Джентльмены чужих писем не читают Горяйнов Олег

Глава 20. Сигнал к атаке – три зеленых свистка

Агентов маньянской контрразведки звали: одного – Давидо, другого – Пруденсио. Оба они были ребята не сильно боевые, почему начальство использовало их на негорячих участках работы, например, в качестве хвоста за резидентом русской военной разведки, деятеля безобидного во всех отношениях. Так что им совершенно не омрачил настроения внезапно вылезший из какой-то дыры чёрно-жёлтый мусоровоз, в который уткнулся бампером их неприметный “фольксваген”. Серый “опель” резидента вильнул задом и выехал из проулка на Идальго-дель-Парраль, а они остались, запертые дурацким мусоровозом, в каменном мешке, где даже развернуться у них не было никакой возможности.

– Culo! – вяло воскликнул агент Пруденсио, высунувшись из окна и показывая водителю мусоровоза отпяченный средний палец. – Придурок грёбаный!

– Сам culo, идиот вонючий! – весело отозвался водитель мусоровоза, семидесятилетний старик Сенобио Реституто, член коммунистической партии с пятьдесят второго года. – Я твою маму в гробу видал, паразит!

– Я сейчас выйду, покажу тебе за такие слова! – лениво пригрозил старику Пруденсио. – Убирай свою широмагу с нашего пути, а то будешь кровью кашлять, старый пень!

– Заманаешься говно сосать через трубочку! – браво ответил Сенобио Реституто, высохший, как мумия обезьяны. – Maricone!

– Ну, этого я тебе никогда не прощу! – засопел Пруденсио.

Старику стало смешно: никакая сила, не говоря уже о паре вполне безобидных словечек, не заставила бы вылезти эту полицейскую стодвадцатикилограммовую тушу из крохотного “фольксвагена” и идти разбираться с говорливым водителем какого-то мусоровоза. Должно быть, этого парня утром, перед началом смены, впихивают в эту консервную банку усилиями целого подразделения, предварительно смазав жестянку мылом, а вечером, когда смена кончается, так же, всем подразделением, оттуда выковыривают, мятого и потного.

Второй агент, Давидо, молча жевал жвачку, безучастный и отстранённый.

Старик, наконец, сдал грузовик назад, и “фольксваген”, свирепо скрипнув шинами, унёсся в сторону Идальго-дель-Парраль. Смешны дела твои, Господи, подумал Сенобио. За такую пустяковую работу огрести полторы сотни… да какая же это работа? это же удовольствие одно – обложить жандарма матюками, да посидеть за рулём могучего зверя, одолженного на полдня у племянника… Сенобио Реституто уже пять лет находился на пенсии и скучал. А когда-то тоже водил грузовик, только лошадиных сил в его машине было по тем временам раза в три поменьше. И возил не мусор, а – газовые баллоны, говяжьи туши, металлолом, деревянных лошадок для карусели в парке Бальбуэно, коробки с текилой, с печеньем, с женскими прокладками… А теперь сам превратился в мусор. Казалось бы. Ан – не совсем. Не забывает о нём первичная ячейка, не забывает. Нет-нет, да и порадует партийным поручением, а заодно и бюджет пополнит, скудный, как слеза тореадора, стариковский бюджет.

Ну, а Давидо с Пруденсио тем временем два раза проехали насквозь всю Идальго-дель-Парраль, и нечего говорить, что ни малейших следов серого “опеля” там не обнаружили.

Наконец, их “фольксваген” затормозил у тротуара. Совершенно случайно в трёх метрах от правой дверцы оказался вход в полуподвальчик под названием Espontaneo – заведение не очень престижное, но вполне приличное, с ледяным пивом и богатым выбором разной выпивки и недорогой закуски.

– Диабло! – сказал Пруденсио, с трудом повернув, градусов на десять, маленькую голову на жирной багровой шее в сторону своего напарника. – Что же нам теперь делать с этим грёбаным-перегрёбаным-разгрёбаным в доску русским шпионским начальником?..

– Маньяна, – ответил Давидо и выплюнул жвачку на тротуар.

Это означало, что сегодня уже ничего с вышеупомянутым сеньором им делать не придётся, а завтра они сделают с ним всё, что нужно для государственной безопасности, и даже больше, но завтра, а сегодня – жарко, а пиво – буквально в трёх шагах, и пошли бы на хрен все, кто их за это осудит.

Серебрякову с капитаном Талалаевым тоже в этот день пока ничего путного не обрыбилось. Сперва они было хорошо повели предводителя конкурирующих команчей. На Идальго-дель-Парраль взяли его в тиски: Талалаев – спереди, Серебряков – сзади.

Возле театра “Хименес Руэда” серый “опель” Бурлака внезапно, не обозначив свой маневр никаким сигналом поворота, нырнул в подземный гараж под крупным жилым комплексом “Гарсиа Лорка”, а гараж этот имел, как прекрасно было известно обоим гэбэшникам, второй выход, вернее, выезд в маленький проулок близ площади Трёх Культур. Талалаев махнул ко второму выходу, а Серебряков, притормозив, направил свою “мазду” по пандусу вслед за “опелем”. Шлагбаум на въезде в гараж был закрыт и открываться не собирался.

Майор дал сигнал и заорал страшным голосом:

– Заснул ты там, hijo de la puta[56]?!.

Ответом ему было молчание. Серебряков выскочил из автомобиля, заглянул в окошко будочки на въезде, где должен был находиться консьерж, или вахтер, по-русски говоря, – там было пусто. Пульт с кнопками управления шлагбаумом был наглухо обесточен.

Серебряков ткнул пальцем в кнопку питания – чудо-техника никакого признака жизни не подала. Он пошарил рукой под пультом – и ничего не нашарил.

Попытка поднять шлагбаум вручную ни к чему не привела. Серебряков вскочил в автомобиль, чтобы дать задний ход, но и тут ему не повезло: какой-то навороченный “мерседес” подъехал сзади и перекрыл ему дорогу обратно, причем водитель в нём начал отчаянно сигналить Серебрякову мелодией “Кукарачи”, чтобы тот проезжал вперед и его, сидящего в “мерседесе” самодовольного маньянца с пухлой усатой физиономией задерживать не смел.

Серебряков заглушил двигатель и подошёл к “мерседесу”.

Увидев его ряху, страшную и мрачную, как ожидание шторма посреди открытого океана, маньянец поспешил закрыть окно, но не успел. Автоматические стеклоподъемники в “мерседесе” работали чересчур вальяжно. То есть, для почтенного маньянца – в самый раз, ибо почтенному маньянцу для соблюдения собственного достоинства чрезвычайно важно бывает показать окружающим, что он никуда не спешит: вот и стёкла даже в автомобиле не спешит закрывать, они сами, с какой могут скоростью, с такой и закрываются. Увы – теперь хозяину “мерседеса” было не до соблюдения собственного достоинства. Какое там достоинство, если этот громила взял в ладонь всё его пухлое усатое лицо, сжал, как сиську непотребной девки, и вынул из окна автомобиля, повернув в небу. Тело, прошу заметить, осталось внутри машины.

Стекло упёрлось в шею и дальше не поднималось. Маньянец тонко заверещал. Левый глаз его судорожно моргал и слезился между толстыми пальцами рассвирепевшего гэбэшника.

– Убью, сссука… – прошипел Серебряков и плюнул в моргающий глаз. – Козёл вонючий… Падаль… Пшёл вон отсюда! Кому пикнешь – башку оторву.

С этими словами он отшвырнул от себя помятое лицо несчастного маньянца и вернулся к своей “мазде”. Через секунду “мерседес”, оцарапав сразу оба бока об ограждения пандуса, со страшной скоростью задом вперед взлетел наверх и там, судя по звуку, во что-то вдолбался, но не остановился, а завизжал покрышками и умчался в неизвестном направлении. Серебряков пнул шлагбаум и попытался заставить себя успокоиться. Это ему удалось, но только после того, как он ещё два раза пнул ни в чем не виноватый полезный человеческий предмет.

Жалко, что на месте незадачливого маньянца был не ГРУшник Мещеряков. Он же поклялся, собака, что в обеспечении будет он один, и никого более. А здесь явно поработал кто-то ещё. И славно поработал. Так поработал, что в гараж Серебрякову заезжать уже нет никакой необходимости. Возможно, он и наткнется на одном из трёх уровней на серый “опель” Бурлака. Будет искать и к вечеру найдет. Возможно, Бурлак сам проедет ему навстречу и, нагло хихикая, покажет ему кукиш. Что толку – все свои дела грёбаный ГРУшник уже сделал.

Одна надежда – возможно, он, подлец, гараж использовал в качестве дежурного проходняка и, выезжая на свежий воздух, нарвался на капитана Талалаева, а тот, вцепившись в него, уже не упустил и сейчас где-нибудь ведёт по пыльным улицам маньянской столицы. Серебряков завёл свою “мазду”, выехал наверх, приткнулся к тротуару и позвонил по мобильнику Талалаеву.

– Ты где? – спросил его Серебряков.

– Второй выход наблюдаю.

– Не выезжал объект?

– Нет.

– А вообще кто-нибудь выезжал?

– Вообще никто не выезжал.

– А кто въезжал?

– Какая-то сладкая парочка: здоровый такой жлоб с негритянкой, правда, в “кадиллаке”.

– Если они выедут в течение получаса – дуй за ними.

– Понял. А если этот…

– Тоже – если в течение получаса – то садись на хвост. А если позже – то не надо. Жди указаний.

Серебряков отключил телефон.

Эх, пойти бы нажраться – тут неподалеку есть хорошее заведение: полуподвальчик Espontaneo, а потом пойти начистить морду сучонку из смежного ведомства – за криводушие и непрофессионализм, а потом – к Маринке…

Только он так подумал, как некто открыл дверь его “мазды” и проскользнул на заднее сиденье. Волосы на мощном загривке старого разведволка встопорщились. Он медленно стал поворачивать голову, автоматически напружинив правое плечо, чтобы молниеносным ударом выбить оружие из рук врага. Двадцать три процента вероятности успешного исхода, при достаточном навыке и быстроте, этот финт гарантировал. Если, конечно, целиться в тебя будет лопух.

– Спокойно! – раздался совсем неспокойный голос Мещерякова, и в салоне серебряковской машине явственно повеяло спиртным. – Что, упустил клиента?

– Ты ещё спрашиваешь, козёл?.. Ты же сказал, что ты один в обеспечении!..

– Ну да.

– А кто же его от меня отсёк?

– Где?

– Там, на въезде в гараж.

– Точно?

– Ещё и как точно. Въезд перекрыт, и шлагбаум не поднимается.

– Вот оно как… Ну, что могу сказать. Значит, дело ещё серьёзнее, чем я предполагал. Значит, и навар у нас с тобой будет круче.

– Какой навар, если он ушёл с концами?..

– Кто сказал, что с концами?

– Я сказал.

– Не бывает с концами, бывает мало денег.

– Это как понимать?

– Я тебе могу его сдать через десять секунд, если он ещё в машине. Но это при помощи техники, прокат которой, сам понимаешь, денег стоит.

– Сколько?

– Две штуки.

– Жучок, что ли, у него под сиденьем?

– Возможно-с.

– Поехали. Если он ещё в машине, если мы не опоздали и на него матерьял получим – будет тебе две штуки.

