Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) Быков Дмитрий

Дома мать сразу спросила, как я опробовала новую форму. Хорошо опробовала! Но через день разыгрался скандал. Оказалось, что в школу пришла жена Иннокентия, спросила нашего классного руководителя Марию Николаевну Мочалову и высказала кучу гадостей про девочек нашего класса, которые вешались на шею ее мужу. Даже заявление какое-то написала о моральном падении, просила отреагировать. Мама вызвала меня на ковер.

– С какой стати ты вешалась на шею физруку?

– Он меня через дорогу перенес.

– А других?

– И других.

– Другие меня не волнуют. А вот ты взрослая девушка, до чего докатилась.

– Да не катилась я, он сам предложил.

– Надо было отказаться.

– Ага, все бы пошли на физру, а я куда? Обратно в класс?

– Не знаю куда, но мне стыдно. Мне в лицо такое говорят! Позор!

Меня выпороли. За что – непонятно.

Я сняла чудесную «мастерку» и больше носить ее не стала.

Алексей Щедров

Комсомольский барон

Я закончил московскую школу № 528 в 1988 году. С тех пор прошло столько лет, столько событий, что и подумать боязно… ощущаешь себя тысячелетним Мафусаилом.

Много может вместить наша страна за четверть века. К несчастью, это подтвердилось в очередной, бог весть уже в который раз.

Но тогда мы – наивные дети восьмидесятых, да впрочем, и наши родители – ни о чем таком не подозревали. Учились, влюблялись, танцевали на дискотеках, гуляли допоздна по старой Москве, еще не превращенной в обезличенный город из стекла, бетона и автомобильных пробок…

Впрочем, о Москве и другие скажут. Я о другом.

Школьная пора для меня была хорошим временем, вспоминается она только добрым словом, с нотками светлой легкой грусти – и радости за самого себя: хорошо, что все это было со мной.

Правда, среди светлого – хороших друзей, приятных встреч и легко дававшейся мне учебы – случались и не самые приятные моменты.

…Урок литературы. У доски Надежда Ивановна, директор школы: делано импозантная дама лет шестидесяти с твердым взглядом верного ленинца и неожиданным французским грассированным «р». Не удивлюсь, если никакого дефекта речи у нее на самом деле не было, а было желание соответствовать хотя бы в чем-то своей дворянской фамилии – Потемкина.

Тема урока – «На дне» Горького.

– Щегбаков! Отвечать будешь ты.

Мою фамилию она ни разу не произнесла правильно без репетиции. Был я и Кедровым, и Щербаковым, и Щегловым, и почему-то Ждановым, и кем-то еще, кажется, Макаровым – в общем, привык откликаться на любую фамилию, отсутствовавшую в классном журнале. Скажи она «Маннергейм» или «Джугашвили», я бы вышел к доске, не сомневаясь, что директор имела в виду меня.

Не знаю, за что она меня не любила. Впрочем, это было взаимно…

Я встал.

– Щедров, Надежда Ивановна.

– Какая газница? Пгошу. Выскажи свое мнение. Ты меня понимаешь? Сво-е. Именно свое.

– Понимаю. О чем?

– Кто из гегоев пиэсы Гогького «На дне» наиболее пгиятен именно тебе? Отвечай.

Я на секунду задумался. Надежда Ивановна, разумеется, ожидала, что «личное мнение» совпадет с доктриной из ее методички: любимым героем всех учащихся должен был быть Сатин, бомж с замашками большевика (по крайней мере, так трактовала пьесу Надежда Ивановна – разумеется, в очень складных выражениях). Так было принято в те годы. Анализ любого литературного произведения подразумевал торжество марксизма-ленинизма и призван был выискивать это торжество между строк. А отличный ответ на уроке должен был вскрыть и провозгласить это скрытое торжество… Прочие ответы отличными не признавались. Свое мнение могло быть любым, если оно совпадало с линией партии.

Правда, уже кончались восьмидесятые… Но школа не менялась.

Что же мне сказать? В отличие от моих друзей-балбесов я учился хорошо и очень любил читать; и «На дне» я прочитал и помнил хорошо. Так что же, что ответить? Во мне боролись два человека: гаденький голос шептал, что стоит мне похвалить Сатина – и пятерка в кармане, а может быть, Надежда даже смягчится, улучшит свое отношение ко мне и как-нибудь – раз! – и назовет меня Щедровым… Но победил другой голос, не желавший врать и бояться. Откуда во мне родился этот голос – не знаю.

– Именно мне? Мне больше всех понравился Барон, Надежда Ивановна.

– Что-о?

– Барон. Мне больше остальных понравился Барон. Правда, тут…

– Что? Ты понимаешь, что ты говогишь?

Я понял, что сейчас меня выгонят из класса за неправильное личное мнение, и, пока не выгнали, надо его высказать как можно быстрее. И почти скороговоркой я выпалил:

– Мое мнение таково, что все герои этой пьесы крайне неприглядны, но среди прочего отребья Барон мне симпатичнее других исключительно тем, что он сохранил в себе остатки человеческого облика, и не просто человеческого, а дворянского.

– Отгебья? Ты сказал – отгебья? Гебята, для него Сатин – отгебье! Неслыханно! Пгосто неслыханно! Вон из класса, Щедгов!

Вот так. Оказывается, надо было ответить «против линии партии», чтобы вспомнилась моя фамилия. Надо же…

Я воодушевился и решил ее добить.

– За что, Надежда Ивановна? У нас за правду теперь из класса выгоняют? Вы просили искренне – а надо было «как положено»? Так нечестно!

– Негодяй! Вон!!! И завтга же отца в школу!

– Как скажете.

Я взял портфель, вышел из класса и побрел домой – литература была последним уроком. Дома был отец. Как обычно, он сидел за переводом. Треск пишущей машинки «Мерседес» был слышен даже во дворе.

Я рассказал, как прошел урок литературы.

– Завтра тебя вызывают к директору, пап.

– Это еще зачем?

– Ну… из-за Барона.

– Делать мне нечего – из-за такой ерунды (отец выразился гораздо крепче) от работы отрываться. Совсем из ума выжила партайгеноссе (дальше тоже было непечатно).

– Что же я скажу директору?

– А ты так и скажи, мол, отцу передал. Да не бойся, не спросит она! Ей же придется передо мной юлить и краснеть, и она это прекрасно понимает. Иди спокойно в школу, и все!

Так я и сделал. Но мы с папой недооценили Надежду Ивановну.

…С того дня ежедневно, встречая меня – в коридоре ли, на уроке, в столовой или на школьном дворе, – Надежда Ивановна преображалась. Подбородок поднимался, глаза полузакрыты, полна грудь воздуха – и…

– О! Ко-го я ви-жу! Ба-гон! Идет Ба-гон! – В полный голос, во всю ивановскую. – Багон! Сутенег! Это я тебе говогю, Щедгов! Слышишь меня?

– Здрасьте, Надежда Ивановна.

– А почему не по-фганцузски? Ты же у нас багон! А?

Я молчал.

Ребята меня поддерживали:

– Лех, ты только терпи, ей же когда-нибудь надоест. Ну сколько можно? Одна сказка – не потеха. Ты молчи, главное. А то сразу прицепится. Она же тебя специально провоцирует… Зато смотри – фамилию твою запомнила! Держись! Мы за тебя!

До выпускного мне оставалось, кажется, еще около года. Каждый день превратился в борьбу – она нападала, я терпел, скрипел зубами и ждал, когда ей наконец, надоест.

Ей не надоедало.

Я подумывал о переходе в другую школу. Выпускные экзамены я мог бы и не сдать: на каждом экзамене сидела Надежда Ивановна, председательствуя в экзаменационной комиссии. Она не упустила бы возможность насолить безответному десятикласснику… в общем, дела мои были плохи.

Правда, учился я по-прежнему без троек.

История нашего противостояния кончилась неожиданно и необъяснимо. Две-три недели ее монологов в коридорах школы оборвались в один миг: мои друзья случайно увидели, как она в середине дня приехала из райкома партии в слезах, стремительно прошла в свой кабинет и там заперлась.

На следующий день мы узнали, что Надежду Ивановну сняли с должности директора школы. Директором школы стала завуч, Ирина Максимовна, женщина в высшей мере справедливая и интеллигентная. И – о чудо! – обо мне забыли, я хорошо закончил школу и поступил в институт.

