Мы над собой не властны Томас Мэтью

55

Когда зазвонил телефон, Эд уже спал. Эйлин целый месяц со страхом ждала этого звонка.

— Дела все хуже, — сказал Стэн. — Эду пора оставить преподавание. Не только ради студентов — ради него самого.

Эйлин включила чайник, чтобы успокоиться. За стенами дома выл ветер, оконное стекло дребезжало.

— Если ты считаешь, что так надо... И как это будет оформляться? Посадите его в комнату, обитую войлоком?

— Я думал, он уйдет на пенсию.

— Он не собирается уходить. Ему еще лет пятнадцать можно об этом даже не думать.

— Эйлин, он не справляется с работой.

— У него есть права как у преподавателя на постоянной должности. Ему должны дать время на лечение, разве нет?

— Для кафедры было бы лучше, если бы он ушел на пенсию.

Эйлин затрясло — от злости, а больше от ужаса. Невольно хотелось кинуться за советом к Эду: в таких ситуациях он всегда сохранял ясность рассудка. Заставлять его работать дальше — только мучить. А раз уж возникла конфликтная ситуация, начальство только и будет искать, к чему бы придраться.

— Плевать мне на кафедру! — не сдержалась она. — Меня волнует благо моего мужа! Мало он сделал для кафедры?

Мозг лихорадочно работал. С каждой секундой у нее все меньше шансов выйти из этого разговора с победой. А что Эд сделал бы на ее месте? Он запустил бы глубоко в подсознании некий алгоритм, который выдал бы правильный ответ. Да нет, он бы просто сразу увидел правильный ответ.

— Я думаю, Эд еще года два мог бы проработать, — сказала она. — Особенно учитывая его безупречную работу в прошлом.

— Слушай, никто здесь Эду не враг...

И тут ее осенило, как будто Эд на ухо шепнул: реальный выход, который избавит обе стороны от затяжной борьбы. Наконец-то пригодится его маниакальная добросовестность. А сколько раз Эйлин злилась на него за то, что тащится на работу в любом состоянии! Теперь благодаря этому они все-таки смогут дотянуть до тридцатилетнего стажа.

— Можно поступить иначе, — сказала она. — Эд ни разу не брал больничного, у него больше года накопилось. Дайте ему закончить этот семестр, а потом оформите больничный на все это время сразу.

На следующий день Стэн позвонил снова. Коллеги Эда вызвались взять на себя его лекции до конца семестра. Летом он получит оплаченный отпуск, а осенью пойдут больничные.

— Я хочу сделать для него хотя бы это, — сказал Стэн. — Он может совсем не приходить на лекции.

— Ты так говоришь, словно это великое благо. Будто не знаешь, как он любит свою работу.

— Все знают, как он любит преподавать.

Эйлин хотелось верить, что в глубине души Эд не так уж любил преподавание. Это бы их сблизило. Хотелось думать, что он только притворялся, терпеливо разъясняя в сотый раз материал для бестолковых идиотов, а успехи студентов всего лишь делали ненавистную работу чуть более сносной. Однако в глубине души она понимала, что на самом деле никакой жертвенности тут не было. Она не знала другого человека, которому работа приносила бы столько радости. А ей, Эйлин, приходилось забывать о себе ради его счастья.

— Эти детишки никогда не узнают, сколько жизни Эд им отдал, — сказала она Стэну.

Тринадцатого февраля девяносто третьего года Эд вышел на работу в последний раз. Неделю спустя она поехала вместе с ним подписать какие-то бумаги в отделе кадров и там узнала, что совершила ошибку. Действительно, у него накопилось много больничных, но эти дни не будут учитываться при расчете пенсии. Давать задний ход было поздно. Эйлин попробовала позвонить Стэну — нельзя ли дать Эду еще немного времени, — но ничего не добилась. В конце концов она обозвала Стэна подонком и швырнула трубку.

