворах. Это был Сергей. Он жил в моем дворе, ходил со мной в одну группу в детском саду и учился со мной в одном классе. Он был моим хорошим другом, до тех пор пока мы не повзрослели и стали друг другу неинтересны. Ко всему прочему, он, так же как и я, перешел в лицей, но попал в другой класс.

Второй типаж, существующий во все времена, – самый красивый мальчик в классе. Он был неотразим, высокого роста, стройный, с правильными чертами лица. Даже обычная школьная форма сидела на нем как-то особенно, более элегантно, чем на других, обычных мальчишках. Это был Олег, кумир всех девочек класса.

Третий персонаж – Андрей. Полная противоположность Олега. Пухлый, с толстыми губами и выпуклыми глазами, которыми он часто долго и пристально смотрел на меня. Андрей был «белой вороной» в нашем классе, и даже разговаривать с ним считалось ниже своего достоинства. Мне до сих пор стыдно за то, что на его симпатию я отвечала насмешливой надменностью.

Вот они, мои мальчики, и так много воспоминаний, милых сердцу, сразу всплывают в памяти. Теперь подробнее о «типажах».

Сергей любил кататься на велосипеде, объезжая наш довольно большой двор по кругу. Мне еще в школьные годы очень нравилась песня «Ласкового мая»:

Это как раз о нас с Сергеем. Только вместо самоката был велосипед.

Сергей часто катал ребят с нашего двора, особенно малышей. До меня дело так и не доходило или было один раз… Уже не помню. Самое же яркое воспоминание – это его день рождения. Купив с мамой какую-то большую машину, мы пришли к нему домой. И я подумала: зачем ему еще одна, когда их у него и так полно. Мы сидели на ковре и играли в железную дорогу. В те времена я еще не рассматривала мальчиков как объект любви, и это все упрощало. Мы играли по-детски, хотя были уже школьниками.

Потом мы стали отдаляться друг от друга. Он стал казаться мне грубым, некрасивым, с неправильной речью. Я стала взрослеть и, к сожалению, забывала о своем старом друге. Да и он не стремился уже к общению. Мы жили в разных мирах и учились в разных классах. Это отдаляло больше и больше. У каждого появились свои друзья, и на этом дружба закончилась. По последним данным, он женился, и я искренне желаю ему успехов и семейного счастья. Надеюсь, он обо мне помнит…

Олег мне понравился, как только я его увидела. Он пришел в наш класс в середине учебного года. Его родители переехали в наш город из Москвы, и это было заметно даже по тому, что его школьная форма отличалась от той, что у наших мальчиков, которым покупали ее в единственном в городе «Детском мире».

Олег был очень приметный: высокого роста, с гордо поднятой головой. Мы с подругами начали с ним активно общаться, и через какое-то время он стал приносить нам разные гостинцы: конфетки в ярких обертках, жвачки, разноцветные леденцы. Это также отличало Олега от наших одноклассников. От его вещей шел запах московских универмагов и заграничных магазинов, и это еще больше притягивало и вызывало интерес.

Олег сидел на последней парте, и я иногда поворачивала голову назад и встречалась с ним взглядом. Но он проявлял большой интерес к моей подруге, бойкой и веселой девчонке. В связи с ним мне запомнилось два случая – необычных и странных.

Однажды мне в дверь позвонила подруга и попросилась в гости. Повод был до жути странным: ее преследует какой-то мужчина опасного вида, и она боится идти домой. Все было сказано настолько искренне, что я поверила. Посидев немного, она сказала, что у нее свидание на школьном дворе с Олегом, но она боится выходить из квартиры, поэтому, как лучшая подруга, я должна пойти вместе с ней. Скрепя сердце, я согласилась. До школы было недалеко, нужно было лишь перейти дорогу. Как сейчас помню, Олег стоял во дворе в ярко-красной шапке. Они с подругой какое-то время поговорили, и она пошла домой. А я осталась с Олегом, и у нас тоже получилось что-то вроде свидания. Потом уже мне пришла в голову мысль, что все это было подстроено.

