Ратоборцы Югов Алексей

— Нехорошо, Тима, неладно, — увещательно произнес он в завершенье, — ты ведь у меня большак!..

Сын Тимофей произнес еще раз: «Тятя, прости!» — и положил перед отцом земной поклон.

Стоявший все время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород.

Спустя немного времени старик Мирон тоже вошел с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил:

— Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять.

— В час добрый, в час добрый, — благосклонно отвечал Александр.

Старик принялся за работу — вскапывать грядки.

День становился все теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не желтые космы в темной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето.

От серых бревен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон.

— А под чего же это ты, Мирон Федорович, земельку готовишь? — спросил Александр.

Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впрбдымь, бороду, он без торопливости отвечал:

— А лук-сеянец побросаю… Под снежок пойдет. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошел, так и он тут!.. У соседей еще ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!..

— Да какие ж тут у тебя, соседи? — изумился Александр. — Медведи одни?..

Старик улыбнулся:

— Есть и медведи. Без них тоже хрестьянину не жизнь! Ходим и на них, зверуем… Вот коли дозволишь, то окороком угощу сегодня медвежьим… Ну и шкурка ведь тоже! Полезной, полезной зверь! А только и настоящие соседи есть: вот тут Захарьино — сельцо обо двух дворах, — верст пять, боле не будет. Закомалдино — в том пять дворов… две версты всего. Общаемся, как же!..

Он поплевал слегка и вежливенько на ладони и опять принялся за лопату. На полувкопе старик снял ногу с лопаты, нагнулся, поднял и отшвырнул червяка. Затем снова продолжал копать.

Дождавшись, когда он проделал это вдругорядь, Невский спросил:

— А зачем ты это, старина, нянчишься с ними, с червяками? Жалко, что ли?

Старик вздрогнул, поднял глаза на князя, воткнул заступ в землю и неторопливо ответил:

— Да ведь оно и жалко. Червь земляной — он земледельцу не враг. В особенности в огородном деле. Польза: земельку рыхлит, продухи в ней кладет. Тогда пошто его губить, ползущего?

И, сказав это, он с удесятеренным рвением принялся за работу и орудовал своим заступом, доколе пот не закапал с его чела. Сгребая его крупные капли краем ладони и поправляя ремешок, сдерживающий волосы, он время от времени растирал рукою натруженную поясницу и, смущаясь от этого перед князем и как бы сам на себя лукаво подмигивая, говорил:

— У ленивого болит в хребте!

— Когда бы у меня все были такие ленивые! — сказал Александр.

Князю становилось хорошо и просторно на душе — не то от близости этого матерого, прозрачного духом старика-трудолюба, не то от вступающего в душу великого покоя окрестных лесов и холмов, осиянных щедрым солнышком последних тихих дней осени.

Слышалось звонкое шорханье железа лопаты о землю. Старик, извернув заступ боковой гранью, ловко и быстро мельчил комья вскопанной земли.

— Э-эх, не земелька, а пуховая колыбелька! — радуясь добротной вскопке своей, проговорил Мирон. — Да-а… скоро уж и мне земляную постельку постелют!.. — произнес он в раздумье. — Пора, пора и мне под заступ — зажился.

Невский остановил его.

— Полно, — сказал он ему, — да ты еще у меня повоюешь!

— Нет, уж отвоевал… где там!.. На Воспожинки шестьдесят и один стукнуло… Сынов да внуков моих зови с собою, а я уж не воин!.. И то сказать: с покойным родителем с твоим, с государем Ярославом Всеволодичем, на Ригу и на Колыван ходил! До самого моря дошли. Еще немного — и Рига наша! Тряслись они в ней, немцы, запершись… Но только что батюшко твой согласился выкуп с них взять. А и не осудили мы его — год был тоже тяжкой: мох ели, кору, лебеду в Новгородской-то области — кто что измыслит… А серебро, и пушное рухло всякое, и всякое литье — ну, словом, все, что вздумал князь, то и взяли с них. Оси горели у телег — до того мы всякой всячины от них повезли!.. И мир взяли на всей воле нашей… Кажному так своевать бы!.. Строительной был государь… А чтобы зря это ему крови пролитие делать — это он недолюбливал…

Оказалось, что старик даже и Всеволода Большое Гнездо, деда Невского, видывал и запомнил.