– Плюс те две, об которых договаривались – на оперативные расходы.

– Заметано.

– Тогда заезжай в гараж. Только слева, там, где из него выезжают.

Через десять секунд они были в просторном безлюдном подземелье со слабым освещением, где вдоль стен стояли сотни пустых автомобилей, а вечером будут стоять тысячи.

– Здесь его нет, – сказал сучонок, прижав к уху наушник. – Давай ниже.

Сигнал появился только на третьем, самом нижнем, уровне гаража.

– Трахается… – сказал сучонок с недоумением. – В его-то годы… Так вот, значит, в чем дело…

– Дай послушать, – Серебряков протянул руку за наушником. – И впрямь… – На его звериной роже нарисовалась похабная улыбочка. – Ай да Бурлак, ай да сукин сын… И ещё как трахается!.. С придыханиями какими… – добавил он с восхищением. – Во дает!.. Где он?

– В том конце гаража, – ответил сучонок, посмотрев на прибор.

– Ладно, пошли.

– Куда? Я не пойду.

– Пойдешь. Побежишь – свои четыре штуки отрабатывать. Куда ты на хер денешься. Дверцу мне откроешь. А я их сфотографирую. Худо-бедно, а подарочек начальству будет. Не то, конечно, что бы хотелось, но… на безрыбье сам раком встанешь…

Он достал из бардачка фотоаппарат “минокс” и два прибора ночного видения, тихо-тихо вылез из машины и, обходя стороной освещенные места, двинулся к погруженному во мрак противоположному концу гаража.

Мещеряков на цыпочках покрался вслед за ним. Морду он обвязал носовым платком, хотя это была напрасная предосторожность: ослепленный вспышкой, Бурлак всё равно ничего и никого не разглядит. Тем более, на верхней половине морды у Валерия Павловича будет ПНВ. Так что Бурлак если даже что и разглядит, то своего заместителя всё равно не узнает. А тут же пойдет и застрелится, зная, что всё равно жизнь его на этом завершилась, кто бы его не сфотографировал в сладкой позе: свои ли, чужие. Контора, впрочем, будет играть с ним в свои игры, от которых Мещерякову не будет никакой выгоды, кроме пяти тысяч долларов, на которые больше одного квадратного метра московской недвижимости всё равно не купишь. И застрелиться, пожалуй что, Контора Бурлаку не даст. Конторе никакой выгоды от того, что он застрелится, нет и не будет. А чтобы он застрелился, Мещеряков тоже на него должен иметь материалы. Чёрт с ним, пусть не стреляется. Нехай живет, огурцы выращивает. А дядя Петя в Москве фотокарточку эротического характера с маньянским резидентом в главной роли иметь обязан. На сколько сантиметров вырастет после этого в его глазах родной племянничек – даже жутко предположить.

Валерий Павлович подёргал Серебрякова за рукав. Тот обернулся, раздраженный. Сучонок показал ему два пальца.

– Два снимка сделай, два!.. – прошептал он. – Один – для меня!.. А то я поворачиваюсь и ухожу!..

Серебряков кивнул, и они покрались дальше. Вскоре из мрака проступили смутные очертания “опеля”. Машина ходила ходуном. Амортизаторы скрипели, казалось, на весь жилищный комплекс “Гарсиа Лорка”. Серебряков приготовил фотоаппарат и кивком велел сучонку открыть дверь.

А в старое время, интересно, что бы со мной сделали за этот поступок, подумал Мещеряков, делая шаг к отплясывающей сладкого гопака автомашине. В старые добрые времена, когда корпоративность ценилась пуще присяги родной партии и правительству?.. Сожгли бы живьём в печке, как описано в книге этого гада – Резуна?.. Или, как сделали с полковником Подолякой в семьдесят восьмом, снимали бы кожу небольшими кусками, поливая спиртом свежие лохмотья мяса?.. А ведь Подоляка всего-навсего продал англичанам пятерых отработанных агентов, на которых ГРУ давным-давно поставило крест… А чтобы кто-то своего резидента продал КГБ – такого, пожалуй, и не было в истории советской военной разведки. Может, и было, но по сей день считается фактом настолько позорным, что дядя Петя про это племянничку даже и не рассказывал. Про Подоляку – рассказывал, про Торопцева из монреальской резидентуры, который передал австралийцам чертежи первой “Акулы” – Russian's silent sub, и которому лично загонял под ногти иголки с резьбой М0.2 и с оперением на конце, направляя на них вентилятор, – рассказывал, а про сдачу коллеги смежникам – нет.

Ну что ж, не без юмора подумал Мещеряков. Всё когда-нибудь случается в первый раз, сказала мама дочке. Он взялся за ручку двери и рванул её на себя.

Он увидел зелёное, всё в изумрудинах любовного пота, лицо капитана Машкова, чье-то чёрное и блестящее лицо – ниже, на уровне педалей, а потом перед глазами взорвалась атомная бомба, и Мещеряков ослеп. Мало, что ослеп – глаза резало со страшной силой, так, что не было мочи терпеть. Кажется, ещё пару раз сверкнуло, но он уже ничего не видел, хотя глаза, кажется, были открыты. Чья-то могучая рука схватила его за шиворот и поволокла куда-то. Он побежал, ничего перед собой не видя. Бежать пришлось долго.

Наконец, его впихнули в машину. Он застонал, растирая глаза. Было нестерпимо больно.

– Ничего не вижу!.. – простонал сучонок. – И режет… режет глаза, как ножом…

– Так зажмуриваться надо! – сказал Серебряков. – А лучше – вообще снимать ПНВ на хер, когда со вспышкой фотографируют. Можно вообще зрения лишиться. Ты что, парень, с такими вещами разве шутят?..

