Пушкин. Тайные страсти сукина сына Баганова Мария
– И кто же это, по вашему, мог быть? – спросил я.
– Мерзейший содомит барон Геккерн! – выкрикнул Пушкин. – Я прямо написал ему об этом и вызвал на дуэль его так называемого сына. Пистолеты, черт, дороги!
– Ах, батюшка мой, опять дуэль! – расстроился я. – Смертоубийство… Гадость…
В ответ Пушкин показал мне массивную трость с серебряным набалдашником. Он легко поднял ее в вытянутой руке и некоторое время держал навесу.
– Моя рука должна быть сильной, чтобы не дать промаха при выстреле, – объяснил он.
– И вы готовы убить? Помните, что вы сами писали о гении и злодействе!
– Злодейство – спустить подлецу! – почти выкрикнул он.
– И когда же будет эта ваша распроклятая дуэль? – смиренно спросил его я.
Пушкин отбросил трость, словно мой вопрос был для него болезненным. Она упала, произведя довольно сильный грохот.
– Этот пройдоха самым откровенным образом струсил! – рассмеялся он. Смех его звучал зло и отрывисто. – Он принялся умолять меня об отсрочке, интриговал, пытаясь меня отговорить. Обращался к моим друзьям… До того унизился, что как-то на балу довелось мне обронить какую-то безделицу, так этот подлец ее поднял и протянул мне, надеясь хоть таким образом завоевать мое расположение.
– И что же вы?
– Не стал брать! Вырвал из его руки и специально уже бросил на пол! – объявил Пушкин, явно гордясь собой.
– Александр Сергеевич, – остановил его я, – но вы же сами себе противоречите. Не могу сказать, что я вовсе не слыхивал об этом пасквиле, но почему вы обвиняете в его составлении господина Геккерна? Коли он голландский посланник, то дураком уж быть точно не может. Зачем же ему было давать вам такой веский повод для вызова на дуэль, а ваша горячность хорошо известна, а потом, как вы выражаетесь, интриговать, пытаясь отговорить вас от этой дуэли?
Пушкин побледнел.
– А кто же это мог быть? – растерянно спросил он. – Кто?
– Ну откуда же мне знать, милостивый государь! – воскликнул я. – Сами вы утверждали не раз, что люди злы и завистливы, что привыкли вы думать о них самое плохое.
Взревновать к вашему таланту и семейному счастью мог любой.
– Все равно выходка непростительна! – гневливо возразил Пушкин. – Поведение моей жены было безупречно, а поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею господина Дантеса, то и отвечать придется ему. Я, добр, бесхитростен, но сердце мое чувствительно, и оскорблять себя я не позволю!
Я принялся уговаривать его, твердил что-то о церкви, о смирении. Рекомендовал уехать в деревню.
– Я просил отпуск, мне не дали, – несчастным голосом ответил Пушкин. Лицо его изменилось, приняв горестное, почти детское выражение. – Он меня не отпускает.
– Кто? – спросил я.
– Государь император. Я пробую не вывозить жену, император меня тут же в этом упрекает. Он тоже имеет на нее виды. – Взгляд Пушкина снова стал безумным. – Красота Натали привлекает всех. А как мне мериться с государем? Он тут всему хозяин… Царь ухлестывает за моей женой, как обычный офицеришка!
Я отвел глаза, вспоминая рассказ Натальи Николаевны о добрых советах государя. Печальная ситуация в императорском семействе была мне в общих чертах известна. После пяти тяжелейших родов императрицы врачи предупредили, что следующие роды могут стать для нее последними: хрупкий организм этой смелой и сильной женщины не вынесет нагрузки. Любя свою законную супругу больше жизни, государь добровольно отказался от половых с ней сношений, но сам, будучи молодым и физически сильным мужчиной, не мог принять «монашеский» обет. Увы, его любовные похождения слишком часто становились предметом сплетен и давали повод каждому супругу подозревать свою жену в неверности. Наше время, и петербургское общество в особенности, не может служить образцом нравственности, в распоряжении государя всегда были изрядное количество светских прелестниц, имевших сговорчивых неревнивых мужей. Жестоким и абсурдным было подозревать государя в попытках соблазнить скромную красавицу, бывшую женой того, кого он неоднократно называл своим другом. Я попытался довести эту мысль до пациента, но безуспешно. Пушкин ничему не верил.
Боюсь, что этот разговор даже несколько навредил нашим отношениям. Мы стали реже видеться.
Между тем сделанный Пушкиным вызов стал известен Василию Андреевичу Жуковскому и князю Петру Андреевичу Вяземскому, близким друзьям Александра Сергеевича. Все они старались потушить историю и расстроить дуэль. Геккерн, между прочим, объявил Жуковскому, что если особенное внимание его сына к госпоже Пушкиной и было принято некоторыми за ухаживание, то все-таки тут не может быть места никакому подозрению, никакого повода к скандалу, потому что барон Дантес делал это с благородной целью, имея намерение просить руки сестры госпожи Пушкиной, Екатерины Николаевны Гончаровой.
Удивление Пушкина было невыразимое; казалось, что все сомнения должны были упасть перед таким доказательством, что Дантес не думает о его жене. Но Пушкин не поверил сей новой неожиданной любви; а так как не было причины отказать в руке свояченицы, тридцатилетней девушки, которой Дантес нравился, то и было изъявлено согласие.
Однако грядущая свадьба отнюдь не пресекла сплетни, а, напротив, подлила масла в огонь. Никто не хотел верить, что Дантес женился по своей воле. Екатерина Николаевна, рослая, статная и даже схожая с чертами со своей прелестной сестрой, красотой в целом не отличалась. О ней говорили, что она смахивала на иноходца или на ручку от помела. Дантес же, которого мне мельком довелось увидеть, был малый смазливый, из тех, что женщинам нравятся. Однако же не всегда мы выбираем, руководствуясь лишь внешней привлекательностью, порой надежным основанием для счастливого брака служат совсем иные черты. Увы, петербургский свет этого понять не мог! Не мог понять этого и бедный Пушкин, видевший в женщинах лишь хорошеньких, но пустых созданий. Он не поверил сей неожиданной любви; ревность его продолжалась, и в душе его не наступило спокойствие.
Мы виделись еще раз. Наталья Николаевна казалась вполне умиротворенной. Она рассказывала о детях, о подрастающей младшей дочке, которая, слава Богу, была здорова. С гордостью говорила о том, что написала брату и тот выделил ей содержание, так что теперь материально их семье станет лучше благодаря ее заботам. Я хвалил ее благоразумие, давал медицинские советы.
Молодая женщина приободрилась и принялась рассказывать о какой-то шубке из голубого песца, стоящей восемьсот рублей, которую ей дарит тетушка. Эту шубку надобно было купить непременно в Москве.
– Там меха дешевле и красивее, чем здесь, – объяснила Наталия Николаевна.
К сожалению, в мехах и дамских нарядах я разбирался намного хуже, чем в мигренях и сердцебиениях, о чем и доложил хозяйке. Она лишь рассмеялась в ответ.
– У нас готовится свадьба. – Молодая женщина с радостью сообщила мне то, что я уже знал и так. – Моя сестра Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника и приемного сына посланника короля голландского. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и, – она смущенно отвела глаза, – четырмя годами моложе своей нареченной. – Потом она снова улыбнулась. – Шитье приданого сильно занимает нас с Катей, но приводит в бешенство Александра Сергеевича. Он все твердит, что его дом имеет вид модной и бельевой мастерской.
Я внимательно всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать следы ревности – и не находил их. Она искренне радовалась и смеялась, что было бы невозможно, если бы г-жа Пушкина испытывала какие-то чувства к Дантесу.
Видел я и ее сестру, взволнованную предстоящим венчанием. Она казалась похорошевшей и несколько пополневшей, что ей очень шло. Щеки и глаза ее пылали. Она притворно жаловалась на то, что положение невесты крайне скучное, что хлопоты о приданом вещь отвратительная, и очень переживала: найдет ли ее маменька Жоржа красивым по портрету.
Я стал надеяться, что все успокоилась и дела пойдут, как и раньше. Увы, этого не случилось!
Выйдя с женской половины, я осмелился постучаться в кабинет хозяина дома, который он называл «каморкой», подыскивая предлог для разговора. Он ведь сам предлагал мне пользоваться его библиотекой? Не попросить ли книгу? Или лучше выразить свое восхищение вышедшим на днях четвертым томом «Современника», а особенно напечатанным там романом «Капитанская дочка», действительно чудесным.
Впрочем, ничего этого не потребовалось: я нашел Пушкина совершенно больным, в насморке. Стал предлагать лечение и услышал в ответ, что в подобным пустяком он справится сам. Но уйти просто так мне не хотелось.
– Знаю, милостивый государь, что вы не любите подобных разговоров, – начал я. – Но моя супруга уж очень просила вам передать свои восторги. Заверяю вас, они совершенно искренни и бескорыстны. «Капитанская дочка» была ей прочтена и перечитана… ах, недаром вам нравилась эта песня!
Пушкин глянул на меня мрачно, без тени улыбки или удовольствия.
– Я не стану спрашивать, пишете ли вы что-то еще, – поспешил успокоить его я.
Но и эти мои слова не вызвали в нем улыбки.
– Отчего же, не писать? Вот, пишу! – Он протянул мне лист бумаги.
«…То, что было мускус темный,/ Стало нынче камфора…» и далее в конце: «Сладок мускус новобрачным, / Камфора годна гробам», – прочел я строки, совсем не годившиеся в качестве поздравления молодым.
– Помнится, дядя ваш покойный, когда вы женились, писал про розы и мирт, а вы вдруг о камфоре, Александр Сергеевич, – обратился к нему я. – Отчего вы так нахмурены? Что вас печалит? Ведь все разрешилось. Виной всему было простое недоразумение… Этот столь неприятный вам офицер оставил вашу супругу в покое и женится на вашей свояченице… Девица счастлива.
– Вы верите в сей отвратительный спектакль, Иван Тимофеевич? – спросил он.
– Почему же я не должен в это верить? – изумился я. – Коли свадьба уж точно назначена.
– Уж больно кроткий промежуток времени потребовался Дантесу, чтобы воспылать любовью к Екатерине, – ответил Пушкин. – Как раз те две недели, что его так называемый отец выпросил у меня отсрочки после вызова.
– Да будет вам! – возразил я. – Какое вам дело до его побуждений? Супруга ваша весела, свояченица весела, честь вашего семейства не пострадала…
– Не пострадала? – воскликнул Пушкин. – Да никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных! Геккерн-Дантес женится! И на ком? На старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, изящной красавицы, жены поэта Пушкина. Женится подлец из трусости, потому что я поставил ему ультиматум: стреляться или жениться…
Он заскрежетал зубами. Надо признать, я подумал о том, что ведет он себя самым глупым и нелепым образом, но вслух, конечно, этого не сказал.
– Я никогда не позволю жене ни присутствовать на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру, – заявил он.
– Вы говорили об этом с Натальей Николаевной, – спросил я. – Ведь речь идет о разлуке с ее родной сестрой, к которой она сильно привязана.
– Натали пыталась меня переубедить, – признался он. – Но Натали начала мне лгать: когда я рядом, она не смотрит на Дантеса и не кланяется ему, а когда меня нет, опять принимается за прежнее кокетство!
– Да вы придумали все это, Александр Сергеевич! – воскликнул я. – Я только что говорил с вашей женой, она искренне рада за сестру и счастлива ее счастьем.
Взгляд Пушкина стал безумным.
– Эта дура радуется, что за ней, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ей задницу; есть чему радоваться! И кого, кого она мне предпочла! Пошлого офицеришку, содомита! – Он обернулся ко мне.
Я не мог не обратить внимания на грубость его выражений.
– Но почему же именно содомита? – поинтересовался я.
Лицо Пушкина исказилось.
– О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества, – быстро скороговоркой проговорил он. – Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету, как их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы они по очереди лизали ему сраку, которая была разорвана и кровоточила точно так же, как у моих блядей, когда их беспощадно е*ли в жопу.
Я опешил, не веря своим ушам. Мог ли поэт, гордость России, выговаривать столь омерзительные вещи? Не ослышался ли я или он и вправду бахвалится тем, что распускает по городу гнуснейшие сплетни?
Глаза Пушкина пылали безумным огнем.
– Когда Геккерн усыновил его, тогда уже ни у кого не оставалось сомнений, – все так же скороговоркой продолжил Пушкин. – Этот представитель коронованной особы отечески сводничал своему приемному сыну, а вернее – любовнику. Подобно бесстыжей старухе, он подстерегал мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви своего так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, Геккерн говорил, что он умирает от любви к ней.
– Помилуйте, Александр Сергеевич, в уме ли вы? – обратился к нему я. – Верите ли вы сами в то, что говорите? Возможно, ваше поэтическое воображение…
Но он меня не слушал! Все мои уговоры, увещевания пропадали даром.
В тот раз я покинул его дом, полный самых мрачных предчувствий. Увы, они оправдались.
Глава 10
Минуло уже шесть часов вечера 27 генваря, день шел к ночи, когда приехал за мною человек Пушкина.
– Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее, – доложил он.
Я не медля отправился. В доме больного я нашел докторов Шольца и Задлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина и о его ранении.
Подполковник Данзас в двух словах описал мне дуэль, рану пулею в нижнюю часть брюха, путь домой в семь с половиной верст, частые обмороки и невыносимые боли, мучившие раненого…
Потом, поговорив и с другими очевидцами, я воспроизвел всю картину.
Дуэль состоялась вскоре после четырех часов в семи с половиной верстах на Черной Речке.
Дантес выстрелил первым, Пушкин упал левым боком на шинель, служившую барьером, и какие-то мгновения не двигался, лежа вниз лицом. Секунданты и Дантес быстро подошли к нему. Но он приподнялся: «У меня хватит сил на выстрел…» Дантес снова стал на свое место. Пушкин, сидя, опираясь левой рукой о землю, правой прицелился и выстрелил, легко ранив Дантеса в руку. Мой коллега Карл Карлович Задлер, делавший офицеру перевязку, сообщил, что рана была сквозной и неопасной.
Продолжать поединок поэт больше не мог. Снова упал и на несколько минут потерял сознание. На шинели его тащили к саням, оставляя на снегу кровавый след, потом на руках перенесли в сани, совсем не приспособленные для того, чтобы везти раненого. На дороге ждала более удобная карета, принадлежавшая барону Геккерну, о чем Пушкину, конечно, не сказали. Менее пострадавший Дантес любезно уступил карету трудно раненному.
Ехали долее часа, везли Пушкина сидя, в карете лечь было невозможно. Поэта беспокоила сильная боль в области ранения, мучительная тошнота, кратковременные потери сознания, из-за которых приходилось останавливаться. В дом его внесли на руках и сразу же послали за докторами.
Вечером спешно найти кого-то было довольно затруднительно, поэтому первым делом кинулись в Воспитательный дом, к Василию Богдановичу Шольцу. Шольц, бывший акушером, а не хирургом, отправил за доктором Задлером, в это время как раз делавшим перевязку раненому Дантесу. Карл Карлович служил главным врачом придворного конюшенного госпиталя и имел большой практический опыт работы хирургом, но, направляясь к Дантесу, он не захватил с собой всех инструментов, и потому ему пришлось задержаться, чтобы заехать за ними. Так что мы явились к Пушкину почти одновременно.
Больной лежал в своем кабинете, так хорошо мне знакомом, на диване. В углу комнаты валялась куча окровавленной одежды, которую никто не потрудился вынести. По количеству крови я понял, что дело крайне серьезно.
Увидев меня, Пушкин дал мне руку и спросил:
– Плохо со мной?
Я подтвердил, что нехорошо.
Пушкин попросил:
– Дайте мне воды, меня тошнит.
Голос его был ясным, хоть и негромким, выговор твердым. Я потрогал его пульс, нашел руку довольно холодною – пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении; вышел за питьем и тут же отправил посыльного за своим коллегами – опытнейшими хирургами, докторами Арендтом и Саломоном.
Наталья Николаевна остановила меня в коридоре. Ей почти ничего не рассказали, и теперь она пребывала в крайней волнении. Она то и дело порывалась войти к мужу и спрашивала, что случилось. Я очень коротко объяснил ей, в чем дело, и постарался успокоить. Повинуясь взгляду господина Данзаса, я старался не вдаваться в подробности и ограничился только самыми общими деталями. После я вновь вернулся в кабинет. Наталия Николаевна хотела войти со мной, но больной просил ее удалить и не допустить при исследовании раны.
– Мне очень худо, – сказал Пушкин, с мукой поворачиваясь ко мне.
Черты лица его заострились, он был крайне бледен. Вдвоем с Карлом Карловичем мы исследовали рану, Шольц помогал нам. Во время осмотра Пушкин вел себя очень мужественно. Потом громко и ясно спросил меня:
– Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу; дорогою шло много крови – скажите мне откровенно, как вы рану находите?
– Не могу скрывать, что рана ваша опасная, – признался я.
– Что вы думаете о моем состоянии, говорите откровенно, – настаивал он.
– Не могу от вас скрыть: рана тяжелая и опасная, – ответил я.
– Смертельная?
Карл Карлович опустил глаза, признавая вероятность такого исхода.
– Услышим еще мнение докторов Арендта и Саломона, – с надеждой проговорил он. – За ними уже послано.
Безусловно, мнение это было более чем важно. Николай Федорович Арендт – лейб-медик Николая I, тайный советник, доктор медицины, имел опыт лечения раненых в тридцати боевых сражениях! Во время Отечественной войны он прошел вместе с армией путь от Москвы до Парижа. Его операции в Париже видели французские хирурги и дали им восторженную оценку.
Профессор Христиан Христианович Саломон возглавлял кафедру и клинику оперативной хирургии Петербургской академии, а его труды по оперативной хирургии, без сомнения, составят его посмертную славу.
Пушкин замолчал, соглашаясь с нами, но, кажется, надежды он не испытывал. Через несколько минут он сказал:
– Мне кажется, что много крови идет.
Шольц, посмотрев рану, наложил новый компресс, но сказал, что крови немного.
– Я обречен, не так ли? – спросил Пушкин.
Я подтвердил, что надежды мало, и добавил:
– Придет время, и я сочту своим долгом сказать вам всю правду. А теперь подождем все же Арендта, он очень сведущий медик, мы должны обменяться мнениями. Лишнее суждение, каково бы оно ни было, вам не помешает.
– Благодарю, – сказал Пушкин, – вы ведете себя как порядочный человек. Мне надо устроить домашние дела.
– Может, предупредить кого-нибудь из ваших родственников или друзей? – спросил я.
Пушкин промолчал, задумавшись. Потом повернул голову к книгам и произнес:
– Прощайте, мои добрые друзья.
Но нельзя было понять, к кому он обращался – к мертвым или к живым. Немного погодя спросил:
– Думаете, я проживу еще час?
– О, несомненно! Я спросил только потому, что полагал, вам будет приятно увидеть кого-нибудь из близких, например господина Плетнева, он здесь.
– Да, – ответил Пушкин, – но прежде всего я хотел бы увидеть Жуковского. – Потом внезапно попросил. – Дайте воды, у меня останавливается сердце.
Через несколько минут вошел Николай Федорович Аренд. Был он полноват и одышлив, сейчас по тяжелому дыханию своего коллеги я понял, как он торопился к больному. За ним почти сразу же появился обеспокоенный Христиан Христианович Саломон. Выслушав нас, они принялись за осмотр. Удалось прощупать в области нижней трети крестца под кожей пулю. Это означало, что крестец раздроблен. Арендт признал, что никакой надежды нет.
Пушкин настоял сказать правду о своем состоянии для того, чтобы успеть сделать соответствующие распоряжения. Раненый мужественно встретил слова врача:
– Я должен вам сказать, что рана очень опасна и к выздоровлению вашему я почти не имею надежды, – произнес Арендт.
Со мной он был более откровенен.
– Штука скверная, он умрет, – сказал он мне вполголоса, когда мы вышли в коридор.
Раненый потерял несколько фунтов крови, поэтому следовало как можно быстрее остановить кровотечение. Арендт прописал давящие повязки, холодные примочки на живот, освежающее питье с кусочками льда. Безусловно, эти меры продлили жизнь раненому поэту. Наружное кровотечение удалось остановить, и Александр Сергеевич почувствовал себя лучше.
Вслед за Арендтом прибыл доктор Владимир Иванович Даль, по его собственному признанию, предпочитавший медицине – литературу. Известность ему составили сказки в народном духе, в которых он стремился познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором. Но несмотря на эти его предпочтения, он участвовал в качестве врача в турецкой и польской военных кампаниях и был достаточно сведущ в хирургии.
Войдя, он нашел нас с Арендтом в передней и сразу спросил о положении больного. Мы ничем не могли его обнадежить. Выслушав нас, Владимир Иванович вошел в кабинет, подошел к болящему и пожал ему руку. Они говорили тихо и недолго.
Состояние духа Пушкина резко изменилось по сравнению с моим предыдущим его посещением. Он более не спорил, не нервничал, не переживал из-за мирских сует. Умирая, он заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных я напомнил ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.
– За кем прикажете послать? – спросил я.
– Возьмите первого, ближайшего священника, – отвечал Пушкин.
Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вдруг вспомнил о своем коллеге издателе Николае Ивановиче Грече, у которого недавно умер сын.
– Если увидите Греча, – молвил он, – кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Священник прибыл. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился святых таинств.
К полуночи состояние Пушкина вновь ухудшилось: началось омертвение части кишечника.
– Мне очень плохо, мой милый Иван Тимофеевич, – пожаловался больной.
Я попытался его успокоить, но Пушкин обреченно махнул рукой. С этой минуты он уже, казалось, перестал думать о себе, мысли о жене всецело поглотили его.
– Пожалуйста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица. Вы ее хорошо знаете, она должна все знать, – сказал он мне. – Вы ведь знаете, как она слаба. А со мной делайте что угодно, я на все согласен, готов ко всему.
И действительно, госпожа Пушкина, не зная, сколь велика опасность, была в полном отчаянии, и это легко понять: убежденная в своей невиновности, она вместе с тем прекрасно понимала, из-за чего произошла дуэль. Жена поэта не могла себе простить, что стала невольной причиной несчастья, всей глубины которого она пока не подозревала. Время от времени она неслышно, словно тень, входила в комнату мужа. Он лежал, повернувшись к стене, и не мог ее видеть, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, несомненно, чувствовал ее присутствие и тихо говорил:
– Здесь моя жена, уведите ее, прошу вас.
Казалось, раненого беспокоили не столько собственные страдания, сколько то, что их увидит жена.
– Бедняжка, – сказал он как-то, слегка пожав плечами, – свет осудит ее с наслаждением, а между тем она невиновна.
Обо всем этом он рассуждал спокойно, будто был здоров, как обычно: за исключением двух-трех часов первой ночи, когда страдания превышали пределы человеческих сил, он был поразительно сдержан.
К ночи вновь воротился Арендт. Его оставили с больным наедине.
– Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат, – услышал я, выходя из комнаты.
Умирая, Пушкин беспокоился не о себе, а о своем секунданте и товарище по Лицею.
Лейб-медик Арендт имел возможность просить о нем государя.
– Я присутствовал при тридцати сражениях, – часто повторял впоследствии доктор Арендт, – видел многих умирающих, но не встречал ни одного, обладавшего таким мужеством, как Пушкин.
Я ушел в комнаты Натальи Николаевны и застал с ней княгиню Вяземскую, чему был очень рад. Эта сильная духом женщина, много пережившая и потерявшая нескольких детей, как никто лучше, могла утешить молодую супругу несчастного поэта.
Я пощупал пульс Натальи Николаевны: он был заметно учащенный. Бледное лицо ее искажала судорога страдания. Всегда тщательно уложенные волосы растрепались. Я дал ей успокоительного и кратко ответил на вопросы о состоянии поэта, как он и просил, не давая больших надежд и не скрывая тяжести его состояния.
Когда я вновь вошел к больному, Пушкин спросил,
– Что делает жена?
– Она стала несколько поспокойнее, – доложил я.
– Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, – возразил он.
Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался на короткое время.
Уезжая, доктор Арендт просил меня тотчас прислать за ним, если я найду то нужным.
Я спросил Пушкина, не угодно ли ему сделать какие-либо распоряжения.
– Все жене и детям, – кратко ответил он и попросил позвать Данзаса.
Тот немедленно пришел, и они остались наедине. Насколько я могу знать, разговор пошел о долгах Пушкина. Я ранее видел эти бумаги, список кредиторов был обширен.
Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться, и к пяти часам сделалась значительною. Я послал за Арендтом, он не замедлил приехать и назначил промывательное, вероятно, зря: боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась; взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только тяжко стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.
– Зачем эти мучения, – сказал он, – без них я бы умер спокойно.
Арендт назначил опий и каломель, и наконец боль, по-видимому, стала утихать. Однако еще некоторое время лицо Пушкина выражало глубокое страдание, руки по-прежнему были холодны, пульс едва заметен.
– Жену, просите жену, – сказал Пушкин.
Я отправился за Натальей Николаевной. Оказалось, что она слышала тяжелые стоны и теперь ожидала меня с ужасом. Молодая женщина тут же поспешила в кабинет и с воплем горести бросилась к страдальцу. Она упала на колени перед его ложем, целовала ему руки… Ее роскошные темные кудри пышной волной рассыпались по плечам…
Это зрелище у всех извлекло слезы.
– Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтоб забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона. – напутствовал он Наталью Николаевну. Она отвечала ему горестным рыданием.
Эта слабая женщина никак не могла утешить своего мужа при его кончине. Несчастную непременно надобно было отвлечь от одра умирающего, и я чуть ли не силой увел ее из комнаты. И вовремя: с ней случился ужасный приступ неимоверной силы судорог.
– Я была ему верна! – твердила госпожа Пушкина в промежутках между спазмами. – Что бы обо мне не болтали, я была ему верна!
Я многократно заверил пациентку. что в ее верности супругу никто не сомневается, и сам Александр Сергеевич много раз повторил.
– Вы ни в чем не виноваты! – повторял я.
Постепенно приступ миновал и больная обрела способность изъясняться более внятно. Опираясь на меня, Наталья Николаевна прошла в свою спальню. К счастью, большую помощь оказала тут княгиня Вяземская, дама в высшей степени благоразумная и стойкая. Он взяла на себя заботу о бедной Наталье Николаевне, находившейся в самом плачевном состоянии духа.
А в сенях дома уже собралась толпа: многочисленные знакомые, коллеги по журналу «Современник», кредиторы, да и просто зеваки, собрались, желая узнать, каково состояние здоровья больного. Многие изъявляли желание с ним попрощаться. Естественно, я не мог, да и не хотел, сообщить им ничего и, продравшись сквозь толпу, вернулся в «каморку». Арендт и Даль молча сидели подле Пушкина. Пушкин держал Даля за руку. Все молчали, лишь только больной почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно – брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая:
– Вот и хорошо, и прекрасно!
Иногда он делал распоряжения, отписывая своим друзьям те или иные вещи, в качестве памятных подарков. Вашему покорному слуге досталась памятная «скучная книга» и та самая тяжелая трость с серебряным набалдашником, которая так плохо исполнила свою роль. Хотя, если бы овдовели обе сестры, разве было бы лучше?
Собственно, от боли Пушкин страдал, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости, а может быть, еще более воспалению больших венозных жил.
– Ах, какая тоска! – восклицал он, когда припадок усиливался, – сердце изнывает!
Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку – и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами:
– Ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!
Вообще был он послушен как ребенок, делал все, о чем я его просил.
– Кто у жены моей? – спросил он между прочим.
Я ответил, что за ней смотрит княгиня Вяземская, и добавил:
– Много людей принимают в вас участие – зала и передняя полны.
– Ну спасибо, – отвечал он, – однако же скажите жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят.
Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.
– Зовите их, – отвечал он.
Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.
– Что сказать от тебя царю, – спросил Жуковский.
– Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, – отвечал Пушкин.
Жуковский и Арендт вскоре отбыли к государю, доложить о положении дел и испросить высочайшее прощение умирающему.
Пушкин спросил, здесь ли Плетнев и Карамзины. Они вошли и попрощались с умирающим.
Потом Пушкин потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:
– Смерть идет.
Он не ошибался, смерть летала над ним в это время, но Пушкин еще держался за жизнь, ожидая известий от государя.
– Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, – говорил он.
Наконец доктор Арендт приехал с запиской от императора: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки», – всемилостивейше написал ему добрый наш государь. Действительно, впоследствии он заплатил все долги несчастного поэта и выделил его жене и детям пенсион. Все восхищались благородством императора.
Проведя у постели Пушкина бессонную ночь, в одиннадцатом часу утра я оставил его на короткое время, и даже простился с ним, не полагая найти его уж в живых по моем возвращении. Но по возвращении моем в полдень больной был еще жив. Мне казалось, что он стал спокойнее, руки его казались теплее и пульс явственнее, но и боль в животе ощутимее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он охотно брал лекарства, заботливо спрашивал о жене и о детях.
Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы Пушкину двадцать пять пиявок. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче. Это обмануло доктора Даля. Он ухватился за надежду, как утопающий за соломинку.
Пушкин заметил перемену в его настроении и спросил:
– Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?
– Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся! – пылко проговорил тот.
– Ну, спасибо, – с мягкой улыбкой ответил ему Пушкин.
Но по-видимому, он однажды только и обольстился надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо:
– Скоро ли конец?
Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Пробыв у больного до четвертого часу, я снова его оставил на попечении доктора Даля и возвратился к нему около семи часов вечера.
Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил Пушкина около полуночи. Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом.
Пришедший вслед за мной доктор Арендт подтвердил мои опасения. Около полудня больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. На лице его уж лежала печать смерти.
Пушкин неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все ходили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос:
– Не угодно ли вам видеть жену, или кого либо из друзей.
Он отвечал:
– Я позову.
Читать бесплатно другие книги:
