Дочь кардинала Грегори Филиппа
– Эдуардов много, но принц один, – вежливо отвечает Изабелла. – А вы, ваше величество, и его величество король воистину благословенны таким даром большого потомства.
Королева Елизавета с гордостью смотрит на девочек, играющих со своим братом, принцем Уэльским.
– Ну что же, благослови их Бог, – с удовольствием произносит она. – Надеюсь, что у меня будет столько же детей, сколько было у моей матери, а она подарила своему мужу четырнадцать сыновей и дочерей. Будем же надеяться, что мы все будем так же плодовиты, как и наши матери!
При этих словах Изабелла замирает, и улыбка исчезает с ее губ. Королева отворачивается, чтобы поговорить с кем-то другим, и я взволнованно шепчу:
– Что случилось? Изабелла, в чем дело?
– Она нас прокляла, – шепчет она внезапно охрипшим голосом. – Ты ее слышала? Она прокляла нас, чтобы мы рожали так, как наши матери. Две девочки.
– Она не проклинала нас, – возражаю я. – Она просто сказала, что у ее матери было четырнадцать детей.
Изабелла качает головой.
– Она знает, что, если ее сыновья умрут, трон перейдет Джорджу, – говорит она. – И не хочет, чтобы мой мальчик выжил и был здоров. Мне кажется, она только что нас прокляла. Она прокляла моего сына на глазах у всех, она пожелала нам тех же проблем, что были у нашей матери, у которой родилось только две девочки. И тебя она тоже прокляла, чтобы и у тебя было две девочки. Она только что пожелала недоброго нашим мальчикам. Она только что прокляла наших сыновей, пожелала им смерти!
Изабеллу так трясет, что я увожу ее подальше от королевы, мы встаем позади парочки, разучивающей новый танец. Они шумят, повторяя одно и то же движение снова и снова, и на нас никто не обращает никакого внимания.
Мы стоим возле открытого окна до тех пор, пока краски не возвращаются на ее побледневшие щеки.
– Иззи, нельзя так бояться королевы, – с жаром говорю я ей. – Нельзя искать проклятья и колдовство во всем, что она говорит. Нельзя подозревать ее каждый раз, когда она заговаривает, и тем более высказывать свои страхи вслух. У нас сейчас все в порядке, король простил Джорджа, и они сражаются вместе, бок о бок. У нас с тобой есть приданое. Ричард и Джордж могут препираться из-за будущего, но мы с тобой должны сохранять мир и быть спокойными.
Она качает головой, все еще не в силах избавиться от страха.
– Ты знаешь, что нам не будет покоя. А теперь меня стали мучить сомнения, что именно сейчас происходит во Франции. Я думала, что мой муж готовил армию для того, чтобы поддержать своего брата, короля, в войне на чужбине. Но армия – это тысяча воинов, готовых выполнить любой его приказ, и что будет, если Джордж решит обратиться против короля? Что, если он это все давно придумал? Что, если он убьет Эдуарда во Франции и вернется сюда, чтобы забрать трон у Риверсов?
Мы с Изабеллой в волнении ждем неделю за неделей, боясь известий о том, что английская армия, вместо того чтобы воевать с французами, раскололась и начала войну внутри самой себя. У нас с ней один страх на двоих: неужели Джордж решил исполнить давний план отца – выйти в авангард атаки, а потом неожиданно ударить Эдуарда. Потом мне приходит письмо от Ричарда, в котором он рассказывает мне, что все их планы пошли прахом. Их союзник, герцог Бургундский, отправился куда-то далеко, чтобы устроить засаду, которая никоим образом не помогала их общей кампании. Его герцогиня, Маргарита Йоркская, родная сестра Ричарда, не смогла призвать мужа помочь своим братьям, когда они высадились в Кале, чтобы выступить на Реймс, где они собирались короновать Эдуарда на царствование во Франции. Маргарита, прирожденная и истинная Йорк, пребывает в отчаянии от того, что не смогла заставить мужа поддержать своих братьев. Однако возникают подозрения, что это герцог сумел втянуть их в войну с Францией, преследуя свои собственные цели. Все те, кто ранее казался союзником, выдвигают собственные требования и преследуют собственные интересы. Только муж был готов придерживаться исходного плана, если бы это было возможно. О чем он и пишет мне в полном горечи письме:
«Бургундия преследует свои цели. Родственник королевы, наш знаменитый святой Пол, грешит тем же самым. И именно теперь, прибыв на место и приготовившись сражаться, мы обнаруживаем, что мой брат растерял свой воинственный пыл, и король Людовик предложил ему прекрасные отступные, дабы тот оставил королевство Франции в покое. Золото и рука принцессы Елизаветы, чтобы она стала следующей королевой Франции, – такова цена нашего отступления. Моего брата купили.
Анна, только ты одна можешь понять, как мне горько и стыдно от всего этого. Я хотел вернуть Англии некогда принадлежавшие ей французские земли. Я хотел увидеть, как наши армии одерживают победы на полях Пикардии. Вместо этого мы стали торговцами, стремящимися не прогадать с ценой. Я ничего не могу поделать, чтобы помешать Джорджу и Эдуарду вцепиться в условия этого мирного договора, как в свое время не смог вывести своих людей из города Амьена, где король Людовик накрывал столы с обильными угощениями и вином, зная, что они не смогут остановиться и будут есть и пить до тех пор, пока их не начнет тошнить, как собак. И теперь мне тошно от того, что на них форма с моими цветами. Это мои люди опьянены обжорством, а я пьян от стыда.
Клянусь, я никогда больше не стану доверять Эдуарду. То, что он делает, не подобает королю, это не Артур из Камелота. Такое поведение больше подходит бастарду королевского лучника, и я не могу смотреть ему в глаза, когда он набивает рот едой со стола короля Людовика и прячет по карманам золотые столовые приборы».
К сентябрю они все уже вернулись домой, богаче, чем кто-либо из них мечтал: нагруженные серебряными блюдами, драгоценностями, кронами и обещаниями о больших дарах. У короля в сокровищнице оказалось семьдесят пять тысяч крон в качестве платы за перемирие на семь лет и обещание короля Франции платить по пятьдесят тысяч фунтов в год – за каждый год, в который Эдуард не станет предъявлять права на английские земли во Франции. Джордж, герцог Кларенс, который всегда был на стороне брата во время торгов, жадный до легких денег, получил звание доверенного советника и тут же использовал его для опротестования в совете неприлично малого пансиона и тоже стал купаться в роскоши. Единственным недовольным среди всех них, кто вернулся из похода на Францию, и вернулся несравнимо богаче, чем прежде, оказался мой муж. Только он предупреждал Эдуарда о том, что таким способом невозможно победить французского короля, что простой люд Англии решит, что выплаченные ими налоги были растрачены зря, что граждане и джентри[9] в парламенте обернутся против него и обвинят короля в позорном перемирии. Только он умолял Эдуарда не продавать неотъемлемое право вернуть причитающиеся стране земли. Мне кажется, что Ричард вообще один во всей огромной английской армии протестует против этого мирного соглашения. Все остальные заняты подсчитыванием своих прибылей.