Формально Эд закончит работу в июне со стажем не в тридцать, а в двадцать девять лет и не получит прибавку к пенсии. А поскольку он еще не достиг пенсионного возраста, реальный размер пенсии будет еще меньше. Часть разницы покроет пособие по инвалидности — около тысячи четырехсот долларов в месяц, — но семье придется приспосабливаться к изменившемуся уровню доходов.

Из-за бюджетных ограничений Эду уже четыре года не повышали зарплату. Ходили слухи, что года через два ожидается повышение и тогда Эд начнет получать столько, сколько уже давно должен бы. Он так и не дождался честно заработанной прибавки. Да и не в одной прибавке дело! Эд стоял на пороге того этапа в своей карьере, когда он стал бы наконец получать нормальные деньги. Он мог преподавать лет до семидесяти или дольше, и зарплата росла бы с каждым годом.

К тому же Эд получал правительственный грант на свои исследования — тридцать тысяч в год, и возобновлять его можно было еще четырежды. Потеря гранта — самый тяжелый удар. Это был резервный фонд, мечта о роскошной жизни и символ статуса.

Пока Эд еще числится на работе, ему будут оплачивать больничный, но эти выплаты прекратятся, как только ему оформят пенсию.

Пару лет спустя после свадьбы, выбирая план льгот, предоставляемых работодателем, Эд выбрал такой вариант, при котором у них каждый месяц оставалось больше денег после вычета налогов. Минус такой схемы состоял в том, что она не предусматривала медицинскую страховку для Эйлин в случае смерти Эда или его ухода на пенсию. Они сознательно пошли на риск, рассчитывая, что Эйлин получит медицинскую страховку у себя на работе, когда выйдет на пенсию. Кто же мог знать, что у Эйлин найдутся причины каждые несколько лет менять место работы: более ответственная должность; более высокая зарплата; конфликт с начальством, которое не терпит волевых женщин; неумение промолчать, когда на службе творится нечто сомнительное с этической точки зрения.

Теперь, чтобы сохранить медицинскую страховку, ей необходима работа — любая, лишь бы на полный рабочий день, причем надо не меньше десяти лет продержаться в больнице Норт-Сентрал-Бронкс или любой другой муниципальной больнице. В этом случае она сможет претендовать на базовую пенсию от города Нью-Йорка и соответствующую медицинскую страховку. А выполнить такую задачу без потери в зарплате в ее возрасте нелегко.

Не предусмотрели они с Эдом проблем со страховкой, но кто же способен заглянуть так далеко в будущее? Казалось, у него еще десятки лет работы впереди. Они сделали ставку на максимальную окупаемость — и проиграли. Для Эйлин это означает, что она вынуждена будет зубами держаться за свою работу именно в то время, когда больше всего нужна Эду.

Если она потеряет работу раньше чем через десять лет, придется покупать медицинскую страховку, и тогда им попросту не хватит денег — мало того, что Эйлин лишится зарплаты, так еще и выплаты по страховке прибавятся к расходам на еду и оплату коммунальных счетов и взносов за дом, да еще через пару лет нужно будет платить за обучение Коннелла (Эд взял с нее слово, что его болезнь не помешает Коннеллу поступить в тот университет, куда ему захочется). Ко всему прочему придется нанимать медсестру, чтобы ухаживала за Эдом, пока Эйлин на работе, — а это шестьсот баксов в месяц, при нынешних ценах, а содержание в лечебнице, если до такого дойдет, встанет в четыре тысячи ежемесячно, а то и больше. Думать о подобном исходе не хотелось, но и исключить его нельзя. И это еще если Эйлин вообще сможет приобрести страховку. Несколько месяцев назад у нее из-за целлюлита раздуло ногу, и после этого вообще неизвестно, продадут ли ей полис, а если продадут, то, наверное, сдерут три шкуры. А если заболеть, не имея страховки, она потеряет все. С пятнадцати лет работала, неукоснительно откладывала десять процентов с каждой зарплаты, и все равно благосостояние ее семьи может рухнуть в одночасье из-за американской системы здравоохранения, которой она посвятила всю свою жизнь, всеми силами стараясь как можно лучше заботиться о пациентах. А система эта устроена таким образом, что самая большая тяжесть ложится на плечи тех, кому и так трудно и у кого уже нет сил на подвиги.