Надежда Ивановна больше не вспоминала, что я барон. Она осталась в нашей школе обычным учителем литературы, продолжала преподавать у нас, но мою фамилию с тех пор ни разу не перепутала с какой-нибудь другой.

Ходили слухи, что мне помог папа одного из моих друзей. Будто бы сын рассказал ему за завтраком, как директор травит Лешку Щедрова. Отец возмутился и, будучи генерал-майором КГБ, взял да и позвонил в райком: дескать, что за порядки, товарищи, в школах вашего района? Что за травля детей в худших традициях сталинизма? В стране перестройка, а в вашем районе ее что, нет? Разберитесь немедленно. А то мы разберемся.

Это слухи, но слухи вполне правдоподобные. Такой телефонный звонок вполне мог быть сделан, фраза «А то мы разберемся» могла сдвинуть любые горы и не могла быть истолкована неправильно, а последствия всего лишь одного телефонного звонка, невзирая на перестройку, вполне могли оказаться именно такими, какими оказались.

Несмотря на перестройку, этой власти боялись даже во всесильных райкомах.

Марина Погребная

Школа № 1

Я держу в руках фотографию. На ней мне шесть лет, я залезла на железную ракету-лазалку, одной рукой держусь за нос ракеты, другая широко отведена в сторону – это я позирую для мамы, а она фотографирует меня в мой последний день в детском саду.

Этот день я до сих пор помню.

А как я пошла в школу – не помню. Только дата осталась в аттестате: начало обучения 1 сентября 1983 года.

В школе мне была отведена незавидная участь очкарика – от папы по наследству досталось плохое зрение. Дети – жестокий народ, поэтому впереди меня ждало нелегкое время.

Мою первую учительницу звали Розова Мария Антоновна. «Розоваля» – через грассирующее «р» говорил младший брат моей одноклассницы. Тогда мы не знали, что у этого картавого слова мог бы быть еще один смысл.

Хорошая была учительница. Моя мама только один раз с ней поругалась – это когда меня оставили после уроков осваивать кеттельный шов, который у меня никак не получался, но которым в те времена должны были уметь шить все девочки. Склоняясь очками к лоскутку, я сопела, пытаясь освоить это мудреное дело, и уже сильно опаздывала на урок в музыкальную школу. Моя мама ворвалась в класс, за две секунды оценила ситуацию и взорвалась: «Моя дочь в худшем случае будет слепым музыкантом, но никак не белошвейкой!» На этом вопрос необходимости познания кеттельного шва был закрыт, а особенности характера моей мамы Мария Антоновна запомнила надолго.

В нашей школе первый этаж полностью принадлежал начальным классам. Второй и третий этажи были обиталищем старшеклассников – от четвертого до десятого.

Помню, у нас были вожатые. Сейчас нет такой роскоши. А мы были просто счастливы, когда к нам в класс с верхних этажей спускались небожители. Из всех вожатых больше всего запомнилась девочка Наташа. Высокая, крупная, с тяжелой длиннющей косой, перекинутой через плечо, с печально-меланхоличным выражением лица, она мягко улыбалась нам и гладила по головам. Через семь лет, когда трагически погибнет Виктор Цой, пионервожатая Наташа выбросится из окна восьмого этажа под звуки песен группы «Кино».

В третьем классе нас начали принимать в пионеры. Принимали порциями, в зависимости от степени заслуг перед Отечеством. Я попала во второй поток.

В третьем классе я уже отлично понимала время по стрелкам, не опаздывала на уроки в музыкальной школе – а на церемонию приема в пионеры опоздала. Я ворвалась в актовый зал, набитый до отказа школьниками, поняла, что все, кроме меня, уже пионеры, и стала пробираться между рядов к сцене, громко бормоча извинения и испуганно хныкая.

В результате в пионеры меня принимали отдельным потоком – совершенно одну. Глотая слезы и отчаянно краснея, я промямлила слова клятвы, мне повязали галстук и отпустили под всеобщие смешки зала.

Но испуг и горечь прошли, а осталась гордость от того, что и я теперь принадлежу к клану избранных. Не застегивая пальто, я шла из школы домой, чтобы все видели – я пионерка, я взрослая. Буквально через четыре года этот галстук будет заброшен мной, как и другими одноклассниками, за диван – пионерская организация загибалась у нас на глазах.

Все хорошие воспоминания, связанные со школой, закончились вместе с окончанием третьего класса. Четвертый класс открыл для нас двери закрытых ранее территорий второго и третьего этажей. Но вместе с этим мы получили вместо одной учительницы дюжину новых, у каждой из которых были свои тараканы в голове. Под каждого нужно было подстроиться, найти с ней контакт.

Классная нам досталась кошмарная. Терзаемая симптомами заболевания щитовидной железы, измученная непутевым мужем-алкоголиком, она срывала на учениках обиды всей своей жизни. Мы были «уродами, тупицами, идиотами». О головы особо непослушных мальчишек она ломала указки и большие деревянные треугольники, по которым чертили линии на доске. Ее предметом был немецкий, и этот каркающий язык гармонично дополнял образ нашего классного руководителя. Мне повезло – я учила английский язык.

Учительница русского языка и литературы была педантична в своих методиках преподавания, не отступала от инструкций и от нас требовала того же. Малейшее отклонение от формулировки правила правописания или идейной мысли литературного произведения каралось неудовлетворительной оценкой. Раздавая упреки в том, что мы, как всегда, плохо усвоили материал, для нее было нормой подойти к зазевавшемуся ученику и опустить на его голову стопку учебников, которую она держала в руках.

Учитель химии тоже был ярким экземпляром. Ростом в полтора метра, он покрывал нехватку сантиметров длиннющей деревянной указкой, которой тыкал в наши спины и стучал по голове. Да, методика вколачивания наук в прямом смысле слова тогда была актуальна.

Учительница черчения была совсем молодой хорошенькой выпускницей педагогического института. Как и в любом классе, у нас были отпетые хулиганы, для которых любимым развлечением было вывести чертежницу из себя хамством и наглостью. В отличие от других учителей, чертежница с нами не дралась, а просто выбегала из класса со слезами на глазах.

Физичка была милой старушкой, страдающей провалами в памяти, чем мы нагло пользовались. Поставив кому-то двойку в журнал, она тут же забывала за что, и можно было подойти к ней на следующем уроке и заверить, что двойку поставили по ошибке, на самом деле материал был отвечен на четверку, и физичка согласно исправляла плохую оценку.

В седьмом классе мы все ощутили явную перемену в сознании общества. Все реже с утра повязывались галстуки, и родители не ругали нас. Да и многие учителя стали закрывать на это глаза. Исключением были классные часы, все еще посвящаемые чтению вслух статей из газет и обзору политической обстановки в мире: перед этим часом мы бегали по коридорам, выклянчивая у младших учеников галстук, потому что «классуха» просто зверела, если кто-то был без него. Наша «немка» труднее всех смирялась с тем, что этот мир катится в тартарары.

А мы продолжали «качать права». Стали возмущаться необходимостью носить школьную форму, так надоевшую всем за эти годы. Самые смелые парни приходили без пиджаков, девочкам покупали синие платья, завезенные из буржуйской Прибалтики, где школьная форма была гораздо симпатичнее.

Я никогда не отличалась смелостью и протестным настроением, но в девятом классе все-таки решилась – вместо школьной формы стала носить мамино черное трикотажное платье классического покроя, за что удостоилась от нашей «немки» презрительного эпитета «дама с камелиями». Могла ли она предположить, что через несколько лет ученицы старших классов будут напоминать актрис кабаре «Мулен Руж» высотой каблуков, длиной юбок и количеством косметики на лице.

По окончании средней школы всем нам нужно было принять решение – идти учиться дальше в девятый и десятый классы или поступать в училища и техникумы. Брали только тех, кто показал хорошие результаты на экзаменах. Мне тоже предложили остаться в школе. «Классуха», смирившаяся с моим трикотажным черным платьем, отводя глаза, сказала, что голова у меня светлая, стоит подумать об институте.

Но я не могла вынести еще два года в стенах школы. Моя судьба была предрешена – на следующий год я стала студенткой местного техникума, просто потому что он был ближе всего к дому, и последующие 4 года изучала правила очистки канализационных стоков. Совершенно бесполезные четыре года, абсолютно ненужный диплом. Став старше на эти четыре года, я наконец-то выбрала свой путь, по которому решилась идти самостоятельно.

Я не любила школу. И, оглядываясь сейчас назад, не хотела бы повторить эти годы. Но все списывать на учителей тех лет не могу.

