Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) Быков Дмитрий

Вера Прокопьева

Как же я хотела пойти в школу!

22 июня 1941 года началась война. Мы жили в Орловской области, в 25 километрах от Орла в поселке Юдины дворы. К концу августа 41-го немцы захватили наш поселок. Два года тяжелой жизни, два года рабства.

Молодежь угнали в Германию. Отцы воевали на фронте. Остались дети, женщины, старики. На окраине нашего яблоневого сада немцы устроили окопы для своих танков.

В 1943 году началось наступление наших войск, фашистов погнали с Орловщины. Когда советские войска подходили к нашему поселку, немцы всё население – то есть женщин, детей, стариков, – погнали на запад, а поселок наш сожгли. Так и гнали нас немцы: мы бредем, по бокам идут фашисты с автоматами. А когда наши начинали стрелять, немцы выставляли нас, пленных, вперед – как живой щит…

После каждого сражения на поле оставалось много убитых стариков, женщин, детей… Так гнали нас фашисты больше двух месяцев. Нас было три сестры: трех, пяти и восьми лет – и мать. Мне было пять. И я своими маленькими ножками прошагала Орловскую и Брянскую области, и мы уже шли по Гомельской области, когда нас освободила Красная Армия. Как началось большое сражение, мать выкопала ямку, сунула туда нас, детей, и накрыла своим телом. И мы так лежали три дня.

Когда наши войска выбили немцев со станции, нашей радости не было предела: мы побежали встречать наших солдат. Они шли грязные, в пыли, крови, бинтах, но счастливые, улыбались нам. А матери плакали от счастья, что вырвались из плены, что живы.

И потом мы пошли назад, домой. Шли почти два месяца. Когда подошли к своему поселку – это было в конце октября, – увидели, что от него остались только печки и трубы: домов нет, сожжены. Женщины плакали, кричали, причитали. Ведь впереди зима, где жить?

Два года мы жили в соседней деревне в доме родственников, которых угнали в Германию. А когда летом 45-го те вернулись, нам пришлось уйти из их дома, потому что он был очень маленький.

Мы пошли в свой поселок. Мать напилила больших суков с фруктовых деревьев, с ракит, построила шалаш, и стали мы жить в шалаше. Нашли на пепелище нашего дома обгорелую кровать, подогнули ножки и поставили в шалаш. Другую кровать сделали из сучьев. В погребе нашли старый улей. До войны отец держал пчел. Этот улей поставили на бок, и получился стол. На нем ели, а внутрь ставили чашки. Еще на нашем пепелище мы нашли маленькую игрушку – белую фарфоровую собачку длиной с палец. У собачки была отбита передняя лапка.

Но эта единственная игрушка для нас, трех девочек, была ценнее всего на свете. Много лет мы хранили ее, берегли.

Моя старшая сестра закончила первый класс. Летом ученики копали торф для школы, чтобы в холода топить печку. Угля не было, так как все шахты были разрушены.

В школу брали с восьми лет, а мне еще не исполнилось, поэтому меня не записали в школу. А я так хотела!.. Я дома училась вместе с сестрой, умела считать и читать. Чтобы меня записали в первый класс, я стала помогать копать торф для школы. Торф – это большие куски земли примерно 20 20 20, а то и больше, мокрые, тяжелые. Старшие ученики копают в яме торф, подают наверх, а мы, мелюзга, эти кубы оттаскиваем. Очень тяжелый труд.

Надо мной подсмеивались, подшучивали старшие дети: бери большие куски, а то не запишут в школу. И я пыхчу, с трудом тащу этот торф, стараюсь изо всех сил, только чтоб приняли в школу.

И вот наступило 1 сентября 1945 года. Мы пошли в школу. Меня сначала не приняли, но приходить в школу разрешили, а к концу четверти оказалось, что я читаю лучше всех и считаю хорошо, и тогда меня записали. Я стала школьницей и очень этим гордилась. В школу мы ходили за три километра. Так как мы жили в шалаше, то уроки приходилось делать на улице, на пеньке. В шалаше темно. А пенек, где спил, не гладкий, шершавый, писать очень трудно и буквы получались неровные. Да и сидеть на корточках, согнувшись около пенька, тоже неудобно. Но делать нечего. Я писала и плакала. И очень старалась, чтобы было хорошо.

А еще беда. Осенью дожди часто, у нас черноземы. После дождей много червяков дождевых. Я их очень боялась. Обуви не было. Ходили в школу босиком. Бегу, перепрыгиваю лужи, боюсь наступить на червяка, плачу. Ужас! А еще холодно, ноги мерзнут. Пока пробежишь три километра босиком, ноги отмерзнут, становятся красные, как у гуся. Прибежишь в школу, а там печка натоплена, тепло. Сядешь, ноги начинают отходить, покалывают. И когда отогреются, так хорошо становится.