56

Отец годами рассуждал о том, с каким удовольствием научит Коннелла водить машину, а когда наконец Коннеллу исполнилось шестнадцать и он получил ученические права, отца пришлось долго уговаривать, чтобы пустил его за руль. Ветреным мартовским днем они приехали на автостоянку перед универмагом «Мейсис» в торговом центре «Кросс-Каунти». Отец обошел вокруг машины и махнул Коннеллу, чтобы тот передвинулся на водительское место.

Пока Коннелл пробовал разгоняться, тормозить, поворачивать, парковаться и давать задний ход, отец сидел спокойно, а вот когда Коннелл, собравшись с духом, рискнул выехать со стоянки на улицу, отец задрожал от страха. У первого перекрестка отец сделал жест, словно ударил по тормозам, и закричал:

— Стой!

— Зеленый же! — крикнул в ответ Коннелл, хотя все-таки притормозил.

У следующего светофора Коннелл, включив сигнал поворота, сбросил скорость и повернул налево.

— Осторожней, в стену не врежься! — сказал отец, притопывая ногой.

Коннелл снова прибавил скорости — отец так и дернулся. Потянулся к тормозу — отец чуть не задохнулся. Обогнал другую машину — отец вцепился в поручень под потолком.

В следующий раз отец принялся орать на Коннелла практически сразу, как только они выехали из гаража, и не переставал, пока не вернулись домой. Потом он извинялся с несчастным видом. Сказал, что никак не мог удержаться.

Они еще раза два так выезжали, с тем же результатом. В конце концов Коннелл перестал его просить. Когда поступит в колледж, тогда и научится в автошколе.

Однажды в десять часов вечера отец зашел к Коннеллу, одетый по-уличному, и сказал:

— Пойдем со мной!

— Куда?

— Пойдем-пойдем!

В кухне мама пила чай. Отец прошел мимо нее не оглядываясь.

— Куда это он собрался?

— Кто же его знает, — буркнул Коннелл на ходу.

Мама окликнула их, отец не ответил, Коннелл тоже промолчал. Он спустился за отцом в гараж и устроился на пассажирском сиденье. Когда они выезжали из гаража, мама вышла из дому с чайной чашкой в руке. Отец не опустил стекло. Коннелл только молча пожал плечами. Мама смотрела им вслед с легкой тревогой, придерживая ворот халата, — вечер был прохладный.

Отец медленно вел машину задним ходом. Мама повернулась и ушла в дом. Подъездная дорожка описывала дугу, по обеим ее сторонам шла живая изгородь вдоль низкой каменной стены, а в конце стояли две каменные колонны. Здесь и нормальным ходом нелегко проехать, не то что задом наперед. Отец столько раз успел поцарапать машину, что мама уже бросила ее чинить. Сейчас он медленно выехал на улицу, ни разу не задев ни кусты, ни каменную кладку, ни колонны.

Отец направился не к центру города, а в противоположную сторону, безлюдными переулками, миновал выезд на Кросс-Каунти-парквей и, свернув под пешеходный мостик, въехал по пандусу на территорию торгового центра. Магазины были уже закрыты. Отец затормозил поблизости от «Мейсис» и заглушил мотор.

— Садись за руль.

Оба вышли из машины. Уже стемнело. Светящиеся вывески магазинов, огни машин на шоссе и неяркие уличные фонари окутывали все вокруг сияющей дымкой. На стоянке стояло всего несколько машин. Коннелл никогда еще не пробовал водить ночью. Он уже многому научился урывками, но огромное открытое пространство сбивало его с толку, тем более что в темноте трудно оценивать расстояние. Слегка задыхаясь, он повернул ключ в замке зажигания.