— Слыхать было, что воитель был тоже добрый дедушко твой, царство ему небесное, Всеволод-то Юрьич. Да и государству строитель. Слава ходила об нем. Словутной был государь, словутной!..

Невский расспрашивал его, каков был собой Всеволод Юрьич.

Мирон задумался, словно бы всматриваясь куда-то далеко-далеко.

— Проезжал Он мимо нас на буртасцев… Ну… В трубы бьют. Войско… Кони все… в ряд!.. И вот, самого как сейчас вижу: лицом тонок… благолепен… нос тонкой… борода простая, невеличка… Волосы — по-хрестьянски… Но… грозо-ок!

И это было почти все, что мог припомнить старик о великом деде Ярославичей… Но и тем Александр был чрезвычайно доволен.

— А ну-ка, старина, — сказал Невский, вставая с завалинки, — дай-ка я тебе копану грядку! Давай, давай!

И, пресекая все возраженья старика, он взял у него из рук заступ и принялся копать.

Мирон Федорович стоял некоторое время в какой-то оторопи и словно бы глазам своим не верил, что вот на его огороде, своей высокой рукой, одну из грядок, где будет посажен обыкновенный деревенский овощ, вскапывает ему сам Невской!.. Да нет уж! И молчать придется про то перед людьми! Совсем, скажут, спятил старый Мирон: уж ему и князь Невской гряду на огороде вскопал!

Несколько раз пытался старик молвить какое-то заветное слово, но все не хватало духу.

Наконец сквозь слезы растроганности произнес, кивая головой:

— Да где же, в каком же раю небесном, цветы мне те добыть, чтобы теперь на этой гряде посадить?..

Александр, не подымая головы, рассмеялся:

— Лучком, лучком меня угости с этой грядки о будущу весну, как проезжать стану… Ну, и еще кое-чем, что от веку положено военным людям…

Ярославич в кою пору управился со всеми оставшимися грядами, но зато от непривычки натер себе мозоли.

— Отвык, отвык, — произнес он, разглядывая ладонь. — А ведь вот от меча — никогда! А бывало, ведь от утренней зари пластаешь и до вечерней!..

Старик осмелел:

— Да ведь вот какое дело, Олександра Ярославич: на ладошки вперед поплевать надо, — ты уж не огневись за такое грубое слово! Этак вот…

И старик, взяв заступ из рук Невского, показал, как полагается обходиться с лопатой, чтобы не натирать мозолей.

— Ведь где тут причина? — продолжал Мирон. — А причина в том, что черен-то лопатный — он ведь ходит в ладоне взад-вперед… ерзает… — Старик улыбнулся и глянул на Александра: — Ну, а меч-то ведь, поди, в твоей руке не заерзат?

Невский сквозь негромкий смешок, в тот же голос ответил ему:

— Да нет, кто отведал, те не жалуются!..

Александр со светлой лукавинкой в синих глазах глянул на стоявшую на столе, поверх белой скатерти, большую деревянную чашку с золотыми разводами, полную янтарным пахучим медом, среди которого, погрузясь в него, обломки сотов торчали, словно бы крыги взломавшегося льда в ледоход.

И старик понял.

— Милава! — позвал он.

И тотчас же смуглая, полная и рослая красавица невестка — жена того самого старшака Тимофея, по чьей спине утречком гулко прошлись вожжи, — вступила в горницу походкой упругой и легкой, но от которой, однако, позыбились чуть-чуть половицы крытого яркими половиками пола, когда она остановилась перед свекром-батюшкой и перед его высоким гостем, ожидая приказаний.

Трудно было не залюбоваться большухой. Благословенна земля, по которой ступают такие матери! Добрых породят они, добрых и воскормят сынов!

Вспыхивая зарницей румянца на смуглых яблоках щек, с черной родинкой на правой, покоя на них большущие ресницы, стояла Милава сама не своя, потупя очи, и видно было по отрывистому вздрагиванию ее красивых больших рук, смиренно приведенных ко грудям, как шибко бьет у нее сердце!..

