Тривейн Ладлэм Роберт

— Я прочел доклад и нашел его полностью отвечающим нашим требованиям.

— Это не так, сэр. Вчера ночью я пять часов провел вместе с человеком по фамилии Годдард.

— Опять «Дженис»... Президент филиала в Сан-Франциско, — нехотя объяснил Уильям Хилл, отвечая на вопросительный взгляд президента.

— Он приехал из Сан-Франциско с четырьмя портфелями, доверху набитыми материалами по «Дженис» — за годы ее деятельности. Добрая половина из них никогда не публиковалась.

— Уверен, что вы расскажете об этом на брифинге. Как добавление к докладу.

— Нет. Не могу! Не могу принять это.

— Придется согласиться! — Президент внезапно повысил голос. — Придется, поскольку решение принято здесь, в этом кабинете.

— Но вы не можете на нем настаивать. Вы не можете управлять мной!

— Вы так считаете? Вы представили — официально — доклад на рассмотрение. Подписали его. Так уж получилось, что в нашем распоряжении оказались все четыре копии, нераспечатанные. Дать повод говорить, что доклад не завершен, что его следует отозвать, поскольку в результате политических амбиций главы подкомитета в него вторглись и вносились изменения, — значит вызвать далеко не самую доброжелательную реакцию. Дать вам возможность отозвать доклад — значило бы также поставить под подозрение мою администрацию. Наши противники потребуют от нас замены, а это невозможно. Мы ежедневно имеем дело с массой внутренних и внешних сложностей, и я не могу допустить, чтобы вы скомпрометировали нашу деятельность только потому, что рухнули ваши политические амбиции. В любом случае мы должны оставаться вне подозрений.

— Именно так они и сказали бы... — тихо проговорил Тривейн, не в силах скрыть изумления.

— Что ж, признаюсь, что не испытываю угрызений совести, даже если приходится заимствовать чужую тактику, коль скоро она направлена на добро.

— А если я все же заявлю, что доклад не завершен?

— Даже оставив в стороне личные страдания, которым вы подвергнете себя и свою семью, — спокойно сказал Уильям Хилл, уставясь на Тривейна, — кто вам поверит? Вы уже подвергли сомнению наше доверие к вам, послав вчера утром сюда ваш доклад. Хотите подставить себя еще раз? А может, будет и третий — если группа политиков выдвинет вас на пост губернатора? И четвертый — есть ведь и другие организации, другие назначения. Где же остановится наш уступчивый председатель? И вообще, сколько существует вариантов доклада?

— Меня мало волнуют мнения других. Я с самого начала говорил, что мне нечего терять и нечего выигрывать.

— Кроме вашей репутации стоящего, эффективного руководителя, — напомнил президент. — А без этого вы не сможете жить, мистер Тривейн. Да и никто не сможет с вашими способностями. Лишить вас этого — значит изолировать вас от общества равных. Вам перестанут доверять. Не думаю, что вам придется по душе подобное существование. Все мы в чем-то нуждаемся, чего-то хотим. Едва ли кто из нас так уж самодостаточен.

Встретившись глазами с президентом, Эндрю понял всю глубинную правду его слов.

— Значит, вы так и поступите? Дадите докладу ход?

— Именно!

— Но почему?

— Потому что я должен заниматься делами в порядке их поступления. А если проще, то мне необходима «Дженис индастриз».

— О нет! Нет. Этого не может быть. Ведь вы же знаете, что представляет собой эта компания.

— Я знаю, что она выполняет свои функции, и знаю, что ее можно контролировать. А больше мне ничего и не нужно знать.

— Сегодня — да. Но завтра? А через несколько лет? Все уже будет разрушено!

— Не думаю!

— Вы не должны допустить этого!

Внезапно президент с силой хлопнул ладонями по ручкам кресла и встал.

— Допустить можно что угодно. И всегда есть риск, во всем. Каждый раз, входя в эту комнату, я рискую, а выходя — подвергаюсь опасностям. Послушайте меня, Тривейн. Я глубоко верю в способности нашей страны служить лучшему, что есть в людях, служить всему человечеству. Практически я допускаю, что в этом служении добру могут быть и отступления, и махинации... Вас это удивляет? А зря. Вы, несомненно, знаете, что далеко не все мечи можно перековать на орала, что Каин убьет Авеля, а угнетенные сдохнут, дожидаясь невероятных благ и райских удобств в какой-то второй жизни. Им нужны реальные достижения уже сейчас... И независимо от того, нравится вам это или мне, «Дженис индастриз» делает в этом направлении немало нужного. Я глубоко убежден, что «Дженис» вовсе не угроза. Ее можно обуздать. И использовать, мистер Тривейн, использовать.

— При каждом новом повороте, — мягко добавил Хилл, заметив, каким ударом оказались для Тривейна слова президента, — человек пускается на поиски новых решений. Помните, я говорил уже вам об этом? Так вот, решение — и есть эти самые поиски. То же самое и в случае с «Дженис индастриз». Президент абсолютно прав.

— Нет, не прав, — спокойно, но с глубокой болью сказал Эндрю, не спуская глаз с человека за письменным столом. — Это не решение. Это падение. Сдача позиций.

— Напротив. Вполне работоспособная теория. И очень подходит к нашей системе.

— Значит, плохая система.

— Возможно, — согласился президент, потянувшись за какими-то бумагами. — К сожалению, у меня нет времени для подобных дискуссий.

— А вам не кажется, что вы должны?

— Нет. — Человек за письменным столом на секунду оторвался от бумаг. — Мне нужно руководить страной.

— Господи...

— Читайте мораль где-нибудь в другом месте, мистер Тривейн. Время, время — вот что дорого. Ваш доклад принят.

Затем, как бы вспомнив о чем-то, президент отложил бумаги и протянул над столом правую руку.

Тривейн не шелохнулся, не двинулся с места.

Он не принял руки президента.

Глава 52

Войдя в зал суда, Пол Боннер огляделся в поисках Тривейна. Это оказалось непросто: зал был набит до отказа, в гуле голосов трудно было что-либо разобрать. Репортеры требовали заявлений, со всех сторон, ослепляя собравшихся, щелкали фотокамеры. Эндрю был здесь на утреннем слушании, и Пол нашел странным, что он не остался — хотя бы ненадолго, — чтобы выслушать решение суда.

И оно состоялось.

Через час и пять минут все было кончено. Оправдан.

Боннер не волновался. По ходу процесса он все более убеждался в том, что его собственный армейский адвокат справился бы с работой и без элегантного, острого на слова адвоката Тривейна. Но вместе они тоже кое-что значили! Достойные, уважаемые люди, они упоминали де Спаданте и его помощников с нескрываемым отвращением. Успех их совместной деятельности выразился в том, что многие члены жюри присяжных одобрительно кивали, когда защитники предложили им сделать выбор между солдатом, несколько лет рисковавшим жизнью в джунглях, защищая национальные интересы, и братьями-разбойниками, готовыми ради денег эти самые интересы растоптать.

И все же, где Тривейн?

Боннер пробивался сквозь толпу к выходу. В ответ на приветственные крики и дружеские похлопывания старался изобразить на лице благодарственную улыбку. Заявление для прессы он обещал сделать позже, повторяя готовые клише о своей безграничной вере в юридическую систему страны.

Эти пустые, ничего не значащие фразы вызвали у него глубокое отвращение: он-то знал, что творится на самом деле. Меньше чем через месяц ему придется испытать на себе, что значит ярость военных. Этой схватки ему не выиграть. Ее исход предрешен.

Выйдя из здания суда, он оглянулся на военных, сопровождавших его, и поискал глазами коричневый седан, который должен был увезти его обратно, в камеру. Однако машины не было. Вместо этого к Боннеру подошел незнакомый сержант в новенькой форме и сияющих ботинках.

— Пожалуйста, следуйте за мной, майор.

Автомобиль, ожидавший их на тротуаре, оказался бежево-перламутровым лимузином, над которым развевались на декабрьском ветерке два флага: по одному с каждой стороны кабины. Боннер легко распознал четыре золотых звезды на красном поле полотнища.

Сержант распахнул заднюю дверцу, приглашая майора сесть в машину, но тут на них со всех сторон набросились газетчики, засыпая Боннера вопросами и ослепляя его вспышками фотокамер. Полу не пришлось ничего объяснять: они сами мгновенно узнали генерала, сидевшего в глубине лимузина. Это был председатель Объединенного комитета начальников штабов Соединенных Штатов.

Генерал не шелохнулся и не ответил на приветствие Боннера, когда тот сел с ним рядом. Он смотрел прямо перед собой, на стекло, разделяющее водителя и очень важных пассажиров.

Сержант, пробившись сквозь толпу репортеров, сел за руль. Автомобиль тронулся с места: сначала медленно, разгоняя гудками запрудившую дорогу толпу.

— Этот небольшой спектакль был заказан заранее, майор, — отрывисто проговорил генерал, по-прежнему не глядя на Боннера. — Надеюсь, он вам понравился.

— Судя по тону, вам он совсем не нравится, сэр. Генерал — старший по чину — бросил беглый взгляд на майора и снова отвернулся. Потом потянулся к карману на дверце автомобиля и достал оттуда конверт.

— Второй приказ, который я получил, — передать вам лично этот конверт. Этот приказ точно так же мне неприятен, как первый. Все — отвратительно!

Он передал конверт майору, тот смущенно поблагодарил. По штампу в левом верхнем углу Боннер понял, что послание поступило из министерства армии, а не из Объединенного комитета начальников штабов. Надорвав конверт, Боннер извлек страничку с текстом — копию письма из Белого дома министру армии, подписанную президентом Соединенных Штатов.

Фразы были лаконичны и четки и не оставили никакой возможности ошибиться; писавший был в ярости.

Президент давал указание министру армии немедленно положить конец всем безосновательным обвинениям в адрес майора Пола Боннера. Предписывалось присвоить Боннеру чин полковника и в течение месяца перевести в военную академию для соответствующей переподготовки. По завершении переподготовки в академии — через шесть месяцев — полковник Боннер должен быть прикомандирован к Объединенному комитету начальников штабов в качестве офицера связи.

Боннер медленно вложил письмо в конверт и молча выпрямился на сиденье рядом с генералом. Устало закрыв глаза, он подумал об иронии всего происходящего.

И все же он оказался прав. Вот что самое главное.

Теперь он вернется к своей работе.

Что, собственно говоря, знают эти бобры?

Тем не менее он чувствовал странное, совершенно непонятное беспокойство. Может быть, из-за внезапного повышения? Прыжок сразу через две ступеньки. Невероятно, но события странным образом совпали с тем, что сказали ему тогда, на скользком склоне в Коннектикуте. Они совпали со словами, результатом которых стала разодранная в клочья кожа и смерть.

Но лучше всего не думать об этом. В конце концов, он профессионал.

А наступало время профессионалов.

* * *

Йан Гамильтон ласково потрепал по мокрой шерсти своего ретривьера. Огромный пес только что проделал путь по покрытой снегом тропинке и обратно, чтобы принести брошенную хозяином палку, и теперь преданно смотрел ему в глаза, ожидая похвалы.

«Прекрасное воскресное утро», — подумал Гамильтон. Еще десять дней назад он не был уверен, что сможет продолжить свои любимые воскресные прогулки, а уж тем более на берегу озера Мичиган.

Теперь все изменилось. Страх ушел, вернулась привычная бодрость, а вместе с ней и чувство уверенности в завершении начатого. Какая ирония судьбы! Единственный человек, которого он боялся, единственный, кто действительно мог всех их уничтожить, сам ушел с поля боя.

Или не сам?

Не важно, главное, что стратегия, которую предложил он, Гамильтон, сработала. Арон Грин чуть не упал со страху в обморок, Армбрастёр в панике заговорил об уходе в отставку, Купер... Ах, этот бедный, загнанный в угол, лишенный воображения Купер удрал в свои вермонтские горы, взмокший от ужаса.

И только он, Йан Гамильтон, продолжал держаться.

Честно говоря — прагматически говоря — он чувствовал свою безопасность, причем гораздо глубже, чем другие. Потому что знал: единственное, что надо делать, — ждать, пока Тривейн представит «сокращенную» версию своего доклада. Как только это случится, кто примет, кто может принять решение, позволяющее ему представить доклад в первоначальном виде? Да никто! Его одежда к этому времени будет уже гореть сверху и снизу с двух сторон. Тривейн окажется в ловушке — из-за компромисса, на который пошел, и нужды правительства в равновесии.

По крайней мере, так считает Уильям Хилл.

Большой Билли. Интересно, догадывается ли он, какую огромную роль — разумеется, не зная об этом, — сыграл он в развитии «Дженис индастриз»? Если бы догадался, без сомнения, лишил бы себя жизни. И все же это так: огромная ответственность за происходящее лежит на после Хилле. За все годы работы в Вашингтоне Гамильтон пристально приглядывался к нему. Оба они были советниками президента, правда, Хилл был старше, и Гамильтон не раз вчитывался в его слова, изъятые из протокола. Он помнил совет Билли президенту Эйзенхауэру по поводу кризиса «У-2» в Париже — в результате была отменена встреча в верхах. Гамильтон сочувствовал старику, когда Макнамара сумел убедить Кеннеди, что суждения Хилла касательно Берлина ошибочны, — результатом стала Берлинская стена. Он содрогнулся; когда эти маньяки из Пентагона убеждали сбитого с толку, податливого Никсона в том, что «проникновение» в Камбоджу совершенно необходимо — несмотря на громкие и настойчивые возражения Уильяма Хилла. Кентский университет, Джексон, совершенно разрушенный Объединенный комитет начальников штабов.

Йан Гамильтон чувствовал, что Хилл — тот человек, каким он мог бы стать сам. Может быть, станет — через несколько лет.

Надоевший всем.

Альтернатива же — власть и влияние «Дженис индастриз».

Чем он и занялся. Для всеобщего блага.

Ретривьер старался отделить веточку от упавшего сука: веточка оказалась довольно прочной. Гамильтон нагнулся, чтобы помочь собаке. Веточка не поддавалась. Пришлось постараться. Выпрямившись, он с удовольствием заметил, что, несмотря на все усилия, даже не запыхался.

Большой Билли. Большой Билли, который улетел в Чикаго — эмиссаром президента Соединенных Штатов. Они встретились как частные лица в отеле «Палмер-Хаус», потому что им было что обсудить. Были проблемы, которые беспокоили, задевали обоих. Президент искал встречи с Гамильтоном в Вашингтоне.

Так что возможно примирение...

Ретривьер нашел другую палочку. Эта новая отличалась от прежних: на ней сохранились острые выступы в тех местах, где кора была содрана. Пес впился зубами в дерево и заскулил. Нагнувшись, хозяин увидел, что из пасти собаки тоненькой струйкой сбегает на мокрую шерсть кровь.

* * *

Сэм Викарсон уселся на картонную коробку, в которую упаковывали вещи, и оглядел пустую уже комнату. Точнее, почти пустую: осталась кушетка — еще с тех времен, когда подкомитет въехал в это помещение. Переезд близился к концу. Исчезли столы, стулья, шкафы для хранения документов, как всегда исчезают подобные вещи, когда в них больше нет надобности.

Коробки были доверены Викарсону лично Тривейном. Председатель просил его проследить за их погрузкой в грузовик — тот самый, что должен доставить ценный груз к Тривейну, в Коннектикут.

Зачем, Господи Боже мой, они ему нужны?

Кому они вообще нужны?

Разве что шантажистам. И то едва ли. Досье по «Дженис индастриз» уже не представляло никакого интереса.

Те, другие, давно уже были перевезены из подвалов дома на Таунинг-Спринг, запечатаны в деревянные ящики с замками и оставлены под охраной. Насколько он понял, те досье отправились прямиком в подземелья Белого дома.

Выкрадены...

Они выкрадены Тривейном. Всеми ими...

Тривейн старался убедить их, что он ничего такого не делал, что он принял решение — как это он выразил-ся9 — «для всеобщего блага». Он забыл, что когда-то объяснял уже это решение другими словами: «синдром двадцатого столетия».

Да, выкрадены... Еще месяц назад Викарсон ни за что бы не поверил, что подобное возможно. Просто мысли такой не допускал!

Да, черт побери, теперь молодому человеку приходится подыскивать себе другое занятие.

А ведь у него был выбор. О Господи, а был ли? Тривейн позаботился о том, чтобы Викарсон получил предложения от ряда ведущих корпораций Нью-Йорка, включая и ту, где работал Уолтер Мэдисон. А потом возник еще Арон Грин: чтобы показать, насколько хорошее впечатление произвел на него Викарсон при встрече в «Уолдорфе», Грин предложил ему со следующей недели возглавить одно из подразделений его рекламного агентства.

Но самое лучшее предложение он получил здесь, в Вашингтоне, от человека по имени Смит, главы администрации Белого дома.

Что ж, неплохое начало.

Действительно, что может быть лучше Белого дома?

* * *

Джеймс Годдард сидел на узкой жесткой кровати в тускло освещенной комнате. Он различал слабые звуки каких-то музыкальных инструментов — примитивный приемник, как, видно. Приемнику подыгрывала гитара. Музыкант явно был накачан наркотиками, уж Годдард-то в этом хорошо понимал.

Годдард не был пьяницей, но сегодня напился. В стельку. В одном из паршивых баров, открывающихся в самую рань, чтобы паршивые, с остекленевшими глазами пьяницы могли опохмелиться, прежде чем отправиться на свою паршивую работу. Если, конечно, она у них есть.

Он пристроился за одной из дальних стоек вместе со своими четырьмя бесценными портфелями и стал заказывать рюмку за рюмкой.

"Он ведь куда лучше всех этих завсегдатаев бара, пусть каждый знает! И поскольку он лучше, то и этот паршивый бармен ведет себя с ним по-особому: внимательно и с уважением. Хотя как иначе должен вести себя бармен, черт побери? Вокруг слонялись какие-то паршивые типы, но с ним они держались почтительно. Годдард заказал выпивку и для них тоже. Правда, сделал это отчасти вынужденно: бармен сказал, что нечем разменять стодолларовую бумажку.

Он намекнул бармену, что не прочь провести время с женщиной. А лучше с молодой девушкой. И хорошо бы с пышной грудью и стройными ножками. Да, конечно, с девушкой: зачем ему смотреть на обвисшую женскую грудь и слушать гнусавый, вечно на что-то жалующийся голос. Девушка же обычно щебечет о чем-то легко, беззаботно — если, конечно, вообще открывает рот.

И паршивый бармен в каком-то паршивом переднике тут же нашел для него несколько таких красоток. Он привел всех их к Годдарду — пусть сам выбирает. Годдард выбрал самую смелую: ту, что, расстегнув блузку, продемонстрировала ему свою восхитительную грудь. Просто выставила себя напоказ, да еще при этом хихикая.

Когда же девушка заговорила, то голос ее оказался мягким и мелодичным.

Ей очень были нужны деньги, и поскорее. Годдард не стал выяснять почему. Она сказала, что, как только получит их, тут же успокоится и подарит ему наслаждение, которое он будет помнить всю жизнь.

Если он даст ей денег, она отведет его в прекрасный дом на окраине Вашингтона, где он сможет остаться столько, сколько захочет, и где никто его не побеспокоит. Там есть и другие девушки — столь же обворожительные и с такой же пышной грудью... Да много чего еще.

Она села с ним рядом и провела рукой между его ног, а потом рука ее поползла выше, выше... Его жена никогда, никогда не дарила ему ничего подобного. И этот мягкий голос... Ничего общего с вечно раздраженным, полным ненависти ворчанием жены, с которым он мирится вот уже двадцать пять лет... И никаких жалоб, только тихая мольба...

Он согласился и показал ей деньги. Не дал, показал только, в конце концов, недаром же он важная шишка в системе «Дженис»!

Но прежде чем уйти с пышногрудой девушкой, ему нужно было кое-что купить. Паршивый бармен, услышав просьбу, слегка заколебался, но как только Годдард показал ему вторую стодолларовую бумажку, нерешительность его исчезла.

Старый, викторианского стиля дом оказался именно таким, как обещала девушка. Его провели в номер. Он сам нес портфели, не позволяя никому до них дотронуться.

Девушка действительно успокоилась и действительно пришла к Годдарду. Когда же все кончилось, когда он взорвался в блаженстве, напрочь забытом за прошедшую четверть века, она тихо удалилась: пусть он отдохнет.

Теперь Годдард уже отдохнул. Сидя на кровати, еще хранящей следы блаженства, он смотрел на стол, где один на другом громоздились портфели. Голый, в одних носках, он подошел к столу. Он точно помнил, в каком из портфелей его покупка, сделанная в паршивом баре: во втором сверху. Сняв первый портфель, Годдард положил его на пол и открыл второй.

На стопах документов и перфокарт лежал пистолет.

Глава 53

Итак, началось.

Эта обреченная земля, этот Армагеддон, грозящий всей планете, этот остров проклятых, где жадность вскармливает самое себя до тех пор, пока величайшее добро не превращается в величайшее зло. Поскольку сама эта земля принадлежит проклятым, обреченным.

Вообще умопомешательство внезапно стало шокирующе очевидным в едином акте ужаса.

Эндрю Тривейн сидел в гостиной за столом, против огромного окна, выходящего на воду. Его била дрожь. Лучи утреннего солнца, отражаясь на ровной поверхности океана, слепя и заливая светом все вокруг, вовсе не предвещали славу дня, напротив — наводили на мысли о чем-то ужасном. Казалось, это вспышки молний, сталкиваясь над горизонтом, рассыпаются в прах, крошатся и пробиваются сквозь солнечный свет.

Вечный ад...

Тривейн заставил себя еще раз вчитаться в газетные заголовки, прорезавшие — тоже подобно молниям — первую полосу «Нью-Йорк таймс», возвещая об ужасе и терроре.

"Покушение на президента: убийство на дороге к Белому дому.

Убийца — крупный бизнесмен. Смерть наступила в 5 часов 30 минут.

Убийца, покончивший с собой, опознан. Это Джеймс Годдард, президент сан-францисского филиала «Дженис индастриз».

Вице-президент приведен к присяге в 7 часов 00 минут.

Созвано совещание кабинета президента. Созывается заново и конгресс".

* * *

Все произошло до невероятности просто. Президент показывал журналистам, как идут работы по украшению площадки перед Белым домом к предстоящему Рождеству. В праздничном настроении он приветствовал последние группы туристов, покидающих смотровую площадку — среди них оказался и Джеймс Годдард. Как позже вспомнил гид, последние несколько дней Годдард неоднократно бывал вместе с экскурсантами у Белого дома.

Веселого Рождества, господин президент!

Внутренние полосы газет занимала биография Годдарда, а также предположения и догадки по поводу жестокости совершенного. Наспех взятые интервью, полные исторических размышлений, свидетельствовали о важности события.

В нижнем правом углу газеты Тривейн наткнулся на сообщение столь бесстыдное, что он не поверил своим глазам. Заголовок гласил:

"Реакция «Дженис индастриз»

И далее:

«Сан-Франциско, 18 декабря. На частных самолетах со всех концов страны в город слетелись представители руководства „Дженис индастриз“. Могущественные персоны собрались на совещание, куда не допустили представителей прессы, чтобы распутать клубок, сложившийся в результате вчерашних трагических событий в Вашингтоне. Одним из значительных событий, ставших итогом этого совещания, называют появление Луиса Риггса в качестве представителя сан-францисского отделения „Дженис“. Риггс, участник войны во Вьетнаме, был главным помощником и старшим бухгалтером в подразделении, возглавляемом Годдардом. Как сообщают, последние несколько месяцев Риггс, обеспокоенный странным поведением шефа, неоднократно обращался с конфиденциальными сообщениями по этому поводу к руководству „Дженис индастриз“. Выяснилось также, что Риггс должен вылететь в Вашингтон для встречи с вновь избранным президентом».

* * *

Началось...

Нет, так дальше продолжаться не может! Он должен положить этому конец. Нельзя оставаться простым свидетелем катастрофы, не заявив о том, что стало ему известно, не объяснив стране, что на самом деле произошло.

Страна же была в панике. Да что страна — весь мир испытывал нечто подобное. Ему одному не погасить всеобщей истерии, не докричаться, пусть даже голосом, полным боли, это он хорошо понимал.

Но знал Тривейн и другое: его реакция будет иной. Она отличается от реакции Филис и детей — сына и дочери. Этих растерявшихся, смущенных стражей будущего.

* * *

Первой новость узнала дочь. Они с братом по случаю каникул были как раз дома. Пэм занималась рождественскими подарками, а Стив делился впечатлениями от первого учебного семестра с друзьями. Энди и Филис сидели внизу, в кабинете, обсуждая планы на праздники.

Филис настаивала на Карибских островах. Прекрасные места, тепло. Энди может наконец отдохнуть на берегу своего любимого океана, поплавать под парусом. Пусть легкий океанский бриз проветрит ему мозги, выдув боль и ярость. Пни снимут дом в Сен-Мартине. Их деньги, о которых столько говорили и вокруг которых было столько шума, пойдут на залечивание ран.

Дверь в кабинет оставалась открытой, откуда-то доносился шум пылесоса: у Лилиан тоже свои предпраздничные заботы.

И вдруг оттуда, сверху, раздались истерические рыдания, крики. Дети звали отца и мать, хоть кого-нибудь!

В одно мгновение одолев расстояние между кабинетом и гостиной, Эндрю ворвался туда. Пэм в слезах стояла посреди комнаты, с глазами, полными ужаса.

— Господи, Пэм, что случилось?

— Боже мой, Боже мой! — рыдала Пэм. — Разве ты не знаешь?

— О чем?

— Включи радио. Позвони кому-нибудь. Его убили!

— Кого?

— Президента, президента убили!

— Господи... — едва слышно выдохнула Филис, вбежавшая вслед за мужем. Энди инстинктивно прижал ее к себе. Слова были лишними. Оба сердцем чувствовали весь ужас, всю глубину трагедии, скрывавшихся за поверхностью слов.

— Но почему, почему? — продолжала рыдать Памела.

Эндрю легко отстранил жену и мягко, но настойчиво подтолкнул ее к дочери. А сам бросился к телефону.

Никто ничего толком не знал, все повторяли одну и ту же скупую информацию об убийстве — нелепом, невероятном. Почти все номера в Вашингтоне, которые знал Тривейн, оказались занятыми. Те немногие, кто отозвался на его звонки, не могли беседовать: правительство Соединенных Штатов должно было функционировать. Следовало любой ценой спасти общество.

На радио и телевидении отменили рекламные и коммерческие программы, по всем каналам растерянные, подавленные обозреватели излагали свои версии происшедшего. Некоторые с трудом сдерживали рыдания, в голосах других звучала неприкрытая ярость, эхом отдававшаяся в сердцах притихшей аудитории, прорываясь проклятиями убийце. В некоторых студиях «совершенно случайно» оказались третьеразрядные политики, комментаторы, историки, готовые тут же предложить онемевшим от ужаса, сбитым с толку слушателям, жаждущим хоть каких-то слов успокоения в момент величайшего напряжения, свои многословные и пустые объяснения, рассуждения и увещевания.

Тривейну удалось наконец поймать небольшую радиостанцию, обладающую, как ему показалось, чувством некоторой ответственности за выпускаемое в эфир. Он быстро настроил на ее волну все радиоприемники в доме и пошел в комнату дочери, надеясь найти там Филис. Пэм о чем-то говорила с Лилиан: теперь плакала служанка, а девочка, стараясь ее успокоить, понемногу успокаивалась и сама.

Закрыв осторожно дверь н комнату дочери, Эндрю отправился в спальню. Филис сидела у окна, не спуская глаз с водной сини, серебрящейся и переливающейся в лучах заходящего солнца. Понемногу смеркалось.

Эндрю опустился на ковер у ног жены. Филис взглянула на мужа, и он понял: она знает, что он собирается делать. И она от этого в ужасе.

* * *

Стив Тривейн возился с камином. Перепачкавшись золой, он отложил в сторону кочергу и опустился передохнуть на стоявшую рядом скамеечку. «Никому и в голову не пришло растопить камин», — подумал он с некоторым раздражением. Он смешал щепки с почти прогоревшими поленьями и рассеянно поднес к ним зажигалку, не думая о том, что может обжечься или испачкаться.

Он был один. За спиной тихо работал телевизор. Стив изредка поглядывал в его сторону, чтобы не пропустить новых сообщений, если они появятся.

Вице-президент Соединенных Штатов только что поклялся на Библии. Теперь он стал самым могущественным человеком в мире. Он стал президентом.

Старикашка!

Все они старикашки. Дело даже не в возрасте, не в датах их рождения. Старые, уставшие лгуны.

— Молодец, что развел огонь, — спокойно проговорил Эндрю, входя в комнату.

— Угу, — буркнул Стив, не оглядываясь. Ему не хотелось встречаться глазами с отцом, и возня с камином сейчас была на руку. Внезапно он поднялся и пошел к выходу.

— Ты куда?

— Прогуляюсь. Ты против?

— Нет, конечно. Трудно сейчас найти себе занятие. Кроме, пожалуй, размышлений.

— Не нуди, отец...

— Не буду, если ты перестанешь вести себя так по-детски. И расхаживать с таким мрачным видом. Я не нажимал на спусковой крючок, даже символически. Стив остановился и посмотрел на отца. — Я знаю. Но, может, было бы лучше, если бы ты нажал...

— Недостойное заявление.

— "Даже символически"... Ну тогда сделай хоть что-нибудь!

— И эти слова неуместны. Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Неуместны? А что же тогда уместно? Ведь ты был там, несколько месяцев работал с ними. А что ты сделал за это время, отец? Ты был там уместен? Чем ты был? Мишенью? А, к черту все! Кто-то подумал за всех вас. И решился на этот жуткий, гнусный, мерзкий шаг... А расплачиваться всем нам!

— Ты что, рад тому, что случилось? — Тривейн почти кричал. Впервые в жизни он готов был ударить сына.

— О Господи, конечно нет! А ты?

Тривейн почувствовал, что еще секунда — и произойдет непоправимое. Он с силой сжал кулаки, руки и плечи свело от напряжения. Лучше пусть сын уйдет. Уберется вон. И как можно быстрее.

— Тебя задевают мои слова, потому что убийство произошло в твоих владениях...

— Он был маньяк. Сумасшедший. Это совершенно другой случай. Ты несправедлив.

— Но до вчерашнего дня никто так не считал. На него не было досье, имя его не фигурировало ни в каких черных списках. Никто ему не мешал, просто отваливали миллион за миллионом, чтобы он работал на эту проклятую машину...

— Глупо, сын. Ты собираешься возвести в принцип идиотский случай, видение маньяка. Подумай хорошенько, Стив. Я же знаю, ты умеешь думать.

Стив какое-то время молчал, подавленно и мрачно глядя куда-то в сторону, потом произнес:

— Может, единственное, что сегодня имеет смысл, — ярлыки... Ты проиграл, отец. Извини.

— Почему, почему я проиграл?

— Потому что меня не оставляет мысль, что ты или кто-то из твоих друзей могли это предотвратить.

— Это не так.

— Тогда, может быть, еще хуже... Если ты прав... — Стив по-прежнему не сводил глаз с рук, перемазанных пеплом, нервно их потирая. — Ну ладно... Я пойду, извини. Правда, извини меня, отец. Я просто испугался.

Он бросился вон из комнаты. Тривейн слышал, как сын почти бегом промчался вниз по лестнице, затем к террасе.

«...Тогда, может быть, еще хуже...»

* * *

Нет.

Нет, он не должен позволять себе распускаться. Не может он проявлять слабость, допустимую в других. Даже в своей семье, со своими близкими.

Не сейчас. Сейчас он должен во всем разобраться. Пока еще не слишком поздно. Непоправимо поздно.

Нужно их встряхнуть. Всех. Заставить поверить в серьезность его намерений. Нельзя, чтобы они забыли о том, что в его руках мощное оружие, способное их поразить. Он сумеет им воспользоваться! Эти люди не имеют права управлять страной. Страна заслужила лучшего.

«...Тогда, может быть, еще хуже».

Но рано отчаиваться, он это докажет. Даже если придется использовать «Дженис».

Как следует использовать. Должным образом.

Используй — или разрушь раз и навсегда.

Он подошел к телефону. Он не отпустит трубки, пока не разыщет сенатора Армбрастера.

Часть пятая

Глава 54

Дорожное покрытие внезапно кончилось: началась обычная проселочная грязь. Здесь заканчивалась муниципальная собственность небольшого городка, и начиналась частная собственность. Правда, теперь она тоже находилась под юрисдикцией федерального правительства: тщательно просматриваемая и охраняемая, недоступная для случайных прохожих, как это было в течение последних восемнадцати месяцев.

Хай-Барнгет.

Страницы: «« ... 2122232425262728 »»

Читать бесплатно другие книги:

Армады свирепых инопланетных агрессоров обрушиваются на Землю. Чудовищные создания, пожирающие живую...
Самый верный способ нажить себе неприятности – это встать на пути у какого-нибудь безумного мага или...
Смерть умер – да здравствует Смерть! Вернее, не совсем умер, но стал смертным, и время в его песочны...
Мир на грани термоядерного Апокалипсиса. Причин у этого множество – тут и разгул терроризма, и межна...
Не зря Роберта Ладлэма называют королем политического триллера! На этот раз темой его романа стала с...
Когда на чаше весов лежат миллиардные прибыли, уравновесить их могут только миллионы человеческих жи...