В октябре мама осилила и купила мне галоши. Галоши – черные, блестящие, внутри мягкие с красной фланелькой. До чего хорошо: тепло, сухо! Когда я пришла первый раз в галошах в школу, все сбежались смотреть на эту красоту. До сих пор помню эти галоши.

У всех у нас после войны не было ни обуви, ни одежды. Ходили оборванными, в заплатках. А пальто нам шили из шинелей – неважно, русских или немецких солдат. Что нашли в окопах, тому и были рады. Эти пальтишки мы называли шинелишками. Я свою шинелишку носила до четвертого класса. Потом выросла, и ее стала носить моя младшая сестра.

Школа наша была в частном доме. За перегородкой жила женщина, а в комнате – класс. Вместо парт были длинные лавки. Высокая лавка – это стол, низкая лавка – чтоб сидеть. На лавку вмещалось шесть или семь человек.

Один учитель учил сразу два класса: первый и третий, или второй и четвертый. На двух лавках сидел первый класс, на следующих двух – третий.

Первым учителем у меня был Павел Ильич. Он привил нам любовь к знаниям, стремление учиться, познавать новое.

Когда копали торф для школы, Павел Ильич говорил девочкам, чтобы брали и таскали куски торфа поменьше, не надрывались. Берег нас.

В начальной школе были уроки пения. Музыкального инструмента никакого не было. Пел Павел Ильич, а мы ему подпевали. Пели всегда военные песни: «По долинам и по взгорьям…», «Раскинулось море широко», «Варяг» и др.

Павел Ильич говорил нам: «Учитесь лучше, старайтесь. Тогда наступит хорошая жизнь, вы будете нарядными ходить, конфеты будут у вас всегда». И мы старались. Мы так этого хотели. Всю жизнь вспоминаю его с большим уважением и любовью.

Владимир Рабинович

Спасибо, что поверил!

Что оставляет после себя человек? Рожденных детей, построенные дома, посаженные деревья, воздвигнутые плотины, проложенные трубы, пошитую одежду, написанные песни… Но самое важное, что оставляет человек, – это частичку своей души. Мы можем не помнить имя того, кто родил, построил, написал, но его душа видна, если она там есть. Мы можем не помнить, откуда в нас именно то, что мы имеем, почему мы такие, кто нас такими сделал, но частичка души того человека, который повлиял на нас, в нашем подсознании, внутри… и она определяет нашу жизнь и поступки.

Окончив восьмой класс, я собрался пойти в девятый. Производственные трехлетки тогда только начали организовывать. Но меня не хотели принимать из-за плохого поведения. Никого из учителей не прельщала перспектива возни с трудным подростком. Однако на педсовете, куда меня пригласили вместе с родителями, я поклялся не нарушать дисциплину. Последнее слово оставалось за директором, Петром Васильевичем Бурнашевым. Он принял меня в школу, несмотря на сомнения учителей, за что до я до конца своих дней буду ему благодарен.

В девятом классе у меня появился друг – Вовка Устинов. Мать Вовки умерла, и отец воспитывал его один. Отец – фронтовик, подполковник, начальник медсанчасти крупного ракетного соединения, находящегося километрах в десяти от города. Вовка частенько бывал у отца в части. А отец его еще с войны увлекался стрелковым оружием. Дома он держал карабин, малокалиберку и пистолеты разных марок. Доступ у Вовки к этим вещам, очень привлекательным для каждого мальчишки, был свободным. Мы с трепетом рассматривали оружие, и, конечно, у нас чесались руки проверить его в действии. В городе это было невозможно.

– А не пойти ли нам в лес на охоту? – как-то предложил я.

Эта идея Вовке понравилась.

– Надо только придумать, чем объяснить свое отсутствие на уроках, – осторожно заметил он.

– Ха, тут и думать нечего: зря, что ли, твой «папахен» главным доктором служит, – моментально сориентировался я. – Вот ты бланки с печатями и стяни, когда его в кабинете не будет. А мы их потом заполним. Родителям скажем, что пошли в поход с классом.

Вовка достал бланки, и мы, дождавшись, пока его отец остался ночевать в части, отправились на охоту.

В то время уральская тайга на севере Свердловской области была еще нехоженой. Доехали мы на поезде до глухой станции и поняли, что без лыж нам далеко уйти не удастся. Шли по снежной целине и скоро выдохлись. Хорошо, что в лесной чаще наткнулись на небольшую хижину – зимовье охотников. Мы несказанно обрадовались, потому что там были дрова, чай, сахар и запас продуктов – консервов и круп. А также водка.