Чёрная девица, привезшая Ивана в подземный гараж под “Гарсиа Лорка”, была до такой степени сексапильна, что его Степан Иванович под штанами всю дорогу так и елозил по бедру, никак не давая хозяину сосредоточиться перед важной встречей с командиром. Ивану приходилось иметь дело с негритянками – будущий объект его деятельности имел белую кожу, так что секс с ними был для него вещью безопасною. Чёрные девушки пахли сладко и таинственно. От них кружилась голова, и койка то и дело проваливалась куда-то вниз, в геенну огненной африканской страсти. До сладострастных судорог доводило уже одно только скольжение шаррршавых пальцев по ровной шелковой коже. Сочетание розового с шоколадным сводило с ума. Вот только наутро после тесного общения с чернокожими красотками у него бывало чувство, что он не трахался, а отжимался от пола своей комнатухи, и не тысячу раз, как обычно, а все двадцать тысяч, хоть это и не в человеческих силах, во всяком случае, ему пока будет слабо, даже, наверное, после года воздержания. Наутро он вяло поднимался с постели и опаздывал в контору. В такие понедельники все лица, попадавшиеся ему навстречу, были стёрты, а краски – тусклы. Степан Иванович покрывался мозолями и целую неделю бывал нечувствителен к окружающей природе. После третьего раза Иван сказал себе, что с негритянками он больше дела иметь не будет. Не для русского человека эти марафонские забеги. Так его для выполнения главного задания не хватит.

Или, может, ему попадались такие непростые негритянки?..

Капитана Машкова, по всей видимости, подобные комплексы не мучили, потому что это именно его застали в машине и сфотографировали в самой недвусмысленной позе злодей Серебряков и мерзавец Мещеряков, конечно же его, а вовсе не солидного дядьку Бурлака, в котором неистовая московская супруга взрастила недоверие и нелюбовь ко всяким женщинам, любых цветов и оттенков, недоверие – размером с ротанговую пальму, а нелюбовь – размером с эвкалипт. Капитана Машкова и прекрасную негритянку Ариспе, бразильянку, танцовщицу варьете Fiesta brava, что в самом начале проспекта Независимости, которой очень нравилось время от времени выполнять незамысловатые поручения этого забавного европейца, да и сам европеец, первый в её биографии, нравился, нравилось наблюдать за тем, как он крепился и сдерживал себя, пока не вскипал, как оставленный на плите чайник, и тогда, забыв про всё на свете, набрасывался на неё и трахал в самой неподходящей обстановке: в машине, в подъезде, на стуле, на крыше, на газоне, даже на тротуаре – если дело происходило ночью.

О, это было не то, что петушиные танцы маньянцев с их пятивековой историей галантности, намазанной на три тысячелетия цивилизации, как красная икра на толстенный бутерброд с коровьим маслом! Здесь проглядывала первозданность, свирепая дикость джунглей, саванн и степей, нечто настоящее и до безумия романтическое – редчайшая вещь в наше рациональное время, строго отмеренное и порезанное на порции, ни в коем случае не чрезмерные, а такие, чтобы не подавиться ненароком. Ариспе была молода. Впереди было ещё года три-четыре до того момента, когда ей придет время продавать своё тело в вечное пользование какому-нибудь пузатенькому маньянцу с толстеньким кошелёчком. Почему бы не разнообразить таким приятным и необычным приключением довольно нудную актрисочью жизнь?

Так что нынче мир принадлежал не Ивану. В непролазной темнотище подземного гаража кто-то мимолетными прикосновениями пальцев обшарил его с головы до ног, провел вдоль его тела каким-то попискивающим прибором, потом сунул ему в руки ключ, шепнул по-русски в самое ухо: “Номер шестьсот семьдесят, шестой этаж!..” и подтолкнул к лифту, который поднимался наверх прямо с третьего уровня подземного гаража. Лифт запирался от случайных прохожих: Иван, войдя в тесную кабинку с зеркалом метр на метр, услышал, как за его спиной повернули ключ в замке.

За дверью с номером 670 оказалась однокомнатная квартирка, studio, с минимальным набором мебели, душем, кухонкой, совмещенной с прихожей, одним окном. Иван порыскал по квартирке и никого не нашел. Непохоже было, чтобы здесь кто-нибудь жил всерьёз. Видно, сняли специально для конспиративной встречи. Значит, затевалось что-то серьёзное. Значит, пришла пора Ивану потрудиться от души. И Степану Ивановичу – тоже.

Вот новый поворот, одним словом. И сосед орёт. Что он нам орёт? А! Переворот!..

В дверь постучали.

Иван открыл и отступил назад.

Вошёл крупный кудлатый мужик с мохнатыми бровями на мясистом лице. Он аккуратно, без малейшего хлопанья, прикрыл за собой дверь и остановился на пороге. С минуту он молча смотрел из стороны в сторону, напоминая пса, обнюхивающегося в незнакомом пространстве. Наконец, он шумно выдохнул воздух, шагнул к Ивану и сказал:

– Ну, здравствуй, сынок. Вот и встретились наконец…

Глава 21. Вопросы экономики

Агата медленно брела по берегу океана. Волны высотой не больше полуметра с тихим шелестом накатывались на песок. Впереди виднелись коттеджи отеля “Лас Брисас”, некогда фешенебельного, а теперь ставшего прибежищем разнокалиберных нуворишей – там на стоянке Агата оставила машину, чтобы побродить в одиночестве и хорошо обдумать результаты закончившегося час тому назад экстренного собрания как бы актива движения “Съело Негро”.

Всё случившееся было предсказуемо: и недалекая нахрапистость сукиного сына Михелито, и рассудительная холодность компаньерос, битых ребят, которых такой дешёвый прием, как нахрап, мог привести, в лучшем случае, в состояние лёгкого изумления.