По лицу Невского видно было, что князь хотя бы и не хотел, да полюбовался-таки старшею невесткою. И от этого, гордый за сына, Мирон Федорович обратился к невестке уже не таким строгим голосом, как вначале, а куда ласковее и задушевнее.

— Милавушка! — сказал он. — А слазь-ка ты, доченька, в подпольице да посмотри тамо: нету ли чего… на муськой полк?

Милана вскоре внесла на деревянном резном блюде глиняный, обливной, с запотевшими стенками кувшинок и при нем одну серебряную стопку и одну простую, зеленого толстого стекла. Помимо того, на подносе стояли миска соленых рыжиков, блюдо с пластами медвежьего окорока и другое — с хлебом. С поклоном поставя это все на стол перед князем, сидевшим в переднем углу, под образами, она вышла.

Мирон Федорович бережненько и дополна налил зеленоватым домашним серебряную чару и на блюде поднес ее с глубоким поклоном князю. Он стоял так, доколе Невский не принял стопки.

Держа ее в руке, Александр молча повел глазами на другую — что зеленого стекла. Старик не заупрямился.

— Ну, ино и я изопью стопку, твоим изволеньем, княже! — сказал он и налил себе.

— Ну вот и добро! — сказал Невский.

Они выпили и тотчас же закусили кусочком хлеба с соленым рыжиком. Никто не обеспокоил их за трапезой. Они неторопливо беседовали.

— Вот, Олександра Ярославич, — сказал Мирон, — слыхать было по народу, что ты дале-еко в Татарах побывал в дальнем царстве… И якобы два года там прожил?

— Полгода ехал туда. Полгода — обратно. Год прожил, — отвечал Александр.

— Ой-ой!.. Нам даже и невдомек, что этакие дальние державы существуют…

Александр помолчал.

— А что, Олександра Ярославич, — продолжал расспрашивать старик, — правду ли говорят, что эти татары… сусликов жрут?

Невский улыбнулся:

— Правда.

Старик пришел в ужас.

— Это што же будет?.. — воскликнул он. — Микола милостивый!.. — Он полуобернулся к темным образам. — И этакому народу покоряться пришлося?.. За грехи, видно, наказует господь!

Выпили по второй — закусили медвежатиной.

— А в какую же они веру веруют, эти татары? — спросил Мирон, когда разговор возобновился.

— Во всех богов! — ответил Александр. — Старшая ханша у них — та христианка… Приносят ее в церковь.

— Как?.. Ужели и церкви у поганых у них есть?..

Мирон Федорович долго не мог оправиться от изумления. Видно было, что он хочет, но и не знает, как спросить князя о волнующем его предмете.

— Давай, давай… — ободряя его, сказал Невский.

— Ты вот говоришь, государь, что ходит-де и в церковь эта самая ихняя царица, или как сказать… Так вот и подумалось мне худым моим умом, что нельзя ли через это самое льготу какую-нибудь хрестьянам… А то ведь чисто задавили пахаря: десятую часть от всего отдай на татарина! Как дальше жить станем? А тут бы он, священник, ей бы, царице татарской, укоризненное слово сказал бы: «Вот что, мол: и ты во Христа веруешь, и они, русские, тоже во Христа веруют!.. Тогда дай же ты им льготу каку-нибудь!.. Ведь ограбили, мол, уж дальше и некуда! Прямо как к жиле припали — и сосут, и сосут!.. Уж на ногах народ не стоит!.. Ты, мол, христианка, скажи своему-то мужу, царю!..»

Печально усмехнувшись, Невский растолковал старику, как смог, что ничего, кроме вражды, эти живущие у татар греческие попы-еретики к русскому народу не питают.

Мирон восскорбел:

— Прости, Олександра Ярославич, прости!.. Не во гнев буди сказано!.. От худого разума молвил… но сердце кровью подплывает — смотреть на православных… Тяжко живут, тяжко… Думаешь, чем бы помочь…

— Видишь ли, какое дело, старина, — как бы в раздумье произнес Невский. — Вот мы с тобой тут думаем, что они там, в Каракоруме в своем, только о нашем, о русском народе и помышляют. А они ведь, татары, сорок народов, сорок царей под себя подмяли. Иные тамошние вельможи даже и не ведают: где и какая такая Русская Земля… И откуда она, от каких мест и по каких мест…

Старик вдруг побагровел, глаза его налились кровью, борода затряслась. Расплескивая, он поставил стопку на стол. Оборотясь лицом ко князю, протянул перед собой большую, искореженную полувековой работой руку и, потрясая ею, сказал:

— А ты им вот что скажи, Олександра Ярославич, поганцам таким: «Наша, мол, Русская Земля — по тех мест, куда плуг ходил да соха, куда топор ходил да коса… по тех, мол, пор и Русская Земля!..»

Говорили и о семейном. Старик расчувствовался и позволил себе слегка даже похвастаться домашними:

— Да-а… троих своих дочек из-под крыла в чужие люди выпустил — и не слыхать от сватов жалобы на нашу кровь! А и я двоих чужих дочек под свое крыло принял — и мы со старухой, с Дарьюшкой, тоже на чужое воспитаньице не жалуемся!.. Одное-то невестушку видал, государь, — Милану.

— А как другую зовут у тебя? — полюбопытствовал Невский.

— Другую невестоньку зовут у нас Анастасея. А мирски опять же — Светлана, — пояснил Мирон Федорович. — Вот погости у нас — покажем и эту… Авось не охаешь… Правда, не без норова бабочка, — прибавил батюшко-свекор и даже слегка поскреб бороду и поморщился. — Милава — та поспокойнее.

— Да-а, — сказал Александр, — норов, видно, у нее одинакий с Тимофеем.

— Вот-вот, — обрадованно подтвердил Мирон.

— Норов у Тимофея твоего смиреннее некуда, — продолжал Невский. — Сам с бородой, с усами, у самого детишки, — ты его бьешь, а он: «Тятя, прости!» Нынче не каждый сын такое стерпит.

У Мирона как бы и речь отнялась! Опомнясь, он с возмущением отверг то, что он бил Тимофея:

— Что ты, что ты, Олександра Ярославич?.. Что ты, свет-государь мой?.. Мыслимое ли такое дело — бить?! Да у нас и в побыте этого нету в семействе!.. Ведь мало ли какое поврежденье можно сделать… В запале ежели по уху ударишь, то и навек глухой!.. Но что действительно я его, Тимофея, малость поучил, отцовски, — от того не отрекаюсь!.. А и поделом, Олександра Ярославич, а и поделом!.. Тем семья стоит!..

Александр с большим усилием удержался от улыбки и пожелал узнать, в чем это провинился старшой.

— Нет уж, Олександра Ярославич, будь до меня доброй: пускай уж лучше не скажу я твоей светлости!

— Я с тебя воли не снимаю. Бывают художества, что лучше никому чужому и не знать.

— Господи боже милостивый! — воскликнул старик. — Да разве от тебя што может быть в добром семействе тайное? Ты же и над отцами отец!.. Ради бога, не подумай, что в татьбе попался али в другом в каком нехорошем… Однако все же стыдно сказать в княжеское ухо…

Тут Мирон Федорович, понизя голос, прикрыв рот ладонью, шепнул князю:

— От жены от своей да на сторону стал посматривать!..

Сказав это, грозный старик отшатнулся и глянул на князя, как бы желая увидеть, сколь потрясен будет князь эгакими бесчинствами Тимофея.

По-видимому, ему показалось, что вид у Александра Ярославича довольно-таки суровый.

Тогда, несколько успокоенный, что стыдное признанье какникак сделано, Мирон Федорович продолжал:

— Да ведь мыслимо ли такое дело в крестьянском семействе? Да ведь он же у меня старшак. На него весь добыток свой оставлю. Он у меня как все равно верея у ворот!.. На нем все держится!..

И старик гневно засверкал очами.

День начался осмотром льняного обихода у Мирона Федоровича. Сперва Александру казалось, что займет это часдругой, не больше, а потому, когда Андрей-дворский утром пришел из стана получить приказанья, то ему было сказано держать коней под седлом. Но вот уже и солнце стало близко обеда, и лошади истомились под седлом, а и конца-краю не видать было льноводческим премудростям, которые сыпались на голову князя. А старик Мирон еще только входил в раж.

Упоенно он рассказывал и показывал князю всю премудрость льноводства. Он объяснял ему и сушку в поле, и вязку, и обмолот, и расстил, и подъем льна, и опять» — вязку, и возку, и сушку на стлище, и в сушилке, и подготовку горстей, и мятье…

— А подыми ты его вовремя, — строго помахивая пальцем, внушал он Александру, — не дай ему перележать! А то волокно будет короткое!.. За такое большую цену не возьмешь!..

— Погоди, старина, погоди маленько! — остановил князь Мирона. — Скорописца! — молвил он вполголоса.

Через краткое время вприбежку, к тому самому изволоку, на котором стояли Невский с Мироном, возле озерка, заспешил молодой дьяк, в песчаного цвета кафтане, с каким-то странным прибором, наподобие тех лотков, с которыми на шее расхаживают по торжищу пирожники да сластенщики.

Пока он поспешал ко князю, скорописная доска на ремне висела у него под мышкой. Подойдя же, он быстро наладил ее так, что теперь она висела у него откинутая на груди, перед глазами, и можно было писать. Слева в доску врезана была бутылка с чернилами, завинченная медной крышкой, а рядом, в прорезе, вставлена была связка гусиных, тщательно очиненных перьев.

— Пиши! — приказал Невский. — Говори, говори, старина! — обратился он к Мирону. — Велю записать для памяти.

Старик поклонился и, преисполнясь необыкновенной важности, заговорил медленно и с отбором:

— Теперь: где его вылеживать лучше? — задал он как бы вопрос Александру и сам же на него и ответил: — А вылежка ему — возле озерка где-нибудь… на лугу… Постилка — не густо, ровно… чтобы путанины не было. Хорошее росенье — льну спасенье!.. Лен дважды родится: на поле, а и на стлище…

Сперва старик, приноровляясь к скорописцу и время от времени на него оглядываясь, повествовал размеренно и спокойно. Но потом его стало разбирать, и вскоре он забыл обо всем, кроме льна. Он забыл, что говорит с князем. Сейчас это был учитель, наставляющий ученика, мастер, назидающий подмастерья!

— А суши, как надо! — воскликнул он сурово, почти крича на Невского. — Чтобы в бабках у тебя лен стоял как надо! Плохо поставишь бабки — ветер повалит али скот, — тогда снопок не сохнет, а гниет. Ну, а уж ежели да дождь прихватит, тогда ты не льноводец!.. Нет, тогда ты не льноводец! — грозно повторил он.

Александр слушал безмолвно, боясь проронить хоть единое слово, как бы и впрямь назидающийся ученик. Он вспомнил, сколько, по его недосмотру, гниет и мокнет поваленного в бабках льна. Насмотрелся он этого безобразия досыта в вотчине своей — в Переславле-Залесском.

Меж тем перешли уже в овин, и Мирон тут же показал трепанье льна:

— А повесьму на трепале клади вот эдак.

Потом заставил поорудовать на псковской льномялке и самого Ярославича. Старик остался доволен его работой.

— Вот-вот, — говорил он, — мни лен боле — волокно будет доле!.. Ну, а я ведь еще и пальцами прочешу… вот так. Эдак вот не пожалей спинушки, да рук, да перстов, то будешь со льном! И крепкой, и тонкой, и маслянистой, а и мягкой будет ленок… Да вперед подборку сделай волокну, перед тем как на продажу везти, — без барыша не будешь!.. Да и в обновке походишь — и ты, и домачние твои!..

Уж третий день на заимке Мирона Александр Ярославич творил проезжий княжеский суд. А люди все шли и шли, и откуда шли — неведомо! Прослышав, что князь остановился в сельце у Мирона, иные приволоклись и за сто верст с тяжбами добатыевской давности. У иного лет двадцать назад сосед на пирушке подрал малость бороду или зуб выбил; с тех аор всеобщий обидчик, на которого — увы! — и челобитья-то некому подать, — беспощадное время и все зубы до единого выкрошило у бедного истца, — ан нет! — он все ж таки тот зуб припомнил, который у него сосед отъял, и набрал-таки, выставил должное число послухов — очевидцев, и подает жалобу князю! Главное — в том, что «сам Невской судить будет!». Да пускай хоть и прогонит Ярославич или велит помириться, что он и делал в таких случаях, а все ж таки: «Перед самим Невским мы с ним на тяжбе стояли!» — будет чем похвастаться отныне и тому и другому и перед дальним соседом, да и внукам будет что порассказать…

Приведены были на этот безотменный суд иные дела и пострашнее! И душегубство, и церковная кража, и поджог, или — холоп убежит, а его поймали; или — от податей бегает, или же — конокрадство! Таких злодеев приводили «всем обчеством» или же со старостой и с понятыми.

Кто приплыл на лодке, кто конем приехал, а кто и пешком пришли — с женами, с детьми; иные даже и коровку пригнали: не загубить бы дитя!

На опушке, под лохматыми елями, которые и дождь не пробьет, раскидывали просмоленные палатки; вешали на сучках зыбки; расстилали войлоки; ставили треноги с котлами — варили «юху». Замелькали кой-где и торговцы — кто чем. Цыган пригнал лошадей. Словно бы другой стан — побольше дружинного — раскинулся возле Миронова двора.

Не успели дружинники обрядить коврами амбарное крылечко и установить на нем кресло, с которого должен был судить Александр, как жалобщики уж заприметили князя, когда он возвращался от дружинного стана, и с поклонами и жалобным гулом обступили его.

— Князь, с докукой к тебе! — заголосили смерды.

— Ну, докучайте, коли пришли, — сдерживая раздражение, ответил Александр.

И чего-чего только не пришлось ему услышать за эти каких-нибудь полчаса, что стоял он, высясь над толпою, под сенью огромной, как бы венценосной сосны!

Слушая их и нарочно не перебивая, Александр в ужас пришел. «Да уж если у меня под носом, в моем именье, на вотчине, этакое творят бояре да тиуны мои, то что же в остальной области?» — подумал он.

Кричали и женщины и мужчины:

— Что такое, княже? Ягод не велят в лесах брать, лык не драть, тонь не ловить, с лучом не плавать, и перевесища не ставить, и леса не рубить… Скоро не жить, скажут, хрестьянам?..

— А все — игумну, да иконому, да братии: им — и земля, им — и вода, им — и ловища вовек!..

— Межника пришли, землемерца: пускай размежует он нас с ними! А то отойти остается от тебя, все побросать, да и только!

— Мы на твоей земле, считали, сидим. Ты — хозяин. А они пускай не встревают. Уйми их! А то все подымемся и уйдем. Только и делов!

Александр понял, что и впрямь недалеко до беды. «А что? И подымутся, и уйдут. Не к другому князю — то в дебри забьются куда-нибудь, к лешему. Хозяйство мне порушат, скот загубят».

Надо было и пристрожить и ввести эти жалобы и вопли в какое-то русло.

— Ну? — грозным окликом остановил князь разошедшуюся толпу. — Что же это вы целой помочью пришли? Кто у вас от народа докладчик?

Толпа стихла, и начались толчки, переговоры и поиски.

— Докладчика, докладчика ставьте… Зубец! Зубец где?..

Угомонившаяся толпа вытолкнула перед князя небольшого, редкобородого, разбитного мужичонку в белом холщовом азяме, в лаптях и в теплой шапке в виде отвислого назад колпака.

Он сдернул с головы шапку и в землю поклонился Александру.

Звонким голосом Зубец начал излагать мирские жалобы.

— Огосподствовали земли наши, освоили, — говорил Зубец. — Просторно, а податься некуда: тут тебе боярин, тут тебе монастырь. Иконом себе грамоты на рыбную ловлю вылгал, а то искони мирское… Стариков спроси.

Зубец оглянулся вполоборота.

— Правильно! — послышались возгласы.

— Не успеешь притеребить пашню, лес извести, пни покорчевать, а уж к тебе монастырской ключник приходит: «На монастырской земле сидите: несите нам пятый сноп!»

— О-ох! — послышался из толпы скорбный голос худощавой женщины в платке. И всякий раз, стоило только Зубцу перечислить ряд податей, повинностей и налогов, как женщина скрепляла это перечисление своим скорбным возгласом.

— Тяжкую налогу несем, князь, смилуйся, — говорил Зубец. — Сам рассуди: и поплужное берут с нас, и мостовщину, да ежели скота пятнать — опять же за пятно плати; да подводы, да волостелю твоему — и подъездное подай, и корма, и прощальное…

— О-ох!