Растопили печку, вскипятили чай, разлили в жестяные кружки понемногу водки и открыли консервы. В тепле от выпитого нас разморило, и мы уснули на широких лавках, стоящих вдоль стен, крепким сном праведников.

Потом, через много лет, я удивлялся, как нам повезло. Не заблудились в лесу, не замерзли, не перестреляли друг друга, нашли зимовье охотников. Даже выпив водки, не опьянели сильно с непривычки и ничего не натворили.

Мы смело принесли справки о нашем отсутствии в школе по болезни, которые сами и заполнили, применив при этом свои детские познания в медицине. Однако на классного руководителя наша липа не произвела никакого впечатления. Сразу два ученика заболели одной болезнью и принесли справки, где стояла печать воинской части? Поднялся скандал, родителей вызвали в школу, нас вынудили признаться во всем. Вовкин отец тут же отвез оружие в часть.

Мне, как злостному хулигану «со стажем», грозило исключение из школы. О том, что ничего в жизни не бывает случайного, дошло до меня значительно позднее, но, конечно, не тогда, когда я сидел напротив учителя математики Бориса Соломоновича Гельруда в одном из пустых классов.

Занятия уже закончились, и в школе наступила непривычная тишина.

Математик учил еще мою старшую сестру и никак не мог поверить в то, что я такой непутевый.

– Владимир, давай поговорим по-мужски. Хочу, чтобы ты понял: дело весьма серьезное. У тебя есть два пути: первый – тебя исключают из школы, на работу по малолетству никуда не принимают, и т сидишь на шее родителей, у которых на тебя нет миллионов. Твоим домом становится улица. Чем это грозит, ты знаешь лучше меня.

Второй – ты оканчиваешь школу и поступаешь в институт, я готов помочь тебе в учебе. Смогу договориться о переводе тебя в свой класс. Не хочу давить и заставлять выбирать то, что тебе не по нраву. Ты должен решить все сам. И еще: я не стал бы разговаривать с тобой, если бы не был уверен, что ты умный и способный человек.

Последняя фраза оказалась тем самым ключиком, который открыл мою душу, прежде наглухо закрытую болезненным подростковым самолюбием и боязнью унижения.

– Мне не нужно помогать в учебе, сам справлюсь.

Этим заявлением, похожим на вызов, я безотчетно убивал двух зайцев: демонстрировал свою независимость и гордость, с одной стороны, и согласие на устраивающий меня второй вариант – с другой.

– Ну вот и прекрасно, я не ошибся в тебе.

– Но у меня есть условие.

– Ух, ты даже способен поставить условие. И в чем же оно заключается?

– У меня есть друг Вова Устинов, я хотел бы учиться с ним в одном классе.

– Понимаю тебя, это сложнее выполнить, но я это условие принимаю.

Через два дня нас с Вовкой перевели в класс Бориса Соломоновича.

Этот класс считался лучшим из десяти девятых классов трехлетки – в него со всего города собрали одаренных ребят, завоевавших на конкурсах и олимпиадах по математике призовые места. Из них должны были готовить программистов вычислительных машин (компьютеров тогда еще не было). Я такой математической одаренностью не отличался, но для Б.С., по-видимому, это не имело большого значения.

Уровень мотивации к учебе в классе был действительно высоким, особенно на фоне всеобщей ученической безалаберности. В этой атмосфере я быстро перековался. Ребята подобрались дружные, умные, все за одного. Мероприятия проводили вместе: вылазки за город, походы, викторины, вечера отдыха, поездки в далекие города. Эту атмосферу мы сохранили на долгие годы, когда школа осталась уже далеко позади.

На летних каникулах я работал в геологоразведке и заработал первые деньги. Купил подарки всем членам семьи и часть заработанного оставил про запас.

Деньги пригодились уже через несколько месяцев. Во время зимних каникул «Соломон», как звали Бориса Соломоновича за глаза ученики, решил свозить класс в Москву. Там он договорился с директором одной из московских школ, бывшим своим сокурсником по Московскому педагогическому институту, о проживании учеников в пустой школе во время каникул. Все запаслись спальными мешками, потому что спать предстояло на полу.

«Соломон» зачитал список учеников, которые едут в Москву; меня и Вовки Устинова в этом списке не оказалось.

– Борис Соломонович, почему нас не берут в Москву? – спросил я.

Мой прямой вопрос требовал такого же прямого ответа, который Б.С. дать не мог.

– Видишь ли, билеты приобретены в вагон для некурящих, а вы курите, – отшутился он.

Я, конечно, не был удовлетворен таким ответом, но из-за своей гипертрофированной гордости переспрашивать не стал. Лишь значительно позже узнал причину.

Зимой уроки физкультуры проводились на лыжах в недалеком хвойном лесу. Лыжами все увлекались тогда на Урале повально, инвентарь закупала школа. Ботинок специальных еще не изобрели, крепление состояло из сыромятного ремешка, вдетого в сквозное отверстие в лыже. И уже в него вставляли ногу в валенке и привязывали веревкой.

Нужно было бежать на лыжах дистанцию в пять километров по накатанной трассе. Мы с Вовкой пробегали треть дистанции, садились на пенек и курили, ждали, пока все ученики пробегут мимо. Потом, не торопясь, вставали на лыжи и бежали не по трассе, а напрямик, срезая ее чуть ли не наполовину. Наст, если погода была морозная, держал хорошо. Мы рассчитывали приходить с основной группой, не отставая, но и не забегая вперед, чтобы не заметили. Но, видимо, кто-то выдал. Всегда находится такой человек – из зависти ли, или для того, чтобы выслужиться…

Нас вызвали «на ковер» к директору, где мы писали объяснительные записки. По итогам четверти нам поставили четверки по поведению.

Б.С. не мог включить нас, с четверкой по поведению, в список для поездки в Москву, ведь она была как поощрение и частично оплачивалась Городским управлением образования.

Однако я с детства был мальчиком решительным и упрямым.

– Слушай, Устин, а что, если мы поедем в Москву сами?

– Как это сами? – Вовка непонимающе смотрел на меня.

– Да так: сядем в поезд и поедем.

– А деньги, а родители, а…

– У меня есть немного денег, на поездку хватит, будем экономить. А ты возьмешь у отца. Скажем предкам, что едем в Москву всем классом. Проверять они не будут: мы уже взрослые.

Такой дерзости от меня никто не ожидал. Вовку я позвал с собой потому, что вдвоем казалось менее страшно, все-таки первый раз уезжаем так далеко от дома сами, да еще тайно. Родителям мы, конечно, сказали, что едет весь класс с Борисом Соломоновичем.

Встретили мы наших ребят на Красной площади. Они были очень удивлены, а Б.С. спросил, что мы здесь делаем. Мы ответили, что в Москве проездом. Это было, конечно, натуральное вранье, и Б.С. это понял. Но, как мудрый педагог, не стал сдавать нас родителям, когда возвратились из поездки.

Хорошо, что билеты были куплены заранее и гостиница оплачена. К концу нашего путешествия денег не осталось вовсе. В поезде, в целях экономии, мы взяли одну постель на двоих. Купили на последние деньги две банки кукурузы и растянули их на все время возвращения. За двое с половиной суток, которые поезд шел от Москвы до Урала, похудели изрядно.

Благодаря Борису Соломоновичу я сумел успешно окончить школу, хотя учился на троечки. Из всех предметов выделял только литературу и немецкий. Учительница русского языка и литературы меня обожала, и я этим пользовался без тени смущения. Мне одному дозволялось писать сочинения на любые темы. На уроках частенько кропал учительнице стихи, она знала об этом и редко спрашивала меня по учебной программе. На перемене отдавал ей свои стихотворные наброски. Учительница отнекивалась, но листочки, вырванные из ученической тетради, брала. То, что было положено по программе, я учил небрежно, писал только на свободную тему, и это сослужило мне позже плохую службу.

При поступлении в институт пронесся слух, что свободной темы на вступительных экзаменах не будет. Мне это грозило «завалом» экзамена, но тема свободная, к счастью, была.

Перед школьными выпускными экзаменами Б.С. собрал класс и рассказал, что нужно постараться сдать экзамены как можно лучше, тогда в аттестате будут хорошие оценки. Мы активно обсуждали: кто и в какой вуз хочет поступать, где какой конкурс и как учитываются оценки аттестата зрелости.

Я возразил Б.С., что у меня тройки по большинству предметов, и результаты выпускных экзаменов не повлияют на оценки в аттестате. Тогда он сказал:

– Ты неправ, Володя. Если сдашь экзамены хорошо, то оценки значительно улучшатся.

– Значит, если у меня по истории была все годы тройка, а сдам этот предмет на пятерку, то…

– Если сдашь на «отлично», то есть вероятность, что будет пятерка в аттестате.

– Этого не может быть! – возразил я.

– Я тебе обещаю.

Из принципа я решил сдать все предметы на «отлично». Никуда не выходил из дому весь экзаменационный месяц, спал по четыре-пять часов. Учил, учил, учил. Получил «пятерки» на всех экзаменах, кроме одного.

Борис Соломонович сдержал слово: оценки в моем аттестате значительно повысились.

Я с успехом окончил школу, поступил в институт, а потом и во второй. Три года с Учителем – вот так, с большой буквы! – были одним из самых ярких периодов моей жизни.

Последний раз видел его в 1989 году, когда прилетал на двадцатипятилетие окончания школы. Мы пили в компании повзрослевших и постаревших одноклассников, многих я едва вспомнил, и он все время подначивал меня насчет кооператива, который я к тому времени создал. Он был такой же живой и энергичный, но какая-то печать потусторонности уже лежала на его лице.

Через десятки лет, с грустью разглядывая мутноватое черно-белое коллективное фото, я с трудом вспоминал имена и фамилии одноклассников.

Минуло еще четверть века. Я уехал в другую страну. О том, что Учитель умер, узнал случайно.

Остались у меня только старые черно-белые фото. Да и их я смотрю редко…

Елена Литинская

На Большой Семеновской

В 1955 году мы переехали в Мажоров переулок у Большой Семеновской, и я пошла в первый класс. Время, надо сказать, было унылое, какое-то серое. Ученики носили школьную форму. Белые воротнички меняли раз в неделю, а коричневые платья и сизые гимнастерки не стирались месяцами. В классах тошнотворно пахло потом. Девочкам предписывалось заплетать волосы в косички с бантиками. Мальчиков, как арестантов или новобранцев, брили наголо. Даже чубчик а-ля Тарас Бульба оставить запрещалось. К третьему классу волосы милостиво разрешалось чуть-чуть отрастить.

Школа № 425, что на Большой Семеновской, была обычной средней школой, не самой хорошей и не самой плохой в Москве, но наш класс 1-й «Б» оказался прямо-таки ниже среднего. В классе было более сорока учеников, из них несколько второгодников, три отличника, человек пятнадцать хорошистов и троечников, а остальные, как на подбор, – сплошная серая масса, состоящая из тугообучаемых, проблемных детей, которых и на второй год оставлять бессмысленно.

Учительница начальных классов, А.В., была женщиной средних лет, отнюдь не привлекательной внешности и весьма сурового нрава. Она ухитрялась говорить, раскрывая рот, но почти не разжимала челюсти, демонстрируя вставные зубы. Ее оскал весьма отдаленно напоминал улыбку. За свирепый нрав и плотно сжатые челюсти ей было дано прозвище «горилла». А.В. носила почти всегда одно и то же платье зеленого цвета в крупную клетку, черные туфли-лодочки, которые были ей великоваты и, спадая с ног, звучно цокали, когда она медленно и гордо несла себя по школьной лестнице. Единственным украшением учительницы был белый газовый шарфик, кокетливо завязанный на увядшей шее. А.В. благоволила к отличникам и старательным ученикам. К двоечникам и тупоголовым была беспощадна. Могла оттаскать ученика за ухо и даже стукнуть по голове линейкой или костяшками пальцев. Никто и пикнуть не смел, а о том, чтобы пожаловаться родителям, и подумать не могли.

В нашем классе было скопище занятных фамилий. Любимец А.В. – отличник и староста класса – носил веселую огородную фамилию Морковкин. Один из двоечников выделялся ласковой фамилией Кошечкин, да и похож он был на черного худенького котенка. Другой двоечник, низкорослый, угрюмый, низколобый мальчик, не произнесший в классе ни одного слова, носил совсем неблагозвучную фамилию – Сбродов.

Я сидела за партой с круглолицым, как блин, мальчиком по имени Коля Валин, которого мы дразнили Валя Колин. Моей миссией было подтягивать Колю-Валю по арифметике и русскому языку. Несмотря на мои и Колины-Валины старания, его все же оставили на второй год.

А.В. относилась ко мне хорошо, пожаловаться не могу. Но предписание есть предписание. В классном журнале на последней странице указывались анкетные данные учеников: день и год рождения, адрес, телефон, имена-отчества родителей и т. д. В том числе была графа «национальность». Как-то раз во время классного часа А.В. стала вызывать нас, первоклассников, к учительскому столу и задавать личные вопросы для заполнения анкеты. Дошла очередь и до меня.

– Какая твоя национальность, Литинская? – спросила без всякого подвоха учительница.

Я призадумалась и ничего умнее не нашла, как прикинуться наивной дурочкой и промямлить:

– Не знаю! – хотя прекрасно знала, что я еврейка, что мои дедушка и бабушка – еврейские актеры в Варшаве, что моя другая бабушка разговаривала на нашей старой квартире с соседкой Ревеккой Абрамовной на идише. Я все это знала, но мне почему-то совсем не хотелось сообщать об этом учительнице для записи в классном журнале. Чувство интуиции подсказывало мне, что еврейкой быть нехорошо, даже стыдно, что меня будут дразнить за глаза или в глаза и что лучше пока этот вопрос оставить открытым.

– Не знаешь? – удивилась А.В. – Ну, спроси своих родителей. В следующий раз мне скажешь.

– Мам, А.В. спросила, какой я национальности, – сообщила я вечером маме.

– А ты разве не знаешь? – удивилась мама.

– Я-то знаю, но зачем это нужно писать в журнале, не понимаю.

– Я тоже не понимаю. Но раз надо, значит надо. Скажи ей, что ты еврейка, и дело с концом.

– Не скажу! – упрямилась я. – Пускай вызывает вас с папой. Сами с ней разбирайтесь. – Голос мой дрожал, и я вот-вот готова была зареветь.

– Ну, что ты, моя маленькая! Не расстраивайся! – запричитала мама. – Быть еврейкой совсем не стыдно. Надо гордиться этим, а не плакать.

– Ты не знаешь, не знаешь! Переведи меня в английскую спецшколу, ну пожалуйста! – умоляла я, предполагая, что обстановка там будет лучше и по крайней мере я не окажусь единственной еврейкой в классе.

А.В. больше не задавала мне вопроса о национальности, и в этой графе у меня какое-то время зияла пустота, которая в один не очень прекрасный день сама по себе заполнилась словом «еврейка». Впрочем, все ребята и так знали, кто есть кто, и мне доводилось неоднократно ощущать на собственной шкуре нелегкое бремя моей древней, но непопулярной национальности. Витя П., сидя за партой впереди меня, частенько оборачивался и в приступе гордого национализма высовывал язык и повторял, как заклинание: «А я – русский, русский!» На что я реагировала с вызовом: «И все равно – идиот!» В благородном порыве защитить меня и возвысить одна из моих подруг Наташа Б. шипела Вите в ответ: «Молчи, кретин! Ленка совсем не похожа на еврейку». Это был лучший аргумент, на который она была в такие минуты способна. Тут вклинивался в разговор Валера Г. и многозначительно заявлял:

– А моя бабушка сказала, что даже Лазарь Каганович – еврей. – После такого довода все умолкали.

Наташа была из очень бедной семьи. Жила вместе с матерью, женщиной свободных нравов, в двух проходных комнатках, в которых кроме дивана, шкафа, кровати и стола со стульями другой мебели не припомню. Наташа рано познала, что такое секс. В пятом классе она с отчаянной бравадой описывала мне подробности своих отношений с мальчиками старших классов.

Несмотря на браваду, Наташа сознавала, что растет в гадком омуте, и старалась из него выбраться, подружившись со мной. Во мне она вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, чувство дружбы, сопереживания и стремление помочь, с другой – брезгливость и даже гадливость. Она частенько теряла ключ от квартиры (или ее мать просто выгоняла из дома) и, бывало, прибегала к нам в воскресенье с утра пораньше, когда мои родители еще лежали в постели. Воскресенье тогда был единственным выходным днем, и папе с мамой хотелось выспаться, а тут – звонок в дверь, и на пороге – Наташка, зареванная, голодная… Родители вставали, приводили себя в порядок, и мы все садились завтракать.

Что такое антисемитизм? Заразная болезнь или свойство души, вошедшее в плоть и кровь младенца с молоком матери? Не знаю. Несмотря на привязанность к нашей семье, Наташа также страдала этим недугом. Как-то мы повздорили. И она не удержалась и бросила мне в лицо резкое «Ну, ты, еврейка!» Я ничего ей не сказала в ответ, но перестала разговаривать и вообще замечать ее. Мы не общались несколько месяцев, а потом пионервожатая Валя сумела нас помирить. Для Вали, как и для многих, слово «еврейка» было ругательным. И она приняла абсолютно «гениальное» решение, приказав Наташе вообще никогда не произносить этого слова и попросить у меня прощения. Наташа раскаялась в содеянном, попросила у меня прощения, и я, конечно же, простила ее… Вот так решился еврейский вопрос в нашем классе. Слово «еврейка» стало запретным.

Как и все советские дети, мы с благоговением относились к вождям мирового пролетариата: Марксу, Энгельсу, Ленину и Сталину. Портреты вождей висели в каждом классе, в учительской и актовом зале. Однажды подходит ко мне другая моя подруга, Люся Г., показывает рукой на портрет Сталина и громко говорит:

– Мой папка сказал, что он плохой.

– Ты что, обалдела, что ты такое говоришь? – прошептала я в негодовании.

– Плохой, плохой! Не веришь – спроси у своего папки, – со знанием дела предложила политически подкованная Люська.

Я еле дотерпела до конца уроков, чтобы по дороге не расплескать эту потрясающую весть и донести до мамы. Дома мама подтвердила справедливость слов Люси и простыми и понятными словами, как умела, рассказала мне о прошедшем ХХ съезде партии и разоблачении культа личности Сталина.