Моей дочери двенадцать, сегодняшние учителя не бьют детей и аккуратнее в выражениях. Но и дочка не любит школу, хотя голова у нее тоже светлая.

Светлана Челнокова

От шести до девяти

Обычно школу принято вспоминать словами из песни «Школьные годы чудесные…» Но я, к сожалению, не захожусь в ностальгической тоске, вспоминая этот период. Ничего там чудесного не происходило, кроме разве что детства, юности. А эти состояния и без школы, сами по себе, хороши.

* * *

В 1982 году мне исполнилось шесть лет, когда мама упросила директрису принять меня в первый класс начальной школы № 1 города Мамоново Калининградской области, так сказать, условно-досрочно. Родители жили в отдаленном военном городке, детский сад посещать возможности не было, оставлять меня дома одну еще год родители считали небезопасно, так что первый класс стал решением проблемы.

Начальная школа располагалась в бывшем здании немецкой гимназии, вмещала в себя посменно двести учеников, постоянно требовала ремонта и имела тонкую вертикальную перегородку с городской поликлиникой.

Свою первую учительницу, Елизавету Степановну, я откровенно боялась. В нашем классе учился мальчишка из неблагополучной семьи, он плохо разговаривал, и учительница любила, вызвав его к доске, «поболтать за жизнь»: «Ну сто, Сявка, как папку зявут? Воедя? А папка водку пил втера?» Славка, краснея, булькал чего-то в ответ, учительница подмигивала нам. Видимо, это был такой педагогический прием налаживания «дружеских отношений» с классом. Мы солидарно хихикали, при этом совершенно не желая оказаться на месте Славки – не у всех папки вели трезвый образ жизни. Славка после уроков отчаянно лупасил каждого из нас, с кем мог справиться.

Расшалившемуся ученику Елизавета Степановна могла треснуть указкой по спине или ухватить его за ухо. Тогда считалось в порядке вещей орать на нас, детей, хватать, дергать. Даже технички имели законное право запустить в школьника половой тряпкой, если он просто пробегал мимо. Складывалось ощущение, что мы бесим и раздражаем взрослых одним своим видом. На переменах нас заставляли стоять в коридоре вдоль стен или прогуливаться медленным шагом вперед-назад. Все это, как нам объясняли, делалось не со зла, а «по-отечески», в воспитательных целях. Для спасения наших глупых душ и тел. Хм, может и правда?

Один раз мы, четверо ребят, распрыгались по коридору дикими козлами, и уборщица, здоровенная тетя Настя, зашипев матом, поперла на нас огромной глыбой, норовя ухватить всех четверых разом. О, мы, как нечаянные сопли, брызнули от нее по сторонам! Я столкнулась с одноклассником Лешкой и, отлетев от него, угодила задом в ведро с водой, принадлежащее все той же тете Насте. Я думала, она сожрет меня там же вместе с этим ведром! Но нет! Она вытащила меня за шкирку и, мокрозадую, поволокла к учительнице на разборки.

Долго судили-рядили; наконец решили, что во всем виноват Лешка – его тут же отправили за матерью, а меня вроде как признали жертвой и посадили на горячую батарею, «сушить репутацию». Он вернулся через полчаса, уже получивший «люлей» от вырванной с работы мамаши. Елизавета Степановна прервала урок, подозвала меня и начала предъявлять «улики» матери одноклассника: «Посмотрите, что! Посмотрите!» Она развернула меня задом и, встряхивая, как вещью, постоянно выставляла мою пятую точку то перед Лешкиной матерью, то перед классом, то перед Лешкой, восклицая обвинительно-назидательные речи. Лешкина мать согласно кивала: «Уж они такие! Уж я своему поддала и еще поддам!» Учительница наконец отпустила меня досушиваться, а Лешку приговорили к публичным извинениям. Я не знала, что делать: снова слезать с батареи или оставаться на ней. Мне было страшно и стыдно от этой дурацкой «судебной процедуры». Мы же не сделали ничего ужасного, и Лешка не толкал меня. Но мы не смели возбухать насчет каких-то там прав и справедливости. Мы всегда чувствовали себя виноватыми. Поэтому заплаканный и униженный Лешка прошептал: «Прости, Света!», а я со своего «чугунного трона», не менее униженная, так же тихо проговорила: «Прощаю».

Следующим уроком было пение. Я помню слова песни, которую мы разучивали:

  • Встаньте все люди! Встаньте, чилийцы!
  • Мы вам еще отомстим, кровопийцы!
  • Мы никогда не падем на колени!
  • В наших сердцах русский вождь,
  • Русский Ленин.

С Лешкой мы больше не дружили. А меня еще долго обзывали «мокрая ж…»

* * *

У каждого в классе была обязательная общественная нагрузка. Редактор стенгазеты, ответственный за дневник наблюдения за природой, санитар (две штуки) – они проверяли у учеников на входе в класс уши и ногти, завхоз, политинформатор, ответственный за цветы в горшках, ответственный за физкультурный инвентарь. Потом, когда нас приняли в октябрята, класс разбили на «звездочки». Это пять групп по шесть человек. Каждая «звездочка» соревновалась между собой по успеваемости, по поведению. На стене в классе висел список и график с показателями. В конце недели подводились итоги, и порой я плакала оттого, что наша «звездочка» не получала призовую картонную звезду.

В конце каждой четверти и в конце учебного года отличившимся ученикам выдавали почетные грамоты и похвальные листы. Я свои тщательно собирала на протяжении всей учебы. Кто-то сказал, что всё это «портфолио» пригодится при поступлении в институт и для вступления в коммунистическую парию. А я тогда очень хотела стать коммунистом! Я хорошо училась, бралась за любую общественную нагрузку. По коридорам больше не бегала… Меня хвалили, ставили в пример. Одной из первых приняли в пионеры – 22 апреля 1985 года, в день рождения Ленина. Правда, нас, десять лучших учеников, приняли в спортзале школы быстренько, скоренько, а остальных, «менее достойных», – 19 мая в день пионерии на главной площади города, с поздравлениями и подарками от председателя горкома. Позже я поняла, что 22 апреля на площади и так было полно мероприятий. Не до нас. Нет, не подарков мне хотелось (хотя и их тоже); мучил вопрос: «Почему двоечника Яковлева почетно приняли в такие почетные ряды – так, а меня лучшую ученицу – этак, и он еще надо мной посмеивался, размахивая подаренными карандашами? Зачем я старалась, если можно было валять дурака и бездельничать?» Обидно. Тогда у меня началось какое– то странное состояние, наверно, «детская депрессия». Мне не хотелось идти в школу, не хотелось быть хорошей. Я придумывала себе всякие болезни и упорно жаловалась маме на плохое зрение и боль в животе, вынуждая ее ходить со мной по врачам. Доктора ничего не находили, но на всякий случай выписывали рецепты и справки для школы. Передохнув таким образом с недельку, я возвращалась в школу и снова распевала со всеми вместе:

  • Мы проснулись на рассвете,
  • Белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао!
* * *

Но больше, чем школьных успехов, нам тогда хотелось жвачек с мультяшными картинками, цветных фломастеров и переводилок. Эти богатства были недоступны большинству ребят. Но у некоторых счастливчиков, как правило, у детей моряков, такие вещички водились. Помню, как одноклассница Жанна восседала на парте, а мы топтались возле нее, предлагая какие-то свои детские сокровища за кусочек розовой прелести «Love is…». А она на наших глазах, полных жалкой мольбы, небрежно отправляла в рот вожделенный кубик и, надувая пузыри, брезгливо перебирала наши дары. Порой у Жанны не было настроения меняться, и мы, несчастные, расползались ни с чем, но кто-то из особенно жаждущих продолжал клянчить у нее «хотя бы дожевать».

Однажды у Жанны пропали фломастеры. Она всегда выкладывала их на стол поверх учебников. Девчонка пожаловалась учительнице. Елизавета Степановна закрыла дверь в классе на ключ, отчитала Жанну по поводу «таскания в школу всякой дребедени» и приказала нам всем приготовить портфели для досмотра. Фломастеры не нашлись. Тогда она приказала нам встать и стоять до тех пор, пока кто-то не сознается. Прошло сорок минут, – никто не признался. Елизавета Степановна сказала, что пойдет вызывать милицию, вышла из кабинета и закрыла нас. Мы начали сами выяснять, кто что видел, кричать друг на друга. Через какое-то время вернулась учительница и спокойно произнесла: «Нашли вора? Нет? Собирайте свои вещи! Две грузовые милицейские машины с охраной и собаками уже стоят возле школы. Всех вас сейчас отправят в колонию. И даже родители не узнают, где вы, и не спасут вас». Ух какой поднялся гвалт, ор и плач! Мы умоляли не отпускать нас, пожалеть, смилостивиться! И, по-моему, нас пощадили. Да наверняка пожалели. Ведь к десятому классу ни у кого из нас не было судимости. Но фломастеры так и не нашлись. С этого случая нам запретили приносить в школу посторонние предметы и выкладывать на парту что-либо кроме учебника, тетрадки, карандаша и ручки.