— Как выедешь со стоянки, поворачивай налево, потом у светофора направо.

Коннелл проехал по Мидленд-авеню, параллельно шоссе.

— Сейчас еще один светофор, а на следующем сворачивай влево, на Кросс-Каунти-Ист.

— Мне на шоссе нельзя же...

— Делай что говорят, — спокойно ответил отец.

Он не дергался, не орал и не махал руками. В последнее время прежний отец появлялся изредка и ненадолго, словно призрак, проступающий из другого измерения.

Светофор, как раз когда они подъехали, поменялся на красный. Коннелл проверил ремень безопасности. Включился зеленый. Коннелл осторожно двинулся вперед и перестроился в левый ряд. Ему казалось, что машина идет слишком быстро.

— Как перестроишься, прибавь скорость. Поедем к Хатчинсон-Ривер-парквей.

— Хатчинсон? А если меня остановят?

— Там двигайся на север. Перестройся в левый ряд. Спокойно, не волнуйся. Машин сейчас на дороге мало. Ты будешь отличным водителем, если перестанешь нервничать. Давай пятьдесят — пятьдесят пять миль в час[23].

Коннелл нажал педаль газа. Скорость кружила голову, и он вдавил сильнее, глядя, как стрелка спидометра ползет к пятидесяти, потом к шестидесяти. Коннелл чуть-чуть сбавил скорость. У отца глаза были закрыты.

— Тебе нужно привыкать к реальным условиям на дорогах. Держись левого ряда. Сейчас мы выедем на Хатчинсон-Ривер-парквей. Ищи указатель на Мамаронек-авеню, выезд двадцать три-эн.

Коннеллу казалось, что он может сейчас поехать на любое шоссе Америки и вообще куда душа пожелает. Всю ночь бы так мчаться!

— Вон указатель, приближается, — сказал отец. — На въезде притормози, если за тобой машин не будет. Мало ли что может случиться — надо все время быть начеку.

57

Перед уходом на работу Эйлин должна была принять душ, помочь искупаться Эду, одеться сама и одеть Эда, соорудить завтрак и приготовить Эду про запас обед и ужин.

Она обвела розовым маркером кнопку «Вкл.» на микроволновке. На переднюю панель приклеила карточку с надписью «Нажать здесь» и стрелкой, указывающей на кнопку. Тарелку с едой заранее помещала в микроволновку и устанавливала нужное время. Делала это в последнюю минуту перед выходом, потому что весь день ее преследовал образ еды, которая протухает в микроволновке.

И все время она боялась, как бы Эд не ошибся. Если он нажмет не «Вкл.», а какую-нибудь другую кнопку, будет потом грызть замороженные блинчики или давиться холодным тушеным мясом. Часто она, вернувшись вечером домой, находила половину обеда на полу, разбитую тарелку под столом и нетронутую газету. Эд перестал читать.

В микроволновке можно заготовить еду только на один раз. На ужин Эйлин оставляла Эду в холодильнике сэндвич на тарелке под крышкой. Эд ужинал рано, еще до ее прихода, — когда солнце садилось. Проще было бы делать два сэндвича, но Эйлин казалось постыдным заставлять его дважды в день есть холодное. Коннелл возвращался слишком поздно, чтобы подогреть отцу ужин.

Эд уже не догадывался поесть, когда проголодается, и на часы не смотрел. Эйлин звонила ему, напоминала про еду и подсказывала нужные действия.

Утром она включала телевизор, выбрав программу, где непрерывно показывали старые добрые сериалы. Так было проще, чем позволить Эду самому переключать каналы. Эйлин незаметно прятала пульты от телевизора и кабельного блока в ящик стола.

Эд превращал в хаос все вокруг себя, но Эйлин по-прежнему доверяла ему оплачивать счета — это же мужская прерогатива. По каким-то счетам он платил дважды, а другие выбрасывал не вскрывая. Эйлин позвонили из телефонной компании и сообщили, что у них уже лежит пятьсот долларов ее денег, больше пока присылать не нужно. Следующий счет Эйлин успела перехватить и припрятать, но через месяц Эд первым добрался до почтового ящика и погасил «задолженность». Теперь у них получилась переплата больше тысячи долларов.

Невозможно оставлять списки с инструкциями на все случаи жизни. Во-первых, неясно, в какой мере Эд еще способен читать, да и вообще, где та граница, за которой помощь переходит в абсурд? Неужели записывать ему, как надо подтираться в уборной и как целиться в унитаз? Проще вымыть лишний раз пол после работы.

Когда они вместе выходили в город, Эд с упорством, граничащим с фобией, отказывался приближаться к банку. Он даже не входил внутрь, когда Эйлин брала деньги из банкомата. Наверное, это на него так подействовали тревожные разговоры Эйлин о возможных трудностях с финансами. Конечно, Эду тяжело, что от него ничего не зависит. Он не понимает, что Эйлин с огромной радостью вновь уступила бы ему всю ответственность. Да она бы просто счастлива была, но теперь это невозможно.

Эйлин отменила доставку газет и попросила Эда забирать их в газетном киоске. Сознание, что у него есть своя обязанность в семье, хоть отчасти возвращало ему чувство собственного достоинства. Заодно он покупал пакет молока. Иногда молоко было и не нужно, однако Эду требовалось, чтобы заведенный порядок не менялся. Повторяющиеся действия он еще мог помнить, поскольку тут задействована долговременная память. Чаще всего молоко благополучно оказывалось в холодильнике, но иногда оставалось стоять на столе и портилось. Выливать его почти не приходилось — Коннелл готов был хоть три раза в день уплетать кукурузные хлопья.

Вдобавок Эд каждый день приносил домой коробку с пончиками. Эйлин не могла понять, откуда у него такой пунктик. Пончики она часто выбрасывала, хотя и поесть их тоже не отказывалась. Она вообще стала больше есть — из-за стресса. Меньше чем за год располнела на два размера. Эд сметал по полдюжины пончиков в день, и куда что девалось — только отощал.

Когда настало лето, они завели обычай в выходные прогуливаться по городу. Эйлин поражало, как много им встречалось людей, с кем Эд был знаком. Оказывается, он подолгу просиживал на лавочке недалеко от супермаркета. Эйлин радовалась — все-таки не зря она настояла на переезде! В Джексон-Хайтс Эду не жилось бы так спокойно.

Вечером, когда он уже спал, Эйлин тайком подсовывала ему деньги в бумажник — как подкладывала их своему отцу после его ухода на пенсию, чтобы было на что вечерком сходить в бар. Эда хорошо знали многие владельцы магазинчиков, и это облегчало ему задачу расплатиться в кассе. Он протягивал бумажник, те сами забирали нужную сумму и клали в бумажник сдачу. Эйлин надеялась, что им хватает с ним терпения. В магазине канцтоваров Гилларда были так добры, что попросту записывали общую сумму, а Эйлин раз в неделю заходила расплатиться.

Эду нравилось выпить кофе с булочкой в кондитерской «Топпс», потому что там был столик со стулом. Хозяйка по имени Диана сама приносила ему заказ.

А Эйлин она сказала:

— Даже если вы не будете платить, у нас ему все равно не откажут.

Однажды Эд пришел из супермаркета расстроенный:

— По-моему, меня обсчитали.

Эйлин проверила бумажник: сдача не сошлась с чеком.

— Ты больше никуда не заходил?

Эд отчаянно затряс головой. Должно быть, кража была уж очень наглой, если он заметил. И все-таки на его слова нельзя полагаться — в последнее время Эйлин уже не знала, всегда ли он правильно воспринимает реальность.

— Пойдем туда еще раз! — потребовал Эд.

Эйлин представила себе: начнется скандал, все будут на них оглядываться, а доказать ничего невозможно, одно сплошное унижение. Эйлин, не сдержавшись, раскричится, а потом придется искать другой магазин.

— Да ну их, — сказала она. — Не волнуйся, этому сопляку еще отольется. Судьба его накажет.

Тут она представила злорадную морду наглого сопляка и так рассвирепела, что сама усадила Эда в машину и притащила в магазин. Эд заглянул в окно, по-детски прижимаясь носом к стеклу.

— Вот он!

Эйлин проследила, куда показывал его палец: чернокожий мальчишка, рубашка сзади не заправлена в брюки. Изящные скупые движения, руки так и порхают, проводя покупки через датчик сканнера. Похоже, он привык двигаться быстрее других — так, чтобы никто не уследил. Должно быть, Эд не раз уже попадал к нему на кассу и, протянув бумажник, просил взять, сколько нужно. Должно быть, в этот раз парнишка решил-таки рискнуть. У Эйлин кровь застучала в висках и во рту появился металлический привкус.

— Эд, посиди пока здесь, на скамейке.

В магазине работал кондиционер, и от контраста прохладного воздуха с густой липкой влажностью августовского вечера Эйлин пробрала дрожь. Из-за этого она только разъярилась еще больше. Хотела было сразу подойти к кассе, но потом передумала — еще примут за истеричку. Она как ни в чем не бывало прошлась вдоль полок, взяла упаковку яиц. У кассы уже расплачивался какой-то покупатель. Эйлин взяла со стойки жвачку, положила ее на коробку с яйцами и протянула мальчишке новенькую двадцатку.

— Будь добр, верни мне всю сдачу полностью, — проговорила она вполголоса, хотя и не скрывая недовольства. — До последнего цента. А если еще раз так поступишь с моим мужем, я добьюсь, чтобы ты вылетел с работы. Думаешь, можно явиться в наш город неизвестно откуда и воровать тут средь бела дня? Ошибаешься! Я о тебе сообщу в полицию.

Парень угрюмо двинул челюстью, пережевывая жвачку, отсчитал сдачу по монетке и оторвал чек от кассовой ленты.

— Не понимаю, о чем это вы, — сказал он, вручая Эйлин чек и деньги.

И уже обернулся к следующему покупателю. Эйлин демонстративно пересчитала сдачу, заметив краем глаза, что следующий по очереди покупатель смотрит на нее осуждающе, как будто это она не права.

Эйлин это не смутило. Она еще не все высказала.

— Надеюсь, ты еще доживешь до старости и когда-нибудь тебя вот так же унизят, как ты его сегодня унизил. Желаю тебе стать одиноким дряхлым стариком. Будешь сидеть где-нибудь в доме инвалидов и гадать, почему тебя все бросили.

Эд рассказал, что любит сидеть в церкви, когда там нет службы, а двери открыты.

— Там так тихо. Спокойно.

Каково это — когда у тебя в голове постоянный неразборчивый гул? Наверное, похоже на радиопомехи.

— О чем ты там думаешь? — спросила Эйлин.

— О тебе, — ответил он. — О Коннелле. Не хочу, чтобы вам без меня было трудно. И не хочу, чтобы с ним такое же случилось. Я бы все отдал, только бы этого не произошло.

У Эйлин сжалось сердце, когда она представила, как Эд сидит один в просторной пустой церкви.

— Если я напишу для тебя молитву, ты будешь ее повторять?

— Конечно, — сказал Эд.

Может, и правда будет.

«Милосердный Боже, — написала Эйлин на карточке. — Я отдам Тебе то, что Ты забираешь, без слова жалобы, только прошу: защити и сохрани моих близких».