С самой первой минуты, не успели ещё все рассесться и откупорить пиво, Мигель повёл себя так, будто вопрос о лидерстве в группе был вопросом давно решённым. Вместо того, чтобы повздыхать об усопшем командире, после чего, воздав ему подобающие почести, приступить к обсуждению повестки дня, точнее, ненавязчивейшим образом предложить присутствующим компаньерос приступить к её обсуждению, кривоногий урод не придумал ничего лучшего, чем объявить собранию не допускающим возражений тоном, что сначала они должны избавиться от предательницы, а потом обсудить детали предстоящей Акции.

Погоди-ка, осадили его компаньерос, невозмутимые, как охотники на кашалотов, это о какой же предательнице идет речь?

Об этой вон, сказал Мигель. Об той, которая была с Ним рядом и не закрыла Его своим телом.

Ну, чтобы ей закрыть покойника своим телом, резонно возразили компаньерос, её нужно три года откармливать чистым крахмалом. А потом, неплохо бы и её саму выслушать. Ведь она дралась до последнего, и довольно успешно, судя по количеству трупешников и отстреленному уху. Вот пускай и расскажет, как было дело, как стрелялось, как мочилось, всех ли врагов удалось успокоить или остались ещё живые, как помирал сам Октябрь и, самое главное, как ей-то лично удалось уйти.

Агата рассказала товарищам всё, что помнила, а как ей лично удалось уйти – она не помнила совершенно, видимо, была в шоке, и это единственное, чем её можно попрекнуть. Видимо, как-то через горы и ушла себе в беспамятстве и аффекте. К счастью, никого не встретила, иначе бы её сдали куда следует. Очнулась через два дня дома. Всё тело в синяках, ухо отстрелено.

Выслушав её рассказ, никто не нашёл достаточных оснований обвинить её в предательстве. Все согласились, что нужно тщательнейшим образом всё проверить, а как конкретно и что будут проверять – это они обсудят после собрания, без неё. Справедливо? Справедливо. Она же на время выбывает из их игрищ. Её портрет, который целый день маячил по всем каналам телевидения, и впрямь получился хорош. Встретив на улице, вряд ли можно с ходу признать, но чтобы, зная оригинал в лицо, не идентифицировать его с изображением, нужно быть слепым от рождения. Во всяком случае, повстречав её ночью в горах, всю в крови и синяках, в разорванной рубашке и с револьвером в руке, а потом посмотрев телевизор, редкий бы маньянец не заподозрил неладное. Стало быть, что? Стало быть, либо тут что-то нечисто, либо она и впрямь в беспамятстве пробралась через горы, никому не попавшись на глаза.

Михелито только поскрипел зубами и ничего не сказал. Чтобы один человек возражал сразу всему коллективу – у них так было не принято. Даже Октябрь-покойник к коллективному разуму относился с уважением. Поэтому, надо полагать, и прожил столько лет. И если б не эта смазливая сучка…

Но я категорически против своего неучастия в Акции, возразила смазливая су… то есть, Агата. За фотокарточку мою зря беспокоитесь, сейчас я докажу – она вышла на минуту, а когда вернулась, все ахнули: перед ними стояла совершенно незнакомая им мамзель, рыжая, как гривистый волк перед линькой, – что же касается сомнений в моей благонадёжности, – она бросила искромётный взгляд в сторону Мигеля – то вовсе не обязательно заранее посвящать меня в детали Акции, дайте мне инструкции непосредственно перед её началом и поручите в ней самую опасную роль, а я живой обещаю не даться. Если же погибну – невелика потеря для движения, поскольку бешеные псы гринго всё равно теперь знают меня в лицо. Как бы то ни было, я обязательно должна во всем этом участвовать. Иначе чем же мне ещё доказать свою preparado para el combato[57]?..

И опять Мигелю нечего было возразить на это. Решение коллектива было единодушным: сделать всё именно так, как предлагает Агата. Да и не могло быть иначе, поскольку, что уж греха таить, вся “Съело Негро” состояла, преимущественно, из мужчин с los cojones, которые в сторону Агаты дышали вполне неровно. Если бы читатель сам присутствовал на собрании и видел, как разом вспыхнули чёрные глаза компаньерос, когда Агата сказала: “Всё тело мое – в синяках” – он бы в этом ни секунды не усомнился. Из двух же присутствующих на собрании представительниц прекрасного пола одна – толстуха швейцарка по кличке Магдалина – тоже неровно дышала в сторону Агаты, другая же – сама Агата и была.

Затем Агату попросили удалиться на полчаса и в её отсутствие обсудили детали предстоящей Акции, а также меры по проверке всего, что она им рассказала. Когда ей позволили вернуться, обстановка в собрании царила напряженная. Мигель сидел весь красный и надутый, как резиновый матрац.

Из реплик Агата поняла, что сомнений в целесообразности проведения самой Акции у народа нет. Надо – сделаем. Если даже кому-то, как ей, и пришёл в голову вопрос, а вправе ли Мигель назначать своей волей какую-то Акцию, то этот кто-то свой вопрос вслух не задал – видно, Акция затевалась до того сладкая, гармоничная и отвечающая интересам всех присутствующих, что восстань из гроба Октябрь – он бы сам не придумал лучше. Дело было в другом. И в чём – Агате было совершенно ясно. Мигель, в отличие от Октября, никак не тянул на роль абсолютного лидера. Не такова была личность, чтобы безоговорочно устроить всех. Октябрь, как мы помним, помирать не собирался, поэтому специально себе преемника в лице Мигеля не готовил, завещания в его пользу не писал. Подавить силой, смекалкой или нахрапистостью – Мигель смог бы одного, двоих, даже троих. Но не всю группу. Группа же своим коллективным разумом осознала, что она теперь сильнее Мигеля, и активно воспротивилась его лидерству.