Каждый понедельник мы сдавали деньги на неделю за завтраки и обеды в школьной столовой. Завтрак на шесть дней стоил 2 руб. 40 коп., завтрак + обед – 3 руб. 60 коп. Это была необязательная процедура. Поэтому я впервые задумала «крамолу»: просила у мамы деньги под предлогом «на обед», а сама прятала рублики в старом валенке. Хранила их там целую неделю, не тратила. А потом… Потом опять не тратила. Впервые тогда я познала это прекрасное чувство обладания собственным капиталом! Нас всегда учили, что деньги – это плохо, это зло. Но какое же чувство свободы давало осознание того, что это «зло» у тебя есть. И тебе почему-то не плохо, а даже наоборот – радостно!

Вот так я помню свою школьную жизнь с первого по третий класс. Может быть, я была слишком мала, чтобы оценивать правильно свои поступки, поступки других людей. Моя первая учительница, Смирнова Елизавета Степановна, уважаемый педагог, прожила долгую трудную жизнь, воспитала несколько поколений учеников. И я не хочу обидеть светлую память о ней своими темными вкраплениями. Но то, что я написала, чувствовала тогда и чувствую до сих пор.

А так – да, все мы родом из детства… Как иначе?..

Марина Шатерова

Не забывается – а хотелось бы!

Недавно призадумалась: десять лет были отданы школе, а что я могу вспомнить о тех годах, кроме тихой ненависти к учебе, ко всему тому, что нам навязывалось через силу, одноклассников, которые меня не любили, да и учителей, которые тоже запросто могли в лицо гадостей наговорить?

Вообще, дети, у которых есть старшие братья и сестры – школьники, знают, что после садика надо идти в школу и что их там ждет. А я сама была старшей сестрой младшего брата, и консультироваться, что и как, мне было просто не у кого.

1 сентября 1989 года в павлоградскую школу № 4 привел меня папа. Я испуганно крутила головой по сторонам и лупала глазами – кругом полно народу и все такие нарядные, радостные, крикливые, а я вообще не могу понять, куда меня привели и что меня ждет.

Учеба давалась мне с трудом, так как по темпераменту я ближе к флегматику, поэтому мне требовалось больше времени, чтобы усвоить материал. Усложняли учебный процесс частые пропуски школы из-за простуды.

В первом классе зимой (было начало третьей четверти) я шла в школу, поскользнулась и повредила спину. Полгода тогда провела в больнице, дома и два месяца в санатории. После этого все оставшееся время в школе и в первом институте нагло «косила» от физкультуры. Вообще, я очень часто ломала руки – чуть ли не каждую зиму ходила в гипсе. Дело в том, что на Украине климат какой-то неправильный в плане зимы. Нет такой зимы, как, например, в Беларуси, куда мы переехали в 1995 году, – выпало много снега, взялся хороший морозец, и так до весны. Там же постоянно оттепели, снега как такового вообще мало было. Что-то выпадет, растает, подморозит, снова рас тает. И получается каток размером с город Павлоград, где, собственно, мы и жили. Коммунальных служб там не было вообще, либо они работали только в центре. Если что-то где-то и посыпалось песочком, то только возле больницы и то явно своими силами. Поэтому представьте, как я обрадовалась, переехав в Минск, что тут, в Беларуси, не только зима нормальная, но и коммунальщики есть, которые и снег почистят, и лед отковыряют, и песочком посыпят…

Вообще, первый раз я руку сломала в шесть лет и не на льду: ехала с родителями в поезде и упала со второй полки. «Добрый» папа загнал меня на вторую полку, велел не бояться, и я поверила. Это была боковая полка – параллельно проходу. Поезд качнуло, и я спросонья оказалась на полу у ног какого-то мужика, который в это время шел по проходу со стаканами в руках. Вот такой был прикол. Поэтому, собственно говоря, у меня и почерк всегда был корявым. Но если раньше он хоть читаемый был, то теперь я временами сама его понять не могу. Хорошо, что в наш компьютерный век иметь красивый почерк уже не столь важно.

Но раньше были совершенно другие времена, особенно в школе. Помню, во втором классе (через год после моей травмы спины) мы что-то писали, учительница ходила по проходу между рядами и смотрела, кто и как работает. Уж не знаю, проверял ли кто наши тетради кроме лично нее (она же была единственной учительницей по всем предметам и классной руководительницей), может быть, какое– то ее начальство (завуч или кто-то еще), или это была ее личная инициатива, чтобы все дети писали красиво, и не важно, кто сколько раз руки ломал, кто левша или у кого-то что-то с мышцами, и он не может писать таким стандартно каллиграфическим почерком, как в прописях.

Видя кривой и косой почерк, она впадала в ярость, орала и даже била нас своей метровой деревянной линейкой. Чаще всего доставалось двум толстым мальчикам-двоечникам, которые были тунеядцами по определению, а не потому, что часто болели и пропускали школу.

Не знаю, насколько больно им было, они ведь не «гремели костями» в отличие от меня. Я это все веду к тому, что однажды от учительницы очень сильно перепало мне. Увидев в тетради мои каракули, она разоралась и отлупила со всей дури меня своей длинной деревянной линейкой. Спина потом ощутимо болела в месте моей прошлогодней травмы.

Дома пожаловалась маме, надеясь, что она пойдет в школу и вставит училке мозги на место, но нет, та сказала: «Передай учительнице, что у тебя больная спина и тебя нельзя бить»… И ладно бы, если бы она работала и ей трудно было бы отпроситься с работы, чтобы в школу сходить, но нет, когда родился младший брат, она из декретного отпуска на работ у так и не вышла – сидела с ним, так как он все время болел.

А были и еще случаи с той же учительницей, когда она мне при всех подзатыльников надавала опять же за корявый почерк. Из одноклассников за меня никто не заступился, а к родителям жаловаться я уже не ходила: поняла, что бесполезно. Да если бы моего ребенка в школе кто-то обидел (тем более взрослый человек, учительница – более сильная по сравнению с ребенком), то я бы его засудила или сама бы пришла в школу и по клюву нащелкала. А тут полная беззащитность.

* * *

Лучше всего мне давались изложения по русскому языку. Это когда нам читали текст, мы его разбирали по абзацам, потом нам надо было его записать в тетрадь по памяти максимально приближенно к тексту. Однажды в третьем классе я такое изложение написала на пять. Это было удивительно для всех: для учительницы, которая гоняла меня и в хвост и в гриву, не видя во мне каких-либо перспектив, для класса, который видел во мне тихую троечницу, и для меня самой – наконец-то я достигла чего-то выдающегося. Когда учительница объявила, что у меня по изложению пятерка, то класс сначала потрясенно замолчал, потом зашумел, закрутил головами, один из мальчиков-отличников нашего класса сказал, что это я у него списывала, хотя мы и сидели в противоположных концах класса. Учительница решила прочесть для класса вслух мое изложение и, пока читала… нашла орфографическую ошибку, а дома, пока проверяла, не заметила, наверное, было поздно, и она была уставшей. И в журнал поставила четверку, а в тетрадке так и осталась красоваться пятерка. Обидно, конечно, но, похоже, это была моя расплата за пять минут славы.

* * *

Первые три класса школы пришлись еще на советский период. Помню сбор макулатуры. Он, правда, не был таким уж массовым, но человек пять-шесть точно что-то принесло. Учительница взвесила их макулатуру, перевязанную веревкой, ручными весами (колечко надевается на палец, а снизу крючок, на который вешается груз) и похвалила тех учеников, чей вес макулатуры был большим. Были линейки на 9 Мая возле памятника воинам Великой Отечественной войны, рассказы о войне нашей учительницы немецкого, настоящей немки, после войны вышедшей замуж за русского.