Карточку она аккуратно сложила пополам и убрала в бумажник Эда.

Ни разу при ней Эд не спросил: «Почему я?» Зато Эйлин повторяла этот вопрос без конца. Почему Эд? Почему так рано, он же совсем молодой? Ответ был очевиден: болезнь не выбирает, не рассуждает, тут влияют разные причины, окружающая среда, наследственность, слепой случай... Эйлин такой ответ не нравился. Не могла она принять и ту теорию, будто случившемуся есть некая высшая причина. Поэтому Эйлин избрала третий подход, прагматический. Хоть все случилось без причины и цели, нужно все-таки найти в происходящем какой-то смысл. Жизнь может быть осмысленной и без Божественного плана. «Благодаря его болезни люди станут лучше, — говорила себе Эйлин. — Они начнут больше ценить жизнь. Поймут, что у них самих не все так плохо». Иногда в это даже удавалось поверить — только не ночью, лежа без сна, когда общественная жизнь отступает на задний план и кажется, что никаких других людей не существует, а ты разглядываешь тыльную сторону своей ладони и думаешь: «Всё в мире иллюзия, и все утешения тоже». Она вспоминала, как девочкой, лежа в постели, слушала голоса родителей за стенкой, без конца повторяющих свои отрепетированные роли после того, как отец вернется из бара. «Ничего с тех пор не изменилось, — думала она. — Все как было». Тогда, в детстве, она тоже рассматривала свою руку, и единственное отличие, доказывающее, что она не вернулась в прошлое и жизнь не начнется заново, — сеточка морщинок на костяшках пальцев стала более рельефной. Даже на ощупь неровные, как стиральная доска.

58

Впервые за двадцать восемь лет, с тех пор как Эйлин с Эдом познакомились, они остались дома на Новый год. В прошлом году они всего лишь поехали к Магуайрам, смотреть трансляцию с Таймс-сквер, а все-таки выбрались в гости. В этом году у Эйлин просто не хватило сил подготовить Эда к выходу на люди. К тому же всю новогоднюю ночь пришлось бы за ним присматривать — какая уж тут радость общения.

Для них Новый год всегда был особенным праздником — ведь это еще и годовщина их первой встречи. В Джексон-Хайтс они в этот день ходили танцевать. Эд — в смокинге, Эйлин — в сверкающем платье, с ниткой жемчуга на шее. Она носилась по комнате в одной комбинации, досушивая волосы феном и подкрашивая губы, и вдруг застывала, увидев, как Эд бреется перед зеркалом в одном полотенце, обернутом вокруг бедер. Коннелла они оставляли ночевать у Бренды Орландо и возвращались домой очень поздно. Утром, ведя всю семью к мессе, Эйлин ощущала блаженную истому.

Сейчас она сидела за кухонным столом в халате и тапочках, прихватив волосы пластмассовой заколкой. Напротив сидел Коннелл и читал спортивный раздел в газете.

— А ты что будешь делать на Новый год?

— Пойду на вечеринку с Сесилией.

— Где это будет?

— Не знаю. Где-то в Уайт-Плейнс.

— И как вы планируете туда добираться?

— Я думал, возьму папину машину.

— Ты у него разрешения спрашивал?

— А зачем? Я думал, вы дома останетесь.

Эйлин разозлил его тон.

— Да, мы собирались посидеть дома, но я передумала. Пойдем всей семьей в ресторан.

— У меня другие планы!

— Мы втроем поужинаем в ресторане, а потом занимайся своими планами, сколько тебе угодно.

— Родители Сесилии пригласили меня поесть у них перед вечеринкой.

— Вот позвони ей и предупреди, что вы встретитесь попозже.

— Ладно, как скажешь.

Коннелл, надувшись, ушел к себе, а Эйлин крикнула Эду, чтобы принял душ. Она выложила для него пиджак, рубашку, галстук и отглаженные брюки. Надела вечернее платье и расстегнула молнию на чехле с норковой шубой.