Как истинная и последовательная ленинка, Агата интуитивно поняла, что настал момент брать банки, почту и телеграф. Сколько, братья, будет стоить Акция, невинно поинтересовалась она. Надеюсь, не больше, чем у нас есть в кассе наличмана?..

Пятнадцать пар глаз посмотрели на неё, потом на Мигеля. В самом деле, спросили пятнадцать пар глаз. Ведь не больше?..

Вслед за тем во всех пятнадцати парах глаз появилась одна и та же мысль: кстати, о кассе…

Здесь нужно прояснить две вещи, чтобы невзначай не уйти в другую сторону.

Во-первых, абсолютно все участники группы “Съело Негро” были ребята глубоко бескорыстные. Ни один из них никогда не убивал людей ради денег. Хотя мог бы. Вернее сказать, не мог, но сумел бы. И даже разбогател бы. На короткое время, потому что киллер – профессия куда более смертная, нежели маньянский революционер. Однако Октябрь, у которого глаз на людей (как у профессионального повара – на коров) был намётан, корыстных ребят к движению на милю не подпускал. Революционер обязан ходить в голодранцах. Вся “Съело Негро” в них и ходила. Даже Мигель, надо отдать ему должное, о своих юношеских уголовных установках и думать забыл, попрыгав несколько лет по никарагуанским джунглям. Так что явившаяся всем присутствующим мысль насчёт кассы никакой корыстной основы под собой не имела. Касса для боевиков была понятием вполне абстрактным. До того абстрактным, что им до настоящего момента и в головы не приходило, что деньги, на которые закупается вооружение и на которые они, в общем-то, и живут, не от сырости сами по себе заводятся, а где-то кем-то добываются. Хотя не было среди них человека, который бы в один момент не понял всей краеугольности этого понятия…

Во-вторых, Октябрь, царство ему небесное, так выстроил структуру группы, что мало кто из присутствующих знал о том, что Агата на самом деле – дочка папаши-богатея, маньянского экс-советника по национальной безопасности. Знали об этом Мигель и ещё кто-то, кто её сейчас будет проверять. А кто этот человек – об этом не известно было никому, даже Мигелю. Равно как и этот никому не известный проверяльщик сам не знал, кто будет обязан лишить его жизни, если он проболтается о том, что присматривает за Агатой. Точно так же и Агата была посвящена в тайну одного из присутствующих – паренька по имени Ильдефонсо Итурбуру, сидевшего через три человека от неё и ни сном ни духом не подозревавшего о том, что она знает всю его семью, всех его родственников до пятого колена, его четырёх непостоянных любовниц и квартирную хозяйку, даже названия книг, что стоят у него на полке над кроватью, всех семи.

А отсюда следует, что в борьбе за октябрьское наследство Агата имела неплохие шансы, потому что на одну Акцию, какой бы громкой она не была, у её, допустим, папочки денег бы хватило. А там можно будет посмотреть…

И тут Мигель сделал ударный ход, одним махом обеспечив себе половину всей победы. Кстати, о кассе, невозмутимо сказал он. Кассу, как вам, братья, наверное, известно, покойник записал за мной. В данный момент там нету ни черта, а может, и есть что-то, о чём покойник меня не известил, но мы найдем, если что-то есть, пока что – полный голяк, но в течение месяца должны поступить десять миллионов долларов США наличманом.

Все притихли. Сумма произвела впечатление даже на бескорыстных голодранцев.

Резюме собрания прозвучало весьма разрозненно и отчасти завуалированно, но если бы подытожить всё сказанное вслед за вербальной бомбой, которую взорвал Мигель, то резюме на понятном читателю языке можно было бы сформулировать примерно так: “Ну что ж, парень, тут тебе и карты в руки. Выложишь в течение недели нам на стол десять лимонов гринов – будешь над нами главный. Не выложишь – облажаешься навсегда. И тогда – извини, мы тебя за язык не тянули…”

На том разошлись.

Она вернулась к своей машине и поехала в Сокало – шумный торговый центр в центре города. Там, рядом с фешенебельным рестораном французской кухни “Армандо ле клуб” раскинулось её любимое открытое кафе. Она с трудом нашла место для машины на задворках улицы Кебрада и прошла за один из столиков.

Камареро принес ей кофе в тонкой чашке и вазочку со сливками. её здесь знали и помнили. Живя у папочки, она заглядывала сюда едва ли не каждый день. Минут через десять ей принесут полное блюдо разных фруктов. Здесь же можно и пообедать. А можно и дома, до которого двенадцать минут езды.

В это кафе, почти лишенное экзотики, равно как и кондиционера – какой кондиционер в открытом кафе? – раскормленные розовощекие туристы-norteamericanos практически не заглядывали. Никаких не колыхалось тут между столиками жирных задниц в разукрашенных всеми цветами радуги полотняных трусах. Никто не ржал во всю глотку, демонстрируя фальшивые белые зубы, не тряс связками фотоаппаратов, не восклицал с преувеличенным восторгом: “Oh, really? Ah, how can it be?!.”

Тут вдруг некий пожилой сеньор с кудлатыми бровями положил перед Габриэлой на столик желтую розу, поклонился и ушёл восвояси. Габриэла проводила его взглядом, пожала плечами, к розе не притронулась. Не хватало ей сейчас ещё и старпёров-воздыхателей. Пришёл камареро, принёс фрукты.

Глава 22. Мигель делает бизнес

Что же касается Мигеля Эстрады, то Мигель Эстрада, пошептавшись кое о чем с тем самым Ильдефонсо, сел в некогда шикарный автомобиль “мустанг” и отправился в Гуадалахару.

Затея с десятью миллионами казалась ему несложной. Конечно же, он был посвящён во многие тайны движения. Не во все, но во многие. В одиночку Октябрю было бы никак не справиться. Особенно по мере того, как оборот средств рос и вырос до умопомрачительных высот. И не просто посвящён, а являлся непосредственным участником процесса, то есть и инкассатором, и курьером, а иногда – и непосредственным исполнителем приговоров тем, кто игрался с их движением в исключительные храбрецы. Впрочем, таких неблагоразумных в стране Маньяне, несмотря на её темпераментное революционное прошлое, находились сущие единицы.

Человек, который был ему нужен в Гуадалахаре, вышел из своего банка ровно в пять и пошёл не спеша по бульвару Пассионариа, помахивая длинным зонтиком, исполнявшим, ввиду отсутствия дождя, роль тросточки. Мигель следовал за ним, внимательно озирая свои тылы на предмет какой-нибудь слежки. Но чего не было, того не было. Вскоре человек с зонтиком свернул в переулок и через десять минут оказался возле беленького особнячка, окружённого розовыми кустами. Тут-то Мигель и сказал ему в спину:

Привет!

От кого? – спросил человек, не оборачиваясь, только замерев перед дверью.

От Октября Гальвеса Морене.

На бульваре Пассионариа есть бильярдная Сиско Гитераса. Я буду там через полчаса.

Договорились.

В бильярдной народу была целая толпа. Кое-кто действительно играл по-маленькой, но большинство ждали стриптиза, который Сиско с недавних пор завёл у себя, решив идти в ногу со временем. На маленькой эстрадке двое ребят возились с осветительной аппаратурой.

Мигель заказал себе пива и стал ждать своего визави. Тот не замедлил явиться, тоже взял себе пива и присел рядом с Мигелем.

Так что же, сделка не отменяется? – спросил он.

Всё в силе, сказал Мигель. – Как мне вас называть?

Сеньор Лопес. А мне вас как называть?

Мигель. Наши деньги готовы?

Деньги будут готовы к нужному времени.

А когда оно наступит, это нужное время?

Что же, ваш вождь вам этого не сказал?

Не успел.

Каким же образом я тогда смогу убедиться в наличии у вас соответствующих полномочий?

Но я же вас нашел!

Лопес задумался. Собеседник его на великого комбинатора не тянул. И это обнадёживало несказанно.

Надеюсь, вы понимаете, что решение подобных вопросов не моей компетенции. Я должен переговорить со своим начальством.

Понимаю, ответил Мигель неуверенно.

Приезжайте сюда через неделю, тогда и обсудим детали.

Я приеду, сказал Мигель. – Через неделю.

Он поднялся и вышел, не прощаясь. Результат проведённой встречи его вполне устраивал. В следующий раз буду с ним пожёстче, решил он, шагая к машине. Возьму быка за рога. Хрен он у меня дернется.

Лопес заказал ещё пива и просидел над кружкой, не прикасаясь к ней, добрых полчаса. Из глубокой задумчивости его не вывела даже крутобёдрая брюнетка, ритмично снимавшая с себя сверкающее исподнее. Остальная публика забыла про бильярд и столпилась вокруг маленькой эстрадки. Стриптиз в этом заведении был явлением новым, непривычным, и глаза посетителей с киями наперевес светились огнем первоиспытателей.

Наконец, Лопес принял какое-то решение. Он поднялся из-за стола и направился как будто в туалет, но на самом деле нырнул в телефонную будку по дороге в сие достойное учреждение. Будка была расположена исключительно удачно: весь зал из неё был как на ладони, а вот звонящего не было видно никому. Если это придурок, жаждущий денег, наблюдает за ним откуда-нибудь, то он решит, что Лопеса погнало сюда самое естественное из всех человеческих желаний, а вовсе не секретный разговор, который нельзя доверить даже мобильнику. Нет на свете таких секретов, которые могли бы оторвать мужчину от созерцания хорошей женской задницы. А естественное желание иногда бывает нестерпимым.

Укрывшись в будке, Лопес нашёл в записной книжке телефонный номер, записанный известным только ему шифром, и набрал его.

Есть для вас кое-что интересненькое, сказал он в трубку. – Важная тема. Узнаёте мой голос? Вот и давайте встретимся там же, где в прошлый раз. Лучше завтра, потому что дело не терпит отлагательств.

Его попросили немного подождать, оставаясь на линии. Через стекло он увидел, что стриптиз закончился, и возбужденная публика вернулась к своим шарам. А ещё он увидел, что какой-то хмырь подошёл к столику и ничтоже сумняшеся стал пить пиво из его кружки. Пропала бильярдная, подумал Лопес. С этим стриптизом Сиско в два счёта растеряет всю приличную публику.

Хмырь – а это был хорошо одетый круглолицый молодой человек с подбитым глазом и очевидным недостатком волос и зубов – ополовинил лопесову кружку и гордо оглядел полный народу зал. Этот никому не известный в заведении Сиско Гитераса клиент весь вечер сидел в дальнем тёмном углу заведения и усердно накачивался кактусовой водкой, удивляя количеством выпитого даже видавших виды официантов. Официанты ничуть е препятствовали клиенту таким варварским способом проверять свой организм на выносливость. Во-первых, вид молодого человека вызывал определённое сочувствие: его проблемы были, как говорится, написаны у него лице. Во-вторых, у Сиско действовал железный закон: пока клиент не свалился под стол или пока у клиента есть деньги – клиент всегда прав. Если же он в чём-то всё-таки не прав, то на любое заблуждение существует свой тариф. Гони монету и см. пункт первый.

Молодой человек, выпив водки столько, что вокруг за столиками начали шептаться, сходил в serviсio отлить, а когда вернулся, своего столика не нашёл, и, подойдя к первому попавшемуся, бессовестно покусился на бесхозное пиво, которое там стояло. Сам Сиско Гитерас, спинным мозгом ощутив приближение скандала, вышел из своего кабинета в накуренный зал и встал возле стойки, почесывая круглое брюхо. Предчувствие его не обмануло. Круглолицый молодой человек закричал по-гиперборейски (к счастью, никто в заведении его не понял) что есть силы:

– Э-э-эх! Чтоб-твою-мать, ребяты!!! Гори оно на хрен всё огнем!!!

С этим боевым кличем он взобрался на стол, за которым перед этим сидели Лопес с Мигелем, и принялся отплясывать что-то скифское, держа лопесову кружку с пивом в правой руке и умудряясь при этом пиво не проливать.

К танцору приближались сразу двое менеджеров по поддержанию порядка. Они, впрочем, не спешили: безобразие, конечно, нет слов, но ведь тоже публике развлечение, а публика зачем сюда пришла? – развлекаться. Вот пусть и развлекается, пока у стриптизёрши перекур.

Стащить со стола пляшущего круглолицего молодого человека с фингалом под глазом оказалось делом нелёгким, поскольку молодой человек всем попыткам прервать его безумный танец яростно сопротивлялся, пинаясь во все стороны ногами. В конце концов его, конечно, стащили. Случилось это после того, как кому-то пришло в голову направить на него со сцены яркий прожектор. Танцор застонал, закрыл глаза руками и сопротивляться перестал.

Забегая вперед, скажем, что в тот вечер ему добавили для симметрии фингал также и под второй глаз, а потом, уже в другом месте, накостыляли по шее, и утром на рассвете, проснувшись под каким-то медным всадником в одном ботинке, без документов и без копейки денег, Валерий Павлович Мещеряков понял, что он, как фон Штирлиц, никогда ещё не был так близко к провалу. То есть к позорному изгнанию из резидентуры, срочной эвакуации из страны и должности заведующего дровяным складом где-нибудь северо-восточнее славного города Чита.

Уж дядя Петя бы постарался, чтобы ближе чем на пять тысяч вёрст к нему племянничка впредь не подпускали.

Глава 23. Ось воны яки, сексуальны маньяки!

Пульс сделался сто пятьдесят. Двести. Шаррршавые ладони вспотели, пальцы сжались в кулаки.

Иван проснулся и первым делом схватился не за Степана Ивановича, а за мобильник. Нет, никто с ним связаться не пытался. Ложная тревога. Этот звонок ему приснился.

Время было восемь: вполне можно было бы ещё придавить часа два, но не спалось. Он сполз с гостиничной койки на пол с целью отжаться раз пятьсот, чтобы сбросить остатки соблазнительного сна, но на первой сотне остановился, встал, пошёл под душ. Силы ему сегодня могут понадобиться.

Да, силы ему сегодня могут понадобиться. Поэтому – часок в падмасане, и подышать, подышать: сорок циклов капалабхати с уддияма бандхой, переходящей в мула-бандху, потом – десять минут в ширшасане, столько же – в сарвангасане[58], и опять всё сначала. Кундалини, так сказать, пробудить.

Но сперва – скупнуться в океане и слегка позавтракать. Ананасовый йогурт, плавники рыбы тибурон в сметане с базиликом, кофе. Нет, кофе – лишнее. С пробуждённой Кундалини, да плюс кофеин – от этого можно из штанов натурально выпрыгнуть.

Всю жизнь Иван считал всякую йогу с буйдизмом, равно как и прочие мистического свойства конфессии, полной чушью и надувательством, а когда сам попробовал – изумлению его не было предела: срабатыват, блин! Если, конечно, тебя пользует правильный гуру, а не шарлатанская морда с запасом гремучих слов, бубном и руками загребущими, коих по земле грешной, духовной жаждою томимой, ходит-бродит девяносто девять процентов, если не больше.

Ну, уж в ГРУ ему подобрали гуру – самого настоящего. Бледный и стройный мужчина, которому на вид можно было дать и 25, и 55, с неприметным интеллигентным лицом, он представился Дмитрием Семеновичем, но называть себя по имени почему-то Ивану не велел.

– Если хотите стать йогом – станьте им, – сказал Дмитрий Семенович. – Только и всего. Всё в мире проще, чем мы себе это обычно представляем.

– Я не то чтобы хочу стать йогом, – ответил Иван неуверенно. – Надо. Служба.

– Хм, – сказал гуру, с интересом посмотрев на Ивана. – Ничего, вам в конце концов понравится. Прежде всего надо выделить главное. Вы имя ему уже придумали?

– Кому? – спросил Иван.

– Ему.

– Да кому ему?..

– Своему эсхатосу.

Иван обалдел.

– Ладно, до этого мы ещё дойдем, – сказал инструктор. – А пока начнем с азов. Конспектов вести не будем, не Ленина труды изучаем, куда более серьёзную дисциплину, так что всё, что я вам скажу, запоминайте на слух. Перво-наперво запомните, что от мозгов в этом деле – вред. Мозги надобно научиться отключать на время акта. Умеете отключать мозги?

– На трезвянку?

– Естественно.

– Нет.

– Если мозги работают, шарики крутятся, шестеренки скрипят – никакая йога вам не поможет. Сколько ни повторяйте “Ом намашивая”, хоть все 1008 раз, сколько ни говорите себе, что он у вас есть Логос, а значит, и Шабда Браман, но ни в коем случае не Ишвара…

– Это тоже запоминать? – с ужасом перебил его Иван.

– Это можно не запоминать, это наглядный пример. Разве только в факультативном порядке, если потом захотите в эти дела въехать с головой…

– А кто он-то? О ком речь?

– А это уже вопрос номер два. Садитесь в падмасану.