После травмы позвоночника и больницы я два месяца провела в санатории. Там мы тоже учились в школе, только в классе сидели ученики разных возрастов, и учительница давала отдельные задания разным возрастным группам. Помню, что все дети были поделены на отряды, у которых были названия и девизы. По утрам у нас была линейка, на которой каждый отряд хором прокрикивал свое название и девиз. Мой отряд назывался «Звездочка», а девиз был в стихах:

  • Звездочка лучистая, мы твои лучи,
  • Стать людьми хорошими ты нас научи.

На линейке также разбирались разные инциденты, произошедшие накануне.

А еще помню, как меня приняли в октябрята. Нас, второклашек или третьеклашек, точно сейчас не вспомню, вывели на сцену местного дома культуры, выстроили в ряд. Девочки-пионерки с красными галстуками на шее подходили к каждому из нас и прикалывали к лацкану школьного фартука красную звездочку с профилем Владимира Ильича. В пионеры меня так и не приняли – просто к тому времени не стало уже той страны, где бы это могли сделать.

* * *

В старших классах – с пятого по седьмой – у нас в Павлодаре было так: если учитель заболеет, а его некем заменить, то образовывались «форточки» – если тепло, то просто бегали на улицу гулять во дворе школы. Или у нас были «спаренные уроки», когда нас подсаживали к другому учителю, который в это время вел урок у другого класса. Брали стулья в соседнем кабинете, и в итоге за каждой партой сидело по трое-четверо. Вот так и занимались. Это было тяжело и неудобно, но, с другой стороны, если народа в классе в два раза больше, то учительница будет спрашивать учеников из обоих классов, значит, за сорок пять минут урока кого-то «пронесет» (в хорошем смысле слова) – не вызовут.

Школа у меня была с физико-математическим уклоном. Поэтому первый год физики (в седьмом классе она началась, кажется) у нас закончился зачетом – нам заранее выдали список вопросов по всем темам, мы учили ответы на эти вопросы, после уроков надо было приходить в кабинет физики и сдавать эти темы физичке. Я сдала одной из первых и на пятерку, чем очень сильно всех удивила, так как ни отличницей, ни хорошисткой меня нельзя было назвать: четверок и трояков у меня было где-то в соотношении 50/50. Пятерки бывали, но не так часто, как хотелось бы, – я часто болела, особого интереса к учебе у меня не было, поэтому наверстывала пропущенный материал без особого энтузиазма.

Физичка наша была просто маньячкой от педагогики – из каждой новой темы в учебнике мы должны были выписывать на картонные карточки формулы. На каждом уроке она проводила опрос этих формул: подходит к каждому ряду и задает несколько вопросов наподобие: «Покажите формулу того-то», и весь ряд поднимал картонки с нужной формулой. Определения и какие-то физические законы нужно было зубрить наизусть, как сформулировано в книжке, своими словами пересказывать или хоть немного отступать от «канонического» текста было нельзя.

По математике было много контрольных работ, формулы и правила надо было выписывать в отдельную тетрадочку и зазубривать. Все это вгоняло в полную апатию и неприятие всего учебного процесса в целом, так как ясно же, как божий день, что в жизни это все навряд ли пригодится.

* * *

В восьмой класс я уже пошла в Минске (с сентября 1995-го) в школу № 140, там я по-настоящему почувствовала себя счастливым человеком, потому что там педагогический процесс был сравнительно более слабый, и никто нас так не прессовал, как это было на Украине.

Что самое интересное, в школе на Украине у нас в каждом классе было пять букв, например, пятый класс «А», «Б», «В», «Г» и «Д». В «А» классе учились самые глупые дети, а в «Д» – самые умные. Я училась в «Д»-классе и была средней ученицей. Когда я переехала в Минск, то в школе при определении меня в класс с какой-то определенной буквой учителя сильно не парились над тем, «Д»-класс – это «умные» или «дураки»? Поэтому определили меня в «Г»-класс – к «дуракам» (в Минске в «А»-классе, наоборот, умные учились). И… я среди них вдруг оказалась самой умной.

Ну, конечно, там же нас муштровали, как сидоровых коз, а тут все на расслабоне было. Весь класс бегал ко мне списывать, консультироваться и пр. В первое время у меня в четверти было две-четыре тройки (на Украине было пять-семь), в основном по истории Беларуси, которую тут люди три года уже учили, а я пришла в восьмой. А в 9-м по этой истории уже надо экзамен сдавать, как и по белорусскому языку. А мне с украинского перейти на белорусский было довольно сложно. А еще я химию не понимала – могла только списывать у кого-то. Потом я расслабилась: если не муштруют, то какой смысл особо сильно напрягаться? И скатилась к тому же соотношению: 50/50 между тройками и четверками.

* * *

Если брать что-то смешное и более позитивное из школьных воспоминаний, то это было, наверное, уже тогда, когда я в Минск переехала. Классной руководительницей у нас была учительница математики – симпатичная дамочка в очочках, со светлыми кудрявыми волосами до плеч. Как-то во время перемены парень с девушкой из нашего класса – Катя и Ваня – решили над ней приколоться: девушка накрасила губы помадой и обцеловала парню все лицо, и он в таком виде побежал в класс, где классная на переменах обычно консультировала учеников, чьи-то тетради проверяла и пр. Прибегает он к ней и спрашивает что-то про дополнительные занятия. Она на него даже не взглянула (хотя весь прикол был рассчитан именно на это: она посмотрит на обцелованное Ванино лицо, и было бы очень интересно, как отреагирует). А она сказала: «Да, хорошо, приходите». Ваня вернулся расстроенный.

Были приколы, связанные со мной. Как-то на физике отвечаю возле доски. Не помню, о чем там шла речь, но я упомянула такой нагревательный прибор, как «горелка». Не знаю, может, в Беларуси его как-то по-другому называют, «спиртовка» например. Но слово «горелка» вызвало у класса очень бурную реакцию. Физичка потом толкнула умную речь о том, что если живешь в другой местности, то некоторые вещи называются немного по-другому. Но народ в классе еще долго надо мной прикалывался: «Ну, как там твоя горелка?» или «Ну что? Горелку принесла?»

* * *

О подругах среди одноклассниц.

Когда я пришла в восьмой класс, то начала дружить с девочкой Таней. Тогда она была нормальной милой девочкой, правда, училась не ахти – у меня все время списывала, но общаться с ней было приятно. Она была из деревни Кунцевщина (пригород Минска), а я жила и живу в Минске.

Летом после восьмого класса она связалась с какой-то компанией парней и девушек, начала тусоваться с ними по дискотекам, пить, курить. Я с ней не тусовалась, потому что меня родители просто из дому не выпускали: только в школу и в магазин. Поэтому она пошла по кривой дорожке, а я нет. И вообще, позже она меня так достала, что я прекратила с ней общаться. Ну а что поделаешь, если все разговоры с ней сводились к тому, с кем она накануне тусовалась и выпивала, как ее деревенские друзья несли ее домой с дискотеки вдрабадан пьяную и тому подобное. Мне-то это не интересно. Книжек она не читала (зачем что-то читать, если друзья зовут бухать), уроки вообще учить перестала (раньше хоть что-то сама делала), просто приходила в школу, внаглую вырывала у меня из рук тетрадь и садилась списывать домашку.

Или еще – у каждого ученика должен быть стандартный набор канцтоваров: пара ручек, простые карандаши, линейка, стерка и точилка для карандашей. У меня все это было. У Таньки – только ручка. Когда мы на уроке что-то чертили, то делали это все одновременно. Танька же просто вырывала у меня из рук карандаш с линейкой, рисовала все, что нужно, у себя в тетради, потом возвращала мне – успевай потом чертить как хочешь. Танька была из многодетной семьи, и иногда я слышала от нее рассказы про какую-то гуманитарную помощь родителям со стороны государства. Поэтому говорю ей как-то: «Таня, если у тебя нет денег на карандаши, линейку и стерку, – давай я тебе куплю, я же из-за тебя ничего не успеваю». А она с ухмылкой ответила: «Хочешь – покупай, но я не буду носить их в школу. Если купишь – тогда сама их и носи для меня!»

Кому все это приятно будет? Поэтому я пересела за другую парту, к той Тане, с которой я и теперь дружу по истечении многих лет после окончания школы. А та Танька ходила ко мне извиняться, звала меня обратно сесть с ней, но я не вернулась.

В девятом классе с этой моей бывшей подругой Таней произошла еще одна история, которая началась смешно, а закончилась грустно. В восьмом и девятом классах у нас историю вел молодой мужчина лет тридцати. Не знаю, был ли он женат, но был он каким-то озабоченным по части девочек. Если отвечаешь у доски, то он просит, чтобы становились возле его стола.

И если девочка отвечает хорошо, то он одобрительно похлопывает ее рукой по пояснице и приговаривает: «Очень хорошо, Света (Таня, Оля и пр.), ты все очень правильно говоришь». Если же халтуришь, то похлопывание все равно будет, только слова другие: «Надо больше заниматься!!! История – это же так интересно!» – и в том же духе.

История – предмет устный, поэтому Таньке я ничем не могла помочь – ей надо было учить самой. А тут ее в очередной раз родители прессанули из-за оценок, и села она вечером зубрить историю, чтобы получить в четверти четверку. За ней приехали друзья на машине, но она не пошла с ними тусоваться – о, как! Наступает урок истории. Танька выходит к доске и отвечает на четверку. Учитель ее похвалил, но за четверть поставил ей трояк, потому что троек же у нее больше было. Танька пришла в ярость. Схватила учебник истории, с размаху треснула им по учительскому столу и закричала: «Да я из-за вашей вонючей истории с пацанами гулять не пошла!» И дальше в том же духе. Учителя эта буря эмоций сильно позабавила: «Так в чем проблема? Выучи историю и гуляй!» Он взял Танькину книжку, поднес к носу, понюхал и говорил: «И ничем эта история не воняет».

Потом как-то Танька не пришла в школу, и нашего историка по совпадению тоже не оказалось. Мы просто тихо сидели в классе и занимались своими делами. Только Танька мне накануне рассказала, что она со своими друзьями гуляла поздно вечером и они не то случайно, не то умышленно встретили этого историка, и пацаны ему сильно накостыляли. Не знаю, видел ли он Таньку среди этих пацанов, а если видел, то узнал ли…

В общем, Танька не появилась в школе, когда должен был быть урок истории, а меня попросила держать ухо востро и разведать для нее обстановку – что там и как.

Наши девчонки где-то подслушали, что историк пришел в школу с «фонарем» под глазом и наврал директрисе, что его сбила машина и что-то еще в этом духе. Его из школы уволили. Кто-то потом рассказывал, что его видели в магазине, где он грузчиком работал. В общем, сломали человеку жизнь. Почему его уволили, я так и не поняла…

Для меня же школа была очень тяжелым испытанием, поэтому тот день, когда я ее закончила, был одним из самых счастливых дней в жизни!

Дарья Семенюк

Яма с лестницей

Сейчас, оглядываясь на свою жизнь, я вижу на месте временного отрезка – 1995–2005 годов – под названием «школа» черную глубокую яму. Хотя предпочитаю оценивать жизненные ситуации с точки зрения плюсов и минусов, но школа под это правило никак не хочет подпадать.

У нас в красноярской школе № 21 не было школьного братства: дружили по двое, по трое, не более того. Не помню совместных походов классом куда-либо, кроме как убирать мусор в парке. Не помню ярких уроков. Зато хорошо помню различные оттенки разочарования, ощущение потерянности, бессмысленности нахождения в этом учреждении. В памяти всплывают тщетные попытки учителей навести дисциплину. В это время слово «крик» для меня стало вполне осязаемым образом, спутником бесконечных школьных будней.

Позже я узнаю, что такое явление называется двоемирием: в школе я была спокойной, послушной девочкой, почти отличницей, а в душе ненавидела всю школьную систему. Понимала, что бунт не приведет ни к чему хорошему: бежать с тонущего корабля было некуда. В одной из близлежащих школ учились дети богатых родителей, другая была для моих родителей пугающе экспериментальной. До сих пор со страхом вспоминаю это ощущение школьных лет: просыпаться утром с острым нежеланием жить.

Опишу несколько особенно ярко запомнившихся картинок школьного периода.

Картина первая

1995 год. Первый класс.

На линейке мне торжественно вручили букварь и книжку с заданиями. Дома букварь был прочитан за 15 минут. Я была в недоумении: а чему, собственно, он может научить? Бегло читать я научилась по большим интересным книгам еще до школы. Книжка с заданиями в порыве счастья была исписана за пару часов: вот она была совершенно новым для меня явлением. В течение учебного года о ней никто не вспоминал, а в апреле учительница попросила эти книжки принести в школу. Чистыми. Свою, исписанную от и до, я оставила дома. Осталось загадкой, зачем же их выдавали.

Картина вторая

Учительница физкультуры, безусловно, считала, что ее предмет – самый главный. По ее мнению, без тренировки пресса мы не сможем родить, а без отжиманий никогда не накормим ребенка грудью. Она всегда говорила, что ее воротит от курящих и пьющих пиво девушек. Ко мне она обращалась исключительно по фамилии, несмотря на то что я исправно посещала все занятия и, как мне казалось, заслужила хоть однократное обращение по имени. На своих уроках она включала видеокассету с упражнениями, мы повторяли их, а она смотрела на нас, сидя на стуле. Однажды в очереди в кинотеатре я услышала знакомый голос, обернулась и увидела за столиком кафе нашу учительницу физкультуры с бордовым от выпитого алкоголя лицом, сидящую на коленях у мужчины сомнительного вида. Мне стало очень стыдно и захотелось провалиться сквозь землю. Наверное, именно в этот момент во мне родилась острая неприязнь к людям, чьи слова сильно расходятся с поступками.

Картина третья

Дом. Иду к холодильнику. Меня окликает папа, просит подойти к телевизору. Там в новостях показывают мой «второй дом». В сюжете говорят о том, что гражданский муж директора школы, по совместительству учитель физкультуры, приторговывал героином, который расфасовывал в нашем кабинете химии. На заработанные таким способом деньги был построен кирпичный дом рядом со школой и гаражи, где стояло несколько иномарок. Это известие, конечно, сильно удивило меня. Но не шокировало: я ожидала чего-то подобного. Вот такой оказалась наша школа с «эстетическим» уклоном. Нельзя сказать, что наш район был криминализированным, но к виду шприцов с кровью под окнами студенческого общежития я привыкла.

На следующий день директор появилась в школе с сине-зеленым лицом. Ее отстранили от должности. Пришедшая ей на смену директор буквально через пару месяцев стала говорить, что наша школа сама лучшая в районе, стала победителем в конкурсе «Школа России» и т. д. Учителя ей поддакивали. Конечно, «ложь во спасение» иногда является верной тактикой, но тут уж явно был перебор. За кого они принимали учеников? Совсем за безмозглых существ? Причем в это время умер от передозировки наркотиков один из бывших учеников школы (ушел после девятого класса, а через год умер).

Однажды директор собрала старшеклассников на общее собрание-прессинг. Накануне вечером во время дискотеки кто-то засунул на четвертом этаже бутылку в унитаз, и к утру затопило всю школу. Директор толкала нравственную речь, а я не слушала ее и думала о чем-то своем. Вдруг она сказала: «Я по глазам вижу, кто это сделал». И посмотрела на меня. К слову сказать, несколько лет назад директор-2 трагически погибла: не знаю, умышленно или в состоянии аффекта, но бросилась под поезд.

Однажды после очередной пафосной речи новоиспеченного директора я решила, что вытащить себя из этой ямы под названием «школа» смогу только сама. Я начала строить «лестницу»: выходила за пределы школы, больше общалась с людьми, выражала свои мысли на бумаге, начала увлекаться рок-музыкой. В итоге окончила школу с серебряной медалью. Сегодня я вполне состоявшийся человек: получила высшее, к слову сказать, педагогическое образование, работаю заведующей отделом одной из библиотек города. Когда меня спрашивают, почему не работаю по специальности, пытаюсь одной фразой описать то, о чем здесь рассказала. Получается примерно так: «Да я школу не люблю. Саму атмосферу». Тогда собеседники считают своим долгом спросить с укором: «А зачем тогда поступала в педагогический?» Отвечу сразу: обучение в педагогическом вузе для меня из разряда «пути Господни неисповедимы», и рассказывать об этом можно долго. Если бы мне в классе восьмом-девятом сказали, что я буду учиться на педагога, я бы назвала этого человека сумасшедшим. Но я ни разу не пожалела о своем образовании, оно помогает мне в профессиональной жизни каждую минуту. И именно в вузе я встретила настоящих вдохновляющих Учителей, тех, кем восхищаюсь и кого всем сердцем люблю.