На улице шел снег. Выезд из гаража машине Эйлин перекрывал стоящий перед домом «каприс». Эд шагнул к дверце со стороны водителя. Эйлин схватила его за руку.

— Коннелл, у тебя ключ от машины с собой?

— Ну да.

— Ты поведешь. Мы с папой устали.

Эду ни в коем случае нельзя садиться за руль в такую погоду. У нее и при идеальных условиях чуть сердечный приступ не случался, когда он вел машину. Однажды, выезжая задним ходом на дорогу, он задел каменную стену и своротил зеркальце, да еще во всю длину машины осталась уродливая полоса ободранной краски. В другой раз чуть не задавил старушку на переходе возле церкви — Эйлин в последнюю секунду закричала и вцепилась в него изо всех сил. Она все пыталась придумать, как бы потактичней забрать у него машину. Ужасно не хотелось, чтобы Эд именно от нее узнал, что эта часть его жизни закончилась. Невозможно просто спрятать его ключи или вовсе продать машину, однако и позволять ему водить опасно. Он может кого-нибудь насмерть угробить или сам разбиться. Что-то придется делать, и притом в ближайшее время.

Коннелл сел на водительское место, Эд рядом с ним, Эйлин — на заднее сиденье. Эд так долго возился с ремнем безопасности, что Коннелл, потеряв терпение, сам его пристегнул. Потом обернулся к матери:

— Куда едем?

— Удиви нас. Отвези куда-нибудь, где сам любишь бывать.

— Где я люблю, там тебе не понравится. Разные закусочные, пиццерия «Уно»... Один раз я был в «Хард-рок-кафе». Еще «У Эда Дебевика». Ты бы точно не оценила!

— Ладно, поезжай вперед, а я тебе скажу, где повернуть.

Она и не знала, что снег идет так густо. И гололед в придачу. Коннелл вел очень осторожно, вцепившись в руль обеими руками. Один раз машину занесло, он проехал юзом и остановился почти вплотную к живой изгороди, растущей вдоль каменной стены.

— Давайте лучше не рисковать, — попросил Коннелл. — Рестораны и около дома есть — «Тэп-Хаус», «Таверна»...

— Ничего, ничего, едем дальше.

— «Чахлый Дик» еще...

— Мы едем в центр, — твердо ответила Эйлин.

— Пристегнись, пожалуйста.

Эйлин поймала взгляд Коннелла в зеркальце заднего вида:

— На дорогу смотри!

Когда Коннелл отвернулся, она застегнула ремень.

Проехав еще квартал черепашьим шагом, Коннелл снова потерял управление. Машина заскользила по льду и впечаталась в припаркованный у обочины «БМВ».

Ремень безопасности врезался в ребра. Эйлин расстегнула пряжку. Выброс адреналина подействовал как хороший разряд тока.

— Все целы?

Эда основательно тряхнуло, однако он не был ранен. И Коннелл тоже. И сама Эйлин — ни царапинки.

Выбравшись наружу, она увидела, что заднюю часть «БМВ» смяло в лепешку, так же как и нос «каприса».

— Жопа, жопа, жопа! — повторял Коннелл.

— Прекрати выражаться! — одернула Эйлин и тут же сказала: — Ох ты, черт! Действительно, жопа.

Она осторожно обошла вокруг машины. Крыло с пассажирской стороны вдавило внутрь. Рама погнулась в месте стыка с дверцей. Эд, весь дрожа, пытался нашарить ручку.

— Вот не надо было мне садиться за руль, — вздохнул Коннелл.

— Эд! — крикнула Эйлин, качая головой, чтобы он понял. — Она не откроется! Коннелл, как ты думаешь, ехать еще можно?

— Вряд ли, — отозвался Коннелл. — Помяло здорово.

Правое переднее колесо скособочилось — машина словно припала на одно колено. Коннелл почесал за ухом: