Джентльмены чужих писем не читают Горяйнов Олег
– Ты хочешь сказать, что вшил мне в джинсы маячок?!.
– Ну я же не даром когда-то был большой шишкой в области национальной безопасности, – сказал папочка. – Кое-какие навыки оперативной работы остались.
– И так запросто мне об этом сообщаешь!..
– Там всё равно пора менять батарейку… – улыбнулся папочка.
– Я… я… – Агата зашлась в ярости. – Этот Ник – он кто? цэрэушник?!.
– Ну, Габри, зачем же ты так: первый раз видишь человека – и сразу: “цэрэушник”… Он же обидеться может… Хорошо, что он по-нашему не понимает… А что касается объяснений – то объяснение одно: ты – всё, что у меня есть, и если бы с тобой что-нибудь случилось, я бы этого не пережил!..
– Я, папа, чтоб ты знал, – взрослый человек! И ничего случиться со мной не может!
– А это что такое? – папа с невинным видом кивнул на её кровоточащее ухо.
Агата пощупала ухо. Было больно.
Ладно, ладно, сказал папочка. – Всё обошлось – и ладно. Покажи-ка мне его.
Он осмотрел ухо, цокнул языком и достал откуда-то аптечку. Агата почувствовала лёгкий укол в шею, после чего голова её отяжелела, и она погрузилась в глубокий сон без всяких сновидений.
На востоке занимался рассвет, но в той стороне, куда они летели, было черным-черно. Папаша достал из-под сиденья бутылку граппы, судорожно отхлебнул, поставил на место.
– Что за комиссия, создатель… – усмехнувшись, произнес пилот по-русски.
– What? – повернулся к нему сеньор Ореза.
– Hard cause, – сказал пилот.
– Yeah.
– We have lack of fuel.
– So get down anywhere not too far from the autopista. By… cualquiera granja. Farm-house[35], – сказал Ореза и потянулся к полупрозрачному шлему за сиденьем, но по дороге наткнулся на бутылку, взялся сперва за неё и хорошенько отхлебнул – для надежности.
Глава 13. Засада
Часы в гостиной пробили полночь. Тут-то сержант Пабло Каррера и понял окончательно, что никто к нему сегодня не придёт и не купит у него заветную бумаженцию с адресом русского сеньора с труднопроизносимой фамилией, звучанием похожей на китайскую.
Дон Пабло взял со стола лимон, выжатый почти до конца, выдавил из него себе на волосатое запястье две последних капли, посыпал запястье солью, лизнул, опрокинул в себя тридцатиграммовую рюмку текилы и снова лизнул. В минуты взаимных нападок жена Маргет говорила ему, что он до конца дней своих обречен пить текилу в одиночестве, потому что всякого другого стошнит при этом зрелище: глядеть, как толстый и потный мужик лижет своё запястье, самое волосатое во всей Маньяне.
Почему же никому во всей Маньяне не интересен русско-китайский сеньор и его домашний адрес? Уж не комиссар ли Посседа захапал принадлежащие Пабло денежки? А кто ещё мог? Пабло пошевелил мозгами. Больше некому.
Ай, комиссар. Как не стыдно торговать чужим! Как поднялась твоя рука так обидеть коллегу! Боремся, боремся с коррупцией, а всё без толку, совсем расстроился Пабло. Сравнить жалованье того же Посседы и моё – это же курам на смех! К тому же у меня сын студент, а комиссарскому сыну до студента ещё расти как медной плошке до бадьи, это тоже прошу принять во внимание.
Пабло наполнил рюмку текилой и опрокинул её в себя без всякого лимона. Нет, ну вы подумайте, а?! Руки твои загребущие и морда твоя комиссарская, вот что. Кому же верить теперь прикажете?..
Если уж комиссарам нет доверия, то кому же вообще верить?
Святая Мария! Матерь Божья!
Куда катится мир?!
Он встал из-за стола и, покачиваясь, отправился в гараж. Через две минуты, оседлав верного коня – четырёхдверную прошлого года выпуска “судзуки” с автоматической коробкой, он мчался по улицам маньянской столицы, притихшим в преддверии понедельника. На крыше машины крутилась мигалка на магнитной присоске, которую Пабло, как любой уважающий себя полицейский, имел в безраздельной личной собственности. Сирену он врубать не стал, пожалев отсыпающихся после сумасшедшего воскресенья своих соотечественников. Ехать в тишине было скучно, и он затянул есню:
И арриба, и арриба[36]!..
Спев припев, он силился вспомнить слова и мелодию первого куплета, но это ему не удавалось. Видимо, мигалка сбивала с ритма. Славная древняя боевая веракрусовская песня, спрашивается, почему бы не вспомнить слова – а вот нет, не вспоминались. Отдышавшись, он опять принимался за припев:
И арриба, и арриба, и арриба ирэ…
Развлекаясь таким образом, он не заметил, как японский конь принёс его в Чапультепек – относительно чистый район Маньяна-сити, застроенный удобными невысокими домами, где жили, в основном, представители среднего класса. Сеньор Курочкин занимал небольшую – спальня, гостиная, кухня, три веранды – квартирку на третьем этаже длинного четырёхэтажного дома, отделённого от тротуара палисадничком с маргаритками.
Пабло, не забыв заранее снять с крыши мигалку и засунуть её под сиденье, припарковал машину на противоположной стороне улицы в ста пятидесяти метрах от курочкинского подъезда, ближе не рискнул. Опустив стекло, он освободил от целлулоида тонкий “партагас” чёрного табака, откусил и выплюнул кончик на асфальт, закурил и, быстро трезвея, спросил себя наконец всерьёз, зачем, собственно, он сюда приехал.
Ответить на этот вопрос ему не пришлось. Под его левое ухо уперлось омерзительное холодное железо, и голос с akcento norteamericanico сказал ему:
– Руки на руль, живо! Не дёргаться и звуков не издавать.
Пабло протрезвел окончательно. Он послушно положил руки на руль и выпустил из ноздрей облако дыма.
Гринго, тыкавший в него пистолетом, судорожно раскашлялся.
– Fucking bastard, – сказал он с омерзением. – Когда вы, гребаные чиканос, поймете, что курить вредно?..
– Разве? – вежливо спросил Пабло. – Разве вредно?..
– Да, вот представь себе.
– Надо же, никогда бы не подумал. А это, извините, вредно для мозгов или для здоровья?..
– И для мозгов, и для здоровья.
– Спасибо, сеньор, теперь буду знать. Нет, правда, очень вам благодарен, сеньор.
– Ладно, ладно, – сказал гринго. – Оружие есть?
– Что вы, сеньор! Откуда? Я что, похож на bandido?..
Гринго, продолжая массировать шею Пабло холодным стволом пистолета, свободной рукой открыл дверцу “судзуки” со стороны водителя и несколькими профессиональными движениями быстро обыскал незадачливого маньянца. Вцепившийся в руль Пабло поблагодарил деву Марию за то, что, когда он выходил из дому, она не напомнила ему про его табельную “мендосу”, оставшуюся лежать в кобуре в кладовке вместе с форменными штанами.
– Ты кто, вообще, будешь, парень? – спросил гринго.
– Я?.. Так… никто, сеньор… Мелкая сошка, хи-хи. Совладелец устричного бара, если вам угодно. Но совладелец – это вовсе не значит, что я сижу и грею брюхо на солнце, в то время, как другие…
– Ты здесь живешь?
– Нет, сеньор. Хороший райончик, спрашивается, отчего бы здесь не жить? А вот нет, не живу.
– Так за каким же дьяволом ты сидишь тут в машине?
– Я?..
– Ну, не я же.
– Могу я рассчитывать на вашу скромность, сеньор?
– Можешь.
– Я приехал, извиняюсь, на пистон, сеньор. Доставить капельку счастья любимой женщине, сеньор. Она живёт вон в том доме, – Пабло кивнул на дом, стоявший аккурат напротив курочкинского. – её муж, сеньор, торговец устрицами, мой поставщик, между нами говоря, вот-вот должен уехать по делам в… в Веракрус, знаете, это мекка для устричных торговцев, и, как только он уедет, она подаст мне знак, включив и выключив свет в спальне четыре раза подряд. Таким образом я пистоню её уже третий год. У её мужа, я вам, сеньор, как мужчина мужчине, открою маленький секрет: у её мужа, при всем моем к нему уважении, то есть, уважении не конкретно к нему, как к личности, а к его деловым качествам, так вот, у него на законную супругу не маячит, понимаете, сеньор, в чем весь ужас? – не маячит ни на что, кроме устриц, да, прямо скажем, если бы и маячило, то от этого бы было мало толку, потому что от него так воняет этой гадостью, я имею в виду устриц, сеньор, что ей бы всё равно было мало удовольствия от… Ну, вы понимаете, сеньор. Как добрая католичка, она не может с ним развестись, а женщине ведь надо, женщине ведь надо этого, и надо регулярно, сеньор понимает, о чем я говорю, причем надо так, чтобы при этом пахло не устрицами, а мужчиной, дьявол его забери, а кроме этого, никто больше претензий к её мужу не имеет, устрицы у него всегда отменные, и, если бы сеньор пожелал, я был бы счастлив угостить сеньора в моём баре на Панчо Вилья, разумеется за счёт заведения. Клянусь, я больше ничего не имел в виду, сеньор.
Гринго тихо внимал вдохновенному монологу Пабло.
– Но это потом, потом, а сейчас, если я чем-то мешаю сеньору, я могу запросто уехать домой. Ничего с ней не случится, приеду завтра, с вашего позволения. Наш муж будет отсутствовать ровно три дня и три ночи.
– Ладно, – сказал гринго. – Допустим, я тебе поверил.
– Я могу ехать, сеньор? – обрадовался Пабло и потянулся к ключу зажигания.
– Руки на руль! – воскликнул гринго и больно ткнул его пистолетом в шею. – Команды не было шевелиться, обезьяна черножопая!
– Виноват, сеньор.
– Слушай меня, обезьяна, – заговорил гринго. – Сейчас ты медленно-медленно, не снимая рук с руля, оторвешь жопу от сиденья, вылезешь из машины и пойдешь вперед, вон к тому белому фургону. Я пойду рядом. Если ты сделаешь какое-нибудь резкое движение, или издашь какой-нибудь звук, хотя бы даже пёрнешь от страха, то это будет последний пердёж в твоей поганой жизни. Я тебя на месте пристрелю. Пушка у меня с глушителем, так что мне это сделать никто и ничто не помешает. Ты понял?
– Да, сеньор, да. А что вы со мной сделаете?..
– Да ничего мы с тобой не сделаем, болван, если будешь вести себя тихо. Посидишь пару часов в фургоне, потом мы тебя отпустим.
– Вы меня не убьёте?..
– Вот идиот. Если бы я тебя хотел убить, я бы давно это сделал. На черта мне тащить тебя в свою машину и там пачкать?
– Спасибо, сеньор, вы меня сильно успокоили.
– Ладно, заткнись. Ты за пять минут сказал больше, чем я говорю за месяц. Давай вылезай. Нет, стой! Замри!
Какой-то автомобиль на знатной скорости подъезжал к дому Курочкина с противоположной стороны. Гринго в один миг открыл заднюю дверь “судзуки” и плюхнулся на сиденье позади Пабло.
– Пригнись, придурок, – прошипел он.
– Мы уже не идём в фургон? – шёпотом поинтересовался пригнувшийся Пабло.
– Ещё слово, и тебя увезут отсюда в другом фургоне, – был ответ. – С красным крестом на боку. В полиэтиленовом костюме на молнии от фирмы “Иисус Христос и ангелы”.
Подъехавший автомобиль резко затормозил прямо под фонарем напротив курочкинского подъезда, скрипнув тормозами на весь Чапультепек. Прижавшись щекой к рулю, Пабло, никогда на остроту своего зрения не жаловавшийся, одним глазом наблюдал, как из машины вышел пугающе огромный человек, настоящий громила, и скрылся в подъезде.
За спиной у Пабло молча сопел грозный гринго. Напряжение в салоне “судзуки” было столь велико, что у Пабло потухла сигара, которую он всё ещё держал во рту, не решаясь, впрочем, более курить в присутствии norteamericano.
Не прошло и минуты, как некий тёмный силуэт мелькнул возле автомобиля, на котором приехал громила великан. Почти тут же показался и он сам. Пабло увидел, что громила качается, ноги под ним подгибаются, и не падает он только потому, что его держит за талию какой-то человек, вышедший вместе с ним из подъезда.
Гринго за его спиной удовлетворенно хмыкнул.
– Я надеюсь, ты ничего не видишь, парень? А то ведь можно и глаза потерять по неосторожности.
– О чём вы, сеньор? – отозвался Пабло, моргая глазом на фонарь. – Такая непролазная темень – конечно я ничего не вижу. Да я и не смотрю никуда.
– Или смотришь?.. – зловеще прошипел гринго.
– Смотрю на моего мальчика, сеньор. Объясняю ему, что сегодня его не накормят енотиной, потому что так уж сложились обстоятельства.
– Да нет, ничего, амиго, возможно, что вполне накормят, потому что всё уже, похоже, закончилось, и я тебя сейчас отпущу. ойдешь ставить свой пистон, как это у вас, недоносков, говорят.
– Мой мальчик будет вам весьма признателен, сеньор. Если вам…
Тут случилась неожиданность.
Пабло, который, разумеется, наврал своему собеседнику, что ничего не видит, потому что подглядывал за происходящим уже не одним, а всеми обоими глазами, увидел, как великан, едва его подвели к фургону, выпрямился, взревел и шмякнул человека, который его вёл, о фургон с такой силой, что тот скорчился, как мотылек на свечке, и свалился на мостовую. Откуда-то из темноты выпрыгнул ещё один человек, должно быть, тот самый, который нейтрализовал водителя, но прежде чем он добрался до великана, у того в руке сверкнуло, раздался выстрел, и тёмная фигура свалилась великану под ноги.
– Oh, shit, fucking shit! – воскликнул гринго. – Ну, мудаки! Вы научитесь, придурки, дозу рассчитывать, или нет?..
Забыв про Пабло, он бросился вон из его машины и растворился в ночи.
Пабло видел, как великан пнул ногой ударенного о капот, затем повернулся к машине, вытащил из-за руля своей машины нечто большое и бесформенное, потряс его и бросил на заднее сиденье. Затем, с пистолетом в руке, выпрямился и огляделся. Весь свет в окнах окрестных домов погас в один миг.
Пабло весь дрожал, с ног до головы, омерзительной мелкой дрожью. Только что на его глазах застрелили человека, изувечили второго человека, и сейчас, вот прямо сию секунду, застрелят третьего. Пабло не сомневался, что его приятель norteamericano не преминет пустить в ход ту холодную железную штуковину, которой только что вздыбливал ему волосы на шее.
Два трупа – не один труп. Двух жмуриков сразу Пабло видеть за годы службы несколько раз всё же доводилось. А больше чем двух сразу он видел только подростком, в 1968 году, после расстрела студенческой демонстрации. В те самые золотые времена, когда страной Маньяной правили мужчины с яйцами, а не старые бабы. Ичеверия ещё не стал тогда отцом нации, был министром внутренних дел, его-то образ, мужественный и светлый, и побудил Пабло всвоё время пойти служить в полицию. Кто же знал, что настанут времена, когда вся Маньяна, заискивающе улыбаясь, отправится на поклон к чёртовым поганым norteamericanos! Когда беложопые начнут посреди Маньяна-сити устраивать на живых маньянцев ночные сафари! Когда комиссары полиции возьмут в привычку беззастенчиво грабить своих коллег и подчиненных, торгуя адресами свидетелей преступлений!
Недоуколотый великан тем временем плюхнулся в тачку и захлопнул за собой дверцу. Взревел мотор – Пабло по звуку определил, что клапана не регулировались как минимум лет пять, – автомобиль резко дёрнулся и ринулся вперед. Теперь Пабло мог безбоязненно повернуть ключ в замке зажигания и тихо, почти неслышно, но нисколько не медленнее, а даже и быстрее тронуться вслед за громилой и его обмякшим товарищем. Некая здравая часть его рассудка настороженно поинтересовалась, не довольно ли с него на сегодняшнюю ночь приключений. Получив в ответ вопрос: “А где наши денежки?”, здравая часть заткнулась.
И, чёрт возьми, я полицейский, или нет, в стране своей?!
Пролетев по мостовой триста метров, громила, почти не тормозя, свернул на улицу чуть пошире, да и поосвещеннее той, на которой развернулись предыдущие события. Пабло смог разглядеть в свете фонарей и марку – это был “понтиак”, и номер машины, после чего, притормозив, начал поворачивать вслед за ней.
Однако, он не успел ещё закончить поворот, как “понтиак”, резко вильнув влево, вдруг подался вправо и со страшной силой врезался в фонарный столб. Фонарь погас. Столб накренился, но не упал. Бампер “понтиака” взял фонарный столб в кольцо.
Пабло остановился посреди перекрестка.
Похоже, он ничем уже не мог помочь незадачливому громиле. Ветровое стекло “понтиака” вылетело. Что творилось в салоне, Пабло не видел, видел только, как что-то чёрное течет на капот, обнявший фонарный столб.
Это тот гринго его застрелил, подумал Пабло.
Как потом выяснилось, Пабло ошибался. В громилу не стреляли. Подействовал фенобарбитал, который ему вкололи на квартире Курочкина, где была организована засада на террористов. Поскольку он оказался мужчиной серьёзных габаритов, летательный препарат одолел его с некоторой задержкой, стоившей одному из американцев жизни, другому – трёх сломанных ребер и руки.
Но тот гринго, что терзал дона Пабло своим пистолетом, никуда не делся. Он вышел из тени прямо на проезжую часть, в полусотне метров от Пабло, оружие в его руке слабо поблёскивало в свете фонарей, он вышел и угрожающе крикнул Пабло, который сидел в странном оцепенении внутри своей “судзуки” с работающим мотором:
– Эй, засранец! Пиписка маньянская! Ты же собрался ставить пистон своей шлюхе! Какого хера ты поехал за этим кретином, черножопый педераст?!.
– Mierda! – прорычал Пабло и сморщился.
Он дал машине задний ход, развернулся, потом, держа ногу на тормозе, бросил рычаг передачи вперёд и утопил педаль газа в пол.
Гринго взвел курок.
– Аррррррибаааа! – заорал Пабло и отпустил тормоз.
Norteamericano успел поднять руку с пистолетом и нажать на спусковой крючок за сотую долю секунды до того, как ревущее чудовище сломало его пополам, вдавив среднюю часть его тела в белую стену китайской прачечной.
Пуля из его пистолета с глушителем проделала в ветровом стекле “судзуки” крошечную дырочку. Точно такая же дырочка образовалась над правой бровью сержанта Пабло Каррера. Столкновение с белой стеной уже не застало его в живых.
Глава 14. Занимательная проктология
– Я пока понял только одно, – сказал Абрамыч, вглядываясь в маленькую фотографию из полицейского досье, подсвечивая себе мобильником. – Нашего клиента среди этой матадеро[37] нет.
– Вон, смотри, ещё одно чудо канает! – возбужденно воскликнула майка.
– Где?
Единственный уцелевший после побоища, худощавый кудрявый брюнет лет тридцати семи, шатаясь из стороны в сторону, придерживая здоровой рукой сломанную и тяжело дыша, ковылял куда-то в тень, подальше от места битвы.
– И они мне будут говорить, что Россия – неспокойная страна… – пробормотал Абрамыч, завёл мотор и рванул вслед за увечным.
Тот, завидев надвигающуюся на него махину “эйр-флоу”, попытался ускорить шаг, но это ему не удалось, и через секунду машина поравнялась с ним. Бритый затылок выскочил на асфальт и скоренько впихнул бедолагу в автомобиль. Тот, упав прямо на сломанную руку, заверещал и потерял сознание. Абрамыч нажал на газ, и на скорости семьдесят миль в час они покинули изрядно пострадавший городской район Чапультепек, недальновидно приютивший в своих стенах беспокойного русского сеньора Курочкина.
Вася примостился на заднем сиденье, спихнув на пол “языка”, не подававшего признаков жизни. Он был возбужден. Действие наркоты закончилось. Достав из холодильника очередную банку пива, он нервно открыл ее, отхлебнул и спросил:
– Домой, Абрамыч?
– Сейчас заедем в одно место, по-свойски с этим регалом потолкуем.
– А потом – отпустим, что ль?
– Если скажет всё, что его спросят – чего ж не отпустить. Ты, Вась, не дома в родной Нахаловке, привыкай к профессиональному подходу, кончай людей губить ни за что. Профессионалы ведь они как? Заказали тебе человечка – наизнанку вывернись, а замочи. Не заказали тебе человечка – не надо его мочить. Инициатива, брат, в любом деле наказуема.
– Не, ну я это… – сказал Василий. – Как бы не того.
Они неслись по ночной столице почти сорок минут и, наконец, подъехали к неприметному двухэтажному зданию серого кирпича. Абрамыч заглушил мотор, вылез из машины, не спеша огляделся по сторонам и постучал в окно условным стуком. В ту же минуту дверь отворилась, и на пороге показалась жилистая женщина лет пятидесяти. Она придерживала на груди халат и бесстрашно вглядывалась в темноту.
– Это я, Асуньон, – тихо сказал Абрамыч по-испански. – Ты одна?
Женщина кивнула.
– Сходи погуляй пару часов, – сказал Абрамыч и достал из-за пазухи растрепанную пачку купюр. – На вот тебе.
Женщина молча взяла деньги и пошла гулять. Как только она завернула за угол, Абрамыч ещё раз огляделся по сторонам и махнул рукой Василию.
Тот вылез из машины и вытащил за собой на свежий воздух тело кудрявого брюнета. Зацепившись сломанной рукой за дверцу, тело было застонало, но Вася быстро успокоил его, сунув ему увесистым кулаком куда-то под правое ухо. Абрамыч придержал дверь, и Вася втащил бедолагу внутрь.
Абрамыч заложил засов и включил свет. Тусклая лампочка осветила пустую пыльную прихожую.
– Тащить дальше? – спросил Вася.
– Не надо, – сказал Абрамыч и снял, наконец, с себя пиджак. – Чего его дальше тащить. А потом – назад?.. Он нам и здесь всё отличнейшим образом расскажет. Вон, и розетка имеется.
– А зачем розетка? – поинтересовался Василий. – Для магнитофона?
– Для паяльника, – ответил Абрамыч. – Приведи-ка его в чувство.
Василий похлопал кудрявого по физиономии, подул ему в ноздрю, легонько потряс за грудки. Тот застонал и открыл глаза.
– Ты кто, божий человек? – спросил Абрамыч по-испански.
Кудрявый потрясенно молчал.
– Понятно, – сказал Абрамыч. – Muchacho, как говорится, duro[38]. Василий, тащи паяльник.
– Откуда я знаю, где на твоей блат-хате паяльники живут… – сказал Василий.
– Ну да, ну да, – покивал Абрамыч и перешёл на испанский. – Слышишь ты, majadero[39]! Сейчас будем тебе паяльник вставлять в paso trasero[40]! Лучше сам колись.
Кудрявый ошалело хлопал глазами.
– Слышь, нерусский, – нежно обратился к нему Вася. – Ты караулками-то не дыбай, не дыбай[41]. Ты ответь людям об чём тебя спрашивают и канай себе на волю. А то, в натуре, неприятно тебе будет.
Кудрявый перевел взгляд на Василия, но рта не раскрыл – видать, впрямь был нерусский и по-нашему не понимал.
– Ладно, – сказал Абрамыч. – Снимай с него штаны, а я пойду паяльник поищу.
– Вот видишь, до чего ты людей доводишь, – назидательно сказал Василий, нагибаясь к нему. – Всё равно ведь расколешься, всё как на духу выложишь… Только время зря теряем, падла буду…
Оказавшись без штанов, кудрявый побледнел лицом и быстро-быстро залопотал что-то по-испански.
Василий закурил сигарету, оторвав предварительно фильтр.
– Я, братан, по-вашенски не секу, – сказал он. – Погодь, щас Абрамыч подгребёт – ему и расскажешь. Собирайся покамест с мыслями.
Увидев в руке вернувшегося Абрамыча паяльник, жертва побледнела ещё больше и опять залопотала что-то горячее и страстное.
– Чё хочет? – спросил Василий.
– Чудак какой-то, – пожал плечами Абрамыч. – Говорит, что мы с тобой его гражданские права нарушаем…
– Ты смотри, какой генрих падва выискался, – сказал Василий и пхнул под сломанные ребра кудрявого, который и без того смотрел на него, как вошь на партизана. – Права, стал-быть. А кто такой есть – не колется?
– Не колется.
– Тогда давай мне паяльник.
– На.
Василий за ногу подтащил кудрявого поближе к розетке, перевернул его задницей вверх и засунул жало паяльника ему в анус. Тот заверещал.
– Спроси его, Абрамыч, в последний раз.
– Кто ты и на кого работаешь? – спросил Абрамыч по-испански.
– Ну что? – спросил Василий. – Колется?
– Нет, – развел руками Абрамыч. – Грозится, что его ребята завтра до нас доберутся…
– Оборзели фраера, в натуре, – удивился Василий и включил паяльник в сеть.
– Спроси ещё раз, – сказал он через минуту.
Абрамыч спросил. Кудрявый перестал верещать и выдавил из себя какой-то достаточно односложный ответ. В воздухе запахло палёным мясом.
– Что и требовалось доказать, – сказал Абрамыч. – Можно выключать.
Василий выдернул вилку из розетки. Кудрявый тихо заплакал.
– И кто оказался?
– ЦРУ, – сказал Абрамыч и задумался.
– Ух ты! – восхищенно сказал Василий. – ЦРУ, ЦРУ, а как очко прижгли – сразу запел, рогомёт порченый!
– Ну, а что в ЦРУ – не люди?.. – резонно заметил Абрамыч. – Загрузи тело, а я пойду позвоню.
Они выбросили кудрявого из машины на подъезде к Сан-Педро. Штаны не стали на него надевать но и с собой не увезли – просто швырнули вслед и поехали в Акапулько.
– Раз он русский, этот свидетель, то его наверняка теперь в посольстве заперли, – объяснил Васе Абрамыч. – Да и надо папу повидать, как им слеталось.
– Поехали, поехали, – отозвался радостно-возбужденный Василий.
Ему не терпелось увидеть своего старшего брата Кольку-вертолётчика, который – месяца не прошло – выкупил его из учреждения ОР-216/11, что на севере Кировской области, и каким-то чудесным образом переместил через пять государственных границ и через океан в сказочную страну Маньяну. В этой стране Колька служил важному местному авторитету сеньору Орезе, доставляя его на вертолёте в разные концы страны по каким-то его авторитетовым делам.
Васька не был до конца уверен в том, что всё это он не видит во сне, посмолив после отбоя прикупленную по случаю у зверей забористую чернушку[42]. Он бы ничуть не удивился, открыв глаза и обнаружив себя всё в том же опостылевшем бараке третьего отряда, вместо аромата ночных гуайав втянув в ноздри сырую смердь семидесяти семи пар испревших портянок, вместо пива из холодильника потянувшись за бледной баландой в скользкой алюминиевой миске, вместо Абрамыча за рулем шикарной лайбы разглядев в сумрачном углу дальняка скорбно переминающегося в дырявом гниднике отрядного защеканца[43] Каштанку. Сон и сон. И мотать ему ещё три года с полтинником – при хорошем поведении. Ну, повыл бы слегка – уж больно сон цветаст. А там – на развод, и в цех. К обеду уже избавился бы от наваждения.
Но – чудо! – не кончался сон-то! Уж заловил приход – так заловил[44]. Фарт не иссякал, напротив: каждый новый день был шикарнее предыдущего. И вот сегодня Ваську в первый раз взяли на серьёзную работу. Видимо, Колян решил, что братишка достаточно акклиматизировался в новой среде обитания. Что ж – Василий не против такой работы. Он знает, кому теперь по гроб жизни обязан, и от долгов своих не отлынивает, не движок какой дешёвый, готов отрабатывать свободу и весь свой маньянский ништяк без принуждения, радостно и благодарно.
Колька, Колька, брат бесценный! Колька всегда был гордостью семьи, а Васька – её позором. Это пока была семья. Колька был на десять лет старше своего младшего брата-обормота. На младшего у стариков уже силенок не хватило, а старший в это время крошил со своего вертолёта афганские кишлаки, и воспитывать Ваську не мог. Так что воспитывала его колония для несовершеннолетних, а старики умерли от огорчения. Брат в середине девяностых пропал без вести где-то в Чечне, и Васька уже практически позабыл, что у него был когда-то родной брат, которого он и видел-то по выходу из младенчества всего раз: когда в девяносто пятом тот приезжал к нему на свиданку.
И вдруг…
– Ну что, вскормлённый в неволе орел молодой, – прервал его размышления Абрамыч. – Ты много пива сегодня выпил?
– Да принял слегонца, – признался Василий. – А что? Предлагаешь отлить?
– Предлагаю за руль сесть. Чапай думать будет.
– Это мы завсегда, – оживился Василий.
– В Игуале завернём в аэропорт, – сказал Абрамыч, пересаживаясь на заднее сиденье.
– Где это Игуала? – спросил Василий.
– Там будет по дороге.
– Абрамыч, я же не это… – смущенно признался Василий. – Я же ихние буквы не того пока…
– А пора бы, – укорил его старшой.
Василий втянул башку в плечи и поиграл рукой по кнопкам на сверкающей панели.
– Надо ввести тебе оральное стимулирование, – сказал Абрамыч.
– Это как? – повернулся к нему Василий.
– Ну, кто там у мадам Долорес лучше всех за щеку берёт?
– Дак эта… Лаурка, – оживился Василий.
– Вот, перед тем, как идти к мадам Долорес, будешь мне сдавать зачет по испанскому языку. Не сдашь – звоню мадам, чтобы она тебе Лаурку не давала…
– Ну Абрамыч… – загундосил Василий.
– Я не шучу, – сурово сказал Абрамыч. – Поехали. Игуала будет где такой белый небоскрёб торчит справа с тарелкой на крыше.
– Ага!..
– Километр проедешь после небоскрёба – там будет нарисован самолетик, это и есть поворот на аэропорт.
Через час они прибыли в аэропорт. Предупреждённый по телефону служащий выкатил им на тележке три канистры керосина и, получив от Абрамыча наличные, загрузил это добро в багажник.
Они выехали на шоссе и двинулись дальше. Проехав Рио Бальзас, Василий по приказу Абрамыча сбросил скорость. Вскоре какая-то машина помигала им фарами с обочины.
– Следуй за ним, – распорядился Абрамыч.
Загадочная машина свернула на проселок и выехала в широкую долину. В устье долины располагалось нечто вроде ранчо. В загоне толпились овцы, где-то раздавалось лошадиное фырканье. Перед сумрачным домом на гравии стоял лёгкий вертолёт.
– Ух ты, – восхищённо произнес Василий, вылезши из автомобиля. – Это что же, Абрамыч, тоже всё наше?
Абрамыч не ответил. Он был напряжён и осторожен.
От вертолёта отделились две тёмные фигуры и подошли к лайбе.
– Васька, здорово, – сказала одна из фигур.