Второй случай был еще более необычным. Подруга сказала, что встречается с Олегом и его другом в нашем дворе после уроков и что они зовут и меня. Я отказалась, потому что вечером почти каждый день ходила на художественную гимнастику, которой занималась профессионально. Вот после уроков я, обойдя свой дом, зашла с другой стороны, чтобы троица меня не заметила. Но только я оказалась в поле зрения, Олег заметил меня и побежал навстречу. Я почувствовала себя неловко: я же отказалась встречаться. И тоже побежала, только к своему подъезду. Поняв, что не дождусь лифта, я стала быстро подниматься по лестнице, а квартира моя находилась на самом последнем, девятом этаже. Услышав, что скрипнула входная дверь подъезда, я поняла, что Олег не прекратил погоню. Где-то на пятом этаже он сдался, так и не догнав. До меня долетели лишь его слова разочарования и досады. Потом я все думала: что бы случилось, если бы Олег все-таки настиг меня? И мне уже хотелось, чтобы это и произошло… Вот такая странная детская любовь детей перестройки…

Олег ушел из нашей школы так же неожиданно, как и пришел, его родители опять куда-то уезжали. Как раз перед его отъездом я сильно заболела гриппом и лежала с высокой температурой. Олег с другом пришли проведать меня и принесли большие апельсины. Я лежала в постели, и мама взяла их у мальчиков, не пропуская ко мне. Я так и не узнала, был ли их приход личной инициативой или поручением классного руководителя. С тех пор Олега я не видела и ничего не знаю о его судьбе. Вот такая была моя первая школьная любовь. Короткая и непонятная…

Андрей временами вызывал у меня приступы жалости, но я старалась о нем не думать. Сейчас, став взрослой женщиной, я понимаю – как ни банально это звучит, – что внешность не главное в человеке. Но в детстве этого не понимают и часто обижают и причиняют боль детям, не похожим на них.

Один случай особенно запомнился. Андрея сильно обидели мальчики из класса, самые задиристые и непослушные. Они отобрали у него вещи и портфель, говорили грубые и обидные слова. И все это происходило прямо на первом этаже школы перед началом очередного урока. Мы с девочками стояли кучкой всего в нескольких метрах, но не сразу поняли, что происходит, и не вмешались. Потом увидели, что мальчики убежали, Андрей остался сидеть на полу, утирая кровь, струйкой стекавшую по лицу. По щекам от обиды и боли текли слезы. Я не могла поверить, что такое могло произойти. Такая жестокость наших одноклассников, которых я знала еще с детского сада, никак не укладывалась в моей голове.

На следующий день в школу пришел отец Андрея, как говорили, жаловаться. Увидев его, я поняла, что внешность не дается человеку просто так, это наследственное. И относиться плохо к человеку из-за того, в чем он не виноват, по меньшей мере несправедливо.

Сегодня у Андрея все в порядке. Я думаю так, когда смотрю его фотографии в «Одноклассниках». Он входит в группу моих друзей: чтобы как-то искупить свою вину и безучастное отношение в детстве, я первая нашла его в Интернете и предложила виртуальную дружбу. Но меня все же не покидает мысль: а вдруг травма, нанесенная ему одноклассниками, отложила отпечаток на его взрослую жизнь?

Разные интересы, сферы деятельности и даже разные города отдаляют нас друг от друга. Но, несмотря на это, мы помним нашу школьную дружбу и дорожим ею. Только она всегда была и будет самой искренней, неподдельной и бескорыстной.