— Да с возу, да передмеру, как продавать станешь, да потом весчее, да…

И снова тот же жалобный возглас женщины в толпе. Александр с досадой глянул в ту сторону. Женщину заслонили от него. Но она все так же продолжала стоять, пригорюнясь на руку, и время от времени подводила итог безрадостному перечислению крестьянских невзгод.

Зубец перешел к перечисленью ордынских даней:

— Да десятина татарская, да ловитва ханская, да запрос, да поминки, да дары, да тамга…

— О-ох!

Это причитанье взорвало князя.

— А вот что, мужики! — громко произнес он. — Что же вы думаете? Я не знаю, чего и сколько Орда берет с вас?.. Меня они зорят тошнее вашего!..

Княжеский окрик осадил жалобщиков.

— Чего ты понес не в ту сторону? — крикнули из толпы на Зубца. — Не к тому тебя ставили перед князя!

— Ты про боярина Генздрилу расскажи…

С правой руки от «князя стал мирской истец, с левой — ответчик Генздрило.

Достаточно было взглянуть Невскому на хорьковое, обтекшее жиром лицо управителя, как все для него стало ясно.

— …Все дани-подати подай ему: и гостиное, и весчее, и пудовое, и резанку, и побережное, и сторожевое, и медовое, и ездовое… — докладывал все тот же Зубец.

И снова после его слов раздалось в толпе неизменное:

— О-ох!

Александр приказал удалить охавшую женщину.

За нею печально побрел ее муж.

— Доохалась? — укорял он ее дорогою.

Суд продолжался.

— Истинно говорит? — обратился Александр к толпе, останавливая мирского докладчика.

— Истинно! — загудели все враз.

— Что скажешь? — спросил Невский Генздрилу.

Тот молчал.

— Продолжай, — сказал князь Зубцу.

И тот продолжал:

— Ну, ничем сыт не живет! Наедут, наедут… со своими и корму спросят, сколько их чрево возьмет! И чтобы не в зачет им! Как где заслышит — престольный ли праздник, али у кого свадьба, али братчиной пируют, — и сейчас он тут!.. И полного требует угощенья!.. Ну, это бы еще терпели! Но вот он сам дите родит, — а мы же ему праздник подымай! А если к нему с челобитьем стукнешься или хоть только в писцовую избу, то изволочат до смерти, измытарят! Берут с обеих сторон — и от правого и от виноватого. Судиться у него — не приведи господь! Виноватого оправит, правого обвинит!..

Невский прервал Зубца и опять спросил: верно ли говорит он? Все подтвердили. Генздрило молчал.

— В железа его! — стиснув брови, гаркнул Александр.

Воевода заплакал. Стал подгибать колени, но ему не дали упасть в поклон двое мечников, подхвативших его под локти.

— Отдай, государь, вину, не серчай! — всхлипнув, прокричал боярин.

Невский только махнул рукой, чтобы уводили.

— Правильно! Давно пора его ссадить!

— Поплачь, поплачь! — кричали боярину злорадно.

Невский обратился к Зубцу:

— Ты грамотный?

— Аз-буки прошел, — отвечал он.

— В дьяки к новому воеводе пойдешь? — спросил Александр и, не дожидаясь ответа, обратился ко всем: — Каков он у вас на счету, а, миряны?

Толпа одобрительно загудела:

— Мужик хорошей!

— Бесстрашной!

— За мирское дело ни спины, ни жизни не пожалеет!..

Зубец, взволнованный, растерянно разводил руками.

— Да какой же я дьяк?

— Мне такие люди нужны! — сказал Александр. — Будь же и на высоком месте таков!.. А заодно вам и воеводу нового ставлю… Меркурий! — позвал Ярославич.

— Я тут, княже! — послышался сильный голос из среды стоявших у помоста дружинников.

— Подойди!.

На крылечке, рядом с креслом князя, вырос могучий, еще не старый дружинник.

— Вот вам волостель новый и воевода! — сказал Александр. — Этот на пиры да на братнины незван не пойдет… Он за вас, за хрестьян, со мною в другом пиру пировал, в Ледовом!.. Чай, слыхали?..