– Что же ты мне раньше не сказала? – возмутилась я. – Я перед Люськой выглядела как серость необразованная.

– Пусть лучше об этом вам в школе учителя рассказывают, – ответила мама. – А то я скажу что-нибудь лишнее, ты расскажешь своим подругам, и потом бог знает, что будет… – Мама не могла забыть 37-й год, когда ее тетю арестовали и расстреляли.

В пятом классе стало как-то интереснее, живее, не так беспросветно. Все, кто мог остаться на второй год, уже остались. Все, кто нуждался в специальном обучении, уже отсеялись. Добавилось несколько способных, симпатичных ребят, из которых я выделяла одного. Звали его Володя Х. Меня привлекали его хорошая успеваемость, недрачливый нрав и большие выразительные ярко-голубые глаза, которыми он иногда бросал на меня смелые взгляды. Он что-то хотел мне сказать этими своими огромными голубыми глазами, но, увы, так ничего и не сказал – до конца пятого класса. А потом мы переехали на другую квартиру и меня перевели в другую школу.

В пятом классе мне повезло также и с учителями. Наиболее яркой личностью был учитель математики – Г.И. Он был инвалидом войны, после контузии, и это, бесспорно, сказалось на его эксцентричной манере преподавания. Но предмет свой он знал блестяще и удивлялся с, мягко выражаясь, грубоватой для учителя непосредственностью, если кто-то чего-то не понял.

Например, вызывает он к доске девочку Машу. Просит решить задачку по элементарной алгебре, а девочка ни в зуб ногой. Терпение Г.И. лопается, и он громко и с выражением восклицает на весь класс: «Ка-ка-я дура! Иди на место». Бедная Маша покрывается от стыда и позора красными пятнами и покорно садится за свою парту. А класс веселится, не проявляя к бедной Маше ни капли сострадания. О жестокосердная юность!

А бывало и так. Объясняет Г.И. новый материал, а потом спрашивает отдельных учеников, как, мол, поняли. Одного спрашивает – не понял, другого, третьего… Не поняли. Ну, и в сердцах бросает фразу, запомнившуюся мне на всю жизнь:

– Да откуда вы такие взялись? Сетями, что ли, вас по Москве ловили?

Еще запомнилась мне наша классная руководительница, учительница русского языка и литературы – Г.В., молодая женщина лет тридцати, красивая, почти как Марина Влади. Ее муж был лет на двадцать старше, представительный, удобный для жизни, но явно ею не любимый. Была она беременна, но глаза ее не светились радостью предстоящего материнства. Г.В. целиком сосредоточилась на своей не слишком удавшейся личной жизни и тащила воз преподавания как унылую обязанность. Ученики ее недолюбливали, и кто-то в отместку за «двойки» взял да и сжег «святая святых» – классный журнал. То-то шуму было в учительской!

Географию преподавала симпатичная, спокойная женщина – Е.А. Несмотря на простое русское имя-отчество, видно было, что она была еврейского происхождения, но моих одноклассников это не смущало. Возможно, к пятому классу они духовно выросли, да и время начиналось новое – шестидесятые годы, пик хрущевской оттепели. Антисемитизм не то чтобы испарился, но как-то ушел на задний двор сознания. Географичка и математик дружили… Об их «дружбе» шушукалась вся школа. Когда у Е.А. случалось «окно», она частенько приходила к нам в класс на урок Г.И. И наоборот. Вот такие настали времена, и наша свирепая директриса по кличке Джага смотрела на эти вольности сквозь пальцы.

Прожили мы в Мажорове переулке, худо-бедно, шесть лет. А может, вовсе даже не худо и не бедно. Побывав у меня в гостях, Люся Г., семья которой жила в бараке, пустила слух, что «Литинская живет богато». Таким образом, если согласиться с Люсей, мы прожили эти шесть лет «весьма богато». А потом папе дали от работы аж самую настоящую, отдельную однокомнатную квартиру. И переехали мы на Пресню. Но это уже следующая глава моих воспоминаний…

Владимир Неробеев

Загубленный талант, или О вреде курения

Благодатны наши края воронежские! Чер-но-зе-ем! У нас издавна говорят: весной оглоблю в землю воткнул, осенью – телега выросла. И с духовностью и талантами все в порядке! Вспомните того же Митрофана Пятницкого: свой знаменитый хор он собирал в нашей деревне. Да у нас в каждом дворе поют. Говорок певучий, поэтический к этому располагает. Вот примерно так звучит разговор мужа с женой ночью, спросонок:

– Манькя-яя, глянькя-яя, штой-та шуршить? Не сынок ли Федя на машине к нам едя-яя?

– Будя табе! Скажешь тожа-аа… Эт вить мышонок твой ботинок гложа-аа.

Очень ладный говорок. Оттого, наверное, у нас стишок какой или частушку сочинить проще простого: был бы повод, хотя бы махонькая зацепка.

Как-то мой дядя с приятелем (они тогда еще парнями были) под семиструнку репетировали частушки для концерта художественной самодеятельности. Репетируют, а по радио в известиях передают: “В Советском Союзе запущен спутник с собакой на борту”. Петька Поп, дядин приятель, тут же подхватил:

В общем, вы поняли, в каких краях я родился: родина Кольцова, Никитина, Тургенева, Бунина. Куда ни кинь – сплошные таланты. Куда ни плюнь – попадешь в поэта либо в композитора. Как не крути, даже если и не хочешь, – ты обречен быть талантом. Лично мне жизнь сулила быть знаменитым поэтом, но одна закавыка помешала.

Уже в начальных классах (а было это в начале далеких пятидесятых) я стал сочинять стихи. Сочинил как-то, переписал их на чистый лист и решил послать в «Пионерскую правду». Послать-то можно, только сначала кто бы ошибки в них исправил: грамотей-то я никудышный (до сих пор). Вот на перемене шмыгнул в кабинет директора.

– Стихи!.. Это хорошо, – одобрил меня Аким Григорьевич, директор наш. – Стоящее дело! Это лучше, чем целыми днями бить баклуши.

Помолчав немного, читая стихи, добавил:

– Иди, я проверю ошибки и принесу.

На уроке математики он вошел в наш класс. Видать, судьба так распорядилась, что речь о моих стихах зашла именно на математике. Перед этим уроком на большой перемене со мной произошел конфуз, о котором узнаете чуть позже.

Как только Аким Григорьевич вошел в наш класс, у меня где-то под ложечкой сразу похолодело, словно я мороженного переел. Нутром почувствовал: эх, не ко времени я затеял дело со стихами! Нужно было денек-другой погодить. Говорить о моих стихах на математике при учителе Василь Петровиче?! У этого человека не язык, а бритва – не почувствуешь, как обреет под ноль (хвать, хвать, а ты уже лысый!). Нет, не ко времени я со своими стихами.

– Ребятки, – обратился к нам Аким Григорьевич, жестом руки велев нам садиться. – Я всегда считал, что вы замечательные люди… – Надо сказать, что директор наш был романтиком, в своих речах любил «подъезжать» издалека. – Не знаю, кто кем из вас станет, но уже сейчас некоторые сидящие среди вас… – И так далее, и тому подобное…

И прочитал стихи, не называя автора. Сказал по поводу газеты. В классе воцарилась тишина. Василь Петрович, глядя на директора немигающим взглядом, от удивления деревянный циркуль уронил на пол. Вскоре ребята оживились, кто-то даже захлопал в ладоши, стали оборачиваться друг на друга, искать глазами, кто бы мог написать эти стихи. Под одобряющие голоса класса Аким Григорьевич назвал-таки автора, то есть меня. Последние слова будто электрическим током выпрямили сутулую фигуру Василь Петровича. Он изменился в лице, подошел к директору и взял листок со стихами. Он не читал их, а медленно и основательно обнюхивал каждый уголок бумаги, вертел в руках так и эдак и снова обнюхивал. Поведение учителя математики заинтриговало ребят. Директор же застыл в немой позе.

– Нет! – отрицательно покачав головой, наконец произнес Василь Петрович. – Эти стихи… – нюххх-нюххх… – не напечатают… – нюххх-нюххх… – в газете…

– Почему? – удивился директор, забрал у Василь Петровича стихи и тоже стал принюхиваться к бумаге. А учитель математики – как всегда в таких случаях, чтобы скрыть эмоции на лице, – отвернулся к доске и стал чертить циркулем фигуры. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю…

– Почему? – недоумевая, повторил Аким Григорьевич.

Ученики, как галчата, рты пооткрывали: ничегошеньки не понимают. Больше всех, конечно, переживал я… И не только по поводу стихов.

Василь Петрович, выдержав актерскую паузу столько, сколько этого требовали обстоятельства, быстро метнулся от доски к столу.

– Да потому что вот! – Он достал из своего портфеля пачку папирос «Север» и швырнул ее на журнал. Все, кроме директора, знали, что это моя пачка, только что на перемене конфискованная Василь Петровичем. Пачка новенькая, не мятая: всего-то одну папироску удалось мне выкурить из нее. Глядя на нее, я глотал слюнки, а учитель математики резал правду-матку:

– Да потому, что от его стихов за версту несет куревом.