А по роду своей деятельности я очень часто общаюсь со школьниками и студентами, учителями, веду мероприятия, провожу мастер-классы, читаю лекции, занимаюсь также репетиторством. Вижу разных учителей. Встречаются и типажи, описанные здесь. Стараюсь жалеть их, ведь это несчастные в душе люди, возможно, не нашедшие себя в жизни и теперь мстящие за это окружающим. Я стала сильнее ценить и уважать гармоничных людей, несущих свет и искренне любящих свое дело. И счастлива, что такие люди есть.

Иногда смотрю на встречи выпускников поколения моих родителей, и чуть моложе их, и чуть постарше. Вижу, как искренне люди радуются возможности встретиться, готовятся, ездят к учителям. Завидую им белой завистью, и такая тоска сжимает в этот момент сердце от мысли, что для нашего поколения это скорее исключение, нежели правило.

Андрей Славин

Школа закончилась, да и ладно!

Я никогда не ностальгировал по школе, ибо благодаря ей твердо усвоил, что процесс обучения не может быть интересным, как и прочая «обязаловка» в жизни. Поэтому самая любимая из школьных фотографий – выпускная на ступенях нашей ногинской школы № 6. Настолько твердо все отложилось, что, много лет спустя, придя работать в госструктуру, ответственную за образование, я искренне удивлялся, что, оказывается, есть школы, где учиться интересно. И где учителя с удовольствием работают, а не несут тяжкий крест.

1 сентября 1970 года я пошел в первый класс в польском костюме в тонкую полоску, добытом родителями в магазине «для своих». На сером (буквально) фоне одноклассников в стандартной школьной униформе это явно был «неформат». Впрочем, про дресс-код тогда и я сам, да и мало кто знал, поэтому стильный пиджак с брюками воспринимался мной просто как элемент образовательного процесса. Зато моя первая учительница отнеслась к этому более чем серьезно. Оценив ситуацию, она по-своему создала гармонию в классе, поместив меня на первую парту среднего ряда. А для пущего визуального эффекта определила в пару прекрасную светловолосую девочку с огромными серыми глазами. Такие бывают только в первом классе. Создав такую «красоту», педагогу можно было не волноваться за нужный эффект для входящего в класс школьного и не только начальства.

Благодаря костюму я неожиданно стал «голосом» класса и даже школы и декламировал в нем стихи на торжественных мероприятиях. Изо всей череды запомнился День милиции, когда мне, вместе с другими школьниками, подарили почему-то голубого пластмассового ежика в милицейской фуражке. Такого необычного зверя я ни до, ни после не встречал ни разу. Тем более в фуражке.

В конце концов я настолько проникся важностью миссии чтеца, что сам написал стихи на тему парада на Красной площади и предложил учителям в качестве следующего выступления перед съездом районных партработников. Однако не нашел среди них понимания и даже вскоре был вообще отлучен от сцены. А костюм продержался на мне полтора учебных года, после чего был отдан соседу-первокласснику на вырост.

* * *

Я был настолько поражен соседкой по парте, что начал старательно учиться, чтобы ей понравиться. Было к чему стремиться: пока мы рисовали кружочки, палочки, яблочки и вишенки, ее тетрадь была недостижимым образцом. Зато когда начались диктанты, пришли в действие «законы блондинки», и ее прекрасная голова во время урока «прописалась» в моей тетради. Все автоматом списывалось, а чувства наши рушились на глазах. Да простят меня читающие, но после бесконечных замечаний классной и внутренних терзаний я решился на эксперимент и в очередном диктанте сознательно сделал кучу ошибок. Даже по прошествии многих лет помнится слово «дойж» («дождь») и вариация на тему «побледнела». Первое было показательно осмеяно учительницей перед классом, про второе она рассказала только вызванным родителям, которые бледнели и краснели, слушая педагога.

* * *

Традиционное домашнее задание осенью: сделать пейзаж из природных материалов. Мне это дело нравилось: набрать в лесу веточек, листьев, мха, желудей, рябины и собирать из этого объемные картины на картоне. Но та красота была застывшей, а хотелось движения, драйва. Выход в итоге нашелся: в коробку из-под египетских духов был помещен найденный под старым пнем сонный ужик. Коробку я обклеил мхом, листьями и травой, но так, чтобы она могла открываться, и замаскировал под природную пещерку. За «оживший пейзаж» я заслуженно рассчитывал на бонусы от ботанички, поэтому в школу «домашку» нес аккуратно в руках, а в классе положил на подоконник на солнышко. Уж выполз раньше задуманного – на уроке математики, которую вела директор школы. Змейка успела прослушать только про числитель обыкновенной дроби, подняла голову, и тут ее заметила директор… Все закончилось, в общем, удачно, но змей с тех пор я не переношу.

* * *

Классе в седьмом до нас дошла информация, что если человека усыпить, надавив на определенные точки на теле, он в «отключке» досконально запоминает все услышанное. Дело казалось интересным, но рискованным. Первым решился человек, которого за не выученный наизусть кусок из «Дубровского» ждала годовая «пара» и вместо заслуженных каникул – жесткие домашние санкции. На перемене перед последней литературой группа товарищей прислонила Костю к двери класса и нажала в нужном месте туловища. И он действительно «отключился». Тело окружили и бережно поддерживали в вертикальном положении, дабы не вызвать подозрений у резвившихся в коридоре школьников. Времени на все про все было не больше десяти минут. Текст, «чтобы с выражением», заставили читать отличницу Киру. Увы, мы не успели, хотя держались до последнего – разошлись, когда грозная фигура учителя литературы была в трех метрах. К сожалению, никто из нас не запомнил, как выводить из транса. В итоге тело аккуратно сползло прямо к ногам заслуженного педагога СССР Марии Никаноровны Спицыной, а непутевая голова прилегла на остановившиеся учительские туфли. И тут произошло невероятное: от грозного марьиного рыка: «Это что такое?!» – Костя очнулся и, глядя на нее снизу, уверенно произнес: «Спокойно, Маша, я – Дубровский!»

* * *

Став пионером, я узнал, что нашей школьной пионервожатой почти пятьдесят. Несмотря на это, Елена Ефремовна профессионально отдавала пионерский салют и ловко маршировала на конкурсе «строя и песни». Поначалу в силу возраста я воспринимал все как данность и не удивлялся даме зрелых лет, носившейся по школе в пионерском галстуке и в пилотке. Немного удивляло поведение родителей на школьных праздниках, которые хихикали, а некоторые из них откровенно ржали, наблюдая за церемониями с участием нашего пионерского руководителя.

Она со всеми была на «ты». От этого руководство не только уважало и побаивалось ее, но иногда просто не знало, как себя вести. За какой-то надобностью Елена Ефремовна взяла меня в городской пионерский штаб. Уверенно войдя в кабинет начальника, она увидела на стене в одном ряду с обязательными портретами ильичей лирический пейзаж на деревенскую тему. «Почему у тебя развешана аполитичная чушь? Снять!» – грозно изрекла Елена. И несмотря на попытки хозяина кабинета объяснить, что это награда от подшефного совхоза за помощь в борьбе за урожай, пейзаж был снят и отправлен к штабному завхозу до лучших времен. И они пришли очень скоро: через месяц я с удивлением увидел пейзаж в школьной пионерской комнате. На мой немой вопрос пионервожатая ответила: «Ты что, не понял: пионерия должна быть гибкой!»

* * *

Лучшим пионерам по жребию раздали письма от сверстников из стран соцлагеря. Мне досталось письмо от девочки Елены из югославского города Нови-Сад. В нем, как полагается, была красивая открытка, краткое описание ее жизненного пути и приглашение дружить. Письмо было написано на русском языке с милыми грамматическими ошибками. Ответ я писал, наверное, недели две, стараясь, чтобы текст был содержательным и политически выдержанным, но при этом простым и понятным школьнице не из СССР. Каждый вариант проверялся на родителях. В итоге, по словам мамы, получился конспект статьи на тему нерушимой русско-югославской школьной дружбы.

