Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) Быков Дмитрий

Когда я оглядываюсь на свои школьные годы (это конец пятидесятых – шестидесятые, город Ульяновск), то возникает ощущение странного, почти фантастического времени. Современный школьник, наверное, просто не поймет даже – о чем это, как это?

Пять с плюсом за кирпич

1957 год. В четвертом классе я сделал кирпич. Прочитал в зелененьком учебнике естествознания, что надо перемешать чистый речной песок с глиной, поместить в форму, высушить и обжечь. С песком и глиной в городе на Волге проблем не было, а коробка из-под ботинок вполне годилась для формы. Да и вопрос с печью для обжига решился: у нас на кухне в тот год еще была плита, которая топилась дровами.

Кирпич получился правильный: красный, твердый, правда, с черной подпалиной с одного угла. Наша замечательная учительница Елизавета Семеновна, еще из тех, бывших, что оканчивали педагогические курсы до революции, поместила кирпич на самое видное место в шкаф со стеклянными дверцами, чтобы всем было видно, и поставила мне пять с плюсом.

Больше таких оценок я в жизни не получал. Впрочем, и кирпичей больше не делал.

«Кто тронет – тому в лоб»

1958 год. Мы уже пятиклассники, и у нас объявлен сбор металлолома. Собирали поначалу ни шатко, ни валко: ну, кто-то там притащил спинку от кровати, кто-то прикатил ржавое колесо.

Но тут объявили соревнование между классами.

А у нас в классе учились ребята с Володарки, района города с лихой репутацией. Дома там были построены для работников завода имени Володарского, и пацаны с «володарских» домов слыли шустрыми – управы на них не было, носились по городу где хотели. Вот они-то и бросили клич, что, мол, у речного порта лежит рельс и если мы его притащим, то всех победим.

На следующий день после уроков двадцать семь пятиклассников (почему-то запомнилось это число) отправились вниз под гору к Волге, в речной порт. Там и правда прямо у воды лежал здоровенный, неизвестного происхождения ржавый рельс.

Мои сотоварищи оказались весьма подготовленными. У них нашлась длинная толстая веревка, и, проведя ее через какую-то дырку, имеющуюся почему-то в наличии на рельсе, потянули мы все вместе ценную добычу в гору. Но дело шло туго: чуть не через каждые десять метров мы останавливались, переругивались, отдыхали и, вздохнув, тянули рельсу дальше. Наконец, повезло: мы наткнулись на кучу круглых поленьев (вероятно, кто-то скинул с грузовика будущие дрова, а расколоть их еще не успели). Поленья мы тут же превратили в катки – и дело пошло.

Но пока суд да дело, уже стемнело. По темным улицам, облепив рельс, как муравьи, покатили мы его прямо по центру города к школе – благо автомобили вечерами почти не ездили.

С грохотом и веселым покрикиванием вкатили наш металлолом в школьный двор, а принимать-то его у нас и некому – все учителя давно разошлись. Ну что ж, оставили рельс посреди двора и написали на нем: «Кто тронет – тому в лоб. 5 “Б”».

Что было в тот вечер у некоторых из нас дома – умолчим.

Наутро пришла в школьный двор вожатая и засчитала нам победу. Мы возрадовались, но ушлые «володарцы» сказали: «Вот бы еще заплатили».

И что вы думаете… В конце мая, когда закончился учебный год, на пионерском сборе директор лично вручил нам по пять рублей.

Помилование в честь Октябрьской революции

Тот же 1958-й. Начало ноября.

Бабушка и мама мне давали в школу то пирожок, то бутерброд, то яблочко.

С яблоком все и случилось. Для удобства оно было разрезано пополам: одну половину съел я, а вторая предназначалась для угощения товарища. И только я собрался это сделать, как подлетел ко мне Ляпа, схватил половинку яблока и побежал по партам. Ляпа был их тех, володарских, с которыми лучше не связываться. Но я рассердился. Закричал и тоже по партам. Ору, машу руками. Ляпа был крепким пацаном, а я так, хиляк, в общем. Но разок мне удалось достать его нос. Вот тут-то Ляпа схватил меня и об пол…

В этот миг в дверях класса появился директор школы и громовым голосом остановил нашу драку. На следующий день по школе читали приказ: за то-то и то-то учеников 5 «Б» класса таких-то исключить из школы на неделю. Во всех пятых прочитали. Не знаю, как у Ляпы, а у меня дома был еще тот трам-та-ра-рам.