– Он знал, что я был против этого, знал, что я настаивал на войне, и все равно французский король дал мне полдюжины охотничьих собак и целое состояние на серебряном блюде! – восклицает Ричард, когда мы находимся в наших личных комнатах, за крепко закрытой дверью, ограждающей нас от любопытных ушей. Слава Богу, что его мать по-прежнему находилась в Фоттерингей и не могла присоединить свой голос к его претензиям к королю.
– Ты принял его дар?
– Конечно. Все остальные приняли, и немало. Уильям Гастингс согласился на две тысячи крон в год. И это еще не все! Эдуард согласился отпустить Маргариту Анжуйскую!
– Освободить королеву?
– Ее больше нельзя называть королевой. Она должна будет отречься от титула и своих притязаний на корону Англии. Да, ее отпустят.
– Но она же не переселится к нам? – Меня охватывает приступ ужаса. – Ричард, я правда не вынесу, если она поселится в одном из наших домов.
И он громко смеется, впервые за все время с возвращения домой.
– Господи, нет, конечно! Она вернется во Францию. Пусть Людовик сам заботится о ней, если она так ему нужна. Они отлично подходят друг другу: оба не ведающие чести, оба жадные, лживые и недостойные занимать свой трон. Если бы я был Эдуардом, я бы без промедлений казнил ее и завоевал его земли. – Он ненадолго задумывается. – Если бы не Эдуард, я бы никогда не согласился на это унизительное перемирие.
– Ты исполнил свой долг, – говорю я, положив руку ему на плечо. – Ты собрал людей, ты вывел их на поле боя.
– У меня такое чувство, будто я брат Каина. Да нет, двух Каинов, которые продали свои права, принадлежащие им по праву рождения, за миску похлебки. Я оказался единственным, кто еще помнит о чести. Они смеялись надо мной, называли глупцом за то, что я говорил о достоинстве. Они говорили, что я живу в мечтах о мире, которого не существует, в то время как они не упускают своего шанса у кормушки. – Он поворачивает голову и целует мое запястье. – Анна, – тихо произносит он.
Я наклоняюсь и целую его шею, за волосами, а когда он сажает меня к себе на колени, то покрываю поцелуями его закрытые глаза, нахмуренные брови и губы. А когда он кладет меня на постель и берет меня, я отдаюсь ему с молитвой о том, чтобы сейчас я зачала еще одного мальчика.
Моему сыну, Эдуарду, исполнилось три года, и его выпустили из детской и перестали наряжать в длинные рубахи, решив, что он уже может носить взрослую одежду. Я распоряжаюсь, чтобы портной Ричарда сшил миниатюрные копии его темных красивых костюмов, и сама каждое утро помогаю ему одеваться, продевая ленты сквозь отверстия в рукавах, натягивая высокие сапоги для верховой езды и прося топнуть ножкой. Вскоре его волосы можно будет стричь, но пока каждое утро этого лета я причесываю медового цвета мягкие локоны, укладывая их на белый, обрамляющий лицо воротник, накручиваю их на палец.
Каждый месяц я молюсь о еще одном ребенке, о брате моему сыну или даже о девочке, если на то будет воля Всевышнего. Но проходит месяц за месяцем, кровь за кровью, а я так и не чувствую утреннего недомогания, прекрасного головокружения, говорящего мне о том, что я понесла.
Я ходила к травнику, вызвала лекаря, и травник дает мне отвратительный взвар и мешочек с травами, который я должна носить вокруг шеи, а лекарь велел есть мясо, даже по пятницам, и сказал, что я суха и холодна там, где должна быть горяча и влажна. Мои дамы по секрету поведали мне, что знают одну мудрую женщину, обладающая силами не от мира сего, которая может сделать так, что у меня родится ребенок или чтобы был выкидыш, может вызвать бурю, высвистать ветер, наверное, мне бы рассказали еще много чего, но я остановила их рассказ.
– Я в это не верю, – твердо говорила я. – Я не верю в то, что подобные вещи существуют. А даже если они и существуют, то они противны воле Господа и лежат за пределами путей человеческих. Значит, я не хочу иметь с ними ничего общего.
Ричард ни разу не выражал недовольства тем, что у нас так долго нет второго ребенка, хотя он знал, что способен иметь детей. Я знаю о двоих его детях, которые появились еще до нашего венчания, и их может быть больше. У короля, его брата, множество бастардов по всему королевству, не считая признанных им семерых детей с его королевой. Но у нас с Ричардом есть только один драгоценный Эдуард, и мне остается только догадываться о том, как королеве удается рожать стольких детей от одного брата, в то время как мне был дан только один ребенок. Может быть, она действительно знает что-то противное воле Господа и за пределами путей человеческих?
Каждое утро, когда я прохожу вдоль крепостной стены к башне, в которой расположена детская Эдуарда, я чувствую, как сильнее бьется мое сердце от страха: вдруг он заболел? Он уже прошел через детские немощи, у него уже прорезались белые красивые зубы, и он растет, но я все равно беспокоюсь о нем. Он никогда не станет рослым крепышом, как его дядя, король. Он будет таким, как его отец: худощавым, гибким и невысоким юношей. Его отец сделал свое тело сильным с помощью постоянных тренировок и непростой походной жизни, поэтому у Эдуарда тоже, скорее всего, получится стать сильным. Я люблю его всем сердцем, и любила бы его ничуть не меньше и не больше, если бы мы были простыми бедными людьми, которым было бы нечего оставить в наследство своему сыну. Однако мы не простые и не бедные. Мы – великая семья, самая богатая на севере королевства, и я ни на мгновение не забываю, что он у нас единственный наследник. И если мы его потеряем, то с ним утратим не только единственного сына, но и надежду на будущее, и огромное состояние, скопленное Ричардом благодаря объединению даров от его брата короля и моего приданого будет потеряно, разобрано на мелкие части нашей родней.
Изабелле везет гораздо больше моего. Я не могу не признать собственной зависти к тому, как легко она рожает детей и какими крепкими и здоровыми они у нее получаются. Мне невыносима мысль о том, что в этом она превосходит меня. Она пишет мне, что была мучима страхом, что наша родовая линия слаба, потому что у нашей матери было только две девочки, и то после довольно долгого времени ожидания. Сестра напоминает мне, что королева наложила на нас проклятье, желая нам той же слабости, что и у нашей матери. Однако проклятье не действует на Изабеллу, потому что у нее уже есть двое детей: хорошенькая Маргарита и славный сын Эдуард, и она с восторгом пишет мне, что снова беременна, и на этот раз она уверена в том, что у нее будет мальчик.
И по этому письму, написанному широким размашистым почерком и кое-где закапанным чернилами из-за избытка радости, я понимаю, что она находится в состоянии эйфории, что очень свойственно женщине, беременной мальчиком. В пользу ее предположения говорит и то, что, по ее словам, ребенок пинается так сильно, как это может делать лишь молодой лорд. Она просит меня передать эту добрую весть нашей матери, на что я холодно отвечаю ей, что сама я рада за нее и с нетерпением ожидаю возможности увидеть ее и ее ребенка, но мать я не навещаю и в ту часть замка, где она живет, я не хожу. Ежели Изабелла хочет известить о своем положении мать, то ей придется сделать это самой. Она может написать ей письмо и отправить его мне, а я распоряжусь, чтобы его ей передали. Изабелла прекрасно знает о том, что нашей матери не позволяется получать письма, которые бы мы сначала не просмотрели, а отвечать на них ей не разрешается совсем. Изабелла так же знает, что в глазах закона наша мать мертва. Неужели она хочет изменить это именно сейчас?
