Обратная сторона войны Сладков Александр

Бассейн бодрит тело, джакузи унимает триммер, неприятно зудящий в моей черепной коробке. Выветривает мысль, которая сверлит мне мозг каждый вечер перед сном накануне выезда «на производство». Мысль, в общем-то, проста и банальна. Мягкая, скользкая, как медуза, бесформенная, образно не масштабная, но не имеющая границ. И постыдная для такого джигита, как я. «А вдруг завтра убьют?» Фигня какая-то, правда? Почему меня обязательно должны убить? Причем именно завтра? Но пакостная фантазия вторит воспалившемуся сознанию. Я представляю, как тело мое вдруг дергается от попавшей в него пули. Потом еще раз дергается, еще! Я почти вижу, как эти маленькие снаряды проделывают круглые скважины в моих мышцах. Как крошат суставы и кости.

Можно, конечно, попытаться защитить сознание: взять да и махануть залпом «бортовой» вискаря, зажевав конфеткой. Алкоголь отгоняет страшные мысли, как святой крест злых духов. Но! Есть маленькое «но». Одним стаканчиком у меня порой не обходится. А утром я обязан быть свеженьким как огурчик! Слишком много зависит от физической формы, от моей способности двигаться и маневрировать. Да-да. Вот такая работа. А мне, господа, уже сорок семь годиков, я мальчик взрослый.

Заданная программа джакузи закончена, струи слабеют. Вода из ванной уходит, пена оседает на моем, чего уж таить, жирном теле. Через душ я отправляюсь на выход.

Лифт поднимает меня из фитнес-клуба на ставший родным четвертый этаж. Скрипя шлепанцами, шагаю по мягкой и толстой ковровой дорожке к четыреста восемнадцатому номеру. Приложив к электронному замку карточку, открываю дверь и окидываю взглядом свое временное пристанище. Обстановка шикарная. Огромная двуспальная кровать. По бокам массивные золоченые бра. Журнальный столик. Каждое утро после уборки на нем появляются бутылка свежей воды и овальная тарелка с восточными сладостями. Зная, что надо блюсти вес, я все равно как-то незаметно съедаю угощение в течение дня. Если, конечно, выпадает шанс остаться в гостинице. Еще в номере есть рабочий стол. Огромное зеркало, уютная ванная комната. В общем – шик!

При моей профессии не всякий раз существует возможность вот в таких условиях «кинуть кости». Или, говоря военным языком, забазироваться. Но вот тут существует нюанс. Обо всем этом комфорте, об этой роскоши, не должны знать «на Яме» – в штаб-квартире «Вестей». Не то чтобы это было большой тайной или важной для всех информацией. Нет.

Ну просто обнародовать ее нежелательно. Чтоб не дергать судьбу за усы. Все дело в том, что человека, уезжающего в Сирию, провожают не куда-нибудь, а на войну. Провожает начальство, провожают коллеги, провожает и бухгалтерия. А война – это что? Грязь, опасность, лишения. И не надо никого в этом разочаровывать. Узнают, увидят, и пойдут разговоры: «О! Вот тебе и война! Да они там кайфуют!» И никаких тебе сочувствующих взглядов в коридорах по приезде. Никаких уважительных характеристик, произнесенных начальством или коллегами вслух, что-то типа: «Ооо! А это наш самый смелый и самый отчаянный корреспондент!» А самое главное, не надо разочаровывать бухгалтерию. Корреспондентам-окопникам и деньги командировочные побыстрее дают, и с отчетами финансовыми не донимают. Как, мол, вы потратили то, что вам перед отъездом было выдано? Есть кое-какие бумажки, и ладно. Впрочем, надо сказать, для отправляющихся в «горячие точки» сотрудников денег на «Вестях» не жалеют. Нет, зарплата остается прежней. Но вот на переезд, перевод, оплату водителя, плюс непредвиденные расходы – пожалуйста! Сколько надо? Миллион? Берите! И траты такие далеко не напрасны. Деньги – важный элемент безопасности. Будешь скряжничать, выберешь себе вместо дорогого, но знающего все и вся фиксера какого-нибудь тупого, ленивого, но дешевого проводника. И глядишь – влип! Перепутает он дорогу, улицу или квартал – все, пиши пропало. Стоит заехать разок «не туда», «не к тем людям» – и привет! Вмиг голову отпилят под крики «Аллах акбар».

Я надеваю шорты, американскую майку с военной символикой «7,62» и выруливаю из номера. Вот вам штришок! Появляться в таком виде в Дагестане, Ингушетии, да и теперь уже в Кабардино-Балкарии нежелательно. Мусульманские республики! С голыми ногами выходить на люди – это харам! То есть запрет, в исламе. А в Сирии – что здесь, в Дамаске, что в Алеппо, что в Хомсе – пожалуйста! Какая разница, в чем ты ходишь, главное, веди себя прилично. Не ори, не приставай к дамам, не пали из свадебного лимузина, не танцуй, как дикий, лезгинку по ночам… Кстати, об отдыхе: рестораны здесь работают до утра. Не во всех продают спиртное, но уж пиво всегда найдете. Кухня всякая: арабская, французская, итальянская. Кухни США нет. Потому что ее, как таковой, вообще нет на свете. Большое сильное государство существует, но без своей кулинарии. Чудно как-то.

Что касается Сирии, это вообще одна из самых удивительных стран, в которых мне удалось бывать. К примеру, я некурящий. Но здесь курят везде. Правда, не так, скажем, как раньше дымили в тамбурах наших родных советских электричек и поездов. Здесь, у сирийцев, процесс табакокурения выглядит элегантно. Вот, обратите внимание! У стойки рецепции одетый в белые одежды достойный арабский мен – беседует с миловидной служащей «Дамы Роз». Шейх? А что, может быть. Время от времени он подносит ко рту сигарету с золоченым фильтром, зажатую в унизанных кольцами и перстнями пальцах. Смеясь собственному каламбуру, шейх выдувает струю густого дыма из-под пышных усов куда-то вверх. А ведь это не курилка, это фойе! Его собеседница не обращает на это внимания, она тоже смеется. Как будто кругом курорт, а не война. Да, кстати, это ж война…

Мы живем и работаем на территории, подконтрольной президенту страны Башару Асаду. Безопасно? Пожалуй. Решил прогуляться днем, ночью – без проблем! Захотел в интернет-кафе посидеть – воля ваша. И в отелях Wi-Fi пашет как миленький. Патрули вас проверкой не мучат. Наоборот, узнав, что из России, – жмут руки, улыбаются. И никогда не говорят: «Салам алейкум» (хотя я против такого приветствия никогда ничего не имел). Говорят: «Мархаба», то есть «здравствуй»! Но война рядом. Так рядом, что в двух словах не объяснить.

Об остальных особенностях этой страны расскажу потом. Надо успеть на завтрак. По пути погружу вас в нюансы взаимоотношений внутри съемочных групп. Слыхали вы что-либо о профессиональном эгоизме телевизионных корреспондентов? Нет? Сейчас разъясню. Представьте: тусовка встретившихся коллег (у меня вообще стойкое впечатление, что по всем войнам путешествуют одни и те же люди моей профессии). Сдят себе журналисты скопом за вискарем, пивком или водочкой где-нибудь в Грозном, Махачкале, Багдаде, Дамаске и т. д. Пьют и травят байки, естественно, о работе! «А помнишь, вот тогда сюжет кто-то снял! Это вообще бомба!» И тут кто-нибудь из корреспондентов скромно так покашливает: «Ха! Это ж я снимал!» Прям так и говорит: «Снимал»! Хотя обычно тяжелее микрофона с поролоновой бобышкой или, в крайнем случае, «удочки» – спецприспособления для приближения микрофона к говорящему – корреспондент в руках не держит. И то, используя все это в качестве опознавательных знаков, чтоб в толпе по башке не двинули во время освещения каких-нибудь уличных беспорядков. Чтоб сразу видно было, мол, журналист, а не зевака. Это порой спасает. Но! Я о другом. Да-да, корреспонденты частенько зарываются: «Я снял!» Но снимают картинку обычно операторы, а за работой камеры следят «звучки». Оператор Вадик Андреев, с которым я проработал в одной группе больше десяти лет, никогда на таких тусовках не скромничал. Если я пытался присвоить его операторскую славу, он тыкал мне под ребра своим большим мясистым пальцем и громко шипел: «Сашшшшша! Моя камера снимала!»

Вообще, отношения в некоторых съемочных группах безоблачными назвать можно лишь с натяжкой. А пробежала черная кошка между корреспондентами и операторами, как я считаю, лет двадцать назад. И этот казус случился у нас на «Вестях». Выдали всем новые удостоверения. А в них – бац! Деление!!! Корреспондентам и начальникам достались «ксивы» с красными полями. На каждой стояла надпись: «Творческий работник». Важные люди! Творцы! Вот на чьих плечах Компания держится! Операторам, вместе с бедолагами водителями, связистами, телефонистами не повезло. Достались им «аусвайсы» с синими полосами. И дискредитирующая надпись: «Технический персонал»! Вот уж обид было у вгиковских. Сначала просто пересуды пошли, а потом началась их легкая дискриминация. Вы, мол, там, а мы здесь! Старые работники понимали: все фигня это, условности. Без хороших операторов хорошего телевидения не существует. Но молодые творцы это разделение восприняли как закон!

Я и фиксер Назир

Иногда бывает тяжко смотреть: павлином впереди вышагивает «композитор» (так у нас «техперсонал» дразнит корреспондентов), а сзади тащатся оператор и «звучок». Пыхтят, обвешанные кофрами, штативами, камерами, как гималайские шерпы. Мне даже как-то сон был: выстраивают у нас перед входом длинную шеренгу желающих устроиться на телевидение операторов и видеоинженеров. И вместо дипломов смотрят зубы, бицепсы щупают, как рабов отбирают на невольничьем рынке. Тьфу ты, вот вспомнил!

Хотите сказать, что ваш покорный слуга сейчас должен взять да и заявить: «А я корреспондент не такой!» Ну напишу, не поверите же. И правильно сделаете. Хотя постойте. Я всегда в аэропорту, при выгрузке из машины аппаратуры предлагаю: «Парни, чего помочь?» Как правило, дают мне штатив. Я его фиксирую в положении «за спину», как гранатомет, и волоку. Привычно. Я в училище два года гранатометчиком был.

Замучил я вас всякой белибердой. Простите. Продолжим рассказ о сирийской войне. Вернее, о репортерском ее закулисье. Итак, центр Дамаска, гостиница «Дама Роз». Спускаюсь туда, где кормят. Ресторан. В центре большого зала огромная стойка салат-бара. Вокруг кабинки, столы, стулья. Я жду. Мои ребята, оператор Михаил Артюхин и «звучок» Алексей Ялдин, придут чуть позже. У нас ритуал. Тьфу ты! Протокол! Ритуал – это кое-что другое. Я занимаю столик, потом заруливают и они. Завтракаем. Еда простая. Хлеб арабский (тонкая пресная лепешка) или оригинальные печеные булочки. Свежие овощи на выбор, ветчина. Можно попросить пожарить омлет. Кофе, чай. Это классика. Из экзотики: хумус (гороховое пюре с лимонным соком, чесноком и паприкой). Ну и халва к чаю. Вкусная очень!

А вот и мои ребята. Каждому лет под тридцать. Оператор Михаил Артюхин, среднего роста, поджарый, гибкий, пластичный. Похож на профессионального танцора. Общительный, работоспособный. Своенравный, правда, но до границ. Берега не путает. Коллективное мнение – наш закон. И он этот закон не нарушает. Звукооператор Алексей Ялдин. Ростом где-то метр шестьдесят пять. Широкоплечий, с мощным торсом. Ноги массивные, раскачённые. Если его заковать в латы, надеть на голову шлем с перьями, Леха сошел бы за римского легионера. Легкая косолапость его не портит. Он долго играл в футбол за какую-то московскую команду, пока мениск не хрустнул. Теперь, если колено «выскакивает», Ялдин мучается, но терпит и не жалуется. Оба – профи. Снимать могут все и в любых условиях. Любыми камерами, хоть в небе, хоть под водой и под землей. Последнее, кстати, здесь, в Сирии, актуально. Об этом потом.

Итак, впереди у нас вполне рядовой рабочий день. И его надо прожить, протерпеть, пропыхтеть, пробегать. Чтоб потом, где-то после обеда, сняв с себя бронежилет и каску, выпив залпом литра два воды, с чувством выполненного долга вернуться в «Даму Роз». Час пролежать на кровати, унимая бьющееся в грудной клетке сердце, глядя, почти не моргая, в гостиничный потолок. Потом заставить себя встать, скрипя натруженными суставами, шаркая натертыми ступнями по паркету, дотянуть до душа и простоять под его теплыми струями еще минут тридцать, окончательно приходя в себя. А потом монтаж, наговор, перегон[1], и все такое прочее, необходимое для выхода репортажа в эфир. Затем ужин. Дурные мысли. Сон. Спортзал, джакузи, завтрак и далее «со всеми остановками».

Нагрузившись аппаратурой, спускаемся в холл. Ждем фиксера. И это тоже часть привычного для нас распорядка дня. Мы сваливаем свой скарб в кучу. Опускаем свои зады в шикарные кресла и замираем, как жабы в секунды опасности. В холле прохладно, комфортно. Но мы не расслаблены. Скорее сосредоточены. Как перед боем на ринге, как в детстве перед шагом в родную квартиру со школьным дневником, пухлым от свежих двоек, как в подрагивающем в облаках самолете с парашютом Д-6 за спиной, в ожидании сигнала к прыжку в никуда. Эххх… Как знакомо мне это чувство. Как-то в мае девяносто шестого, во время штурма чеченского села Бамут, я шагал от шамановского командного пункта в хозблок, перекусить. Там как раз устроили офицерскую полевую столовую. Бамут не могли взять уже полтора года. И внутренние войска пробовали, и ОМОН, и СОБР. Теперь на его подступах рубились десантники, пехота и спецназ ГРУ. Я и моя съемочная группа второй день наблюдали этот бой, постыдно «сидя на барабане», с командного пункта. Захотелось поесть, и, шагая в столовую, я увидел большую группу бойцов в набитых боеприпасами разгрузках и выцветших КЗСах – защитных костюмах, – лежащих в пыльной траве возле танков.

Я дежурно их поприветствовал, мне лениво ответили.

– Здорово ребята, куда собрались?

– На мясо.

Я встал как вкопанный. Даже в тех условиях, когда в ушах стоял шелест фольги, что вовсю полоскал ветер, фольги, в которую были завернуты трупы, лежащие на вертолетной площадке, ожидавшие своей последней эвакуации, трупы наших солдат, погибших в тот день в Бамуте, – даже в той ситуации ответ «на мясо» показался мне уж слишком зловещим. Я глупо переспросил:

– Куда?!

Солдат равнодушно кивнул в сторону села и лениво добавил:

– На штурм.

Я молча пошел дальше. Впрочем, с первой ложкой дымящейся рисовой каши с мясом недавний диалог быстро забылся. Вернее, скорее всего бы забылся. Если бы не посыльный:

– Собирайтесь!

– Куда?

– А вон там видите, у танков спецназ гуртуется? Вот с ними пойдете, Шаманов сказал.

Какая уж там еда, какое уж там настроение. «Мир через забрало смотрится чуть по-другому».

Эх… Были дела. И вот теперь, сидя в удобных креслах в фойе «Дамы Роз», ожидая фиксера, я в который раз испытываю подобное чувство. Ну не «на мясо», конечно, мы собираемся, но тем не менее, тем не менее…

Фиксер Назир частенько опаздывает. О, вот и он! Седой, поджарый, неизменно в свежей рубашке и легких парусиновых брюках и в охотничьей шляпе цвета хаки на голове. Да, и сигарета! Обязательно сигарета. То зажатая в губах, то дымящаяся меж пальцев. Бывший полковник-артиллерист, учился в Питере в Михайловской артакадемии, жена русская, две красавицы-дочки. Ему лет шестьдесят. Ироничен, тонок, аристократичен. Назир мне достался, если так можно сказать, по наследству, от Жени Поддубного. Женя – это наш корреспондент, профессор анатомии сирийского конфликта. Он почти живет в Сирии и часто помогает мне своими советами. Но с нашим фиксером я был знаком и раньше, заочно. Мне его рекомендовала королева сирийского репортажа Настя Попова. Да-да, именно королева. Сколько времени она провела здесь на передовой! И не просто снимала собственные перебежки и стрельбу в пыльную даль. Это были шедевры! Рассказы о жизни людей на войне. На ее репортажи ссылался российский МИД, доказывая правоту московской позиции по Сирии, боевики ее приговорили к смерти, а Кремль наградил медалью «За отвагу». Даже музей Анастасии Поповой организован где-то на Западе. И вот она-то мне и сказала: «Лучше Назира в Сирии тебе не найти». И это оказалось правдой.

Вообще, тема переводчиков, проводников, она особая. Стоит остановиться на ней чуть поподробней. Взять хотя бы наше недавнее путешествие в Кандагар. Прилетев в Кабул, я никак не мог найти толмача. Никто из афганцев не хотел лететь на юг страны. Там вообще небезопасно, к тому же талибы попытались штурмом взять миссию ООН в центре города. И вот, о чудо, нашелся наконец камикадзе из местных. Муса. Двести долларов в день (гонорар короля или королевы). Молодой, приземистый, широколицый, без усов и бороды, в белой мусульманской вязаной шапочке. Был он внимателен и даже услужлив. Неотрывно следил за моим лицом, словно пытался внять не только звуковой информации, но и прочитать кое-что по моему взгляду, по моей мимике. Переводил он через пень-колоду, но выбирать было не из чего. Полетели и натерпелись. Интервьюируемый, к примеру, говорил минуту-две, Муса сужал перевод до пары фраз. И хоть ты лопни! А когда в последний день я (идиот) выдал ему зарплату чуть раньше времени, Муса обнаглел. Он вообще перестал переводить. Просто говорил: «Да» или «Нет». И сколько я его ни просил, ни умолял, ни ругался, толмач стоял на своем, как ишак на горной тропе! Кошмар. По возвращении в Кабул мы поменяли его на интерпретера Борю. Сам рыжий, в очках, без усов и бороды, с внешностью вполне европейской, новый толмач был одет в афганский шальвар-камиз. То есть в длиннющую рубашку и в широченные порты с калошами. Боря был наполовину пуштун, наполовину украинец. Жил то в Кабуле, то во Львове. Русского он не знал, а переводил сразу на мову. И я, вспоминая свой опыт службы на Западной Украине, уже преобразовывал все им сказанное в русскую речь. Прелесть! А другой мой афганский переводчик, молодой парень Ашмат, вообще выучил русский язык «по телевизору». Я с ним сотрудничал в девяносто восьмом году. Каким-то образом у них в Мазари-Шарифе ловился российский канал. И по словарному запасу Ашмата можно было определить, что у нас там в стране происходит. Он почти знал весь блатной сленг! Знал, кто такие менты, кто такие бандиты. И рассуждал о главных интригах страны: Пугачева – Киркоров, Николаев и Королева. Представляю, какое впечатление о России у таких вот Ашматов складывалось тогда! Но! Мы в Сирии, вернемся из Азии на Ближний Восток. Наш фиксер Назир заходит в фойе энергичным шагом. Зажатая во рту сигаретка. Рукопожатия, лукавый взгляд сощуренных от табачного дыма озорных серых глаз.

– Ну? Поехали?

И, не дождавшись ответа, он хлопает в ладоши, взбадривая наше сонное царство:

– Давай-давай! Поехали!!!

Мы грузимся в его белую «Тойоту». Все, к приключениям готовы!

Здесь, в Дамаске, самая что ни наесть обычная восточная жизнь. Народищу – целый рой! На перекрестках и у мостов посты полицейские. Позиции пулеметные, обложенные мешками с песком. Все. А так… Кафе, магазинчики, дети, женщины. Мужчины расслабленные. Суета базарная. Единственное, торговцы иной раз разводят руками и цокают языком: «С перламутровыми пуговицами? Извините, нет!» И виновато добавляют: «Фабрику разбомбили». Почти всегда это правда.

Чем ближе к окраинам, тем чаще встречаются огороженные бетоном военные объекты. Направлять в их сторону камеры запрещено. Везде портреты лидера Асада.

В городе он изображен в штатском костюме. На военных объектах – в камуфляже. А иногда в камуфляже и в темных очках.

Быстро заскакиваем в Генштаб, где у Назира все схвачено, и, получив индульгенцию, неспешно колесим на передовую.

Политическая карта Сирии многоцветна. Пятна зеленые – территории, контролируемые оппозицией. Красные – там, где властвует Асад. Розовые – курдские земли, и так далее. Но! Главное! Никто вам четких границ этих пятен не проведет. Поэтому! Аккуратнее, ребята, в своих путешествиях по этой стране, аккуратнее! Полквартала в сторону, и вы уже без головы. Не фигурально, а вполне реально. Ах да, я вам про это уже говорил. Так вот про карту. Часть Дамаска тоже выкрашена в зеленый цвет. Оппозиция как захватила этот кусок, так и держит. В том числе и участок стратегической дороги на город Хомс – третий по величине в Сирии после Дамаска и Алеппо. Хомс называли аграрной столицей страны, там выращивали шикарную зелень! А теперь этот город больше известен как колыбель контрреволюции. Именно там мятеж и начался. До вчерашнего дня основная дорога на Хомс была закрыта. Но! Пришло известие: правительственные войска освободили от боевиков важный район столицы. Под называнием Хароста. Заодно отбили участок стратегического шоссе. Масса трофеев и все такое прочее. Едем поглядеть, ну и побывать на новой линии фронта.

– Приехали!

Назир паркует свою белую «Тойоту» на автостоянке. Рядом машины прибывших на войну сирийских военных. Они приезжают сюда каждый день как на обычную службу. Ставят свои авто, проходят сквозь КПП (будка с дежурным бойцом и шлагбаум), и по рабочим местам. Мы следуем тем же маршрутом, только не на передовую, а в штаб, в пыльное серое двухэтажное здание без дверей и без окон. Отдельная комната, или, скажем так, временный кабинет. Группа офицеров в камуфляже вокруг большого письменного стола, за которым сидит седой генерал. Увидев Назира и нас, он кивает и докладывает без прелюдий:

– Мы освободили важнейший городской район. Они серьезно здесь укрепились!

Перед нами разворачивают трофейную карту, и уже другой офицер объясняет нам ситуацию, тыкая в изображение антенной рации:

– Смотрите, карту мы нашли ночью. Это даже не карта, а снимок из космоса. Все объекты наши обозначены. Все посты. Как первоочередные цели. Откуда она у оппозиции? У них нет космических аппаратов!

«Откуда-откуда, из НАТО вестимо!» Я пожимаю плечами, отвечая полковнику, но не произнося свой ответ вслух. Сколько вот таких войн гремит по Земле! Между армиями, которым протягивают длинную руку помощи то американцы, то европейцы, то богатые арабы. У нас ведь в России тоже: если боевики получают очередной транш из-за границы – все, жди новой крови. Жди терактов.

Михаил Артюхин

Алексей Ялдин

Назир, опытный проводник и почти что уже продюсер, выслушав штабные рекомендации, экспрессивно машет рукой: «Пошли!» Мы надеваем свои доспехи и, чувствуя, как тяжелеет тело под весом бронежилетов, ступаем за Назиром и выделенными нам провожатыми.

Первая часть пути на такси. Шучу. Перед нами распахивают железные дверцы десантного отсека старенькой, песочного цвета гусеничной бронемашины. Английская или французская. Потолок высокий, сама просторная. И неуютная, как все БМП. «Коробочка» взвывает, приседает кормой, дергается и рвет, набирая скорость. Мчит, резко поворачивая то вправо, то влево, без всякой жалости к пассажирам. Мы трясемся и качаемся в ее жарком железном чреве минут десять. Остановка, резкий свет в открытые задние люки.

Я вижу своеобразный плац посреди развалин. Сирийские военные. Человек двести – считай, батальон. Все без головных уборов, в неподшитых камуфляжных костюмах, расцветкой похожих на нашу, российскую, форму. У многих на погонах повязаны красные тряпочки или ленточки – опознавательный знак: «свой-чужой». Без средств защиты. Только одного я вижу в бронежилете. Он подстрижен, как америкаский рейнджер, то есть почти лысый, лишь на темечке оставлен «пирожок» волос. Автомат он держит, как боец российских внутренних войск, одной рукой, за пистолетную ручку, дулом вверх. У него аккуратная шкиперская борода, большой нос и черные глаза, которые поглядывают на нас чуть снисходительно. Магазины его старенького «АКМа» спаренные, то есть к одному, воткнутому в автомат, «валетом» примотан второй прозрачным скотчем. Советские военные так делали в Афганистане. Некоторые, не зная меры, сооружали вообще «ласточкин хвост» – два магазина в одну сторону, один, посередине, в другую. А позже, в Чечне, так поступать перестали. Если бы это было полезно, Михаил Тимофеевич Калашников давно бы что-то придумал похожее. Но… Спаренные магазины нарушают балансировку «АК». Из него целиться тяжелее. Страдает баллистика пули. В запасной магазин набивается грязь, что может привести к перекосу патрона или к его утыканию. Да и вообще, увеличивается силуэтность стрелка, ему уже не так удобно прятаться за укрытием. Особенно если это укрытие – небольшой камешек в чистом поле, а по тебе лупят со всех сторон. Короче. Для нас спаренные магазины – это уже фронтовой моветон.

Наши автоматы и пулеметы Калашникова везде – и у друзей, и у врагов

Ближайшее к нам более-менее целое здание стоит метрах в пятидесяти. В верхней части его торца – дыра от снаряда. Вокруг нее – глубокие прочерки на бетоне, расходятся, как солнечные лучи. Видать, попали осколочным. Из дыры выглядывают солдаты. Машут руками, приветствуют. Кстати, об отношении к репортерам. Очень часто на Кавказе наши обычные, не секретные, военные не любят сниматься. Причина? Страх. Боятся, что враги найдут их потом, будут мстить. Потом! А сирийские солдаты – пожалуйста! Никаких запретов. Каждый без стеснения глядит в объектив, мол, вот он я, снимайте! Почему? Потому что в ситуации, в которой оказалась Сирия, нельзя быть немножко солдатом. Или немножко боевиком. Все они идут до конца, без всяких «или». Чтоб для врага не было никаких «потом», только полное уничтожение. Вот как надо!

Метрах в ста скопление техники. Ба! Да это же наши «двойки»! Советские БМП-2! Желтенькие, как городские такси! Маневрируют среди руин и скелетов сгоревших автобусов, вращая пушками из стороны в сторону. Как на занятиях по вождению. И там тоже военные. Только экипированные, вооруженные, в касках. Лишь у некоторых на головах зеленые бейсболки или серые арабские платки. Кто-то в разгрузках, у кого-то на груди повязана старомодная экипировка, названная военными «лифчик», с магазинами. Все небритые. Щетина недельная. Давно в казарме не были. Военные то быстро грузятся в десантные отсеки бронемашин, то, суетясь, выскакивают наружу и убегают в развалины. Фиксер кивает в их сторону:

– Штурмовые группы. Тренируются. Ночью наступать будут. Посмотрим?

Подходим. Одна БМП в занятиях не участвует. Высунувшись из ее башни, военный в салатовой майке и в черном танковом шлемофоне, прижав к горлу ларинги – специальный армейский микрофон, – что-то говорит. Командир. Дает указания. Учеба – это хорошо. Только на кой им «броня» ночью? Насколько я знаю, это все делается пешком. Помню, как наши продвигались в Грозном в январе девяносто пятого. Взять, к примеру, разведроту сто восьмого полка седьмой воздушно-десантной дивизии. Вадик Самчук ею командовал. Днем часть роты в дозоре, наблюдает за домами, которые предстоит взять. Остальные тренируются. «Вспышка справа!» «Вспышка слева!» Штабные над Вадиком смеялись.

– Ты что людей дрочишь?! Зачем эта боевая подготовка, вы и так воюете!

Смеялись, но поначалу. А потом заметили: по докладам интересная выходит статистика. В одной роте за ночь трое убитых, в другой – восемь. А у Самчука ноль санитарных, ноль безвозвратных потерь. На следующую ночь: там пять, сям десять, у Самчука снова ноль. А работа у его разведчиков в Грозном была непростая. С закатом они переходили линию фронта и пробирались к дудаевцам на вражескую территорию. Тихо проникали в намеченный дом. Охрану под нож. Свои посты выставили – и дальше пошли, в следующий дом. И так за ночь три – пять домов зачищали. Утром заводили в них пехоту, а сами – короткий отдых и… «Вспышка слева, вспышка справа!» Хорошее это дело, тренировка.

Сирийская пехота, завидев нашу камеру, приветствует нас. Каждый боец вскидывает обе руки вверх, с двумя пальцами. Мол, виктория, Победа! Мотивация у ребят есть, а это самое главное. Эх… Вывезти бы этих сирийских парней, тысяч пятьдесят, к нам на полигон. Вон, в Чебаркуль. И погонять их там хорошенько пару месяцев! Да потом вернуть обратно. Вот бы они дали копоти этой оппозиции! Им о необходимости воевать толковать не надо. Победа или смерть! Семью-то не заберешь, не убежишь! Кто их где ждет! Пользуясь их перекуром, сближаюсь с солдатами, чтоб переброситься парой фраз.

– Мархаба! Как дела, ребята?

Мне отвечает обвязанный патронными лентами пулеметчик. Короб его ПК выкрашен в цвета сирийского государственного флага.

– Нормально!

– Можно воевать?

– Конечно! Вот который день уже наступаем!

Возле нас из развалин выныривает вереница бойцов. О-па! Эти, похоже, идут с реального дела! Хмурые, запыленные. Автоматы на изготовку, у гранатометчиков гранаты вкручены в трубы «РПГ-7». Они, скользнув по нам взглядом, проходят дальше, исчезают в развалинах. Назир заглядывает мне в лицо:

– На передовую пойдем?

– Далеко добираться?

Фиксер поднимает кисть с собранными «в щепотку» пальцами на уровень глаз.

Жест, который можно перевести с восточного как: «А я знаю?!» Потом, пожевав губами, отвечает:

– Километр. Может, два.

И первым легко ступает вперед. Он бронежилета не надевает. Предпочитает мобильность отягощению, пусть даже и защищающему. Вытягиваемся в цепочку и начинаем путь. Зигзагом. Мимо поваленных заборов и сломанных деревьев. По свежим развалинам. Кряхтя, взбираемся на неровные куски обрушенных стен, спрыгиваем, пролезаем в небольшие дыры, оставленные снарядами, пыхтя, перебегаем площадки, на которые из укрытия нас выталкивает один провожатый, словно выпускающий группу десантников из самолета, а на другой стороне площадки нас втягивает обратно в развалины уже второй. Видать, выступать в роли проводников им не впервой. Знают, где слепые места, а где простреливаемые. Перед самыми опасными пространствами накапливаемся в укрытии кучкой, а потом мчимся до другого угла на всей скорости. Военные нам подсказывают, правда, больше жестами, чем словами: «Левее! Левее прими!», «Бегом!», «Нагнись, нагнись!!!».

В первый же день таких упражнений я понял, что самое главное в этих развалинах. Ботинки! Обувь! Она должна быть удобной, приспособленной к длительному перемещению, но! Подошва нужна при этом добротная, толстая! Покрытие-то на съемочной площадке какое? Битый кирпич, всюду торчащие гвозди, куски арматуры. Это вам не поле для гольфа! Наступишь неудачно, проткнешь ногу – вот тебе и «боевое ранение». Вообще, обувка на любой войне – забота особая. Бывал я как-то во Вьетнаме. Знакомился с боевым опытом партизан. Там я видел сохранившиеся реликвии вьетнамского подпольного движения. И знаете, какие мастерские имелись у вьетконговцев? Двух видов. Оружейные и, представьте себе, обувные! Да-да, они сандалии делали! Стратегический товар! Подошвы вырезались из автопокрышек, а ремешки – из колесных камер. Шесть секунд, и партизанская обувка готова, так называемые «вьетнамки». Что еще про обувь… Че Гевара, знаменитый экспортер революции, как он погиб? Очень просто! Обувь истерлась, и он со своими бойцами так и не смог босиком по джунглям Боливии от карабинеров уйти! Поймали легенду! И убили. Вот к чему плохая обувь может привести! Здесь, в Сирии, я, было, вышел на тропу войны в легких кроссовках. Тяжко. В первый же день купил в Дамаске подходящие ботинки, и, слава богу, они не подвели.

Продолжу основную линию своего повествования. Путь по развалинам – это бег с барьерами. Вернее, не только бег, но и переползания. Спасибо моим армейским отцам-командирам, они нас так долго мучили, заставляя преодолевать полосу препятствий: «ров», «змейку», «пролом в стене». Пригодилось. Правда, аж через двадцать лет. Моя работа в городе Грозном не в счет! Там были страшные, стреляющие, но другие развалины. Улицы очень широкие, дома просторные. Частный сектор в Чечне – да, тесный, но плотных позиционных боев в селах мы не вели. Их брали быстро, за редким исключением. Ну, там, Бамут в первую кампанию или Саади-хутор (село Комсомольское) во вторую. А здесь, в Дамаске, улочки узкие, комнатки в домах тесные, небольшие. Протискиваться сквозь такие руины, да еще в «железных шапках», в «брониках» и с аппаратурой… Адский труд. Чтоб не тратить время на съемки таких вот перемещений, мы применяем портативную камеру GouPro. Она размером со спичечный коробок. Приматываем скотчем «звучку» Лехе на грудь, включаем, и пускай сама снимает сколько угодно.

Мы перебегаем к стене. Перед нами пролом, а за ним небольшая военная база. Или, можно сказать, взводный опорный пункт. Вокруг разбитые торговые лавки и офисные помещения. Асфальт усыпан какими-то ведрами, цветными тряпками, одеялами. Вон красивое кожаное кресло лежит на боку, осыпанное бетонной крошкой, вот виден запыленный экран большого современного телевизора. С пулевыми пробоинами.

Военные сгрудились в отдельном маленьком помещении. Окна его занавешены цветным тряпьем. В жаркой тени – лежанки, устроенные при помощи спальников прямо на бетонном полу. Замечаю, что на некоторых из них, укрывшись с головой кусками брезента, спят бойцы. В разбитом углу и в одном из окон при помощи мешков с песком устроены пулеметные гнезда. Сидящие там бойцы с нашим прибытием даже не оглянулись. Наблюдают. Видать, опасаются неожиданного броска.

Назир подводит ко мне военного в расхристанной камуфляжной куртке и в каске на голове:

– Полковник Аднан. Старший в этом месте.

– Ну, как вы справляетесь?

– Да вот только вчера вечером заняли эту позицию. Оттеснили их. Сплошной линии обороны у нас нет. Она очаговая. Вот это один из пунктов.

– Не контратакуют? Стреляют?

– Снайперы у них хорошие. Профессиональные. Не наши. Скорее всего, чеченцы.

Ого! Вот так просто! Чеченцы… Я тут созванивался с моим другом, он в полиции служит в Грозном. Так он сказал, человек триста из республики воевать уехали. Против Асада, за Аль Кайду. Видать, уже прибыли, даже почерк свой показать успели.

Канонады особенной вокруг нет. То тут очередь протрещит, то там. Где-то в километре от нас ухает миномет, и тут же после пуска слышится взрыв. Позиция совсем рядом с целью. И нет-нет да и щелкают одиночные выстрелы. Это и есть они, снайперы. Много не убьют, но в напряжении противника сколько надо продержат. Кто был на войне, знает, если пуля свистит, она не твоя. А вот если ты слышишь выстрел как щелчок – это по тебе, в твою сторону. Я уже давно, еще в Грозном, научился выделять такие щелчки из общей какофонии. Так стреляют редко-редко. В основном по делу, а не «по площадям».

На войне снайперские истории гуляют по окопам, как по социальным сетям, обрастая самыми невероятными деталями и подробностями. Взять Чечню. Сколько я наслушался сказок про прибалтийских снайперш, хладнокровно убивающих в Грозном российских солдат. «Белые колготки» – да-да, так их все звали. И легенды о них передавались из уст в уста: «Наши! Поймали ее! Воткнули гранату в одно место! И разорвало ее напополам!!!» На самом деле никто и нигде этих «колготок» не видел. И не снимал. Но есть и у меня в запасе подобная история. Ну как история – реплика. Майор один, из семьдесят шестой воздушно-десантной дивизии, в январе девяносто пятого был назначен старшим над группой снайперов. Ночью его ребята работали, днем спали. Так вот, Серега, да, его так и звали, Серега мне потом рассказывал: «Сплю я днем у себя в подвале, и тут рация… «Вермут! Вермут!» Позывной у меня такой был. Я к наушникам, а там женский голос, хриплый такой, сексуальный: «Вермут! Ты зачем моих мальчиков убиваешь». Ну, я обматерил ее, конечно, и все. Снайперша это была или нет, неизвестно.

Эх… Когда он был, этот Грозный! Нынче перед нами Дамаск.

Двигаемся дальше и втягиваемся в фабричную зону. Просторные площадки, огромные навесы, ангары и корпуса. Тут не надо лезть из дыры в дыру. Тут надо быстро-быстро бегать. Чтоб не попали. Вообще, противостоять снайперам можно по-разному.

Если необходимо вынести раненого с открытой площадки – бросают дымы, чтоб под их прикрытием сделать дело. Здесь применяют еще один способ. Перед заходом в развалины я заметил большое количество разбитых автобусов, стянутых в район боевых действий.

Так вот, из них, стыкуя бампер к бамперу, устраивают заслоны, метров по сто каждый. За ними сирийские солдаты перебегают и прячутся. А в некоторых местах они просто натягивают вдоль открытой площадки трос и вывешивают куски брезента, словно гардины. Тоже вариант для укрытия. Помню, довелось мне работать в начале девяностых в осажденном Сараеве, это в Боснии, на Балканах. Сербы-мусульмане были со всех сторон окружены сербами-православными. Оборона у мусульман была надежная. Вот только снайперы противника их донимали. За пару лет братушки убили пять тысяч сараевских горожан. Две тысячи из которых были дети. И тогда в осажденном городе самую опасную улицу заслонили большими морскими контейнерами. Выстроили из них длиннющую стену. А саму улицу до этого успели прозвать Аллеей смерти, или еще Снайпер-авеню. И там же я видел, как работала так называемая французская антиснайперская миссия. Собственно, вся миссия – это обыкновенный, стоящий на перекрестке, раскрашенный в ооновскую белую краску танк. Едва наблюдатель фиксирует выстрел, танк открывает беглый огонь. Из пушки. По горам, по домам, именно туда, откуда стрелял снайпер. И вы знаете, весьма эффектная штука. И эффективная. Бабах, и половины «двенадцатиэтажки» нету! Или на дальней горе вдруг появляется большое черное пятно после разрывов. Я обмолвился с сирийскими военными о такой миссии. Мне ответили однозначно:

– У нас такая штука невозможна.

– Почему?

– Да здесь, чтоб убить одного блуждающего стрелка, нам надо весь квартал развалить!

Полковник Аднан, отстранив пулеметчика от амбразуры, дает мне взглянуть на территорию, где сидят боевики. Ничего особенного. Руины. Полковник, глядя на Назира, тихим голосом рассказывает:

– У них неплохое снабжение. Есть и противотанковые управляемые ракеты, и переносные зенитно-ракетные комплексы. И современные снайперские винтовки.

Вся помощь им идет из-за границы. Из Турции, Иордании, от западных стран. По тоннелям, подземным коммуникациям. Но здесь мы им путь перекрыли.

– А где то самое шоссе на Хомс?

Полковник подводит меня к другой амбразуре, и я вижу вдали кусочек сереющего асфальта.

– Вон оно. По идее, мы его взяли. Но ездить по нему еще опасно – стреляют. Да и саму дорогу очистить надо, много мусора.

Хомс. Я вспоминаю недавнюю поездку в этот город. Мчались мы по абсолютно пустынной объездной дороге два часа.

– Назир, чего так летим?

Фиксер передвинул сигаретку из одного уголка рта в другой. Помолчал, потом ответил всего одним словом:

– Бандиты.

Действительно, нас предупредили: выезжать нужно не слишком рано и не слишком поздно. Лучше всего все путешествие начать и закончить до обеда. Но и в это время можно нарваться на неприятности, ну, там, обстрел или захват в заложники…

Примчались. Назир объяснил: оппозиция подняла здесь свой мятеж и отхватила себе сорок процентов Хомса. На их стороне – развалины; на стороне, контролируемой Асадом, работает нефтеперерабатывающий завод и даже действует военное пехотное училище. В центре города открыты кафе, пекут пиццу, вертят шаурму. Алкогольный магазин есть. Я интересуюсь, какие напитки больше берут. Продавец на ломаном русско-английском языке объясняет, мол: «Сирийские напитки любят. Ну и водку тоже». Водка на прилавках есть. Разных видов.

Едем в старый город. По ходу движения улицы пустеют. Один шлагбаум, второй, все. Война. Идем пешком. Раз в пять минут где-то сзади ухает миномет. Мины с противным шелестом пролетают над головами и рвутся впереди. Беспокоящий огонь?

Не дороговато ли так боеприпасы тратить? День-два, и к разрывам привыкаешь. А тут уже третй год идет война. Все привыкли, даже дети.

Линия фронта в Хомсе – это узкая улица шириной метров десять. По одну сторону, в домах, – солдаты; напротив, в таких же домах – оппозиция. Не город, а мясорубка. Вернее, вся Сирия сегодня мясорубка. Границы-то кругом открыты! В соседней Турции – лагеря подготовки бойцов сирийской оппозиции с инструкторами из НАТО. Ливанская граница? Открыта. Иорданская, где притаился спецназ армии США, – тоже проходной двор. Ирак? И там не все ладно. Израиль с Голанскими высотами? И в той стороне у Асада друзей нет. Я ж говорю, мясорубка! Только, знай, подбрасывай оружие и людей, она все перекрутит!

Из развалин «линии фронта» на нас выходит сирийский офицер. На плече «АКМ», камуфляж застегнут на все пуговицы. Стриженую голову пересекает длинный багровый шрам. На мой вопрос, «как дела», отвечает быстро, экспансивно, невпопад. Говорит о том, что его волнует в первую очередь.

– Мы будем воевать до конца. Сирия – наша Родина. Мы ее защищаем! И она, Родина, в этой войне права. Посмотрите: все наши солдаты и офицеры – сирийцы. У нас нет приезжих бойцов, не то что на другой стороне.

Логично. Жаль только, мы не можем и ту сторону послушать, мятежную. Только успеешь перейти, моментом «на Луну» отправят! А ведь оппозиция так рядом, метрах в ста! Получается, не соблюдаем мы главный принцип репортерства: представить зрителю, как минимум, две точки зрения. Но ведь это не скандал в ЖЭКе, это война. Взять хотя бы Сталинград. Представьте, сорок третий год, приезжает на фронт Константин Симонов, корреспондент «Красной звезды». Взял интервью у генерала Чуйкова, командарма советской шестьдесят второй армии. Потом – раз! Перешел улицу и к фашистскому фельдмаршалу Паулюсу: «Как вам тут воюется?» Нееет! Так не бывает! Но теоретики в это верить не хотят. И, что самое страшное, некоторые практики тоже. Был на Балканах случай. В середине девяностых. Корреспондент Олег Сафиуллин, оператор Саша Галанов и «звучок» Славка Колпачков работали в Косове. Вооруженный конфликт обозревали.

Наших десантников там еще в помине не было. И других миротворцев. Работали наши ребята с сербской стороны. А из Москвы им говорят: а что вы тут на белградской информации зациклились, вы на ту сторону сгоняйте! К албанским боевикам! Приказ есть приказ. Арендовали машину и поехали. Ну и в итоге? Только переехали дорогу, их тут же фейсом об тейбл. Простояли на коленях рядком, в подвале лицом к стене. Потом водителя-серба пристрелили в затылок. Машину отобрали, а их, слава богу, отпустили. Вот и вся объективность. Хотя… Во время пятидневной войны в Южной Осетии работали же российские журналисты на грузинской стороне? Работали. Но там западники всем заправляли, в Тбилиси. А здесь арабы и кавказцы, попившие российской крови еще в Грозном, в Нальчике и в Махачкале. Нет-нет, работать будем только здесь!

Вернемся лучше к описанию особенностей сирийской войны. В основном идут уличные бои. Боевикам в пустыне воевать не резон. Там они как на ладони. Бывают случаи, когда караваны с оружием из «нейтральных» стран везут помощь оппозиции. И сирийская армия их рубит в капусту. А так… Все действия разворачиваются в городских пределах. Если это жилые кварталы, выкурить из них противника – тяжелый труд. Улочки здесь тесные. Машины легковые разъезжаются буквально впритирку. Расстояний между домами нет. Один дом, второй, третий, а у всех стены общие. Так боевики чего додумались? Тоннели роют! Как кроты! Сто метров длиной, двести! Широкие! С электроосвещением! По ним не просто ходить, минометы стодвадцатимиллиметровые, полковые, можно тягать! Впрочем, это не новый опыт. Вон, вьетнамцы во время войны с американским супостатом: рыли катакомбы и целые партизанские лагеря в них размещали! Многоярусные! С горными тайными выходами, с подводными! По триста человек одновременно под землей сидело! Их женщины даже рожать умудрялись там! Я видел такие в джунглях, под Хошимином, бывшим Сайгоном. Американцы даже спецназ тоннельный вынуждены были создать. В Афганистане моджахеды рыли свои подземные каналы, так называемые керизы. Прятались в них от шурави. Но здесь, в Сирии, боевики используют тоннели не столько для укрытия, сколько для маневра. Пошла вперед, скажем, сирийская пехота. Сдает противник, отступает! Азарт атаки! Кровь кипит! А тут вдруг – бац! И удар с тыла! Оказывается! Оппозиционеров впереди уже нет, они давно сзади! Бьют, откуда никто не ждет! Берут в кольцо! Солдаты гибнут.

Сейчас на Хомском фронте без перемен. Ни тебе наступлений, ни тебе отходов. Держат друг друга на мушке, и все. Ну и пуляют изредка. Мы проходим вслед за солдатом внутрь здания. Поворот, второй, третий, и… мы в абсолютно темной комнате. Приглядываюсь. Вся внешняя стена выложена мешками с песком, в два ряда. А сами мешки покрыты огромным государственным флагом Сирии. В углу пулеметчик. Сгорбился над прикладом. Следит. Амбразурка размером в апельсин. С улицы через нее пробивается луч яркого света. Что там можно увидеть? Сектор обстрела ну просто никакой. Ба-бах!!! – пулеметчик дает короткую очередь, профессионально отсекая два патрона. Тут же, буквально за стенкой, слышен ответный щелчок. Солдат поворачивается к нам и неподходящей случаю детской гримасой дает понять: снайпер! Хорошая же реакция у парня, что сидит там, на другой стороне! Моментально стреляет в ответ! Я понимаю, что это далеко не основная позиция сирийских военных. Либо у них море пулеметных гнезд, которые своими малыми секторами полностью покрывают нейтральное поле, или на крыше есть такие позиции, с которых простреливается все и вся. Но в тактику и стратегию я не лезу. Меня интересуют люди, солдаты. Мы выходим из здания обратно на солнце. Встаем с военными полукругом. Завязываю разговор:

– Ну, как дела, как настроение?

– Боевое у нас настроение, будем стоять до победного!

– А почему в наступление не идете?

– Приказа нет. Будет команда, мы не задержимся.

А вот дальше меня ждало большое удивление. Я отхожу чуть в тыл, а там…

Улицы не просто чистые, они вылизаны! Цветочки в окнах. Прямо Цюрих, а не Хомс!

Дети резвятся. В подъездной нише сидят взрослые. Человек пять. С дымящимися сигаретками во рту. Боже мой, да это же своеобразный заградотряд. Штатские подпирают военных, чтоб те не вздумали отступить! Завидев меня, горожане дружно вскидывают вверх кулаки. Что-то типа «Но пасаран!» – «Они не пройдут!». Кстати, о лозунгах. В этой арабской и мусульманской стране я ни разу не слышал, чтоб кто-то кричал «Аллах акбар!». Даже солдаты во время атаки кричат: «Алла мхае джещ», что означает: «Боже! Храни армию!»

Один из гражданских рассказывает мне:

– Вот от моей квартиры до линии фронта ровно семьдесят метров.

– Страшно?

– Было страшно. Даже хотел уехать. А потом подумал: мои предки появились на этой улице сто лет назад. Прадед жил в моей квартире, дед, отец. Почему я должен отсюда бежать! Так мы и остались.

Тогда мы вернулись в центр Хомса, переночевали в гостинице, позавтракали и подались назад, в Дамаск. А через полчаса на месте кафешки, где мы кушали, было все разнесено в пыль! Две машины со смертниками взорвались. Судьба.

И вот мы в руинах на окраине сирийской столицы. Длинный забор, упавший пролет, я аккуратно заглядываю в него и вдруг вижу самый настоящий «гуляй город». Что это такое, спросите вы? Термин, вообще-то, сугубо русский. Означает, сухо говоря, полевое передвижное укрепление. Иван Грозный еще применял. Сооружали большой щит из бревен, который пушкари или стрельцы двигали перед собой при наступлении на позиции противника или на вражескую крепость. Так вот, я увидел «гуляй город», но арабский вариант. Описываю: большой желтый бульдозер, весь увешанный мешками с песком. Они висят на всех механизмах и вокруг кабины, у которой вместо стекол наварены толстенные железные листы. Только нож свободен, защищая водителя с фронта, он высоко поднят вверх. И вот этот трактор, лязгая траками, переваливаясь через куски бетона и валяющиеся повсюду автомобильные скаты, движется к далекому ангару через большой пустырь. А справа от бульдозера, обхватив руками экипировку, трусят несколько сирийских военных, стараяь не высовываться, чтоб со стороны боевиков их было не видно. Когда бульдозер снижает скорость, они пыльно тормозят, когда увеличивает обороты, солдаты рвут жилы, пыхтят, но делают все, чтоб не отстать. Доехав до противоположной стороны, «гуляй город» сцеживает в развалины своих «пассажиров» и, прикрывая собой уже другую их партию, возвращается обратно к нам. Эдакий паром безопасности в море огня.

Перебегаем пустырь, прикрываясь бульдозером, и мы. Попадаем в огромный светлый ангар. Стопки шлаковаты, какие-то сваленные конструкции. В углу уже привычная сгорбленная фигура пулеметчика. Позиция обложена мешками, но уже не с песком, а с цементом. Сам он сидит, уткнувшись в амбразуру, слегка двигая, крутя корпусом туда-сюда, как будто танцуя. Стул-то у него офисный. Даже не стул, кресло. Удобное, кожаное, с массивными подлокотниками и мощной спинкой, на крестообразной подставке. Вокруг все усыпано гильзами.

– Позиции боевиков снимать пойдете?

Назир вопросительно кивает, глядя на меня. Я загораюсь.

– А где они, далеко?

– Ну там, на той стороне…

– Блин… А как их снимать-то?

– Издалека.

Провожатый-солдат ведет нас по лестнице вверх. Затем, уперевшись ладонью в грудную пластину моего бронежилета, останавливает меня у дверного проема, ведущего в огромный, залитый солнцем зал с широкими окнами. Стекла в этих окнах выбиты, остались рамы. Солдат жестом дает понять: «Смотри на меня». А сам вдруг глубоко приседает, сгибается в три погибели и, быстро-быстро семеня ногами, почти «гусиным шагом», перебегает в угол зала. Я лечу следом, успевая заметить, что провожатый шлепает впереди ногами, обутыми в черные гражданские туфли на босу ногу. «Сотрешь ноги-то без носок!» – совсем не к месту думаю я, выпрямляясь и прижимаясь спиной к стене. Перевожу дыхание. Солдат расслабленной рукой показывает в сторону позиций противника. Оператор Артюхов уже рядом. Он аккуратно высовывает объектив в окно.

Вот так же мы зимой девяносто пятого, в Чечне, с Серегой Кукушкиным снимали дудаевский дворец. Из оконного проема нового здания Грозненского нефтеинститута. Щелк, пуля! И Кук повалился на бетон. Как осыпался, будто ему позвоночник моментом размягчили. Выдергивал я его в слепое пространство, взявшись за ногу. Ребята военные помогали. Из головы кровь течет… Правда, снайпер слабенький попался. Черкашом пуля прошла. Ну, Куку тут же и промедол воткнули, и стакан коньяка преподнесли. В общем, все тридцать три удовольствия.

Мишка Артюхин, здесь, в Дамаске, вот так же выглядывает в проем. Снимает и ворчит.

– Ну, где они?

– А ты вылези, помаши дяде ручкой! Сразу увидишь!

К нам мощно, как маленький паровоз, прибывает «звучок» Ялдин. Бежит, громко топая, садится возле меня на корточки. Дышит тяжело.

– Вставай, Леха!

Ялдин не реагирует, и я шлепаю его ладонью по каске.

– Вставай! Здесь не простреливается!

Он выпрямляется и выглядывает краешком глаза на улицу.

– А где они?

– Блин, еще один следопыт! Где-то там, в развалинах!

– Я поворачиваюсь к солдату, застывшему в углу с автоматом, прижатым к груди.

Эх, языками не владею! Был бы я волшебник, делал бы для себя в каждой стране подарок: знание местных языков и наречий. Представляете, приезжаю в Африку – бац, свободно говорю на суахили! Приезжаю в Дагестан, скажем, в Хасавюрт – бац, на аварском! Или в Леваши – бац, на даргинском…

– Чего мы здесь ловим-то!

Артюхов возмущается, не отрываясь от видоискателя. Он водит своим объективом по заоконному пространству. Я лихорадочно вспоминаю что-нибудь из своего училищного курса английского языка. Киваю солдату:

– Эээ… Friend! Эээ… блин. Where the enemy?

Сириец недоуменно глядит на меня. А за окном, близко-близко, щелкает автоматная очередь. Две пули сбивают кусочки штукатурки на потолке зала и с противным визгом улетают куда-то в пол. Солдат тут же показывает в сторону окна пальцем и делает страшное лицо.

– «Леха! Все, хватит снимать!!»

Сеанс окончен! Надо сматываться. На улице ничего и никого толком не видно, а заработать «третий глаз» во лбу в таких рабочих условиях очень даже можно. Мы бодро забегаем обратно на лестницу и, похихикивая, спускаемся вниз.

Бой в городе – самый тяжелый. Противники друг к другу, нос к носу. Порой проще гранату кинуть, чем из пушки пальнуть. Или взять хотя бы авиацию. В Сирии ее применяют крайне редко. А как? Куда? Запросто можно в своих бомбу метнуть. «Дружественный огонь» называется. Американцы в Ираке и в Афганистане много так своих положили. Вернее, говорят, что много, точных данных об этом нет. А интересно было бы статистику узнать. А здесь… Вроде бы сирийская оппозиция потихонечку наращивает свою ПВО. Спасибо Западу и «Друзьям Сирии», подкинули они, говорят, бандитам партию ПЗРК «Стрела-2». Нехило!

Продолжая свое увлекательное путешествие, мы добираемся до огромного подвального гаража. Внизу, едва глаза адаптируются к темноте, я вижу группу сирийских солдат. Наверное, взвод, человек двадцать. Кто спит в спальниках прямо на бетоне, кто бродит по огромной площади. Назир берет меня под локоть и подводит к своеобразной экспозиции.

– Вот, смотри, трофеи. Взяли сегодня.

Вижу большое грязное покрывало. На нем разложены паспорта уничтоженных иностранных граждан и отбитые у оппозиции боеприпасы. Чудно. Вроде им Запад помогает, а тут в основном самоделки: минометные мины, причем видно, что оперение вырезано из листового железа обычной сваркой. И – ого! «Хаттабки»! Надо же, кавказский след! Самодельные гранаты. Я такие видел у нас на Юге, тоже в трофейном варианте. Цилиндрические металлические стаканчики длинной сантиметров пятнадцать, диаметром в пять-шесть. Залиты тротилом, наружу торчит бикфордов шнур. Поджигаешь и бросаешь. Интересно, это наши духи у арабов научились или наоборот? Судя по названию, к нам рецепт их изготовления привез Черный Араб, больше известный как Хаттаб. Был такой полевой командир из Иордании, которого у нас в Чечне отравили спецслужбы, а свои где-то там же, в горах, его и закопали.

Назир, успевший поболтать с военными, вполголоса мне докладывает:

– В этом районе у боевиков был штаб. И свой суд. Здесь же исполняли его решения. Казнили. И здесь же производство организовали. Боеприпасы делали.

Он ведет меня дальше. К загадочному агрегату с большой центрифугой и приделанному к ней пропеллеру от кондиционера.

– А это знаешь, что такое?

– Не знаю. Гравицапа?

– Что?!

Назир недоуменно пялится на меня. Как переводчика его, естественно, интересуют незнакомые русские слова и выражения. Вдруг потом пригодится? Я его успокаиваю. Пересказывать сюжет простой, легкой и понятной антиутопии «Кин-дза-дза» режиссера Данелии – времени нет.

– Шучу я, шучу!

Вообще-то это промышленная кофемолка. Но переделанная в машину по изготовлению взрывчатого вещества. Сюда, в центрифугу, сгружают ингредиенты, смешивают, а пропеллер – для охлаждения, чтобы не доводить смесь до критической температуры.

Инженер из меня никакой. Так и не успеваю вникнуть в суть этого новаторского механизма. Назир опять трогает меня за плечо.

– Все, надо уходить!

Снова пробираемся по каким-то подвалам, потом перебегаем каскад пустырей.

И это отнюдь не ровные площадки. Их поверхность вздыблена взрывами и покрыта воронками, края которых окаймляют куски асфальта и камни когда-то лежавшей здесь булыжной мостовой. Железные фонарные столбы погнуты и торчат в разные стороны, как засохшие деревья из болота.

«Звучок» Ялдин с раскрытым, как зонтик, штативом в одной руке, с тяжелой сумкой в другой стартует мощно, с пробуксовкой! Его массивные бедра мелькают в пространстве, как лопасти пропеллера! Он проскакивает опасное расстояние, словно мчащийся гепард! Артюхин бежит по-другому. Он включает свою большую камеру и семенит, опустив объектив вниз, выполняя слалом меж воронок. Снимает «боевой пейзаж». Это мой термин, правда, я его нигде не применяю и никому о нем не говорю. Кто не видел сам, тому все равно не объяснить, как выглядят в дыму наслоенные друг на друга ошметки тряпья, мебели, каких-то агрегатов, труб, кусков бетона, железных бочек, изрешеченных пулями в дуршлаг, короче, все то, что прилетело сюда от взрывов гигантской мощности. Как валяются тут и там неразорвавшиеся танковые и артиллеристские снаряды, минометные мины. Некоторые из мин воткнуты в асфальт, как грибы, лишь оперение торчит снаружи. Как выглядят в пороховом смоге только что разваленные дома, как лежит и на развалинах, и на всем вокруг кирпичная ярко-оранжевая свеженькая пыль. Пройдет день-два, и пейзаж испортится, он перестанет быть боевым. Огонь погаснет, все потускнеет. И перед вами откроется обычная мусорка с домами, разрушенными то ли временем, то ли стихией.

А сейчас кругом все горит. Перестрелки слышны совсем рядом. Антураж смахивает на учебную «психологическую полосу». Десантники, спецназ и морпехи специально устраивают такие полосы у себя на полигонах, чтобы прогонять сквозь них молодежь. Поджигают либо солярку в пустых цинках, либо автомобильные покрышки, создают учебное поле боя. Берут на скотобойнях кровь, разливают ее повсюду, раскидывают чучела, очень похожие на обезображенные трупы. Строчат рядом холостыми очередями, поджигают взрывпакеты. В общем, нагоняют жуть. А молодой боец должен ползти, перебегать, да еще и стрелять. Пока не привыкнет. Проходит время, и это начинает даже нравиться. А потом уже хочется попробовать настоящей войны. А потом и к ней привыкают. И даже скучают по ней. Впрочем, как там говаривал французский военный летчик, а по совместительству писатель Антуан де Сент-Экзюпери: «Война – не приключение. Война – болезнь. Как тиф». Эт-точно!

Мы возвращаемся к нашей машине. Идем маршрутом, которым проходили утром. На нас никто не обращает внимания. Танкисты так же копаются в своих моторных отсеках, чумазые, сосредоточенные. Сидящий с автоматом в тени боец вообще уснул, надвинув свою пятнистую шляпу на крючковатый нос. Надо же, прошло шесть часов. И никому до нас нет дела. Мы идем нашей маленькой группой. Почему-то мне это напоминает возвращение со льда в раздевалку после хоккейной игры или тренировки. Вот так же в юности мы с ребятами шли по утоптанному снегу, опираясь на клюшки, тяжело дыша, тратя свои последние силы, чтобы дойти до теплого помещения, плюхнуться на спасительную скамейку и посидеть минут пять-десять, прийти в себя.

– Вода у нас где?

Артюхов аккуратно засовывает кормилицу-камеру в салон белой «Тойоты», стягивает с себя бронежилет и, гремя бронепластинами, сваливает его в открытый багажник. Берет полуторалитровый пластмассовый баллон воды и выливает его себе на голову.

– Ух…

Ялдин медлит разэкипировываться. Он копается в багажнике, укладывает там штатив, сумку, кофр от камеры, наши стальные шлемы. Наконец, снимает бронежилет и аккуратно кладет туда же. Потом стягивает с себя футболку и выжимает из нее с литр пота в дорожную пыль. Штаны у него тоже мокрые, от талии до колен. Будто на него вылили ведро воды.

Я цепляюсь большими пальцами рук за свои кевларовые лямки и выжимаю вверх, как штангу, свою «железную майку». Сил хватает снять ее только наполовину, и «железо» повисает у меня на голове. Пошатнувшись, я нахожу задом борт машины, прислоняюсь к нему. Передохнув секунд пять, доделываю дело. Артюхин и Ялдин, глядя на меня, смеются. Тяжело постанывая, будто плачут.

Держу свой снятый бронежилет, прижав к груди. Боюсь, что он рухнет в пыль. Нельзя! Он – моя гордость! Пошит по спецзаказу в фирме «Форт-технология». Там и для Альфы делают, и для «Вымпела». Он у меня пятого класса защиты. Держит даже пулю от СВД. А это круто. Но я никак не могу уложить бронежилет в штатный кофр. Дрожат руки. Наконец, просто валю его в угол багажника. Мне плохо. Голова горит. Ей очень жарко. А тело морозит. Пульс стучит где-то в затылке. Беру бутылку с водой и пью «по-афгански», сознательно проливая большую часть на грудь. Ноги не хотят идти. Шарниры в тазу, в коленях, в голеностопе не проворачиваются. Я чувствую себя, как робот, из которого вытекло все машинное масло. И вдруг замечаю Назира. Он сидит метрах в двух от машины, в теньке. На лавочке. Чистенький, без единой капельки пота. Дымя своей сигареткой, ухмыляясь и поглядывая на нас. Ну просто Феликс, Железный Феликс!

Медленно залезаю в салон машины. Сажусь на свое штатное место рядом с водителем. Пытаюсь расслабиться, но меня трясет, ноги сводит от усталости. Голову распирает, словно это не голова, а перекачанный волейбольный мяч. Где ты, моя джакузи? Где ананасы, рябчики где? Того и гляди час последний настанет. Все-таки вредное у нас производство. Эх война, мать родна…