Прошло три дня, приближались осенние каникулы, и появился новый приказ: такого-то и такого-то в честь приближающегося праздника Октябрьской революции помиловать.

Вот какая у нас оказалась справедливая революция.

А с Ляпой мы потихоньку помирились. До сих пор, когда в городе встречаемся, разговариваем.

Пьяница строит коммунизм

В старших классах мы писали сочинения по литературе, в том числе на свободные темы, я их любил больше – можно было не читать толстые скучные книжки.

Запомнились два таких сочинения: первое и последнее.

В первом я описывал, как я вернусь в Ульяновск через двадцать лет, в году так 1985-м. Танковое училище, вследствие всеобщего разоружения, превращалось в строительный институт, родной радиоламповый завод в завод телевизионный, а через Волгу бегало судно на воздушной полушке «Луна».

Последнее «свободное» сочинение писалось на выпускном экзамене. Тема его была серьезная: «Коммунизм и труд неотделимы».

И тут я позволил себе пофилософствовать: «Так как коммунизм и труд действительно неотделимы, то все, кто трудятся, строят коммунизм, в том числе пьяницы».

Сочинение мне потом показали. Фраза про пьяницу была подчеркнута красным, но оценка не снижена. Может, потому что учительница по литературе у нас была особенная.

Зоя Федоровна и Борис Иосифович

Литераторшу звали Зоя Федоровна. Она на уроке курила в форточку папиросы, наизусть читала весь урок Маяковского, ставила с нами пьесу Киршона «Сплав» и проводила что-то вроде кружка по поэзии Вознесенского.

На кружок пришло человек семь – восемь, в основном сложившаяся к тому времени моя компания. Обсуждали «Треугольную грушу». Я возмущался: «Не бывает треугольных груш!», – а Зоя Федоровна сравнивала Вознесенского с Маяковским.

Второго заседания почему-то не было.

От Зои Федоровны мы узнали про «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Мне журнал «Новый мир» попал на пару дней, и я его читал на всех уроках подряд, держа на коленях под крышкой парты. А мой друг Гена уверяет, что ему журнал давала читать сама Зоя Федоровна.

«Один день Ивана Денисовича» мне, кстати, тогда не понравился.

Еще одним ни на кого не похожим учителем был математик Борис Иосифович. Худощавый человек с морщинистым лицом, в очках, с внимательными глазами.

Уроки Бориса Иосифовича проходили обычно так: у доски кто-то из лучших учеников решает какую-нибудь заковыристую задачу, а Борис Иосифович комментирует процесс решения, отпуская ехидные замечания. Мы сидим как мыши: одни из нас пытаются все-таки понять разворачивающиеся на доске математические события, другие пребывают в тихом ступоре.

Заводить Бориса Иосифовича никто не решался. Однажды, когда кто-то с галерки повел себя неподобающим образом, Иосифович запустил в него здоровенным учительским треугольником. Треугольник, пролетев, медленно вращаясь, над нашими головами, с грохотом врезался в заднюю стену кабинета.

А еще Борис Иосифович по-особенному ставил оценки. У него была собственная авторская шестибальная система: кроме пятерок, четверок, троек, двоек и единиц, ставился еще ноль («картошка»). При этом оценки обязательно комментировались: «гениально», «замечательно», «кошмар», «позор» и т. д. Самое удивительное, что мы ему все прощали, вслушивались в его неожиданные суждения и даже гордились необычными «рецензиями».

Позже мы узнали судьбу Бориса Иосифовича: детство на КВЖД в Харбине, юность в Ленинградском университете, арест 1939 года, лагерь, лесоповал, реабилитация, обучение на заочном физмате, учительство в нашей школе.

От Бориса Иосифовича мы узнали о существовании Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама, об экологической проблеме и много еще чего, что делало мир сложным и ярким.

Три библиотеки

В школьные годы у меня были три библиотеки: городская, школьная и Дома учителя.

Городская располагалась в здании бывшего Дворянского собрания. В библиотеке был прямой доступ к книгам – в анфиладе небольших комнат на высоченных, почти до потолка, полках. Но «самое сладкое» было в конце анфилады, у стенки последней комнаты. Здесь на нижней полке лежали россыпью только что возвращенные читателями книги и журналы. И среди них: «На краю Ойкумены» И. Ефремова, «Страна багровых туч», «Даурия», вызывающие холодный ужас воспоминания детей, выживших в фашистском концлагере, и книжка про то, «как наши брали рейхстаг».

От библиотеки до дома было пятнадцать минут ходьбы, и это казалось слишком долго. Если было лето, а в городскую библиотеку я ходил в основном летом, я добирался до ближайшего сквера (им был садик с памятником Карлу Марксу, созданным, как нам объясняли в школе, знаменитым скульптором С. Меркуровым), ложился на траву и прочитывал первую страницу – остальное было на потом, дома.

Школьная библиотека находилась на втором этаже, в узком коридорчике, заканчивающимся тупиком. В ней было тесно и при входе стояли полки с научными и ненаучными журналами. В школьной библиотеке я брал журналы «Знание-сила», «Техника молодежи» и почему-то менее любимый мной «Юный техник». Журналы приходили в мои руки в обратном порядке: сначала за последний 1962 год, потом за 1961-й, 1960-й, 1959-й и так до самых ранних, располагавшихся на верхних, под самым потолком, полках.

Библиотека Дома учителя размещалась на третьем этаже здания нашей школы. Но попасть в нее прямо из школы было нельзя. Вход был со двора, нужно было открыть особую дверь, а затем подняться по крутым чугунным старым лестницам. Здесь народу было немного. На просторных широких полках стояли желтенькие и серые тома мемуаров. Я брал их подряд одни за другим и читал воспоминания о Некрасове, о Толстом, о Горьком… Это было, как я сейчас думаю, довольно странное занятие, потому как ни Некрасова, ни Толстого тогда толком не читывал. А еще были книжицы новой фантастики. Особенно меня поразил сборник американской фантастики с рассказом Хайнлайна про слепого барда-космонавта и страшным рассказом Рэя Брэдбери «Вельд».

«Теркин на том свете» и ночные яблоки

Весной 1963 года, в конце десятого класса, к моему возмущению и недовольству, друзья двинули меня в секретари комсомольской организации. Почему я был этим недоволен, сейчас уж и не помню.

Но вследствие сего события я оказался летом в легендарном лагере «Орленок» на первой всесоюзной смене школьного комсомола.

«Орленок» в моей жизни – это отдельная нешкольная история, но о двух событиях расскажу. Где-то в середине смены нас привезли в сочинский дендропарк и отпустили на пару часов в свободный полет. Свобода довольно быстро надоела. Идем мы по дендропарку с киевлянином Сашкой Шаргородским и скучаем (сам дендропарк нам уже по барабану, и про все на свете вроде переговорили). А навстречу нам шагает наш вожатый Стас, и в руках у него газета «Известия».

Сели мы втроем на скамеечку, а Стас и говорит: «Ребята, а давайте я вам почитаю!» Разворачивает эту свою газету и начинает: Александр Твардовский, «Теркин на том свете»…

Второе событие случилось в последнюю лагерную ночь. У столовой на берегу моря был небольшой декоративный бассейн. И вот в него в тот вечер-ночь насыпали много-много зеленых, сочных яблок. Кто это придумал, кто насыпал – мы не знали, да и не стремились знать. Как я сейчас думаю, это был гениальный человек.