Анна Щендрыгина

Про указку и противогазы

Девяностые. Мой класс… Шумный, дружный, лучший в мире. Такой – а я имею возможность наблюдать много классов, – каких сейчас до обидного мало. На последнем звонке и выпускном было видно: учителя нами гордятся. А ведь мы – все вместе и каждый по отдельности – были еще той штучкой! «Ну и ушлый вы народ, ажно оторопь берет», – наша обожаемая классная мама Татьяна Викторовна частенько цитировала Филатова, услышав от нас очередную саркастичную реплику. Но тем не менее с нами всегда было интересно, мы выделялись на фоне остальных классов то успехами и достижениями, то тем, как уходили в отрыв и никто не мог нас остановить…

Ну, почти никто. Директора мы все же побаивались. И, оказываясь у него «на ковре», сидели притихшие и виноватые, честно осознавая свою вину… Правда, стоило только выйти за дверь, как все горькое чувство испарялось.

У нас был тяжелый коллективный переходный возраст. И усугубляло ситуацию то, что пакостили мы всем классом. Всем. И так же вместе за это отвечали, не сваливая вину на зачинщиков и не выискивая крайних в нашей разношерстной толпе. «Все – так все», – говорили мы, периодически сбегая с уроков и прячась в неработающем женском туалете. «Все – так все», – перешептывались, стоя на «стреме», пока самые отчаянные доставали со стенда расписание уроков нашего класса и методично ставили карандашные прочерки напротив всех семи уроков вторника. (Вот за это нам влетело по самое «не балуй»!) «Все – так все», – бубнили под нос, дыроколом искрашивая аккуратные, только начатые тетрадки младших классов в горку клетчатых конфетти.

Да, с дыроколом была еще та история… Татьяна Викторовна с нами долго не разговаривала. Нет, разговаривать она, конечно, разговаривала, но как… Сухо, сдержанно, подчеркнуто равнодушно, без привычных улыбок и шпилек в наш адрес. Честно говоря, было за что. Наш восьмой «Б» тогда вообще перешел все границы дозволенного. Это когда мы остались без присмотра.

Теперь-то я понимаю, что когда у ребят столько энергии, ее постоянно и непреклонно нужно направлять на хорошие дела, иначе она рискует перехлестнуть через край и вылиться во что-то невообразимое. Три с лишним года своего классного руководства Татьяна Викторовна бессменно и безупречно сдерживала наши позывы напакостить по-крупному, а в середине 8-го класса неожиданно заболела. Поэтому в школе ее не было всю третью четверть. И мы автоматически перешли под свое собственное управление, то есть в классе воцарилась полная анархия…

– А-а-а!! Отстань!!! – со всей мочи орал Лешка, за которым, сворачивая парты и шкафы, гонялся Санька.

И не просто так гонялся, а с большой указкой, выточенной из тяжелого красивого дерева. Ее Татьяне Викторовне сделали ребята из ее предыдущего класса. Классная мама ее очень любила – аккуратная, гладкая, величественная указка с резной удобной ручкой. В кабинете над доской, под самым потолком, висели таблицы склонения немецких артиклей, предлогов, вопросительных слов, окончаний, и достать до них стандартной школьной указкой было невозможно; именно поэтому на очередное 8 Марта предыдущие выпускники выточили на уроках труда этот нужный подарок.

Мы тоже указку очень уважали, но немного в другом аспекте. Для мальчишек каждую перемену она превращалась в фехтовальную шпагу, перед которой все остальные виды холодного оружия тотчас же меркли…

Ну так вот, вернемся к тому памятному дню. Санька гонял по классу Лешку, тот кричал и отбивался, пытаясь увернуться от беспощадного острия. Вот уже на пол слетело зеркало (слава богу, упало на чью-то сумку, а то бы разлетелось вдрызг). Вот Лешка задел шкаф с методической литературой, и из него с шумом посыпались книги и учебники. Вот Санька указкой сорвал с окна колыхавшийся тюль, и он плавно приземлился на голову Сережки, и вот – апофеоз….