Я отправил письмо и стал ждать. Месяца через три прямо с урока меня вызвали в кабинет директора. Когда я вошел, увидел следующую картину: на директорском столе лежала посылка, явно не нашенская, и на нее внимательно смотрело четыре пары глаз во главе с директорскими. Далее между мной и директором состоялся следующий диалог. «Видишь?!» – спросил директор. «Да, вижу посылку», – ответил я. «Тебе?!» – то ли спросил, то ли подтвердил он. «Нет?!» – на всякий случай ответил я. «Не ври?!» – в той же тональности сообщил директор. «Не вру?!» – поддержал его я. «Вскрывать?!» – он. «Угу», – уже безо всяких эмоций сказал я, так как все понял. В посылке оказалось банок 5 замечательных югославских консервов, несколько пачек печенья и вафель, пачка какой-то крупы, конфеты, сухофрукты, пачка жвачки, что-то еще и ручной вязки шерстяной шарф и носки. Сверху лежала открытка с трогательной надписью и тремя восклицательными знаками: «Андрэй, ето тебе!!!» Добрая девочка Елена по-своему поняла искреннее письмо советского пионера, но почему-то отправила ответ на адрес школы. «Ну как до этого можно было додуматься?! Тебя что, здесь не кормят?! Надо срочно сообщить родителям!» – хором вскричали учителя, когда в коробке ничего не осталось. Я молчал. Тогда директор спросил: «И что со всем этим делать?» – «Отдать в школьную столовую», – уверенно ответил я. «Верное решение, только забери письмо», – сказал директор. И, подумав, добавил: «…И шарф с носками». Дома я нашел самую красивую открытку, написал большими печатными буквами: «Спасибо, Элэна», – и отправил по уже знакомому адресу.

Первая любовь

Ирина Дементьева

Любовь с улицы Валентины Терешковой

Все мы переехали в новостройки, которые сегодня презрительно зовут «хрущобами», из старых развалюх и бараков. Под нашими окнами грохотал трамвай – и это никого не смущало, потому что казалось отличительным признаком городской цивилизации, а за трамвайной линией были гаражи и буйно цветущие по весне сады… Мы были детьми шестидесятых, жили в городе Горьком (хорошо, что ему вернули историческое название Нижний Новгород!) и были счастливы.

Здесь, в окружении кирпичных пятиэтажек, построили новую школу. Сначала наша улица называлась микрорайоном под каким-то номером, потом Зональной. А потом в космос полетела первая женщина-космонавт, и наша улица стала носить имя Валентины Терешковой. А детский клуб «по месту жительства» и магазин спорткульттоваров на первом этаже нашего дома получили название по ее радиопозывному – «Чайка». Надо ли говорить, что пионерской дружине школы № 11 тоже было присвоено имя Терешковой?..

Все малолетнее население нашего двора попало в один первый класс. Школа оказалась совершенно замечательным новым миром. Четыре этажа, белый кирпич стен (в отличие от строгого красного кирпича жилых домов), громадные окна, широкие коридоры – удивительный и неведомый мне до сих пор простор помещений, удивительные люди… Там даже завуч и директор носили необычные и странные имена – Диана Ивановна и Глафира Степановна (Береснева, почетный гражданин нашего города). Правда, первую нашу учительницу звали Анной Павловной (Кабанова), и это, несомненно, приближало ее к реальной жизни, но зато потом литературу у нас преподавала блестящая и ироничная Фелицата Павловна (Красильникова), у которой на все случаи жизни находилась цитата из классиков, а библиотекарем была Этта Михайловна (Афраймович)…

И еще в этом мире были красивые мальчики и девочки… Себя к таковым отнести не могу – я была толстушкой, к тому же пошла в первый класс в смешных круглых очках с заклеенным стеклом (ранняя любовь к чтению вышла мне боком) и с мышиными хвостиками вместо косичек – какая уж тут красота! Вот у других девочек были пышные косы и хорошенькие кудряшки, большие глаза и длинные ресницы…

Среди красивых мальчиков класса был Мишка Петров. Боюсь, его красоту никто, кроме меня, тогда не разглядел – при той скорости, с какой он двигался, смеялся, гримасничал, это было затруднительно… Были кроме него и другие шалуны в классе, но не такие веселые и дружелюбные. А с ним было как-то легко. Несмотря на то что он меня постоянно задирал – щипал исподтишка, толкал, дергал за косички, обзывал «очкариком» или «Тумба-Юхансоном» (это какой-то хоккеист, но ко мне относилась только первая часть его имени – тумба)… А еще Мишка очень много знал о животных и растениях, дома у него обитала всякая живность, он лучше нас всех умел различать деревья и всякие цветочки-травки – кажется, его отец был специалистом в этой области. И как же интересно было с этим мальчишкой разговаривать (когда он не кривлялся, конечно)! Я любила его тихо и тайно, как героиня подслушанной на взрослых семейных праздниках песенки Новеллы Матвеевой («Мне было довольно видеть тебя, встречать улыбку твою…»).

Главным местом нашего общения был двор. Этот маленький зеленый оазис мы сделали своими руками. Конечно, штакетник вокруг газонов, лавочки, лесенки и качели для малышей построил ЖЭК, но все жители и мы, дети, постоянно выходили на субботники – сажали деревья, кусты, цветы, убирали мусор и воевали с теми, кто мусорит.

Когда нас принимали в пионеры, то принимали не всех сразу, а порциями. Я в первый набор не попала из-за плохого поведения (не выполнила общественного поручения по шефству над первоклашками: почему-то их свободное время для занятий с «шефом» постоянно совпадало с моими уроками музыки), а Мишка – попал! Первый прием был самым торжественным – это было 22 апреля, в день рождения Ленина и день всесоюзного субботника. И вот после уроков Мишка вышел во двор на субботник в спортивном трико с отвисшими коленками, но при красном галстуке. С каким рвением он принялся за работу! Вынес из дома ведро и лопату, копал ямки для саженцев, что-то поддерживал, где-то поливал, его красный галстук мелькал то там, то тут… Бурный эмоциональный подъем причастности к какому-то великому общему делу не давал ему сидеть на месте…

А я (без красного галстука) топталась рядом, все делала невпопад и чувствовала себя чужой (на этом празднике жизни) и никому не нужной. Ситуация грозила перерасти в депрессию с тайными слезами… И мой товарищ, хоть и хлопал меня по плечу и пытался утешить – ну подумаешь, примут через неделю! – все же своей радости скрыть не мог, и от этого мне почему-то было грустно… В тот день я поняла, что даже близкие люди не обязаны надевать траур, если у тебя неприятности, а у них – радость. И это именно я должна засунуть свое недовольство в карман и не портить другим праздник…

К тому же моя последующая общественно-полезная деятельность все-таки принесла свои плоды – в пионеры меня приняли и даже выбрали звеньевой, а потом и председателем совета отряда…

Но главное тогда для меня было находиться там, где Мишка… Играть в его команде (зимой – в хоккей без коньков, а летом – в другие шумные игры: «вышибалы», «штандр-стоп», «калим-бам-ба»…), вместе петь всякие пионерские песни (у Мишки был хороший голос, но музыкой он не занимался), гулять в парке (в парк имени Ленинского комсомола мы ходили на маевки, как первые нижегородские марксисты, пекли картошку в костре, добывали березовый сок и первоцветы). А еще мы ходили на лыжах на Щелоковский хутор (это лесной массив в черте города, недалеко от нашей школы), катались с гор и бегали среди деревьев по многокилометровой лыжне… Там же мы потом играли в «Зарницу», соревновались в стрельбе и ориентировании… Спортивные успехи мне не очень давались, но я тянулась за Мишкой… А ему было важно доказать, что он крутой: «Вот смотри, председатель, какой у тебя звеньевой!» – говорил он, показывая мне очередную рукодельную ловушку или кормушку для птиц, скворечник или собственноручно сплетенную рыболовную снасть… Моя мама как-то сфотографировала нас: девочку с нотной папкой и мальчика с рогаткой – он учил меня ею пользоваться… Фотография, к сожалению, получилась размытой, нечеткой и в конце концов затерялась.

А потом мы повзрослели. Наши дороги разошлись – я переехала с улицы Терешковой, мы стали учиться в разных школах, поступили на разные факультеты университета, изредка сталкивались на общих студенческих мероприятиях, до меня иногда доходили известия о его житье-бытье… И я почти забыла свою детскую любовь.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Каково владеть богатейшей международной корпорацией, производящей все виды вооружения? Обладать неог...
Сэнди приезжает в курортный городок Дольфин-Бэй, где подростком проводила летние каникулы, и встреча...
Ты в новом мире. У тебя высокое положение в иерархии империи. На счету немерено денег и впереди вся ...
В конце семидесятых Брежневу становится известно, чем кончится перестройка, и он соглашается на гига...
По разному можно писать о любви. Елена Лыжина нашла свой стиль: безжалостная откровенность. Так умел...
Кэтрин Томас – обычная провинциальная девушка, которая мечтает однажды выйти замуж за хорошего парня...