Почти до рассвета то с одной, то с другой компанией я бродил по лагерю, и все наши хождения завершались и начинались у бассейна с яблоками. Мы брали по яблочку и продолжали наши бесконечные разговоры про то, как и что случалось в лагере и какую правильную замечательную жизнь мы устроим, когда вернемся в свои школы. И сквозь эти вдохновенные, правильные разговоры проскакивали искры симпатий.

Яблоки кончились под утро, когда из-за дальних гор поднимался, подсвечивая тихое море, розовый рассвет.

Рассвет и бассейн с яблоками стали для меня как бы символами свободной жизни, когда нет жестких ненужных правил, но есть ясные, как сейчас скажут, позитивные устремления, пронизывающие жизнь.

Странное сообщество: юные коммунары

Самая странная, по сегодняшним меркам, история произошла в первый послешкольный год. Тот круг, к которому я принадлежал в школе, обозначил себя как «Клуб юных коммунаров». Нас было то пятнадцать, то двадцать человек в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет. А троим, кто уже окончил школу, но продолжал, как сейчас сказали бы, тусоваться в школе, по восемнадцать.

Наверное, учителя были в растерянности от нашего существования. Пионерия, комсомол – это понятно, но тут кто-то еще – что бы это значило?

Спустя лет пять, когда все мы окончили школу, гуляла легенда, что ходили мы, старшеклассники, в зеленых рубашках, буденовках и красных пионерских галстуках. Правда была только про галстуки. Они были у нас и вправду красные, но не пионерские, а «коммунарские», обшитые нашими девчонками синей каймой.

Директор, как мы теперь понимаем, либеральничал (или время было такое). Скорее всего, не без его ведома нам позволялось расписывать по собственным эскизам стены пионерской, вывешивать никем не утвержденные стенгазеты, вести до глубокой ночи в той же пионерской «умные» разговоры, устраивать школьное кафе и сманивать пятиклассников (полная авантюра!) в поход.

А еще мы тихо, при свечах, для себя пели:

Потом, когда мы посмотрели фильм «Республика “ШКИД”», у нас возникли неожиданные переклички-ассоциации.

Позже, в 1968 году, когда я уже учился в МГПИ, откликнулось. С нами, студентами, перед съездом ВЛКСМ проводили анкетирование, и я писал в анкете, что необходимо создать специальную подростковую – среднюю между пионерами и комсомолом – организацию. И был огорчен, что никаких следов моего предложения на съезде не прозвучало.

Школа с другой стороны: начало

1967 год. Мы – студенты МГПИ, третьекурсники, зачем-то ездим в школу на окраине Москвы. Считается, что мы вожатые.

Начало ноября. В школе «День Города солнца». Мы вместе с ребятами носимся по кабинетам, превращенным в Звездную улицу, Площадь оркестров, Парк умного спорта и Переулок задумчивости, получая в каждом из них неожиданные задания, задачи и испытания.

Да, да, да! Вместо Дня Октябрьской революции в школе был День Города солнца. Впрочем, может где-нибудь на бумаге он и был посвящен революции, но нам и детям про это не сказали.

1969 год. Школа в Якутии в поселке строителей Вилюйской ГЭС. Я начинающий педагог, учитель физики и астрономии. У меня Кружок Ракетостроения и Космонавтики (КРиК). Космонавтикой я интересуюсь, но ракеты запускать не умею. Умеют мои кружковцы. Чтобы ракета полетела, нужно туго-туго замотать фотопленку, аккуратно ее вставить в картонную ракету с красной звездой и надписью СССР, приспособить к пленке фитиль, надеть ракету на воткнутую в землю проволочную направляющую и фитилек поджечь.

По-ле-тела!

Чуть позже, в физкабинете, отмечаем успехи школьной космонавтики: пьем чай с конфетами и говорим «за жизнь». «Сергей Дмитриевич, – спрашивает меня лидер кружка Коля Яницкий, – а почему Брежнев такой глупый?».

– …!

Прилетели.

Вот такой осталась школа в моей памяти. Иногда мне кажется, что моя школьная жизнь оказалась очень странной, а иногда, что школа была, в общем-то, нормальной, а странной она стала позже, сейчас.