Марина наливала воду в стакан и, пока несла его до парты, немного пролила. На эту лужу наступил Лешка. Поскользнулся и упал, закатившись под учительский стол. Следом за ним на ней же поскользнулся и Санька, но, падая, неудачно вытянул руку с указкой, и та легко протаранила фанерную школьную доску, уткнулась в стену и, грустно хрустнув, сломалась…

– Твою дивизию… – протянул Сережка.

– Е-мое… – откликнулся класс.

На темно-коричневой, в беловатых разводах от мела доске ярким торжествующим бельмом сияла приличная дыра, а указка в Санькиной руке щерилась обломком в половину своей прежней длины. Из крана громко в воцарившейся тишине капала вода. И тут с невероятным грохотом упал карниз, по-видимому, не переживший потери тюля…

То ли на этот грохот, то ли на наш истерический смех сбежались все учителя, проводившие рядом занятия…

Представляю, чего им стоило не поубивать нас сразу: в классе царил полный разгром! В «раздетое» окно врывалось проснувшееся мартовское солнце, поперек трех парт лежал тяжеленный металлический карниз, чудом никого не задевший, из-под учительского стола торчали Лешкины ботинки сорок последнего размера, в позе убитого бойца рядом с ними лежал, сотрясаясь от приступов смеха, Санька, все остальные уткнулись в парты, не в силах поднять глаз на педагогов, и только голубоглазый и розовощекий Сережка невозмутимо смотрел на ворвавшихся в класс учителей из-под кружевного тюля.

На следующий день мы снова просиживали «окно» в расписании уроков в родном шестнадцатом кабинете. Школьный слесарь-дворник, на все руки мастер, подлатал доску, осмотрел указку и обреченно махнул рукой – мол, все, восстановлению не подлежит. Теперь она со своего почетного места у доски перекочевала в угол класса, где стыдливо пряталась за шторкой. А нам все не было покоя.

В этот же день я умудрилась отломить дверки у злосчастного шкафа с методической литературой; потом кто-то из мальчишек исчиркал фанерные стенды с флагами немецкоязычных стран надписями «Prodigy» и «Scooter». А дня через два мы коллективно издыроколили тетрадки пятиклашек. А еще девчонки зашили Ромке в рукава куртки зимние гетры Татьяны Викторовны, хранившиеся в раздевалке, оборудованной здесь же, в кабинете – за шкафом, а куда Ромка потом дел эти гетры – он до сих пор не сознался.

Ну, и последней каплей стало исчезновение из учительской классного журнала нашего 8 «б»… Он просто испарился из специального шкафчика перед выставлением оценок за четверть. Нас затаскали на различные педсоветы, несколько раз с нами разговаривал директор, информацию из нас выуживали и уговорами, и угрозами – всё зря. Мы упорно и сосредоточенно молчали. Мы даже «не знаю» не говорили.

А потом журнал нашелся. Его подкинули к школьным дверям. В нем не было вырвано ни листочка, не исправлена ни одна оценка – все было на своих законных местах… Педагогический состав махнул рукой: «Что с них возьмешь?.. Пусть Татьяна Викторовна сама со своими оболтусами разбирается».

Она же, вернувшись с больничного, не сказала нам ни слова. Она просто перестала с нами разговаривать. Впрочем, об этом я уже рассказывала. Хотя забыла упомянуть, что пакостили мы с тех пор «по-серенькому», таких «гастролей» себе больше не позволяя…

Нет, конечно, нас еще не раз и не два вызывали к директору. Например, в десятом классе, когда мы сорвали урок «Основы безопасности жизнедеятельности!».

Наш преподаватель, такой суровый, колобкового вида дядечка, принес нам на урок гордость своего кабинета военной подготовки – кучу респираторов и противогазов. Коротко и громко объяснил, как их надевать, раздал и уже открыл рот, чтобы скомандовать «На ста-а-а-арт….», но мы без команды спешно похватали эти нехитрые средства индивидуальной защиты, напялили их на себя и дружной толпой сбежали из класса, оставив позади побагровевшего от гнева и бессилия учителя (в самом деле, не будет же он нас ловить… Да и как поймаешь такую бешено летящую толпу?). Мы рассредоточились по всем трем этажам школы и начали заглядывать в кабинеты, где своим ходом шли обычные занятия. О чем говорить – мы сорвали все уроки, особенно пострадало среднее и младшее звено. Потому что не каждый неподготовленный ребенок адекватно воспримет неожиданно появившуюся в дверном проеме голову в противогазе, которая оглядится вокруг круглыми стеклянными глазами, а потом как гаркнет: «Привет, смертнички!!!»…

Мы часто вспоминаем эту историю, когда собираемся с кем-то из одноклассников. И с каждым годом она обрастает все новыми, часто выдуманными подробностями. И теперь уже даже и не вспомнишь, что было на самом деле, а что нет… Главное, что мы – благодаря многим факторам: совместной учебе, совместному отдыху, совместным проказам и, самое главное, невероятно мудрой «классной маме» – до сих пор общаемся и дружим и так же по-детски радуемся, когда видимся, и так же остры на язык, и по-прежнему неистощимы на выдумки. У нас было самое лучшее в мире детство и самая веселая юность. В них не было места злым шуткам и пошлостям. Мы и пакостили-то всегда по-доброму. И даже сломанная указка не держит на нас зла. Кстати, она, по-моему, еще жива – подпирает на подоконнике в классе цветок, огромную диффенбахию, которую мы когда-то усиленно поливали апельсиновой газировкой, чтобы ее мясистые листья из зеленых стали оранжевыми… Нет, ну надо же в самом деле такое придумать, господи!..

Александра Плаксина

Доказательства зла

Степа Федоров появился в нашей петербургской школе в третьем классе в самом конце девяностых. Видимо, он сразу же решил завоевать себе авторитет, поэтому в один прекрасный сентябрьский день принес в школу банку пива. В третьем, повторяю, классе. На перемене он со своим соседом по парте Витьком пошел в туалет, где они и сделали по глотку. Остальные участвовать в распитии за знакомство, видимо, отказались. Поэтому Степа вернулся в класс и поставил открытую банку с пивом в рюкзак. На перемене ребята носились по классу, кто-то опрокинул Степин рюкзак, и пиво разлилось. По классу разнесся специфический запах.

Когда прозвенел звонок, в класс вернулась учительница Наталья Дмитриевна, которую мы все страшно боялись из-за ее огромных габаритов и еще потому, что она постоянно на нас кричала.

– Садитесь-садитесь, – махнула она нам рукой и прошествовала за свой учительский стол. – Так, открываем учебник на странице тридцать четыре…

Мы зашелестели страницами.

– Так. А чем это пахнет? – наконец почуяла что-то неладное Наталья Дмитриевна.

Повисла напряженная тишина.

– Я еще раз спрашиваю, чем это пахнет? – угрожающе повторила она.

– Так это Степа пиво разлил, – услужливо сообщил кто-то с задней парты.

Наталья Дмитриевна даже потеряла дар речи.

– Что? – задыхаясь, спросила она и вдруг сорвалась на крик: – Степа? Разлил пиво? Федоров! Ну-ка быстро встань!

Степа понуро поднялся с последней парты. Мы все оглянулись на него.

– Ты что, действительно разлил пиво? – начала допрос Наталья Дмитриевна.

– Ну да, – нехотя согласился Степа.

– Так, – перевела дыхание Наталья Дмитриевна. – А откуда у тебя пиво? Ты что, его пил?

– Да всего один глоток, – начал он оправдываться.

– Ты пил один? Или с кем-то? – продолжала Наталья Дмитриевна.

Степа промычал что-то неопределенное.

– Так, – начала Наталья Дмитриевна мерить шагами класс. – Кто пил пиво вместе с Федоровым?

В зловещей тишине Витек робко поднял руку.