Обратная сторона войны Сладков Александр
– Я беспрепятственно отхожу, оставляю часть оружия, вы передаете мне деньги.
– По рукам!
Если так было, то я бьюсь об заклад: Стрелков не взял себе ни копейки, он отдал все Революции. Это его суть. А договоренности… Да мы всегда договаривались. К примеру, в первую чеченскую, села Автуры и Шали были договорными: ни мы в них не входили, ни боевики. А в Афгане? Мне Франс Клинцевич и Борис Громов рассказывали, тоже был процесс. Но что, на мой взгляд, произошло в Донбассе? Стрелков решил поменять Славянск на Донецк. Он пришел с маленькой группой, а покинул город с четырехтысячным отрядом, с захваченной боевой техникой. Но ушел, сдав украинским войскам несколько донецких городов, кому это могло понравиться? По мнению «кого-то», Стрелков мог взять Донецк. А как? Там свои парни есть. Все его бойцы разошлись по отрядам, из которых когда-то отпрашивались в Славянск на войну. И остался Стрелков один. И его вежливо попросили уйти. Как сказал мне тогда Захарченко: «Если бы мне надо было высказать ему все в глаза, мне бы пришлось в конце его пристрелить». А потом Захар стал лидером. Его отличие ото всех? Он сам лично идет вперед, как Македонский или Раевский, да много кто. Впереди отрядов. А на войне это значит ВСЕ! Он – лидер.
И вот теперь здесь, под Дебальцевом, я встречаю его на крыльце Штаба. Он, как и все, в форме, экипировке и при оружии. Под курткой виднеется десантный тельник. Захар служил в украинских ВДВ. Руки в штурмовых перчатках с пластмассовыми шипами на костяшках. Не зная, как правильно к нему обращаться, я гаркнул:
– Здравия желаю!
Он выставляет мне навстречу кулак. Я по нему несильно ударяю своим. Так мы здороваемся. В последнее время Захарченко упрекают за частое пребывание на передовой – лидер Республики, мол, не должен так рисковать. Но он и сейчас, похоже, со всеми пойдет на штурм. Сколько эта война родила вот таких «Чапаевых», «Котовских» и «Сталиных»? Да, как и всякая гражданская – десятки. Здесь есть еще Мозговой – полевой командир из Луганска, бывший артист-танцор, есть еще комбат Гиви – бывший рабочий из Иловайска, есть Моторола, еще год назад работавший резчиком камня у себя на Кубани. Но главный из них пока – Захар, Александр Захарченко. Правда, сегодня – война, и никто не загадывает, что будет дальше. Пока что через час – штурм Дебальцева.
Отряды строятся, каждый отдельно. Командиры в течение секунд ставят задачу. Погрузка в машины. Мы трясемся вдоль железнодорожного полотна с развороченными товарными вагонами. В их железных бортах видны гигантские вмятины от попавших снарядов. Это и есть линия фронта. Отчаянно скрипя и гремя, наша «избушка на курьих ножках» переваливает через рельсы. Все, мы в Дебальцевском котле. Теперь Тот, который на небесах, определит, кто кого.
Город черных подсолнухов
Знаете, а ведь это искусство – уметь перед атакой ввести свой отряд в боевое состояние. В обычной жизни командир тратит месяцы, чтоб достичь моментального и беспрекословного подчинения. Сотнями лет существует система, которую у нас едва не разрушили. Когда к руководству Минобороны в России пришла команда господина Сердюкова, то главой Департамента военного образования назначили женщину. На должность генерал-лейтенанта. Она эпатировала Генштаб уже тем, что всюду таскала с собой маленькую собачку, мопсика, которого не выпускала из рук даже на совещаниях. Это она, приехав как-то в военное училище, в штабе увидела Первый пост, где часовой охранял Знамя, и грозно спросила:
– Что это?
– А это наше Знамя. Лучшие курсанты стоят в карауле и охраняют его.
И тут она выпалила фразу, которую потом из уст в уста разносили по всем Вооруженным силам России.
– Так… Флажок в музей, мальчика на занятия.
Естественно, никто и не думал этот бред выполнять. Она шла дальше. Заметив курсантов, марширующих на плацу, она вновь удивилась:
– А это что?!
– Строевая подготовка.
– О как! Прекратить! Пускай вместо этого в фитнес-клуб ходят!
Ну да, в лосинах и с накрашенными губами! И ведь не объяснишь этой несчастной женщине, что Знамя – святыня, которую всегда берут в бой, и утратившая его часть подлежит немедленному расформированию. Не объяснишь, что строевая подготовка – не что иное, как психолингвистическое воздействие. Подчиненные привыкают к голосу командира, приучаясь моментально выполнять посылаемые им сигналы. А командир потом командует: «К бою!!!» И айда воевать!
Кстати, хотите одну из версий способности наций к военной службе? Мне один из ученых-лингвистов ее преподнес. Язык! Вот у немцев, одних из лучших солдат на Земле, язык изначально военный. Каждое слово резкое, как команда: «Ауф!» – встать, «Файер!» – огонь. Да, на немецком языке не так-то просто петь, но воевать, используя его, проще простого. Вы спросите про Россию? Отвечу коротко – мат. В крайних ситуациях командиры переходят на короткую, отрывистую нецензурщину, где каждое слово имеет миллион интонаций, и бойцы их чувствуют, понимают. Но, естественно, не только в этом есть способность к победам.
Это маленькое отступление. А мы в Дебальцево. Впереди, как говорят, до восьми тысяч украинских бойцов. Окопались, сидят, давно ждут. Ополченцев не блее тысячи, во всяком случае, тех, которых я видел сам. Да какая тысяча… Человек пятьсот. Но чтоб штурмовать укрепрайон, по законам войны, нужно иметь силы, в пять раз превосходящие силы противника. И к тому же в котле не дети. Там регулярная армия Украины. Там поляки, доказавшие, что умеют воевать, еще летом, под Карловкой и в районе Песок. Там наемники из Америки. Хотя… Американцы – воины никудышные. Боятся контактного боя. Талибы в Афганистане над ними посмеиваются. Ракеты, бомбы – этого добра они вам насыплют, пожалуйста. А вот постреляться с пяти метров, с десяти – кишка тонка. Не та генетика. При чем здесь она, спросите вы? Да при том, что нации только внешне друг на друга похожи. Руки-ноги-голова. На самом деле внутри каждого человека сидит или финансист, или воин или спортсмен, кто угодно. Короче, мы воины, американцы – нет.
Да, забыл сказать. К началу штурма наш отряд опоздал. Сначала «Пятнашка» помчалась в Дебальцево с другой стороны, в лоб, или, как говорят, внаглую, прям по шоссе. Кто такую задачу поставил – неизвестно. Все было похоже на отвлекающий удар, на разведку боем. И мы почти доехали, но виадук, большой мост, перед городом оказался завален песком. Быстро развернулись и помчались обратно. Колонна джипов, микроавтобусов и легковых. По пути у одной «Газели» пробили баллон. Остановились на открытом месте, ощетинились. Одни возились, меняли колесо, другие рассматривали в бинокли ближайшую вышку с жовто-блокитным флагом. Она стояла метрах в трехстах от нас. Воздух сотрясали хлопки «Ураганов». Кто и куда стреляет – непонятно. Повернули, объехали Дебальцево с правого фланга. Перед железнодорожными рельсами, узнавая дорогу, остановились. В небольшой котловине я увидел несколько медицинских «уазиков» с красным крестом. У костра грелись врачи.
– Потери есть?
– Уже пятерых привезли. Переправили. Осколочные ранения. Пулевых пока нет.
Ясно. Значит, атакующие пока к главным позициям близко не подобрались.
– А так, у нас в Чернухино много полегло. До половины состава рот.
– Ничего, взяли же.
– Взяли…
Вот вам и еще один фактор, выявляющий потенциального победителя. Есть такая штука – болевой порог. Объясню. В армии США, в бою, достаточно зафиксировать пять процентов потерь, чтоб командир имел право повернуть назад. У русских – сорок процентов, да и при больших потерях частенько не отступают. Но там-то, в Дебальцево, сидят такие же русские, такие же украинцы. А иностранцы… Тем деваться некуда, те будут биться до конца.
Мы выгружаемся на поле с неубранными подсолнухами. Какой-то мрачный символ. Однажды мне ветеран войны рассказывал, как его, юного морпеха, заставляли штурмовать деревню в сорок первом, под Москвой. Их вот так же выгрузили на окраине. Заставили всех снять не нужные в атаке бушлаты и аккуратно сложить на снегу.
А потом мат, долгий бег по покрытому настом снегу, стрельба, стоны раненых… Деревню у фашистов отбили. А когда морские пехотинцы, разобрав бушлаты, уходили, позади оставалось белое поле, покрытое сотнями черных гнезд. Их было ровно столько, сколько потеряли ранеными и убитыми.
И вот теперь здесь, под Дебальцевом, из припорошенной снегом земли торчат серые стебли подсолнухов, с черными, поникшими, как у висельников, головами. Это символы наших предстоящих потерь.
Города называют по-разному. Москва – Белый город, или там Питер – город-музей. Для меня Дебальцево – это город-призрак, город-смерть… Город черных подсолнухов.
Черные подсолнухи – символ Дебальцева
Есть места, очень близкие к фронту. Туда привозят окровавленных раненых и спрятанных в черных мешках погибших. Там, в штабах на картах рисуют свои стрелки командующие, где разгружают и загружают снаряды. И кто побывал этих местах, наверное, могут сказать: я был на войне. Эх, ребята… Фронт и война – разные вещи. Война там, где в тебя стреляют, там, где наверняка могут убить. Там, где ты забываешь обо всех проблемах, о глобальных вещах, о нюансах. Главное, дожить до вечера, там посмотрим.
Бойцы ссыпаются из «Уралов» прямо в подсолнухи. У каждого на рукавах белые повязки, а на груди или в погонах гвардейские ленточки. Все тот же знак, определяющий, кто свой, кто чужой. А еще у всех эмблема: флаг Абхазии, соединенный с флагом ДНР, и с надписью поперек: «Пятнашка».
А там, в котле, их ждут такие же военные, в таких же «горках», с таким же оружием, говорящие на том же языке. Только у тех на рукавах желто-голубые повязки, а на шевронах – трезубцы или похожие на свастику пауки. Маленькие такие детали, позволяющие убивать друг друга.
Начинается обычная предбоевая суета. Прямо на снег кучами наваливают зеленые тубусы гранатометов «Муха», ящики с патронными цинками. Пулеметчики оборачивают себя патронными лентами. Все подпрыгивают, проверяя, хорошо ли подогнаны рюкзаки и разгрузки.
– Эй! У кого гранат нету?!
О, да это карманная артиллерия! «РГК-3», кумулятивные гранаты, им лет шестьдесят, не меньше. Бойцы вскрывают некрашеные деревянные ящики, шурша вощеной бумагой, вытягивают на свет салатовые цилиндры.
– А как ими пользоваться-то?
– Увидишь танк и кидай! У нее в полете такой парашютик из ручки выскакивает, старайся, чтобы она навесиком прямо на броню попала.
– И что?
– Да ничего! Экипажу каюк, вот что!
Посреди этого броуновского движения я обратил внимание на пулеметчика с позывным «Крым». Молодой совсем, даже щетина не растет. Очки, как у ботаника. Ему бы учиться где-нибудь в университете. А он сбежал на войну. Из родного Симферополя.
«Крым» стоит спокойно, не выражая эмоций, смотрит в одну точку, чуть выставив вперед подбородок. Понятное дело, настраивается, это же первый его поход.
Все оглядываются по сторонам, где-то в километре ухают «Грады». Экипированный плотный мужчина в годах подгоняет:
– Быстрее! Идет прорыв!
Ого, прорыв… Это в какую сторону, интересно, не в нашу ли?
«Пятнашка» заводит себя перед боем
– Давай бегом, басмачи!!!
Я аккуратно интересуюсь:
– Народу хватает?
Он отвечает спокойно, словно речь о кворуме на профсоюзном собрании:
– Да, хватает.
И тут же кричит остальным:
– Давайте быстрее, прорыв идет!!! «Мух» возьмите побольше!
– А кто куда прорывается?
– Да тикают они.
«Пятнашка» карабкается на подскочившие БМП. Молодой ополченец с рыжей бородой вводит себя и других в боевой раж. Он кричит, словно футбольный фанат:
– Кто лучший?!
Все хором:
– «Пятнашка»!!!
– Кто самый сильный?!
– «Пятнашка»!!!
– Порвем всех!
Вьюжит метель. Впереди, на заснеженных дебальцевских улицах, мелькают фигурки, перебегающие вдоль стен с оружием наперевес. Сквозь белую завесу на перекрестках крутится броня. Все, штурм начался.
Вот тебе и котел…
Я уже знаю, как берут города. Видел. Или даже участвовал. Какая разница, кто я – солдат или репортер. Если что, и того, и другого завернут в одинаковый черный мешок и отправят «на дембель».
Иногда города берут молниеносно, рывком. Как это было в Чечне: Аргун, Урус-Мартан, Гудермес. Быстрый пробег по улицам, закрепление в «свечках», ну то есть в высотных зданиях, подход техники, установление флага, и все, конец. Иногда бои в городах идут месяцами, как в Грозном. Тогда это схватки на этажах, сгоревшие во дворах танки, море крови и тысячи раненых.
Бои за Дебальцево продолжались три дня. Обычные русские солдаты шли по обычному провинциальному городку, каких сотни разбросано по Украине и по России. Они шли через дворы и скверы, пересекая площадь. Иногда растягиваясь в колонну, иногда, услышав выстрелы, инстинктивно скучиваясь и приседая. Стоящие в центре многоэтажки зияли пустыми проемами в обгоревших стенах. Колонны постепенно «жирнели», атакующих прибывало все больше и больше. Танкисты то и дело останавливали свои «коробочки» и наяривали из пушек и пулеметов, выкидывая из люков пустые гильзы назад, на дорогу, прямо на головы прячущихся за броней ополченцев. Люди и броня упорно, как гигантская зеленая гусеница, ползли вперед, нет-нет перекидываясь словами.
– Что-то их мало…
– Да, говорят, в больнице сидят, в железнодорожной…
– Ну что, все пять тысяч в больнице?
– Да хрен их знает!
Ни шума, ни крика, ни понуканий. Стрельба впереди? Остановились, поводили жалом, постреляли. Пощелкали автоматами, бухнули из гранатомета.
Тут же друг друга обучают обращаться с «Мухой».
– Смотри, вот здесь открывается ручка, взводится прицел…
– Там инструкция есть.
– Да, и предупреждай, чтоб сзади никто не стоял, а то своих поубиваешь реактивной струей. Вот так. Профессионалы… Из «Мухи» засадили. Стихло? Опять вперед.
– Так, ребята! Стой! Отходим!
– Куда?!
– Не торопитесь, сейчас по ним арта навернет!
– Это дело…
Артиллерия делает здесь основную работу. Вот только наводит ее кто? Я еще не видел ни одного корректировщика, надеюсь, я смогу отличить его от простого бойца. У него и карта в руках, и прибор разведки, и командир его от себя никуда не отпускает. А тут… Все равны. В общем, пушкари работают по своему, только им известному плану. Нам остается только прислушиваться к канонаде и прикидывать, в нашу сторону бьют или наоборот. Но в основном бьют куда-то по окраинам.
Штурм Дебальцева
И штурмовые группы шагают как-то самостоятельно. Каждая своим маршрутом. Как пламя через бикфордов шнур, по цепочке течет информация. Репликами.
– Говорят, вон соседей прижали. Уже полгруппы легло.
– Где?!
– Да хрен его знает где!
«Пятнашка» должна была добраться до центра Дебальцева и закрепиться. Но с размаху дошли до противоположной окраины, расстреляв все боеприпасы, вернулись туда, куда нужно. Заночевали в развалинах. Бил «Град», и где-то совсем рядом фырчали танки.
На третьи сутки брали больницу. Ополченцы обсыпали ее просторную территорию обильно, как муравьи. Стягивая окружение, просочились внутрь. Больница была пуста. Местные жители, которых нашли в подвалах, пояснили:
– А украинские военные уехали. На броневиках. Еще в шесть утра.
Вот так. Уехали. Немногочисленные пленные, которых вылавливали по городу, перепугано лепетали:
– А? Кто? Я? Сто двадцать восьмая бригада.
– Шо? Та! Сто двадцать восьмая.
Их кормили, раненых перевязывали. Никто никого не бил. Только подкалывали.
– Ага… Молодцы. Ну что, герои, Украине слава?
Пленные угрюмо молчали. Все смертельно устали. И вместе грелись у костра.
Кое-где по улицам зеленели брошенные украинскими военными БТРы, БМП и грузовики. Бойцы Абхаза проворно выводили на них краской: «Пятнашка». Все, трофей. Занято. Другие пускай ищут в другом месте.
Техника, отбитая у Вооруженных сил Украины
А потом открылись целые залежи всякого добра. За городом, в украинских опорных пунктах. Вот уж побросали так побросали. Зеленые снарядные ящики. Разбитые в щепки, разбросанные по позициям, и целые – штабелями, с аккуратно уложенными боеприпасами. Странновато… Украинские офицеры звонили из котла своим начальникам, что им не хватает боеприпасов. А тут их столько, что за день не посчитаешь. Танковые и артиллерийские, мины стодвадцати– и восьмидесятидвухмиллиметровые. Тонны. Можно было еще воевать. Хотя в окружении не особо-то повоюешь. Тут и там на земле валяются «бидоны» от «Ураганов». Им тоже давали здесь прикурить.
Мы бродим по раскисшей грязи вслед за ополченцем Юрой с позывным «Амур».
– Они здесь окапывались все лето. Делали укрепрайон. Но вообще набросано все. В нормальной армии так не делается.
«Амур» экипирован как настоящий «рэкс»: «горка», разгрузка, кинжал, тучкой торчащий из нагрудных ножен, шлем в чехле с натянутыми на него очками, раскрашенный в камуфляж автомат, на руках штурмовые перчатки. Еще год назад он работал барменом в одном заведении в Подмосковье. А потом сказал хозяину тихо и без эмоций:
– Поехал я.
– Куда?
– Воевать.
А здесь мы случайно разговорились и выяснили, что жили-то в одном городке. Я помню, хозяин заведения, мой приятель, говорил мне о нем:
– Представляешь, говорит: «Поехал». Я только руками развел.
«Амур» не торопясь осматривает доставшееся «Пятнашке» богатство, иногда флегматично обращаясь к противнику:
– Спасибо тебе, сто двадцать восьмая бригада. Приносите еще… А лучше бегите отсюда, пока мы вас всех не поубивали.
В рассредоточенных капонирах застыли мощные КРАЗы, «Уралы». Обсыпанные гильзами и пустыми снарядными ящиками гаубицы, развернутые в сторону Горловки. Видать, отсюда они били по несчастному городу. На щите одной написано «Катенька», на другой «Виктория». На позициях стоят закопченные армейские котелки, вскрытые банки с помидорами, огурцами и соленым салом.
Док берет банку, вертит ее в руках и вдруг, отвинтив крышку, делает глоток. Я успеваю только открыть рот.
– Варенье.
– Ну ты даешь, дядя!
Док со смаком жует губами, потом картинно выставляет на меня глаза.
– А что – смородина.
«Амур» брезгливо сбрасывает в кучу обгоревшие автоматы. Одни железки.
У обвешанного грязными солдатскими одеялами шалаша зацепленные за ветки висят четки с овальными иконками и прямоугольными крестами. Док пытается прочесть надпись вокруг образка.
– По латыни… Католические.
– Да какая разница.
– Поляки, наверное, здесь были, наемники.
Тут и там зияют норы-землянки. Яркими пятнами, как осенними листьями, выделяются на грязи разбросанные аляповатые сине-розово-желтые шевроны 128-й бригады. Надо же, «Туркестанско-закарпатская», из Мукачево, Западная Украина.
Дальше идут ящики с патронными цинками. Их сотни. Целеньких. Оторванная башня в кустах, рядом танковый корпус, а рядом целый танк, сгоревшие КРАЗы, разбитый пулемет ДШК. А потом снова море разбитых ящиков с невыпущенными минами и снарядами вперемешку с землей. И снова целая тара с аккуратно уложенными и обернутыми в вощеную бумагу боеприпасами. Разгром. А где же люди? Тысячи людей?
Ушли. Вот тебе и котел. Все-таки много здесь непонятного. И не скоро мы все узнаем.
Ейск
На базе мы шутим. Я:
– Если что со мной будет, каску и бронежилет – сыну. А еще часы и ботинки.
Уклеин:
– Хватит дурачиться!
– Я не дурачусь. Володе завещаю спальник и книгу. Тебе рюкзак.
– Ну, это другое дело. Если со мной что случится, фотоаппарат твой.
– Рыба, а ты мне трубку свою отдашь и стаканчик раскладной.
Рыбаков печально смотрит на меня и соглашается.
На войне нам работается хорошо. Кто-то сейчас, наверное, думает – товарищ рехнулся. На войне же кровь, грязь, убить могут. Да, могут. И грязь есть. А в криминальной хронике, что, ее нет? Когда на экране «Дорожного патруля» менты человеческие кишки километрами на дубинки наматывают. И что? Наматывают. А вы знаете, какие у нас программы на ТВ самые рейтинговые? Так вот и есть те самые, криминальные. Это не мы, журналисты, выдумываем, это вы за них голосуете, жмете кнопочки на своих пультах.
У нас все не так. Война – это люди. Думаете, великий Толстой писал «Войну и мир» – это когда стреляют и не стреляют? Нет, «мир» – это люди, народ. Вот и мы прежде всего снимаем не боевые действия, а народ, ищем людей, персонажей. Удается найти – все, полдела сделано. Потому что человек на войне – это пучок энергии. Его только тронь, из него эмоции будут бить фонтанами, как кровь из перебитой артерии. А эмоции – это и есть телевидение.
Вот и мы нашли своего человека, хоть он на героя совсем не похож. Позывной Ейск. Невысок, бородат. На вид лет тридцать пять – тридцать. Не сказать, что поджар, просто худ. Но задирист и говорлив. Желание общаться для нас на первых порах на первом месте стоит. Ейск сразу ткнул мне пальцем в грудь.
– А ты знаешь, где я взял свой автомат? Знаешь, как я его зову? Артем! А знаешь почему? Да потому что…
Заметив, что мы болтаем, ополченцы смеялись и хлопали меня по плечу.
– О! Да ты круто попал! Он тебе сейчас плотно на уши присядет!
Да, Ейск любит поговорить… К примеру, он рассказал мне, что служил спецназе, что сидел в тюрьме и что был в плену. В принципе, уже после такого набора откровений можно пожать плечами и отойти. Явно свистит, «дает крутого». На удивление, все оказалось правдой, и на вечернем совещании мы решили, по возможности, за Ейском понаблюдать. И тут все вместе рванули в Дебальцево.
Презирая комфорт, Ейск все время катался в кузове небольшого джипа, под тентом. На терриконе, куда мы приехали перед штурмом, он выпрыгнул наружу, покрытый инеем, словно сказочный герой. Попрыгал, постучал прикладом автомата о мерзлый асфальт, отряхнул бороду, протер очки и по-солдатски сострил, пробормотав голосом старичка-боровичка:
– Всех убить, все отнять!
Окружающие засмеялись.
– Ейск, а почему все-таки автомат – Артем?
– Да потому что я его в бою взял, он трофейный. Я его нарочно переименовал, чтоб он наш был.
– Ааа…
– Вот тебе и А!
Вообще-то, в миру Ейска зовут Лешей. Он – Леша Титов, из Ейска. Дома у него вторая жена, двое детей. Он действительно в свое время служил в спецназе, в двадцать второй бригаде, что стоит под Ростовом, воевал в Чечне. И он действительно был судим. Ударил человека. Не по злобе, просто тот вел себя, мягко говоря, не очень корректно. Оказался тот человек сотрудником прокуратуры. Без вариантов – восемь лет. Пришел, женился вновь. Жил у себя в поселочке, пока не началась вот эта война. Собрал вещи, перешел границу и оказался в «Пятнашке». Жена отпускать не хотела, да разве мужика удержишь, коль он сам все решил. Потом снова появился дома, всего на пару дней. Весь избитый, в ссадинах, синяках. Признался близким: был в плену, в аэропорту, почти сутки, бежал. Ейск тогда собрал дома гуманитарную помощь, приобрел кое-какие вещи и снова уехал в Донецк.
На терриконе я, стараясь не привлекать внимания, подкрался к Ейску и толкнул в бок:
– Лех, глоток есть?
– Сань, всегда есть.
– Вот тебе и сухой закон…
– Ну мы же не афишируем!
– Дай-ка.
Я глотаю, высасывая водку через бутылочный рассекатель. Ейск прикладывается после меня, кивает на пузырь:
– Может, допьем?
– Леш, не, не надо, мало ли что там будет.
– Где?
– В Дебальцеве.
– Что-что, воевать пойдем.
Борода у Ейска какая-то необычная, как у витязей Александра Невского из фильма «Ледовое побоище». Она черная, плотная и торчит от подбородка не вниз, а параллельно земле, вперед. Экипировка богатая. Шлем модный, в американском чехле, очки противоосколочные, и, самое главное, вечно прикрепленная к шлему портативная видеокамера GoPro. Нам тоже такие дают, и мы крепим их черт-те где, чтоб картинка была побогаче. И на стволы пушек, и на грудь атакующих бойцов, и на башни танков, да куда угодно. У нас здесь и свой «вертолетчик» есть – Саня Пушин. Я ему как-то говорю:
– Саня, а твой композитор (корреспондент) где?
– А я один. Летаю.
– Анаша? Куришь?
– С ума сошел? Я «вертолетчик»!
Оказалось, Саня Пушин – оператор беспилотного летательного аппарата.
Он запускает своего «змея» над развалинами и делает нетривиальные кадры – словно плывет над разбитыми селами и городскими кварталами. Картинка получается страшная. Сразу виден масштаб разрушений, масштаб горя, если хотите.
Так вот о Леше Титове, о Ейске то бишь. Когда уже рванули в Дебальцево, едва забравшись в кузов «Урала», под тент, он вскинул кулак и вдруг выдал лозунг:
«С нами Честь! Достоинство! Ну и автомат Калашникова». Он не выкрикнул это, а тихо так протараторил, скороговоркой, легонько стукнув в конце прикладом «Артема» о пол кузова грузовика.
Настоящий герой для репортера – это подарок. Он, как дорогое вино, – чем дольше выдерживаешь его, то есть чем дольше снимаешь, тем он ценнее. И как персонаж, и как человек. И даже как друг, такое у нас часто бывает, когда мимолетное знакомство на фронте перерастает в дружбу. И тогда общение подпитывается уже не общими воспоминаниями о пережитом, а новыми эмоциями, уже в мирной жизни. Иногда этого не происходит. По разным причинам.
Ейск погиб семнадцатого февраля пятнадцатого года. В Дебальцеве. Чук встретил меня и, шумно выдохнув сигаретный дым, сообщил:
– У нас один «двухсотый».
– Погибший?
– Да. Ейск.
Я не стал переспрашивать. Пошел, посидел на лавочке. Зашел в нашу берлогу, сказал ребятам. Погрустили, посетовали на невезуху, перемирие все-таки на носу. Все как-то обыденно, по-бытовому.
Ейск перед штурмом Дебальцева
Утром я пытался узнать по поводу Ейска. Привезут его на базу или нет.
Говорят, привезут. Как он будет выглядеть? Как его поменяет смерть? Да как выглядит убитый человек… Помню прапорщика Мельникова, которого вынесли из боя в Чечне. Из населенного пункта Бамут. Его вынесли, а он умер. У прапорщика была русая борода и разбитая осколком русая голова. Санинструктор сложил ему на груди руки и связал белой веревочкой, скрученной из бинта. А потом такой же веревочкой подвязал челюсть. И мне показалось тогда все это таким унизительным… Был боец, еще минуты назад. Мощный, здоровый парень. Нес пулемет, боекомплект, стрелял, воевал, командовал. А тут эта нелепая повязка под челюстью, с бантиком на голове.
Я опять пошел к Чуку:
– Ейска везут?
– Да его никак найти не могут.
– Так его что, потеряли? Может, он и живой вовсе?
– Нет, точно, при мне. В дверном проеме его. Встал в полный рост, и все. Пуля прямо в сердце, бронежилет пробила.
– А как же его потеряли?
– Да морги битком набиты. И свои лежат, и чужие… Вон Дэна четыре месяца искали, только нашли. Можете пойти посмотреть, его в штабе к отправке готовят.
В штабе стоял гроб. Один в один как настоящий, только из серого оцинкованного железа, широкий в голове и сужающийся к ногам. Его уже переложили в просторный фанерный ящик, осталось только забить сверху крышкой. Рядом суетился ополченец с оригинальной внешностью. Представьте: камуфляж, длинная русая борода, на затылке торчала волосяная косичка, пальцы его рук блестели перстнями, а в ухе болталась серьга. Необычно для бойца, правда? Завершал наряд краповый берет, который покоился на его голове, с советской звездой в листьях на тулье. Он кивнул на гроб:
– Дэн у нас был всего две недели. Пулеметом скосило. Долетел до земли уже мертвый. Следующий был Таран. Его сначала ранили, он хотел откатиться, не успел, снайпер добил. Его сразу нашли. Отвезли в Москву. А Дэн из Кемерово. На том месте, где он упал, штук шесть воронок было. Видать, взорвалось, отбросило сильно. И присыпало. Я его осматривал, располосовало совсем.
«Груз 200». Подготовка к отправке
Обойдя «груз 200» вокруг, он попросил:
– Помоги.
Мы накрыли ящик прямоугольной фанерной крышкой. Вместо обычных гвоздей ополченец крутил шурупы. Отвертка сидела в его руке как влитая. Я помогал ему, стараясь, чтоб крышка лежала ровно. Он негромко командовал:
– Подожди, тут перетянем.
– Да вроде нормально.
– Я столяр. Столько мебели переделал, я чувствую.
Ящик накрыли флагами «Пятнашки» и ДНР. Мы ушли. Ейска привезли через два дня в таком же ящике. А вечером их выставили на табуретках в темноте перед штабом. Все в кои-то веки построились. Абхаз, придерживая у пояса на весу раненую руку, вышел на середину:
– Обойдемся без громких речей. Скажем так, как оно есть.
Бойцы, с автоматами, висящими на «нерусских» тактических ремнях с прикладами на груди и стволами вниз, стояли в две длинных шеренги.
– По правую сторону наш брат Дэн, подойти к месту гибели которого мы не могли пять месяцев. Но мы это сделали. Он будет покоиться дома, в родной земле.
Все стояли и слушали, опустив головы.
Читать бесплатно другие книги:
