Джентльмены чужих писем не читают Горяйнов Олег
– Есть ещё побочная?
– У кого в наше время нет?
– Что за дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос? Может, ты – еврей?
Русский я, русский, вспомнил Иван старый анекдот и захихикал. Виноградная граппа, учитывая, что он с пятницы ничего не ел, знатно ударила его по мозгам, утомленным солнцем и любовью.
Ореза тоже захихикал.
– А вы-то чего развеселились? – спросил Иван.
– Очень это у тебя заразительно получается, амиго.
Вернулась Габриэла и объявила:
– Я распорядилась накрыть стол возле бассейна! Как вы тут? Вступили в мирный диалог?
– Мне нравится, как он смеётся, – сказал Ореза.
– А мне нравится как он – всё! – сказала Габриэла. – Пойду пригляжу за сервировкой.
Значит, был на высоте, подумал Иван. Значит, будет что доложить Бурлаку. Впрочем, воротникастого ему. Перебьётся. Не его дело. Скажу, что всё нормально, и всё, пускай успокоится, старый хрен.
Бурлак давал ему всякие инструкции. Когда будешь девку обольщать, сказал он Ивану, дави на патриотизм, на нелюбовь свою к norteamericanos. Там ещё есть у ней какой-то придурок Мигель, так вот она его сильно не любит за что-то. Представится случай – выясни, за что она его не любит. Хотя, видимо, за то, что он полный козёл. И вот тебе на самый последний случай факт: папашка-то в молодости был большой озорник, снимался в порнофильмах. В случае чего тоже можно использовать. Но лучше с моей санкции…
Ни черта никаких инструкций Бурлака Иван не исполнил. Предался неге сексуальной, как паршивый мажор. Обольщением надо заниматься, а я дорвался, блин, как голодающий Поволжья до бесплатной кондитерской… Родина-мать меня, понимаешь, на службу призвала, а я, такой-сякой, вместо того, чтобы встал-пошел, в интимные места классового противника носом тычусь… Понимаю, что чёрного лобка дождался, как звезды Героя, и всё же… Нехорошо, нехорошо, подумал Иван и внезапно заснул.
Проснулся он, когда сгустились сумерки. Он лежал всё на том же диване, разутый и накрытый пледом, рядом на полу стоял стакан с недопитой граппой, в ногах сидела Габриэла и тоже спала. Он пошевелился, она проснулась и посмотрела на него.
– Обед остыл, – улыбнулась ему Габриэла. – Может, поедим, наконец?
Иван так проголодался, что готов был съесть ведро сухого корма для котов. Он рывком поднялся с дивана и сказал:
– Вы что же, из-за меня всё ещё не пообедали?
– Папа сказал, что у него нет аппетита и пошёл играть в теннис. Ты умеешь играть в теннис, милый?
– Нет. Впрочем, я никогда не пытался.
– Пойдем, попробуешь. У нас есть минут пятнадцать – пока всё накроют заново.
Они обошли дом. С обратной стороны, между стеной дома и скалой, был оборудован неплохой теннисный корт. Два прожектора по бокам давали достаточно света для игры. По корту взад-вперед носился потный сеньор Ореза и махал ракеткой, безуспешно пытаясь угодить по мячикам, которыми с противоположного края корта его обстреливала замысловатая пушка.
– Эй, кто пришел! – воскликнул он. – Выспался, бедолага? Бери ракетку и вставай. Я тебя сейчас разделаю под орех.
– Какие правила в этой игре? – спросил Иван, выходя на корт. – Такие же, как в пинг-понге?
– Да, только подавать надо по диагонали, вон в ту маленькую зону.
– Система счёта?
– Давай по-волейбольному, до десяти. С потерей подачи. Большой гейм мы сыграть не успеем.
Через двадцать минут смущённый Иван обыграл удивлённого папашу со счётом 10:2, и они пошли в душ и за стол.
– Ловко, – сказал Ореза. – А говоришь, никогда не играл.
– Дело не хитрое, – ответил Иван. – Лупи себе по мячику, да следи, чтобы он упал в нужное место.
– Завтра же перехожу на граппу.
– Пьянство вредно для физической формы, – сказал Иван.
– Что ты говоришь!.. – ужаснулся папа. – Ладно. Скажи-ка, сюда, в Акапулько, ты действительно приехал просто отдыхать, или есть ещё какое-нибудь дело?..
– От вас шила в мешке не утаишь. Конечно, есть.
– Ну так! – воскликнул польщённый папаша. – Значит, не только отдыхать?
– Не только. Надоело мне в Монтеррее. Очень уж урбанизированный город… Без души… Трудно воткнуться куда-нибудь, а воткнёшься – из всех степеней свободы только одна: будь винтиком в машине, делай что разрешат.
– А что ты умеешь делать?
– Лучше спросите, что я хочу.
– Ну, допустим, хочешь ты кусок хлеба с маслом и чтобы не очень напрягаться, его добывая. Как все хотят.
Если я ему скажу, что деньги для меня – не главное, подумал Иван, он, пожалуй что, заподозрит во мне русского шпиона…
– Да, сеньор Ореза, – ответил Иван. – Вы, как всегда, правы. С толстущим слоем масла. И желательно попробовать разные пути для осуществления этой великой маньянской мечты.
– Но ведь ты ничего не знаешь, ничего не умеешь…
– Я полчаса назад не умел играть в теннис…
Эта реплика заставила Орезу, растиравшего полотенцем свои неплохо сохранившиеся телеса, сесть на лавку. Секунду-другую он осмысливал услышанное, потом громко расхохотался.
– Это убеждает, парень! Ладно. Расскажи мне в двух словах, что такое ипотечный кредит.
Иван рассказал.
– А коэффициент изменения сводного индекса оптовых цен?
Иван помялся, но объяснил. Как раз это ему в Академии рассказали.
– Ладно, давай продолжим разговор на днях. Скажем, послезавтра. А сейчас сменим тему: Габри не желает об этих делах слышать за обедом… А послезавтра я, может, и предложу тебе кое-что по существу. Напиши мне на бумажке свои данные: полное имя, место и дату рождения, номер карточки социального страхования, если она у тебя есть…
Ужинали они при свечах, но и такого скромного освещения было достаточно сеньору Орезе, чтобы констатировать грустный и приятный факт: никогда он не видел свою дочь такой счастливой. Даже наполовину такой счастливой. На четверть.
Сеньор Ореза вздыхал и подливал себе красного вина. Габриэла почти ничего не ела и потчевала Ивана, который, напротив, жрал за четверых. На небо высыпали звёзды. Ветерок с океана принес к благоухающему столу йодистый запах гниющих водорослей, запах, жителям побережья – родной, прочим – ностальгический. Жизнь катилась своим чередом.
– Я устал, пойду, пожалуй, лягу и усну, – сказал папочка. – Заодно распоряжусь насчёт комнаты Ивану. Думаю, ему будет удобнее наверху?..
– Только не очень далеко от моей, папа, – сказала Габриэла и засмеялась хриплым бандитским смехом. – А то, когда ночью буду к нему пробираться – перебужу весь дом.
– О, времена, о, нравы! – вздохнул Ореза и поднялся из-за стола. – Слышала бы тебя твоя мать…
– Она слышит, – Габриэла посерьёзнела. – Папа, ещё рано, мы с Иваном съездим покататься, потом вернёмся. Что же касается нравов, вспомни, чем ты сам занимался в молодости и мне признался. Я теперь тебя буду шантажировать.
Папа поднял руки и ретировался.
Минут пять Габриэла с любовью наблюдала за процессом поглощения Иваном разной биомассы, а потом вдруг завопила:
– Папа!!!
Сеньор Ореза в одних трусах выскочил на террасу.
– Папа, я выйду за него замуж! – сказала Габриэла.
Сеньор Ореза пожал плечами и вернулся к себе. Заперев дверь на ключ, он включил компьютер, три раза промахнувшись мимо кнопки. Затем он аккуратнейшим образом ручным сканером снял отпечатки пальцев с бокала, из которого пил Иван, и отправил их куда-то в глубь Всемирной Паутины. Потом он довольно долго говорил неизвестно с кем по телефону, причем если начал беседу он в довольно резких тонах, то под конец беседы перешёл на просительные интонации, а разок даже чуть ли не взрыднул. Наговорившись, он переключил аппарат на факс и отправил своему собеседнику данные Ивана, которые тот записал ему на бумажке. Затем он снял с полки несколько книг, набрал на дверце маленького сейфа, обнаружившегося за снятыми книгами, известный ему код, достал оттуда “магнум 19”, проверил затвор, вставил магазин, вытер заводскую смазку и положил оружие под подушку. Потом он подергал за ручку входной двери и подпер её стулом, спинка которого была отпилена сверху так, чтобы как раз хватило её подпереть. Только после всех этих манипуляций он позволил себе сладко зевнуть, потянуться, налить в стакан рому на три пальца, взять со стола шпионский детектив в бумажной обложке и отправиться не спеша в сортир, он же ванная.
Серебристый “форд-скорпио”, увы, ничем, кроме количества колес, не походивший на безвременно почившую “феррари”, рассекал тяжёлый ночной океанский воздух.
– Ты действительно хочешь за меня замуж? – вдруг спросил Иван, чего, конечно, ему делать не следовало.
– Мне надо было как-то определить твой статус в нашем доме, – серьёзно сказала Агата. – Мы все-таки католическая семья. Я не могу приводить с улицы чёрт знает кого и трахаться с ним на глазах у папы, извини за резкое, но правдивое слово. Не то, чтобы он посмел возражать, но надо же знать меру. А что, это идет вразрез с твоими намерениями? Может, тебя где-нибудь на Севере или на Юге дожидается пухленькая женушка с выводком детей?
– Нет, никакая женушка меня нигде не дожидается, клянусь.
– Может, тогда не женушка, а какая-нибудь девица с наглой мордой, с ногами по два метра и буферами по пять кило?..
– Ты можешь не верить, но вот уже почти два года у меня не было ничего серьёзного с женщинами. Я ждал тебя. Я ходил днём и ночью больной тобой. Я грезил тобой. Всякую женщину я примерял на тебя: нет, не ты – и терял к ней интерес. И жил одним-единственным ожиданием: когда же, когда я тебя встречу. И практически всё время занимался только одним единственным: готовился к встрече с тобой. Самым страшным моим опасением было не то, что я тебя могу не встретить – я бы обязательно тебя встретил, никуда не делся бы; самым страшным для меня было оказаться неподготовленным к встрече с тобой, оказаться не на высоте. Больше того, я и в Маньяну-то приехал исключительно ради встречи с тобой. Я знал, что ты ждёшь меня именно здесь, а не в Чили, не в Коста-рике, не в Estados Unidоs, наконец… Ты можешь мне не верить, но всё, что я сейчас сказал – святая правда. Я вообще собираюсь тебе никогда не врать… Эй, эй, ты что делаешь? А руль?.. Руль?..
Мчавшаяся за ними с той же скоростью чёрная тяжелая “эйр-флоу” едва в них не врезалась, когда Иван дотянулся левой ногой до тормоза. Скрипнули шины, “эйр-флоу” слегка занесло, но водитель в ней сидел опытный, он выправил тачку, и она унеслась в ночь как летучий голландец. В последний миг перед тем, как ослепительная страсть погасила сознание, Иван успел удивиться, почему “эйр-флоу” не остановилась, и из неё не вылез какой-нибудь кривоногий маньянский папик и не начал поливать их изысканными проклятиями – как-то не по-маньянски это выглядело, в результате…
…Через некоторое время они выбрались из кювета и помчались дальше. Изнасилованный старший лейтенант хватал открытым ртом прохладный воздух, а вдохновлённая Габриэла давила что есть сил на газ и громким сигналом разгоняла со своего пути встречные и попутные автомобили.
– Только я ведь бедный… – сказал Иван. – Пока… Вступать в сплочённые ряды альфонсов?.. Это мерзко, по моему…
– Фи, – сказала Габриэла. – Не морочь себе этим голову. Я никогда бы не вышла замуж за богатого.
Потом она прижалась к его плечу и спросила:
– А как у вас в Боливии девушки выходят замуж?
– Наверное, так же как и здесь… – ответил Иван. – Впрочем, не знаю. Может, и есть какие-нибудь отличия.
– А в том месте, где ты родился – какие там свадьбы?
– Тихие, – догадался сказать Иван. – Только близкие родственники, и без всякой помпы.
– Вот и у нас с тобой будет точно так же, – вздохнула Габриэла.
И вскоре они примчались в небольшой городок под названием Чильпандинго. Габриэла затормозила возле ночной закусочной.
– Выпей кофе, любимый. У меня тут одно дело.
– Среди ночи?
– Вот ты уже и ревнуешь. Это плюс, как говорит папочка. Не ревнуй, пожалуйста. Это совсем, совсем из другой оперы. Я тебе расскажу когда-нибудь. Попозже.
– Однако, ночь, – сказал Иван, имитируя недовольство. – На тебя могут напасть, обидеть какие-нибудь уроды…
– Я закричу. Честное слово.
Чёрта с два, сказал себе Иван, ты закричишь. Не хотел бы я оказаться на месте этих уродов…
Он опустился поглубже на своём сиденье, снял с руки часы, подцепил ногтем и вытащил из них двухдюймовую антенну, нажал три раза на кнопку и прислушался. Микрофон диаметром миллиметра в полтора болтался на широкой гофрированной юбке его возлюбленной, у самых её щиколоток, зацепившись за мягкую ткань микроскопическими, как у репейника, колючками. Ещё два точно таких же были спрятаны у Ивана в каблуке ботинка, – Бурлак не поскупился на спецсредства и оборудование.
Через несколько минут в наушнике послышались голоса. Миниатюрная техника сильно искажала тембр, но Ивану удалось разобрать, что голосов было двое. Один принадлежал мужчине, другой, как и следовало ожидать, – женщине.
– …Не бери в голову, – сказал мужской голос. – Все ребята тебя уважают, никто не верит, что Мигель что-нибудь против на тебя нароет…
– Этот Мигель – такая большая сволочь, что может и нарыть…
– Чтобы этого не было, ребята сказали, пусть ты несешь la bomba. Дела покрывают слова. Если Акция пройдет нормально, то и проверять будет нечего. Вот так.
– Кого актируем?
– “Макдоналд'с” в Маньяна-сити.
– Это который?
– На проспекте Инсурхентес, рядом с “Полифорумом”.
– Давно пора.
Иван похолодел и сполз ещё ниже. Суровая правда бытия, о наличии которой он как-то подзабыл в последние три дня, подкралась к нему в ночи и лизнула его в лицо холодным шершавым языком. Он судорожно полез в бардачок, достал оттуда пластинку “чикле”, развернул, сунул в рот и принялся жевать, потому что иначе бы ни за что не совладал с лицом, и возлюбленная, вернувшись к машине, мигом заметит, что что-то с ним не так. Главное, не бояться её, главное не бояться, вспомнил он заветы полковника Бурлака. Помнить, что она – баба, у которой мозги немножечко наизнанку. И не более того. Не монстр, не терминатор Т-1000, не граф Дракула с телескопическими клыками. Просто баба. К тому же влюблённая в меня, дурака.
– Забирай…
– Давай. Тяжелая…
– Там часовой механизм, обычный, ты разберешься…
– Да, я работала с таким в Гутьеррасе…
– Значит, в среду, в двенадцать. Ставь её в среднем зале, там больше всего народу. Таймер выставлен на восемнадцать минут.
Зачем так много?
– Чтобы чисто уйти. Ильдефонсо подстрахует тебя и заберет после Акции.
Ясно.
– Агата!.. Может, тебя подвезти домой?..
– Ты что, Релампахо, забыл о правилах?..
– Ну, может, осторожненько?..
– Выбрось из головы. Будем считать, что я этого ничего не слышала.
– Да, да. Извини. А может, после акции…
– Нет. Отправляйся-ка спать, компаньеро.
– А жаль. Честное слово, жаль. И тебе будет жаль, принцесса.
– Ты, Релампахо, сошёл с ума. ещё слово, и будем объясняться на собрании…
– Да ладно! Я пошутил, женщина! Ни черта не понимаешь шуток. Забирай игрушку и вали отсюда, компаньера. Да, не вздумай оставлять её под столом в авоське.
– Не учи ученого, амиго. Меня готовили к таким штукам. Hasta la vista[60]!
– Hasta la vista.
Глава 26. Господин Канал со своей Канальей
Парнишка всерьёз расстроился, думал Бурлак, усаживаясь в свой серый “опель”. Слабак. Вкуса крови не знает ни хрена. Значит, и в глотку вцепляться не научится. Не наш человек. Не разведчик. Гуманист. Сопляк. Валенок сибирский.
От него, впрочем, и не требуется в глотку вцепляться. В п… вцепился объекту – и ладно. А в глотку – это уж мы сами с Машковым. Как-нибудь с Божьей помощью. Осуществим, так сказать, кожно-ногтевой контакт. Гад буду, уйду на пензию – сманю за собой Машкова. Вот кто умеет в глотку-то вцепляться! Не хера парню в ГРУ делать. Без меня его сучонок сожрёт с говном и даже не рыгнет, пидарас.
А не сучонок сожрёт – бройлеры в лампасах сожрут. Как уже сожрали пол-страны и две трети армии. Суки. А что покамест не сожрали, как ГРУ, например, то обескровили. Деньги – кровь – высосали, растащили по карманам, по спецсчетам в Коста-Рике, Люксембурге, Швейцарии. Лучших людей – тоже кровь сущую – высосали, поувольняли, посокращали, пораспихали по отдаленным полигонам. Гады. В наше время порядочному человеку в армии не место. Наше время порядочному человеку надо перетерпеть. Просто перетерпеть. Перетоптаться где-нибудь в сторонке. Когда-нибудь количество топтунов перерастёт-таки в грозное качество. И тогда из земли вырастет рычаг, который достанет до неба, люди, честные люди, хором дружно возьмутся за него, потянут все вместе, и тогда история пойдет в правильном направлении.
Если бы не было на это надежды – на хер бы тогда вообще оно всё.
А парнишка действительно обеспокоился. Дурак, ох, дурак, помотал кудлатой башкой Бурлак, выруливая на проспект Инсурхентес. Ну и дурак. Нельзя же увлекаться. Нельзя. Кто знает, что завтра понадобится сделать ради интересов Родины? Может, её придется убить, эту девку. Может, папашу её придется убить на глазах у нее. Может, привязать к креслу и прижигать утюгом интимные места обоим по очереди, пока не скажут что-нибудь такое, о чём внезапно понадобилось знать военной разведке или лично батьке Бурлаку. А у этого мудака – любовь, понимаешь… Объяснил же, к кому его засылаю. Международная прошмандовка с явным сдвигом по фазе, убивающая ни в чём не повинных людей налево и направо, и папаша её, взяточник и ворюга, к тому же продающий за баксы свою родину-Маньяну проклятым америкосам, врагам всего человечества, мирного и мирового. А что? Разве не взяточник? Разве не ворюга? А на какие шиши он себе хоромы такие возвел в Акапулько, если не ворюга? Жалованья государственного чиновника в Маньяне не хватило бы даже на облицовку бассейна. Ясен перец – цэрэушный шпион наш папашка. Кстати, возможно, дело так повернется, что и двух зайцев удастся убить: через дочку – выйти на боевую организацию, через папашку – взять з афедрон Петрова, заловив на левых связях с ЦРУ, тоже на старость себе что-нибудь в загашничек отложить…
А может, и ЦРУ здесь не при чем. Какая-нибудь кокаиновая мафия… Ладно, разберёмся.
То ли, это ли, всё равно не самая подходящая компания для простого русского парня, советского, то есть российского офицера. Объяснил же: в стан врагов тебя забрасываю, самых что ни на есть врагов. Не вздумай чуйства свои дурацкие проявлять… – проявил, говнюк.
Обрисовал ему однозначно, что, буде они, папаша-то с дочкой, что заподозрят в отношении его, Ивана Досуареса, – колготиться с нравственными категориями не будут: тут же, не отходя от кассы, к стулу-то привяжут и мошонку дверью зажмут. И спросят, кто таков есть, да кто посламши. И любовью будет пахнуть в ситуации, которая сложится, ещё меньше, чем тайгой сибирской. Вся любовь кончится в один момент. Покивал Ванька-дурак, а в глазах-то мутота как была, так и осталась, ни хера никуда не делася…
Ага, а вот и “Макдоналд'с”. Красивый, собака. Одного стекла тонированного стекольному заводу средней мощности – на месяц работы. Да…
Бурлак приткнулся к тротуару. Нужно полюбоваться напоследок шедевром модернистической архитектуры, а то после взрыва то, что останется, заберут в леса и до самой бурлаковской пензии не откроют. Если вообще не снесут на хрен. Говорят, такие сооружения дешевле сносить и строить по-новой, чем восстанавливать по стеклышку, по кирпичику.
А заодно полезно заранее присмотреть место, где послезавтра встать незаметно, чтобы полюбоваться фейерверком. Полковник Бурлак такое зрелище пропускать был не намерен. Нужно встать так, чтобы ни малейшего подозрения не вызвать у тех двух мудаков, что следят за Бурлаком, толстяка и суходрочника, в том, что российский резидент оказался на месте теракта совершенно случайно. И так уже Бурлак по краю ходит: сегодня второй раз нарушил золотое правило разведчика: отрыв запрещен! Опять ушёл от хвоста. А это чревато. Вот стуканут они куда следует – приставят к Бурлаку человек сорок, и тогда даже цвет бурлаковской мочи в писсуаре от маньянской контрразведки ему будет не утаить… Конечно, конечно, нельзя так рисковать.
Выбрав открытую кафешку в полутора сотнях метров от злосчастного “Макдональд'са”, на другой стороне проспекта Инсурхентес, Бурлак решил вести наблюдение оттуда. Он вышел из машины, отмахнулся от “марии” – профессиональной нищенки-индианки с замурзанным младенцем на руках, послал подальше какого-то усача в сомбреро, попытавшегося продать ему цветастое пончо, и сел за столик. Подбежал официант. Бурлак заказал пиво “Карта Бланка” и орешки.
Да, наблюдательный пункт получился вполне командирский: видно было всё как на широком экране, осколки через проспект не перелетят, толпа в панике рванет налево и направо, но никак не сюда. Bueno.
Бурлак вынул из кармана телефон и позвонил в посольство. Тихо. Никто его не спрашивал, никто им не интересовался. А интересовался бы – позвонили. На фронтах – затишье. Сучонка он отправил в командировку в Меридо – якобы отдохнуть, побродить, пирамиды древние или что там у них посмотреть разинув рот, пофотографировать, а заодно пройтись пару раз в нужное время в нужном месте с газеткой в руке, чтобы некий человечек маньянской национальности по имени 4М-123-009, а кто такой – хер его знает, увидел, что не забыли его старшие спонсоры-товарищи по подпольной борьбе за всеобщее счастье человечества, помнят, волнуются, и как только труба затрубит – так сразу и призовут под знамёна. Незамедлительно. Машкову, обеспечивавшему с утра его встречу с 4F-056-012, то есть с Иваном, Бурлак дал полдня выходных: у парня сперма скоро из ушей забрызжет, зачем издеваться над человеком, нехай трахнет раз пяток свою длинноногую негритоску. Остальные ходоки занимались кто чем, согласно текущему плану работы. Дела шли, контора писала.
На определенном этапе Иваном придется пожертвовать.
И пожертвовать в самом прямом смысле этого слова. Отдавать его назад, в Аквариум – опасно. Чуть только парень словом обмолвится о том, что выполнял какие-то задания резидента, о которых в Центре слыхом не слыхивали – на следующий же день Бурлака найдут, где бы он не находился: в Маньяне, в Коста-Рике, хоть на базе морских пехотинцев в Гальвестоне, штат Техас, – найдут, штаны снимут и выдерут примерно, чтобы ни у кого никогда не возникало больше желания приватизировать ценных агентов глубокого залегания. Сдавать Ваньку маньянским властям – ещё опаснее. Дипломатического прикрытия у него нет, значит, контрразведка будет его в говне топить, пока он не сдаст всех, начиная Бурлаком и кончая “Съело Негрой”.
Значит, его нужно будет убрать.
Всё равно он, здраво рассуждая, не жилец. Что тут его исполнят, что там, в родном отечестве. Дерьмократия дерьмократией, но за тем, чтобы хвосты обрубались, в наше время следят не хуже чем раньше. Несанкционированная активность приравнивается к провалу. Единственный для него выход, если местные продадут его в ЦРУ, а там затеют какую-нибудь двойную игру с его участием. Но и это не надолго. Или – тоже выход – если Бурлак возьмёт его с собой в светлое будущее. Только на хер он там нужен, в этом светлом будущем? Бабам матки концом щекотать? Так это дело не хитрое. Таких щекотунов по проспекту Инсурхентес слоняется бездельников двадцать тыщ в будний день. А в глотку врагу он вцепляться не умеет и, судя по всему, никогда не научится.
Так что он, боливийский беженец 4F-056-012, был расходной пешкой с самого начала. Обижаться не на что. Не к тёще на вареники его приглашали, а Родине служить.
Отяжелевший Бурлак допил пиво, расплатился, сел в машину и поехал домой. Кто его осудит, если он сейчас запрётся дома, примет двести грамм и придавит клопа до вечера? Сколько можно работать и работать. Не мальчик.
Консьерж при виде Бурлака изменился в лице, замахал руками, залопотал что-то быстро и непонятно. Бурлак испанскую речь разбирал неважно, несмотря на то, что прожил в этой стране, считай, всю свою сознательную жизнь. Говорить – говорил. Диктора на телеэкране – понимал. Прочесть мог всё, что угодно. Спросить у первого встречного, как проехать куда-нибудь в Ицтапалапу и получить вразумительный ответ тоже для него проблем не составляло. Но когда его собеседник бывал, не дай Бог, чем-то взволнован или напуган, Владимир Николаевич был не в состоянии понять ни слова. Возможно, дело-то здесь вовсе даже и не в филологии. А в разнице темпераментов.
Бурлак поулыбался, покивал, произнес пару слов, что, дескать, спасибо, весьма признателен за беспокойство, всё будет путём и проч. Консьерж, пожилой, несколько одутловатый мужик, – махнул на него рукой и отвернулся. Квартплата, что ли, просрочена? Надо будет дать команду проверить… Бурлак направился к лифту. Он бы, может, и остановился бы выяснить, что так взволновало привратника, но пиво давило на мочевой пузырь, напоминая полковнику о его возрасте – не критическом, но серьёзном.
А дома-то, в России-то матушке, и консьержов никаких нет, вздохнул он. Всё человеческое присутствие в подъезде ограничивается кодовым названием непарного органа, нацарапанным на стенке обгаженного лифта, который и работает-то три дня в неделю…
В замке с другой стороны торчал ключ. Бурлак похолодел. Отлить захотелось ещё сильнее. Но не делать же это на лестничной площадке, в самом деле! Не поймут же! Проговорив про себя, на всякий случай, фразу “Esto es la provocacn, llame el cnsul[61]!”, он сделал глубокий вдох и позвонил.
Дверь ему открыла его супруга Ольга Павловна. На ней был незапахнутый четырёхцветный махровый бурлаковский халат, бигуди и туфли на высоком каблуке. В руке – газеты с информацией о дешёвых распродажах, на харе – застывшая маска презрения и отвращения ко всему, что попадает в поле её зрения.
– Запахнись, – бросил ей Бурлак.
Он только на секунду замешкался, но быстро взял себя в руки, отпихнул плечом супругу, не проявившую никакого желания уступить ему дорогу, и скрылся в сортире.
За те семь лет, которые Ольга Павловна, бросив мужа, жила в Москве, она появлялась здесь три раза. Все три раза заканчивались сканалом, полным расстройством финансов и едким пароксизмом застарелой ненависти Владимира Николаевича в отношении всех трёх с половиной миллиардов представительниц прекрасного пола, населяющих эту землю, слишком маленькую, чтобы два человека могли на ней разойтись, друг с другом не пихаясь.
– А зачем запахиваться-то? – задорно крикнула Ольга Павловна, подойдя к двери сортира. – Запахиваться-то зачем? Ты что, хочешь сказать, что это тебя смущает? Или возбуждает?..
Ее визгливый голос запросто перекрыл грохот бурлаковской струи, бившей в унитаз как Ниагарский водопад в известняковые скалы, а затем и шум самого унитаза, который у Бурлака был вещью по-маньянски темпераментной и норовистой, не хуже быка на родео.
– Кому ты на хрен нужна… – пробормотал Бурлак застегиваясь. – Прошмандовка московская…
Впрочем, произнесено это было негромко, так, что кроме старого друга унитаза его никто, пожалуй, и не услышал.
Выйдя из сортира, он увидел, что супруга его ещё шире распахнула на себе халат, и почувствовал внезапно желание – острое и жгучее, чему сам удивился. Хотя чему удивляться – года полтора, если не больше, он соблюдал жизнь строго монашескую, либидо давил алкоголем, на глупости не отвлекался. Да и тело у сорокадевятилетней никогда никого не рожавшей Ольги Павловны было хоть куда: титьки круглые и упругие торчали в разные стороны, талия – тонкая, а лобок весь зарос диким рыжим волосом, намекая своим видом на дремучесть и необузданность сексуальных аппетитов своей хозяйки, а на это какой же мужик не купится!..
Нельзя, сказал себе Бурлак. Фу. Нельзя ни в коем случае. У тебя с этой тварью имущественные споры, ты помнишь? ещё неизвестно, зачем она приехала за сто верст киселя хлебать. Может, подлянку какую тебе хочет сделать. Потерпи, завтра, если уж так хочется, сходим в весёлый дом. А сегодня – нельзя.
На журнальном столике стояли початые бутылки. Вкусы госпожи Бурлак не изменились за годы пребывания на родных пепелищах: треть водки, две трети сухого вермута, лёд, лимон. Или один к одному водка с охлаждённым концентрированным томатным соком. Пить мелкими глотками, пялясь в “Санта Барбару”. Через час-другой мозги становятся как чиновное присутствие после моренья тараканов и генеральной уборки в последний день вакаций. Или открытый склад картонной тары после торнадо “Глория”.
Бурлак прошёл в комнату, жена, покачиваясь, потянулась за ним.
– Ты что, уже пьяная? – спросил Бурлак.
– Я сутки провела в самолете, – пожаловалась она. – Хоть и первый класс, а всё равно несладко.
– На какие это шиши ты стала летать первым классом?
– Да уж не на твои, муженек, – проворковала она. – Какое тебе дело?
– Верно, никакого, – сказал он и налил себе водки. – Если хочешь, можешь здесь остановиться, я на это время съеду в посольство.
– Вот ещё! – она фыркнула. – Я сегодня же уезжаю в Акапулько. Там мне забронирован номер в “Пье де ля Куэста”.
– Высоко леташь, – сказал Бурлак, ощутив беспокойство внутри себя. – Смотри не навернись. Костей не соберешь. А почему именно в Акапулько?
– У нас там конференция.
– Что ты горбатого-то лепишь? Какая ещё конференция? Какая может быть у финотдела Генштаба ВС РФ конференция в Акапулько?..
– Не твоего ума дело, какая конференция. Какая надо, вот.
– Как раз моего. Если бы действительно была такая конференция – нас бы тут всех на уши поставили месяца за два до её начала, и меня – в первую очередь.
– Ну, не конференция. Какая-то другая херенция. В общем, тебя это не должно волновать, что у меня там за дела.
– Меня и не волнует, – Бурлак пожал плечами, сам же взял себе на заметку: за Ольгой Павловной – присмотреть. И дело это нисколько не личное: штатный работник верховной армейской структуры приехал по непонятному делу в одно из самых блядских мест на свете – да как же не присмотреть за штатным-то работником? на это даже санкции Центра не понадобится.
Центр вообще об этом знать ничего не должен, ибо, если она приехала чьи-нибудь генеральские денежки прятать по местным банкам, резидента с говном смешают за излишнее любопытство. И жаловаться какому-нибудь вышестоящему говну – бесполезно, поскольку вышестоящее говно с нижележащим говном – в доле и замазке. Так что вернее всего начальство ни о чем не информировать. Незачем ему, начальству, об этом знать. А Бурлак об этом знать должен. Обо всём, что творится на его участке, должен знать. Пошлю Машкова – все-таки не абы за кем, а за женой командира присматривать. Андроныча мобилизуем. Чтобы квалификацию не терял на преподавательской работе.
Он отошёл к окну и, отвернувшись, чтобы прелести Ольги Павловны его не смущали, попытался прикинуть, кого на это дело поставить. Под окном на противоположной стороне улицы маячил “фольксваген”, а в “фольксвагене” сидели два его ангела-хранителя из маньянской контрразведки: Давидо и Пруденсио, которых он прозвал одного – Толстяком, за габариты, другого – Суходрочником, за мрачное выражение харьки. Прогресс, подумал Бурлак. В прошлый раз, когда они его потеряли, они отправились в кабак, и их до следующего дня не было видно вообще. А теперь вот они сразу приехали караулить его к нему домой. Или у них в контрразведке – месячник борьбы за дисциплину?.. Эту ироническую мысль он додумать не успел, потому что к нему подошли сзади и нежно, но непреклонно взяли за непарный орган.
– Ого, – сказала Ольга Павловна и расстегнула на нем брюки. – Маньянская кухня тебе на пользу.
Бурлак обмяк.
Ольга Павловна опустилась на колени и занялась делом, в котором ей равных не было. Перед её искусством сам папа римский бы не устоял. Не прерывая процесса, она освободилась от халата. Через полминуты Бурлак крякнул, швырнул в угол бокал с недопитой водкой, схватил женщину поперек талии и опрокинул её на ковер.
Полтора года – срок долгий. Однако Владимиру Николаевичу, чтобы опростаться, понадобилось не меньше двадцати пяти минут. Ольга Павловна под ним то верещала, то принималась орать как утренний петух, то начинала истерически хихикать.
Шумное поведение женщины вселяет в мужчину уверенность в своих силах, что способствует его максимальной отдаче. Так что орите погромче, seoras! Это окупится.
Наконец, Бурлак сполз с женщины на ковер, и первая мысль его была о недопитой водке, которую он отшвырнул в сторону перед тем, как превратиться в зверя рыкающего. Пульс у него был под триста, сердце норовило выскочить из груди как пробка из доброго шампанского, руки ходили ходуном.
Ольга Павловна, напротив, никаких признаков перенапряжения не проявляла. Лежа на ковре всё в той же гинекологической позе, она, сладко мурлыкая, потянулась к мужнину халату за сигареткой.
– За мной машина придёт через сорок пять минут, – сказала она. – Смешай мне джин с вермутом и открой оливки. И свари кофе покрепче. И дай денег.
– Сколько? – отрывисто спросил Бурлак, поглощая водку жадными глотками.
– Всё, что есть, – сказала Ольга Павловна тоном, не терпящим возражений. – Зачем они тебе? Деньги офицера портят.
Если сейчас дать ей по морде и спросить, по какому праву она наложила лапу на нашу общую жилплощадь, подумал Бурлак, то она тут устроит такой крик на тему, что я ею попользовался на халяву, а теперь ещё и материальные притязания какие-то осмеливаюсь предъявлять… как жигало… ещё офицер называется… всё это мы уже проходили… Хотя кто кем попользовался – ещё вопрос. Я её первый за мохнатку не хватал. Наоборот, был застигнут врасплох и капитулировал на почётных условиях ради сохранения численности личного состава и знамени части. Вова, хау ду ю ду, дай потрогать за елду… Но не будешь же это ей объяснять. Теперь это бы выглядело и впрямь как-то дёшево. Не по-офицерски. Ну её.
– Ты после Акапулько сюда вернёшься?
– Нет, прямо оттуда улечу домой.
И хорошо, подумал Бурлак и потянулся за вермутом. Ну их к дьяволу, эти гнилые разборки с жилплощадью. Да и на хрена мне та жилплощадь в панельном доме с обгаженным лифтом и без консьержа. Где, к тому же, зима шесть месяцев в году. Всё равно я туда не поеду. Останусь здесь. Хоть таксистом наймусь. А разборки с ней, сукой, можнотолько заочно производить. Очно – говна не оберешься. Вот заочно и произведу, когда между мной и ей будет четырнадцать тыщ километров по прямой. В крайнем случае попрошу Мишку Телешова, чтобы он её пристрелил на хер. Наверняка у него бойцы в его структуре хвалёной найдутся, которые сделают и недорого возьмут. Дам, дам я ей денег, пускай только уматывает. Неужели я её больше никогда не увижу? Господи! Вот сорок пять минут ещё – и больше ни-ког-да!..
Невероятно.
К моменту её отъезда Бурлак уже изрядно окосел, что, тем не менее, не помешало ему отметить некую странность в выражении её глаз, а именно – непонятно откуда взявшуюся и вообще редкую у женщин её сорта… жалость-не жалость, а даже и названия не придумать, что. С таким видом менее нахрапистые женщины говорят: сдохнешь без меня под забором – и уходят к богатенькому адвокату. Говорят: ты сам во всем виноват – собирают шмотки в узел и голосуют такси среди ночи. Говорят своим мужьям-капитанишкам, пунцовым от выпивки и тягот государевой службы на свежем воздухе на Юго-Северных рубежах: прости, но я больше не могу – собирают шмотки, одевают ребенка в комбез третьего срока носки и уезжают к маме, на Большую землю, к чёрту на рога…
Водитель лимузина, молодой обезьяноподобный маньянец, кривляясь в шкодливой улыбке, взял её три чемодана и понес к лифту. Ольга Павловна, трезвая и бодрая, не тратя времени на прощальные поцелуи и объятия, засеменила вслед за ним.
Водитель проворно забросил чемоданы в багажник и успел распахнуть перед знатной сеньорой пассажиркой заднюю дверцу своей сверкающей тачки. Улыбка пёрла из него, как нижнее белье сквозь прореху в парадных брюках. Садясь в лимузин, Ольга Павловна как бы невзначай задела тыльной стороной ладони причинное место галантного маньянца. Тот слегка вздрогнул и встал по стойке “смирно”. Он ещё не догадывался, сколь длинна и трудна окажется для него эта на первый взгляд вполне ординарная поездка из Маньяна-сити в Акапулько.
Глава 27. Los Diablos
Кроссовки, кроссовки… за каким, блин, дьяволом нормальному человеку столько кроссовок… Иван, всей своей неистреблённой крестьянской душой досадуя на такую расточительность, поддел ножом подошву очередной сине-бело-зеленой тапки тридцать восьмого калибра, то есть размера, и коварно повернул лезвие, чем лишил свою возлюбленную ещё одной пары лёгкой и удобной обуви – торговая компания “Кассаветес и партнеры”, магазин “Эль Пескадоро” в торговых рядах Сокало, семьсот пятьдесят песо пара, но поторговавшись, можно скостить до шестисот двадцати.
Впрочем, она навряд ли торговалась когда-нибудь в жизни. Деньги для неё ровным счётом ничего не значат. Хорошо быть дочкою папашки-богатея. А папашкой-богатеем, видать, быть не так хорошо. Иначе чего бы папашке-богатею жрать водяру, как не жрут её и в родном Ивановом колхозе Ивановы земляки?
Иван закончил порчу обуви и сложил всё как было до его прихода. В заднике единственной целой пары кроссовок теперь находился барабашка – миниатюрный маячок, по сигналам которого ГРУ будет отслеживать маршрут передвижения Агаты-Габриэлы. Иван приказ руководства сполнил оперативно и аккуратно. Зачем им это надо – другой вопрос. Ему не доложились. Видать, не нашего собачьего ума дело.
Завтра утром – в город, и на автобусной остановке в самом начале улицы Кебрада растоптать крохотный кусочек розового мелка. Хорошо, подумал Иван, что папашка мне от щедрот душевных тачку не презентовал. Иначе что бы мне занадобилось делать на автобусной остановке?..
Иван прошелся по комнате. Габриэла с утра умотала в Маньяна-сити в университет извиниться перед профессором Моралесом и сдать, наконец, экзамен, который в день убийства на улице Панчо Вильи ей по понятным причинам сдать не удалось. Ивану велела ждать её здесь, обещала вернуться либо к ужину, либо завтра с утра. В углу комнаты, сразу за хорошо изученной Ивановым телом широкой пятиспальной кроватью, был оборудован будуар: там стоял, весь в волнистых изгибах, розовый столик с ящичками, а над столиком было вделано в стену метровое зеркало. Иван полюбопытствовал подойти. В койке он спал не однажды, но рассмотреть вблизи роскошную принадлежность гран-дамы ему покамест возможности не предоставлялось. В темнённом зеркале отразилась его матовая от солнца физиономия. Пребывание на берегу океана явно шло ему на пользу. Однако, если быть объективным, боливийца в этой морде заподозрить возможно с таким же основанием, как и эскимоса. Вся его конспирация – до первого внимательного контрразведчика. От этой маловозбуждающей мысли ряд белых лампочек по краям зеркала показался Ивану часовыми, расставленными по периметру, и он отвернулся от зеркала.
Отвернулся, но не ушёл, потому что рука его сама полезла в верхний ящичек стола, открыла этот ящичек и обнаружила там россыпь патронов для револьвера, пудреницу, крем, пачку тампонов, три новых носовых платка, две тонких книжки, щипчики для ногтей, открытку с “Happy birthday!”, золотую коронку на зуб, рыжий парик, японский презерватив в вакуумной упаковке, радужные контактные линзы, сорок долларов, витамины Юникап-М, деодорант, французские спички и ножик с выкидным лезвием. Иван взял одну из книжек. Оказался Достоевский на испанском языке. “Los Diablos”. Пятьдесят страниц. Иван Достоевского не читал, но полагал, что тот писал исключительно длиннющие романы, скучные и заумные. А вот, оказывается, и малой прозой не брезговал классик. Надо будет почитать на досуге, подумал Иван и вернул книжку на место.
Во втором ящике Иван нашёл целую груду разноцветных противозачаточных таблеток. А эту мерзость я должен выкинуть в ближайшее болото, решил он. Хоть мне за это и нагорит. Как пить дать, нагорит. А может, и не нагорит. Если всякий раз, когда она захочет спросить, где её таблетки, затыкать ей рот поцелуем, то ей в конце концов надоест про это спрашивать – рецепт известный. А потом взять и трахнуть её как следует, то есть, как обычно, и без всяких противозачаточных таблеток и примочек. И посмотреть, что получится.
Иван открыл третий, нижний ящик. Там лежала пластиковая коробка, на которой было написано на чистом русском языке: “з-д им. Свердлова”, г. Дзержинск – взрывоопасно – хранить в тёмном прохладном месте”.
Вот дела! Так мы с тобой ещё и земляки, сказал Иван бомбе. Лежишь, тварь, прохлаждаешься, накапливаешь аппетит, чтобы послезавтра сожрать жизней человеческих как можно больше… И не сделаешь с тобой ничего. Взрыватель вывернуть? А хер её знает, где у тебя взрыватель. Ивана ведь сапёрному делу не обучали. В училище – не успели, в Академии ГРУ – как бы нужды не было… Порох подмочить? Но Габриэла в этом деле – профессор, она мигом учует подвох. Его пристрелит, а бомбу возьмёт у соратников другую. И будет взрыв, и многие умрут, а многие позавидуют умершим…
Иван содрогнулся, сунул бомбу на место и вышел на террасу. Миновав коридор, он услышал из-за закрытой двери матового стекла английскую речь и притаился.
По-английски, признаться, он не понимал ни шиша. В Академии на эту премудрость у него не было времени, а в училище инглиш им преподавал подполковник Патыча, своё любимое слово на языке вероятного противника произносивший, как хвак.
Невидимый собеседник папаши Орезы говорил с угрожающими интонациями, а папаша как будто в чём-то перед ним оправдывался. У Ивана от удивления вытянулось лицо. Он на цыпочках отошёл от стеклянной двери и притаился за выступом стены. С его места через окно было видно «эйр-флоу» и нервно курившего возле неё парня с бритым затылком. Вскоре разговор на неравных тонах закончился. Ореза вышел из дома вместе со своим собеседником, маленьким узкоголовым человеком, проводил его до машины и заковылял обратно к дому, а тот, открыв дверцу машины и занеся ногу внутрь, ткнул в Орезу указательным пальцем и прокричал ему что-то явно оскорбительное. Любимое слово подполковника Патычи мелькнуло во фразе не менее двух раз. Бывший советник по национальной безопасности скорбно покачал головой и что-то оправдательно вякнул. Махнув рукой, узкоголовый сел в автомобиль и уехал.
Да, дела… А ведь, похоже, происходит что-то такое, о чём Бурлк срочно должен быть поставлен в известность.
Видать, блин, крыша папашкина… С крышей у человека всегда сложные взаимоотношения. Даже в засратом отечестве. Даже если ты, скажем, майорского звания, а по должности, скажем, зампотылу, вследствие чего имеешь проживать за бетонным забором, за воротами с обрезанным могендоидом свекольной масти, которые охраняют пять солдат со штык-ножами и лейтенант с системой Макарова в кожаном переднике, да и у тебя в служебном сейфе – своя номерная система Макарова, – всё равно тебе, чтобы вынести свой бизнес за пределы бетонного забора, нужно идти под крышу к каким-нибудь гражданским, и иметь с этой крышей сложнейшие взаимоотношения, каких в прекрасной армейской жизни, отчётливо детерминированной простой и ясной геометрией Устава, не бывает никогда.
Лёгкий ветерок с запахом жасмина навевал прохладу с горных вершин. Папаша, уже изрядно нагрузившийся, сидел в одиночестве за столиком под пальмой и тянул из высокого бокала аргентинский ром.