Мой ответ заставил ее замолчать, и я знала, что именно так и будет. И ей, и мне было стыдно из-за того, что мы заточили нашу мать в четырех стенах ради того, чтобы отобрать у нее то, что считали своим наследием. Я никогда не говорю с матерью об Изабелле, я вообще не говорю с ней ни о чем. Мне никак не удается заставить себя признать, что она живет совсем одна в этой своей башне, наша затворница, и я никогда не навещаю ее. Да и она никогда не посылает за мной.
Мне всегда придется держать ее в таких строгих условиях заточения, потому что у меня нет иного выбора. Ее нельзя выпускать на свободу, чтобы она вела жизнь, подобающую вдовствующей графине, ибо это стало бы насмешкой над актом, принятым в парламенте по ходатайству Джорджа и Ричарда, говорящим о том, что она мертва. Нельзя допускать ее встреч с другими людьми, чтобы она не могла пожаловаться им на то, что ее ограбили. Нельзя позволять ей писать письма, как она делала в аббатстве Бьюлли, всем знатным дамам, вхожим в королевскую свиту, призывая их во имя солидарности и справедливости поднять голос в свою защиту. Мы никогда не пойдем на риск отпустить ее в мир, чтобы там она оспаривала мое право на мою долю наследства, саму основу нашего благосостояния, владение этим замком и прилегающими к нему землями – на гордость моего мужа.
К тому же на что она будет жить после того, как Ричард и Джордж лишили ее всего, что у нее было? Где бы она нашла дом, если братья Йорк присвоили себе все ее дома? Но после того как она поговорила со мной, так жестко и безжалостно, после ее заявления о том, что она считает мой брак незаконным, и назвала меня, ее родную дочь, шлюхой, с того самого дня мне невыносима мысль о том, чтобы видеть ее снова.
Я никогда не захожу в ее комнату. Каждую неделю я спрашиваю о ее здоровье у одной из ее помощниц. Я слежу за тем, чтобы она получала лучшие блюда из тех, что готовят на нашей кухне, и лучшие вина из нашего погреба. Она может гулять в обнесенном стенами дворике перед ее башней, а я слежу за тем, чтобы возле входа в нее всегда стоял стражник. Она может звать к себе музыкантов, если я их знаю, и их обыскивают на входе и на выходе из замка. Она ходит в часовню и посещает мессы, но на причастие она ходит только к нашему священнику, который непременно сообщит мне, если она станет на кого-то жаловаться. У нее нет оснований для жалоб, да и жаловаться ей некому. Я стараюсь никогда не сталкиваться с ней в часовне и никогда не гуляю в ее саду. Если я смотрю вниз из окна в своей комнате и вижу ее медленно прохаживающейся кругами по мощенным камнем дорожкам, я отворачиваюсь. Она действительно мертва, практически похоронена заживо. С ней случилось то, чего она так когда-то боялась.
Я так и не сказала Ричарду, что именно говорила о нем моя мать. Я так и не спросила, законен ли наш брак и можно ли считать нашего сына законнорожденным. И я так и не спросила мать, уверена ли она в своих предположениях или она говорила сгоряча, чтобы напугать или обидеть меня. Я больше не хочу слышать, что она считает мой брак незаконным, и что мой муж обманул меня, устроив постановочное венчание, и что я сейчас живу с ним ровно столько, насколько хватит его доброй воли, что он женился на мне только ради моего приданого и теперь хладнокровно проделал все необходимые приготовления, чтобы оставить его себе, а со мной расстаться. Я готова больше никогда с ней не разговаривать, лишь бы больше никогда об этом не слышать.
Я больше не позволю ей больше сказать это мне или кому-либо другому. Я жалею, что она мне это сказала или что ее слушала, потому что теперь мне не забыть ее слов. Мне ненавистно то, что она вообще могла мне сказать что-либо подобное, и то, что мне нечего было ей возразить. А еще хуже то, что где-то в глубине души я понимаю, что это все правда. И эта правда убивает мою любовь к Ричарду. Дело уже не в том, что ему не стоило жениться на мне, не получив разрешения папы, я не забыла еще, что мы были настолько влюблены и полны желания, что были не в силах ждать. Но он не подал прошение на получение этого разрешения уже после нашего венчания, и это свое решение от меня утаил, и что самое невероятное, леденящее душу, – он подкрепил законом свое право лишить меня наследства в том случае, когда наш с ним брак перестанет его устраивать.
Я привязана к нему моей любовью, добровольным подчинением его воле, моей первой страстью, потому что он отец моего ребенка и мой господин. Но кто я ему? Вот что я хотела бы знать, и благодаря моей матери я уже никогда не смогу спросить его об этом.
В мае Ричард заявляет, что хочет оставить Эдуарда в Мидллеме с его гувернерами и экономкой, старшей прислугой по дому, и отправиться в Йорк, чтобы организовать там процессию в Фоттерингей для перезахоронения своего отца.
– Солдаты Маргариты Анжуйской обезглавили его и моего брата Эдмунда и нанизали их головы на пики над воротами Миклгейт-Бар в Йорке, – мрачно сказал Ричард. – Вот каким человеком была мать твоего мужа.
– Ты же знаешь, что тот брак был заключен против моей воли, – отвечаю я, стараясь говорить спокойно, но чувствуя раздражение из-за того, что он никак не может забыть или простить мне ту часть моего прошлого. – Когда эти события происходили в Кале, я была еще совсем ребенком. Мой отец тогда сражался за Йорков рядом с твоим братом.
– Да. – Он сделал неопределенный жест рукой. – Да это уже не имеет значения. Важно то, что я собираюсь с почестями перезахоронить моего отца и брата. Что ты по этому поводу думаешь?
– Я думаю, что это очень достойная идея, – отвечаю я. – Они сейчас похоронены в Понтефракте?
– Да. Мать хотела бы похоронить их обоих в семейном склепе в замке Фоттерингей. А я бы хотел, чтобы им были отданы почести, которых они достойны. Эдуард доверил мне заняться этим, он не хочет, чтобы за это брался Джордж.
– Лучше тебя этого никто не сделает, – тепло говорю ему я.
– Спасибо. – Он улыбается мне. – Я знаю, что ты права. Эдуард для этого слишком беззаботен, а у Джорджа нет ни малейшего представления о чести и достоинстве. Я же почту это за великую честь и достойно исполню поручение. Мне будет приятно знать, что мой отец и брат наконец захоронены надлежащим образом.
На мгновение я представляю себе, как тело моего отца волокут с поля брани под Барнетом, как кровь струится из-под его шлема, а голова качается из стороны в сторону, как где-то там, на поле, лежит недвижно его верный вороной конь. Однако Эдуард был достойным врагом, который никогда не осквернял тела своего противника. Он мог показать их публике, чтобы люди знали, что они мертвы, но затем позволял их похоронить. Тело моего отца лежит в аббатстве Бишэм, в семейном склепе, похороненное с честью, но без церемоний. Ни я, ни Изабелла ни разу не были там. Мать тоже не бывала на его могиле, а теперь уже и не будет. Она не окажется в аббатстве Бишэм до тех пор, пока я не похороню ее там, рядом с отцом. Она явно была лучшей женой, чем матерью.
– Я могу чем-то помочь? – спрашиваю я. Обо всем остальном я решила промолчать. Он задумался.
– Ты могла бы помочь мне спланировать маршрут шествия и необходимые церемонии в каждом месте, где мы будем останавливаться. И посоветовать мне, что люди должны надеть и какие церемонии соблюдать. Мы никогда ничего подобного еще не делали, а я хочу, чтобы все прошло идеально.
Ричард, его шталмейстер и я вместе составляем план всей поездки, а наш священник в Миддлеме дает нам советы о том, какой должна быть сама церемония перенесения тел и какие молитвы нужно прочесть на каждом этапе. Ричард распоряжается вырезать статую отца, которая украсит крышку его гроба, чтобы все видели величие этого человека. В дополнение он заказывает серебряную статую ангела, держащего золотую корону над головой статуи, символизировавшую, что герцог был королем по полному праву и погиб, защищая свое право на трон. Это распоряжение лишний раз доказало мудрость Эдуарда, выбравшего из двух братьев именно Ричарда для организации этой церемонии. Когда Джордж присоединился к моему отцу, он отрекся от того, что герцог стал королем по праву и что Эдуард был его законным сыном. И только Ричард знает о том, что Джордж по-прежнему утверждает то же самое, только не так открыто.
Ричард организовывает прекрасную процессию, благодаря которой тела его отца и брата перевозятся из Понтефракта в их поместье. Кортеж проводит в пути семь дней, продвигаясь на юг от Йорка и по пути останавливаясь во всех крупных церквях. Тысячи людей молча подходят к процессии, чтобы отдать дань уважения королю, который так и не был коронован, и вспомнить о славной истории дома Йорков.
Шестеро лошадей в черных попонах тянут повозки, а перед ними едет рыцарь – единственный, в руках которого было знамя герцога, словно это он сам ехал на войну. За рыцарем едет Ричард с опущенной головой, а за ним – знатные люди, отдающие дань уважения нашему дому, нашему погибшему отцу.
Для Ричарда эта церемония была не просто перезахоронением отца: с ее помощью он подтвердил его право быть королем Англии, королем Франции. Его отец был великим воином, который боролся за свою страну, великим полководцем и великим стратегом, который, пожалуй, был способен заткнуть за пояс своего сына Эдуарда. Идя в этой длинной процессии, Ричард отдает дань уважения своему отцу, напоминает о своем праве на корону и напоминает стране о величии и благородстве фамилии Йорк. Мы – сосредоточие того, чем Риверсы не являются, и Ричард наглядно показывает это всем при помощи богатства и величия этой памятной процессии.
Ричард охраняет гробы каждую ночь, которую они проводят в дороге, едет перед ними каждый день на черном коне, покрытом синей попоной, и перед ними опускают стяги. Как будто впервые за все это время он позволил себе оплакать отца, которого потерял, и мир благородства и благочестия, который ушел вместе с ним.
Я встречаю его в Фоттерингее, и он задумчив и нежен со мной. Он помнит о том, что наши отцы были некогда союзниками, родней. Его отец погиб до того, как мой заключил губительную сделку со злой королевой, до того, как его сын взошел на трон, до того, как Ричард отправился в свою первую битву. Вечером, перед тем как Ричард отправился в свой последний ночной караул и всенощную возле гроба своего отца перед его захоронением, мы с ним вместе молимся в красивой семейной церкви.
– Он был бы рад нашему браку, – тихо говорит Ричард, поднимаясь на ноги. – Он был бы рад, узнав, что мы поженились, несмотря ни на что.
На короткое мгновение, пока он стоит передо мной, вопрос «Законен ли наш брак?» грозит сорваться с моих губ. Но я вижу печать глубокой грусти на его лице и позволяю ему повернуться и уйти, чтобы занять место одного из четверых рыцарей охранников, которые будут стоять возле гроба всю ночь, пока рассвет не освободит их от исполнения их печального долга.
Джордж и Изабелла приезжают на похороны, и мы с ней стоим рядом, облаченные в прекрасные одежды темно-синего цвета, символа траура в королевской семье, пока король и королева кладут два гроба в семейный склеп церкви Фоттерингей. Эдуард целует руку статуи, и я вижу, как Джордж, а за ним Ричард повторяют его действие. Этот жест Джорджа кажется особенно нежным и драматичным, но в тот момент все внимание сосредоточено на маленьких принцессах. Десятилетняя Елизавета, удивительно красивая девочка, стоит впереди всех. Она держит за руку свою сестру, принцессу Марию, а позади них держатся послы из всех стран христианского мира, стремящиеся продемонстрировать свое почтение семейству Йорк.
И я понимаю, что это – постановка, пьеса, насыщенная символикой, равно как и почтением к усопшему и скорбью по нему. Все видят, что, хороня главу рода так, словно он был королем, семья не забывает подчеркнуть, насколько величественны король Эдуард и его братья, как почтительна маленькая принцесса, как очаровательны и полны достоинства королева Елизавета и ее дочери. Я не могу избавиться от ощущения, что вижу перед собой актеров, а не настоящих королей и королев. Королева Елизавета так правильно выбрала позу и кажется пронзительно красивой, а ее девочки, особенно принцесса Елизавета, так серьезны и полны осознанием своего места в процессии. В их возрасте я больше всего боялась наступить на подол платья матери, но маленькая принцесса Елизавета идет с высоко поднятой головой, не отвлекаясь ни на что происходящее справа или слева от нее: ни дать ни взять маленькая королева.
Мне бы надо восхищаться ею, потому что все вокруг ее обожают, и, возможно, если бы у меня была дочь, я бы показала ей на маленькую принцессу и сказала ей: вот как следует себя нести. Но у меня нет дочери, хоть я и продолжаю усердно о ней молиться, поэтому не могу смотреть на принцессу Елизавету без раздражения, потому что она кажется мне неестественной и избалованной, маленькой выскочкой, чье место в классных комнатах, а не на церемониях, подобных этой. Здесь же она выполняла разученные па, наслаждаясь всеобщим вниманием.
– Несносная девчонка, – быстро шепчет мне на ухо сестра, и мне приходится опустить взгляд и подавить улыбку, чтобы сохранить правильное выражение лица.
Как и со всем остальным, в чем принимает участие Эдуард, из этого события сделали повод для банкета и празднований. Ричард сидит рядом со своим братом и пьет мало, а ест еще меньше, в то время как в замке ужинает более тысячи гостей и еще около тысячи в крытых павильонах за его пределами. Во время ужина играет музыка, разливают хорошее вино, между переменами блюд хоры распевают волшебные гимны. И слуги подают фрукты. Королева Елизавета сидит по правую руку от своего мужа, как будто она – его помощница в управлении королевством, а не просто жена. На ее голове красуется корона, волосы убраны темно-синими кружевами, и она смотрит вокруг себя со спокойной уверенностью красивой женщины, которая знает, что ее положение незыблемо и сама она в безопасности.
Она замечает, что я смотрю на нее, и награждает меня своей обычной поверхностной улыбкой, которой потчует нас с Изабеллой, и я начинаю размышлять, о чем она может думать на этой церемонии перезахоронения ее свекра и о своем отце, который пал жертвой страшной смерти по решению моего отца. Это мой отец привез ее отца на городскую площадь Чепстоу, обвинил его в предательстве и велел отрубить ему голову. Безо всякого суда, без права на справедливость, на публике. Его возлюбленный сын Джон погиб вместе с ним, и последним, что видел этот человек, могла быть отрубленная голова его сына.
Сидящая рядом со мной Изабелла вздрогнула, словно ее пробрал мороз.
– Ты видела, как она смотрит на нас? – шепчет она мне.
– Ну, Иззи, – одергиваю я ее. – Что она нам может сейчас сделать? Сейчас, когда король так любит Джорджа? Когда он так уважает Ричарда? Когда мы с тобой – королевские герцогини? Они вместе как союзники ходили в поход на Францию и домой вернулись как добрые друзья. Не думаю, что она питает к нам нежные чувства, но сделать она нам ничего не может.
– Она может наложить на нас заклятье, – чуть слышно говорит она. – Она может вызвать бурю, которая нас утопит, ты же сама это знаешь. И каждый раз, когда у маленького Эдуарда начинается жар или он теряет сон, когда у него режется зубик, я с ужасом думаю, не вспоминает ли она нас в своих черных мыслях. Не сжигает ли куклу, которую назвала его именем, не втыкает ли иглу в его изображение. – Ее рука ложится на выпуклый живот, укрытый складками платья. – На мне специальный благословенный поясок, – говорит она. – Джордж нашел его через своего советника. На нем специальное благословение с защитой от злого глаза, чтобы уберечь меня от нее.
Разумеется. Мои мысли тут же возвращаются в Миддлем, к моему собственному сыну, который в любой момент может упасть со своего пони, или порезаться во время тренировок с мечом, или простудиться и заболеть, или отравиться плохой едой, или вдохнуть ядовитые испарения, или выпить дурной воды. Я качаю головой и отгоняю страхи прочь.
– Сомневаюсь, что она вообще о нас вспоминает, – упрямо заявляю я. – Готова поспорить, что ее интересует только ее семья, двое ее драгоценных сыновей и ее собственные братья и сестры. Мы для нее пустое место.
– У нее есть шпионы в каждом доме королевства. – Изабелла качает головой. – Она все прекрасно помнит и ни о чем не забывает, поверь мне. Одна фрейлина сказала как-то, что она каждый день молится о том, чтобы ей больше никогда не пришлось прятаться в святом убежище и чтобы трон мужа был защищен от притязаний. А еще она молится о погибели для ее врагов. И она не только молится об этом. За Джорджем кто-то ходит по пятам, куда бы он ни направился. Она наблюдает за мной в моем собственном доме, я знаю, что у нее есть особый шпион, чтобы следить за мной. Она найдет кого-то, чтобы и за тобой тоже следили.
– Иззи, ну ты говоришь прямо как Джордж!
– Потому что он прав! – горячо восклицает она. – Он прав в том, что не верит королю и боится королевы. Ты сама в этом убедишься. Однажды ты узнаешь о том, что я внезапно скончалась, и это случится потому, что она меня прокляла.
Я быстро осеняю себя крестным знамением.
– Не говори так! – Я украдкой смотрю в сторону стола, где сидит королева, которая только что опустила пальцы в золотую вазу с розовой водой, а теперь вытирала их о полотенце, протянутое ей стоящим на коленях слугой. Она совершенно не похожа на женщину, которая обеспечивает свою безопасность, наводняя чужие дома шпионами и втыкая иголки в чьи-то изображения. Она просто выглядит так, словно ей нечего бояться.
– Иззи, – мягко говорю я, – мы боимся ее, потому что знаем, что наш отец сделал с ее отцом, и знаем, как это было плохо. Его грех теперь на нашей совести, и мы боимся мести его жертв. Мы боимся ее потому, что она знает, что мы обе надеялись украсть у нее трон, сначала одна из нас, потом вторая, и обе были замужем за мужчинами, в то или иное время объявлявшими ей войну. Она знает, что и Джордж, и принц, мой первый муж, были готовы убить Эдуарда и заключить ее в Тауэр. Но когда мы потерпели поражение, она приняла нас. Она не посадила нас под замок, не обвинила в предательстве и не бросила в тюрьму. Она никогда не обращалась с нами неучтиво и несправедливо.
– Правильно, – говорит она. – Она всегда была с нами учтивой. Никакой злобы, никакой жажды мести, никакой доброты или тепла, вообще никаких человеческих проявлений чувств. Она когда-нибудь тебе говорила, что не может забыть, что наш отец сделал с ее отцом? Тогда, в нашу первую встречу после всех этих событий? В тот ужасный раз, когда ее мать свистом вызвала холодный ветер, который задул все свечи?
– Только одну свечу, – поправляю я ее.
– Она когда-нибудь говорила о своей ярости? А говорила ли она тебе, что прощает тебя? Она вообще говорила тебе что-нибудь, как жена брата твоего мужа, вообще как женщина женщине?
Я нехотя качаю головой.
– И мне тоже, – взволнованно говорит она. – Ни единого слова, ни вспышки гнева, не желания отомстить. Разве тебе не кажется, что это лишь доказывает: вся ее злоба собрана глубоко внутри нее и заключена, как лед в холодильном погребе? Она выглядит как Мелусина[10], изображенная на их гербе, наполовину женщина, наполовину рыба. Лично мне она кажется холодной, как рыба, и я клянусь тебе: она готовит мне смерть.
Я качаю головой, отказываясь от блюда, принесенного нам слугой.
– Прими! – нервно предостерегает меня Изабелла. – Она прислала нам это со своего стола. Не отказывай ей.
Я кладу на свою тарелку ложку тушеного кролика.
– Ты не боишься, что еда может быть отравленой? – стараюсь подшутить над ее и моими страхами.
– Смейся, сколько тебе будет угодно, но одна из ее фрейлин сказала, что у королевы есть тайная шкатулка, в которой лежит клочок бумаги, на котором написано два имени. Эти имена написаны кровью, и королева поклялась, что люди, чьи имена там указаны, долго не заживутся на этом свете.
– Чьи это имена? – шепчу я, роняя ложку в блюдо и разом теряя весь аппетит. Я больше не могу делать вид, что не верю Изабелле и что я совсем не страшусь королевы. – Чьи это имена она хранит в такой тайне?
– Я не знаю, – отвечает сестра. – И та дама не знает тоже. Она только видела сам клочок бумаги, но не написанные на нем слова. Но что, если это наши с тобой имена? Твое и мое? Что, если на том самом листке написано «Анна» и «Изабелла»?
Мы с Изабеллой проводим неделю в Фотерингее, перед тем как вернуться в Лондон со двором. Изабелла собирается рожать ребенка в их лондонском доме, Лэрбер, и на этот раз мне будет позволено разделить с ней ее уединение. Ричард не возражает против того, чтобы я пожила с Изабеллой в лондонском дворце, но только с условием, что я буду время от времени появляться при дворе, чтобы сохранять хорошие отношения с королевой. И следить за тем, чтобы в моем присутствии не произносилось ни единого слова против королевской семьи.
– Как будет здорово снова провести много времени вместе! – говорит Изабелла. – Мне гораздо приятнее быть в уединении, когда ты рядом со мной.
– Ричард отпустил меня только на последние недели, – предупреждаю я ее. – Он не хочет, чтобы я слишком долго была под протекцией Джорджа. Он говорит, что Джордж опять высказывается против короля, и не хочет, чтобы на меня падала тень подозрения.
– А что подозревает король? Что подозревает она?
– Не знаю, – я пожимаю плечами. – Но только Джордж открыто грубит ей, Иззи. А со времени похорон все значительно переменилось в худшую сторону.
– Это он должен был заниматься организацией похоронной процессии своего отца, но король не доверил ему этого дела, – с обидой замечает она. – Это он должен быть рядом с королем все время, но его никогда не зовут. Неужели ты думаешь, что он не замечает, что им пренебрегают? Пренебрегают каждый божий день?
– Они не правы, пренебрегая им, – утешаю я Изабеллу. – Но положение становится все более и более неловким. Он смотрит на королеву искоса и шепчется о ней, прикрывая рот рукой, а это крайне неуважительно по отношению к королю и его друзьям.
– Это потому, что она все время рядом с королем, и никому другому до него не добраться, а если не она, то ее сыновья или Уильям Гастингс! – вспыхивает Изабелла. – Король должен держаться своих братьев, обоих братьев! Только правда в том, что, хоть король и сказал, что простил Джорджа за то, что тот последовал за нашим отцом, и забыл о его предательстве, на самом деле он этого так и не сделал. И даже если ему удавалось это сделать, пусть даже на какое-то очень короткое время, то она обязательно напоминала ему об этом!
Я ничего не могу ей возразить. Королева всегда ведет себя с нами прохладно, но вежливо, но с Джорджем она превращается в ледяную статую. А ее брат, Энтони Вудвилл, самое приближенное к королеве лицо, каждый раз проходя мимо Джорджа, улыбается, будто находя его горячую натуру забавной и в наименьшей степени достойной уважения.
– В общем, я смогу приехать на последние три недели, – говорю я. – Но если тебе станет плохо, обязательно пошли за мной. Если ты заболеешь, я приеду без промедлений, что бы мне ни говорили. И главное – я буду с тобой во время рождения твоего сына.
– Ты говоришь, что будет сын! – радостно восклицает она. – Ты тоже думаешь, что это будет мальчик?
– Как я могу думать о чем-то другом, если ты все время говоришь о том, что это мальчик? Как ты его назовешь?
Она улыбается.
– Мы назовем его Ричардом, в честь дедушки, конечно, – отвечает она. – И мы надеемся, что твой муж станет его крестным отцом.
– И тогда у тебя будет и Эдуард, и Ричард, – улыбаюсь я, – как принцы королевской крови.
– Вот и Джордж так говорит! – восклицает она. – Он говорит, что если король и королева исчезнут с лица земли, то здесь все равно останутся принц Эдуард Плантагенет, которому суждено занять трон, и принц Ричард Плантагенет, который придет вслед за ним.
– Да, вот только сложно представить себе несчастье, которое могло бы стереть короля и королеву с лица земли, – говорю я, понизив голос до едва слышного шепота.
– По-моему, мой муж воображает себе его каждый день, – хихикает Изабелла.
– И кто тогда из них двоих желает другому зла? – спрашиваю я, чтобы подвести итог нашей беседе. – Уж точно не она!
И Изабелла тут же бледнеет и отворачивается.
– Джордж не желает зла королю, – тихо произносит она. – Это было бы изменой. Я просто шутила.
Мне бы надо было прислушаться к этому предостережению, но, когда мы вернулись в Лондон, я была поражена тем, как Джордж ведет себя при дворе, в то время как Изабелла почти не показывается из своих комнат, чтобы присоединиться ко всем остальным, словно бы пренебрегая королевой и ее приближенными. Джордж везде ходит в окружении своих избранных друзей, никогда не остается без их компании, словно бы рассчитывая на их защиту от нападения здесь, в пределах Вестминстерского дворца.
Он приходит на ужины в общую столовую, но когда все рассаживаются по местам, то на глазах у целого двора он демонстративно не подносит ко рту ни единого кусочка. Ему предлагают блюда, а он смотрит на них с таким возмущением, будто бы ему нанесли оскорбление, и даже не притрагивается ни к вилке, ни к ложке. Он смотрит на еду так, словно боится, что она была отравлена, и всем говорит, что ест только то, что готовит его личный повар и в своих личных комнатах.
В любое время суток двери в апартаменты герцога Кларенс наглухо закрыты, и перед ними стоит двойная стража, будто бы он боится, что их кто-то возьмет штурмом и похитит Изабеллу. Когда я навещаю ее, мне приходится ждать перед двойными дверями, пока кто-нибудь не доложит обо мне и внутри комнат не прозвучит приказ, чтобы меня впустили. И только тогда охранники опускают свои пики, и я могу войти.
– Он ведет себя как глупец! – негодует мой муж. – Он разыгрывает свою подозрительность, словно постановочную сценку. И если Эдуард не обращает на это внимания, потому что он ленив и снисходителен к Джорджу, то будьте уверены, с королевой у него этот номер не пройдет.
– Неужели он действительно считает, что ему грозит опасность?
– Я, право, не знаю, что он там на самом деле думает, – хмурится Ричард. – Он не говорил со мной об Эдуарде с тех пор, как я сказал ему, что считаю его подозрения и предупреждения изменой. Но зато со многими другими он об этом разговаривает. И он плохо отзывается о королеве.
– Что он о ней говорит?
– И постоянно злословит о короле.
– Но что именно он говорит?
Ричард отворачивается и смотрит в сводчатое окно.
– Я не могу этого повторить, – тихо отвечает он. – Мне не хочется пачкаться. Позволь мне ограничиться лишь тем, что он говорит худшее, что можно сказать о мужчине, и самое грязное, что можно сказать о женщине.
Я не давлю на него, потому что знаю, что его представления о чести не позволят ему переступить эту черту. К тому же мне ни к чему спрашивать, я и так догадываюсь, о чем шла речь. Наверняка Джордж говорил, что его брат Эдуард – бастард, и от того, что он был готов оклеветать и опозорить собственную мать только ради того, чтобы показать, что именно он должен быть королем, становилось только хуже. А про Елизавету он мог сказать лишь то, что она попала в постель к королю с помощью колдовства и что брак их богомерзок и не законен, а значит, и дети их тоже бастарды.
– Боюсь, что Людовик Французский платит Джорджу.
– Сейчас Людовик Французский платит всем.
Ричард коротко смеется.
– И королю больше всех остальных. Нет, я не имел в виду содержание. По-моему, Людовик втайне от всех платит Джорджу за такое поведение, чтобы он собирал сторонников и озвучивал свои притязания на трон. Боюсь, что он даже оплатит попытку захватить корону силой. Ему будет выгодно снова погрузить страну в состояние войны. Одному Богу известно, что у Джорджа на уме.
Я нахожу благоразумным промолчать о том, что у Джорджа на уме может быть только одно, что занимало его все эти годы: как ему извлечь наибольшую выгоду из любой сложившейся ситуации.
– А что думает об этом король?
– Он смеется, – отвечает Ричард. – Смеется и говорит, что Джордж – бессовестный сукин сын, и что наша мать еще с ним поговорит, и что Джордж на самом деле мало что может сделать, кроме как чертыхаться и бросать уничтожающие взгляды.
– А что говорит королева? – спрашиваю я, хорошо понимая, что королева не потерпит никакой клеветы в адрес своих детей. Она будет сражаться за своего сына любой ценой, и это ее мнения будет придерживаться король в своих действиях.
– Она ничего не говорит, – сухо отвечает Ричард. – Во всяком случае, она ничего не говорит об этом мне. Но я думаю, что, если Джордж будет продолжать в том же духе, она начнет считать его своим врагом и врагом своих сыновей. А я бы не хотел иметь такого врага, как она.
Я вспоминаю о листке бумаги в шкатулке с эмалью и двух именах, записанных на нем кровью.
– И я бы не хотела.
Когда я в следующий раз подхожу к дверям покоев герцога Кларенса, то нахожу их распахнутыми настежь: из них выносят ящики и сундуки и спускают их вниз, во двор при конюшне. Изабелла сидит возле камина, на ее плечи накинут дорожный плащ, а ее рука прикрывает большой живот.
– Что происходит? – спрашиваю я, входя в комнату. – Что ты делаешь?
Она встает на ноги:
– Мы уезжаем. Проводи меня к конюшне.
Я беру ее за руку, пытаясь остановить:
– Ты же не можешь ехать в твоем положении. Куда ты собралась? Мне казалось, что ты хотела отправиться в уединение в Эрбере.
– Джордж говорит, что мы не можем оставаться при дворе, – отвечает она. – Здесь небезопасно. Я отправляюсь в уединение в аббатство Тьюксбери.
– Это же на полпути к Уэльсу! – в ужасе восклицаю я. – Иззи, тебе нельзя туда ехать!
– Я должна, – твердит она. – Помоги мне, Анна.
Я помогаю ей опереться о себя, и мы отправляемся вниз по круговым ступеням, чтобы выйти на ярко освещенный холодный конюшенный двор. Она тихо вскрикивает от острой боли в животе. Я уверена в том, что в ее состоянии она просто не может отправляться в такое путешествие.
– Изабелла, не надо никуда ехать в таком состоянии. Поедем к нам в замок, если ты не хочешь ехать в свой собственный.
– Нам нельзя оставаться в Лондоне. Тут небезопасно, – шепчет она. – Королева пыталась отравить нас с Джорджем. Она прислала к нам в покои отравленную еду.
– Не может быть!
– Может. Джордж говорит, что нам нельзя оставаться при дворе, и даже в самом Лондоне. Он говорит, что враждебность королевы подвергает нас большой опасности. Энни, ты тоже должна уехать. Пусть Ричард отвезет тебя домой, в Миддлем. Джордж говорит, что она настроит Эдуарда против его родных братьев. Он говорит, что она нанесет удар по нам в Рождество. Она соберет весь двор вместе на рождественский пир, потом обвинит обоих братьев и арестует их.
Я настолько напугана, что лишилась дара речи. Я беру обе ее руки в свои.
– Изабелла, это точно безумие какое-то. Джордж спит и видит войну, постоянно очерняет короля и заявляет о своих правах на трон, клевещет на королеву. Опасность, о которой он твердит, только в его воображении!
– Неужели? – Она горько смеется в ответ.
Шталмейстер Джорджа подводит карету, дамы отдергивают занавеси, и я помогаю Изабелле усесться на мягкие подушки. Служанки подкладывают под ее ноги горячие кирпичи, а мальчишки, помогающие на кухне, несут медный поднос с горячими углями.
– Я в этом уверена, – говорю я, изо всех сил пытаясь подавить свой страх за нее. Не может быть, что она сейчас, на сносях, отправится через полстраны по размытым дождями дорогам. Мне не дает покоя мысль, что она вот так уже путешествовала несколько лет назад, и это закончилось настоящей трагедией и утратой новорожденного сына. Я нагибаюсь к ней в карету и шепчу:
– В это Рождество король и королева будут посвящать все свое время и усилия получению удовольствий, хвастовству новыми одеждами и демонстрации своих бесчисленных детей. Они хмельны от роскоши и тщеславия. Для нас тут нет опасности, ни для нас, ни для наших мужей. Это же родные братья короля, королевские герцоги! Король любит их. Мы в безопасности.
Ее лицо побелело от напряжения.
– У меня умерла левретка, которая стащила кусочек курицы из блюда, предназначавшегося для меня, – просто говорит она. – Поверь, королева точно решила меня убить. И тебя тоже.
Я настолько потрясена, что не могу говорить. Просто держу ее руку и грею в своих.
– Иззи, пожалуйста, не уезжай вот так.
– Джордж точно знает, поверь мне. Он знает наверняка. Его предупредил кто-то из ее окружения. Она собирается арестовать и казнить обоих братьев.
Я целую ее руки, ее щеки.
– Иззи, милая…
Она обнимает меня за шею.
– Уезжай в Миддлем, – шепчет она мне. – Ради меня, просто потому, что я тебя об этом прошу. Ради твоей безопасности, потому что я тебя предупреждаю. Ради своего сына, чтобы ты смогла его уберечь. Ради всего святого, уезжай. Беги отсюда, Энни. Клянусь, она собирается убить нас всех. Она не остановится, пока наши мужья не умрут.
Зимние дни становятся все темнее и ветренее, и я с нетерпением жду известий об уединении Изабеллы, представляю ее в гостевых комнатах аббатства Тьюксбери, ожидающей рождения ребенка. Я знаю, что Джордж созовет для нее лучших повитух и что рядом с ней обязательно будет лекарь и помощницы, чтобы поддержать ее, и кормилица, и комнаты будут теплыми и удобными, но я все равно жалею, что меня нет рядом с ней. Рождение ребенка в семье королевского герцога – важное событие, и Джордж ничего не оставит на волю случая. Если родится мальчик, то он достигнет положения мужчины с двумя наследниками, такого же, каким обладает и его брат, король. Но меня не покидает мысль о том, что мне надо быть рядом с ней. Что он должен был разрешить ей остаться в Лондоне до родов.
Я отправляюсь к Ричарду, который сидит за столом в своей комнате, и спрашиваю его, могу ли я присоединиться к Изабелле в аббатстве Тьюксбери, но он отказывает мне без колебаний.
– Дом Джорджа стал сосредоточием изменнических настроений, – сказал он без обиняков. – Я видел кое-какие брошюры, в которых были напечатаны его речи. Они ставят под сомнение законнорожденность моего брата, открыто называют мою мать шлюхой, а моего отца – рогоносцем. Они выдвигают предположение о том, что его брак с королевой незаконен, а значит, его дети – бастарды. То, что говорит Джордж, мерзко и стыдно. Я не могу ему это простить, а Эдуард не может больше игнорировать. Эдуард вскоре будет вынужден принять меры.
– Эти меры будут касаться Изабеллы?
– Разумеется, нет, – раздраженно отмахивается Ричард. – Она-то тут при чем?
– Тогда почему я не могу к ней поехать?
– Мы не можем иметь ничего общего с ними, – отрубает Ричард. – Джордж ведет себя абсолютно неприемлемо. Нам нельзя находиться рядом с ним.
– Но она моя сестра! Она ничего не сделала.
– Возможно, после Рождества, если Эдуард не арестует его еще до того.
Я иду к двери и касаюсь пальцами медной ручки.
– Мы можем вернуться домой, в Миддлем?
– Нет, после рождественских празднований, иначе наш отъезд оскорбит короля и королеву. Достаточно уже того, как внезапно и невежливо скрылся Джордж. Если мы уедем так же, станет только хуже. – Он замолкает, держа перо занесенным над документом. – Что такое? Ты соскучилась по Эдуарду?
– Я боюсь, – шепчу я ему. – Мне страшно. Изабелла сказала мне кое-что. Предупредила…
Он не пытается меня успокоить и не спрашивает, о чем предупреждала Изабелла. Когда я буду вспоминать об этом потом, именно эта мелочь покажется мне самой неприятной. Он просто кивает.
– Тебе нечего бояться, – говорит он. – Я смогу нас защитить. К тому же, если мы уедем, это покажет, что мы тоже боимся.
В ноябре я получаю от Изабеллы письмо, измятое и запоздавшее из-за размытых дорог: целых три страницы, покрытых неразборчивым от восторга почерком сестры.
«Я была права. У меня мальчик. Он довольно крупный, с длинными ножками и ручками, толстый и светловолосый, как его отец. Он хорошо ест, а я уже встаю и могу ходить. Роды были недолгими и легкими. Я сказала Джорджу, что готова родить еще одного ребенка, точно такого же! Могу нарожать ему их столько, сколько он захочет! Я уже написала королю и королеве, и она прислала свои поздравления и очень хорошее белье в подарок.
Джордж вернется ко двору после Рождества, потому что не хочет подавать виду, что испугался. А потом мы с ним встретимся в замке Уорик, после того как празднества закончатся. Ты должна приехать и увидеть ребенка после двенадцатой ночи. Джордж говорит, что совершенно не возражает против того, чтобы ты нас навестила по дороге в Миддлем, и что ты должна передать эти его слова своему мужу.
Тут шли такие сильные дожди, что мне было совсем не трудно сидеть в уединении, хотя сейчас это мне начинает надоедать. Я приму очищение и причастие декабре, и после этого мы поедем домой. Скорее бы привезти новорожденного Ричарда в замок Уорик. Отец был бы мной так доволен, я бы навсегда стала его любимой дочерью за то, что подарила ему второго внука. И он бы непременно занялся построением планов на его великое будущее…»
И так далее и тому подобное на целых три страницы, с дополнениями, записанными по краям. Я откладываю письмо и кладу руку на свой мягкий живот, словно бы тепло моей ладони могло пробудить в нем новую жизнь. Изабелла имеет полное право на счастье и гордость за благополучное разрешение от бремени и рождение еще одного здорового ребенка, и я рада за нее. Но она могла бы и подумать о том, как глубоко могут ранить меня ее слова, меня, ее младшую сестру, которой только двадцать лет и у которой всего лишь один ребенок, мальчик, несмотря на четыре, почти пять лет замужества.
Нельзя сказать, что все ее письмо было посвящено гордости и похвальбе: в самом конце она приписывает несколько слов, которые дают мне понять, что она так и не забыла о своем страхе перед королевой.
«Будь аккуратна с тем, что ты ешь за рождественским столом, сестренка. Ты знаешь, что я имею в виду. Иззи».
Дверь моей приемной открывается, и входит Ричард с полудюжиной своих друзей. Они пришли, чтобы сопроводить меня и моих дам на ужин. Я встаю и улыбаюсь ему.
– Хорошие новости? – спрашивает Ричард, глядя на письмо на столе возле меня.
– О да, – говорю я, не давая улыбке растаять. – Очень хорошие.
Пришло время рождественских празднеств, и королевская семья готовится блистать в драгоценностях и новых ярких нарядах, которые они заказали по баснословной цене из Бургундии. Эдуард играет свою роль короля, облаченный в насыщенные цвета и золото, и королева всегда пребывает рядом с ним, словно она родилась на этом месте, а не попала на него чудом, удачливая выскочка.
Мы просыпаемся ранним утром самого святого дня в году, чтобы успеть на мессу в королевской часовне. Для меня приготовлена большая деревянная ванна, выложенная льняными полотенцами. Ее вкатили и поставили перед камином, а горничные приносят кувшины с теплой водой и льют ее мне на плечи, пока я мою волосы и тело мылом с розовыми лепестками, которое Ричард купил для меня у мавританских купцов.
Когда я заканчиваю, меня оборачивают в разогретые полотенца и выкладывают на кровать приготовленное для этого дня платье. Сегодня я надену темно-красное бархатное платье, отороченное мехом куницы, темным и блестящим, не уступающим по красоте сокровищам из гардероба королевы. У меня новый атур[11], который красиво сидит на голове и золотыми спиралями спускается мне на уши. Пока я располагаюсь в тепле перед камином, мои волосы расчесывают и сушат. Затем заплетают и делают прическу под атур. На мне новая льняная сорочка, вышитая моими дамами под моим же руководством, и, когда из сокровищницы приносят шкатулку с драгоценностями, я выбираю украшения с рубинами, чтобы подчеркнуть красоту моего платья.
Когда Ричард приходит за мной, чтобы сопроводить меня на праздничную церковную службу, я вижу, что он одет в черное, его любимый цвет. Он так красив и так счастлив, что, увидев его, я ощущаю знакомый прилив желания. Может быть, сегодня вечером он придет в мою спальню, и мы зачнем ребенка. Что может быть лучше зачатия наследника герцога Глостера в день, когда родился Христос?
Он предлагает мне опереться о его руку, и рыцари из его свиты сопровождают моих дам в часовню. Там мы выстраиваемся и ждем, король частенько заставляет нас ждать. Наконец слышится шорох и сдержанные восклицания фрейлин, и появляется король, одетый в серебро. Он ведет с собой ее, тоже одетую в серебро с белым, как он, и она светится призрачным сиянием в тени часовни, словно ее освещает луна. Ее бледно-золотистые волосы едва видны из-под короны, шея открыта до самого ворота платья с низким квадратным вырезом, задрапированным тончайшим кружевом. За ними следом идут их дети: первым юный принц Уэльский в наряде, копирующем костюм отца. Ему уже исполнилось шесть лет, и каждый раз, когда он выходит в свет, мы замечаем, что он становится все выше. А за ним следует няня, ведущая за руку младшего принца, все еще одетого как ребенок, но тоже в серебристо-белом цвете. Принцесса Елизавета, в платье тех же цветов, что и у родителей, идет одна, держа в руках молитвенник в окладе из слоновой кости, улыбаясь направо и налево и, как всегда, не по годам умело преподнося себя. За ней идут младшие девочки: красивые, царственные, роскошно одетые. С ними няня несет на руках самого младшего, новорожденного ребенка. Я не могу смотреть на эту процессию без зависти. По мне скользнул взгляд светло-серых глаз королевы, и я чувствую, как моя кожа покрылась мурашками, словно бы она каким-то внутренним чутьем угадала, что я ей завидую, что я ее боюсь. Наконец, входит священник, и я могу преклонить колени и закрыть глаза, чтобы никого из них больше не видеть.
Возвращаясь в свои комнаты, мы встречаем ожидающего нас возле закрытых двойных дверей мужчину в грязном дорожном плаще. Наш охранник не пустил его внутрь, и тот ожидал нашего прихода, сидя на каменном подоконнике.
– В чем дело? – спрашивает Ричард.
Мужчина падает на одно колено и протягивает ему письмо, на котором я успеваю заметить красную восковую печать. Ричард ломает печать и читает первые строки, и я замечаю, что его лицо начинает мрачнеть. Он бросает быстрый взгляд на меня, а потом снова возвращается к письму.