Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) Дюма Александр

III

ВОСПИТАННИК ЯНА ДЕ ВИТТА

В то время как все более и более неистовые крики собравшейся у Бейтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить отъезд Корнелия, — в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от горожан направилась в ратушу, чтобы выразить требование отозвать кавалерийский отряд Тилли.

От Бейтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. В толпе можно было заметить незнакомца: он уже давно с любопытством следил за подробностями разыгравшейся сцены. Вместе с делегацией — или, вернее, за ней — он направился к городской ратуше, чтобы поскорее узнать, что там произойдет.

Это был молодой человек, не старше двадцати двух — двадцати трех лет, не отличавшийся, судя по внешнему виду, большой силой. Он старался скрыть свое бледное длинное лицо под тонким платком из фрисландского полотна, которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие губы. По всей вероятности, у него были веские основания не желать, чтобы его узнали.

У него был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, длинный орлиный нос, тонкий прямой рот, походивший на открытые края раны. Если бы Лафатер жил в ту эпоху, этот человек мог бы служить ему прекрасным объектом для его физиогномических наблюдений, которые с самого начала привели бы к неблагоприятным для этого объекта выводам.

«Какая разница существует между внешностью завоевателя и морского разбойника?» — спрашивали древние. И отвечали: «Та же разница, что между орлом и стервятником».

У одного — уверенность, у другого — волнение.

Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение, беспокойная походка человека, следовавшего от Бейтенгофа к Хогстрету за злобной толпой, могли быть признаками, характерными или для подозрительного хозяина, или для встревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем второго: так старательно человек, интересующий нас в данный миг, пытался скрыть свое лицо.

К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел при себе никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука с сухими, но белыми, тонкими, аристократическими пальцами опиралась на плечо офицера, который, до той минуты как его спутник пошел за толпой, увлекая его за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересом следил за происходившими событиями.

Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом спрятался вместе со своим товарищем за какой-то распахнутой ставней и устремил свой взор на балкон ратуши.

В ответ на неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось и на балкон вышел человек, чтобы поговорить с народом.

— Кто это вышел на балкон? — спросил офицера молодой человек, взглядом указывая на оратора, казавшегося очень взволнованным и скорее державшегося за перила, чем опиравшегося на них.

— Это депутат Бовельт, — ответил офицер.

— Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?

— Порядочный человек, как мне кажется, монсеньер.

При этой характеристике Бовельта, данной офицером, молодой человек сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование, и явная досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:

— По крайней мере, так говорят, монсеньер. Что касается меня, то я этого утверждать не могу, так как лично не знаю господина Бовельта.

— Порядочный человек, — повторил тот, кого называли монсеньером, — но что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?

— О, пусть монсеньер извинит меня, но я не осмелился бы дать точную характеристику этого лица, ибо повторяю вашему высочеству, я знаю его только по наружности.

— Впрочем, — сказал молодой человек, — подождем и тогда увидим.

Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.

— Если этот Бовельт — порядочный человек, — продолжал принц, — то он не особенно благосклонно примет требование этих одержимых.

Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно вздрагивавшей на плече спутника, подобно движениям пальцев музыканта по клавишам, выдавало жгучее нетерпение, и порою, а особенно в настоящее время, он плохо скрывал его под ледяным и мрачным выражением лица.

Послышался голос предводителя делегации горожан, требовавшего от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие депутаты, его коллеги.

— Господа, — отвечал им г-н Бовельт, — я говорю вам, что в данную минуту я здесь один с господином Аспереном и ничего не могу решать на свой страх и риск.

— Приказ! Приказ! — раздались тысячи голосов.

Бовельт пытался говорить, но его слов не было слышно, и можно было видеть только быстрые, отчаянные движения его рук.

Убедившись, однако, что он не может заставить толпу слушать его, Бовельт повернулся к открытому окну и позвал г-на Асперена.

Господин Асперен также вышел на балкон. Его встретили еще более бурными криками, чем г-на Бовельта за десять минут до того.

Он также пытался говорить с толпой, но, вместо того чтобы слушать увещания г-на Асперена, толпа предпочла прорваться сквозь правительственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления суверенному народу.

— Пойдемте, — спокойно сказал молодой человек, когда толпа врывалась в главные ворота ратуши. — Переговоры, как видно, будут происходить внутри, полковник. Пойдемте послушаем, о чем там будут говорить.

— О монсеньер, монсеньер, будьте осторожны!

— Почему?

— Многие из этих депутатов встречались с вами, и достаточно лишь одному узнать ваше высочество…

— Да, чтобы можно было обвинить меня в подстрекательстве. Ты прав, — сказал молодой человек, и его щеки на миг покраснели от досады, что он проявил несдержанность и обнаружил свои желания. — Да, ты прав, останемся здесь. С этого места нам будет видно, какими вернутся они оттуда — удовлетворенные или нет, и таким образом мы сможем определить, насколько порядочен господин Бовельт — честен он или смел. Это меня очень интересует.

— Но, — заметил офицер, посмотрев с удивлением на того, кого он называл монсеньером, — я думаю, что ваше высочество ни одной минуты не предполагает, что депутаты прикажут кавалеристам Тилли удалиться. Не правда ли?

— Почему? — холодно спросил молодой человек.

— Потому что этот приказ был бы просто равносилен подписанию смертного приговора господам Корнелию и Яну де Виттам.

— Мы это сейчас узнаем, — холодно ответил его высочество. — Одному лишь Богу известно, что творится в сердцах людей.

Офицер украдкой посмотрел на непроницаемое лицо своего спутника и побледнел.

Этот офицер был человек честный и смелый.

С того места, где остановились принц и его спутник, были хорошо слышны голоса и топот толпы на лестнице ратуши.

Затем этот шум стал распространяться по всей площади, вырываясь из здания через открытые окна зала с балконом, на котором появлялись господа Бовельт и Асперен (они теперь вошли внутрь, опасаясь, по всей вероятности, как бы напирающая толпа не перекинула их через перила).

Потом за окнами замелькали неспокойные бесформенные тени.

Зал, где происходили переговоры, заполнился народом.

Вдруг шум на мгновение затих, а после этого вновь усилился и достиг такой мощи, что старое здание сотрясалось до самого гребня крыши.

Поток людей снова покатился по галереям и лестницам — теперь уже к выходной двери, из-под сводов которой он вихрем вырвался наружу.

Во главе первой группы скорее летел, чем бежал, человек с искаженным омерзительной радостью лицом.

То был хирург Тикелар.

— Вот он! Вот он! — кричал он, размахивая в воздухе бумажкой.

— Они получили приказ, — пробормотал пораженный офицер.

— Ну вот, теперь я убедился, — спокойно сказал принц. — Вы не знали, мой дорогой полковник, честный или смелый человек этот Бовельт. Он ни то ни другое.

Провожая спокойным взглядом катившийся перед ним поток толпы, он добавил:

— Теперь пойдемте к Бейтенгофу, полковник; я думаю, что там мы сейчас увидим необычное зрелище.

Офицер поклонился и, не отвечая, последовал за своим повелителем.

Площадь и все кругом заполняла бесчисленная толпа, но кавалеристы Тилли продолжали успешно сдерживать ее по-прежнему, а главное — с той же твердостью.

Вскоре граф Тилли услышал все возраставший шум — то приближался людской поток; затем он заметил его первые валы: они наплывали с быстротою бурного водопада.

В то же мгновение он увидел над судорожно простертыми руками и сверкающим оружием развевающуюся в воздухе бумагу.

— О-о, — заметил он, приподнявшись на стременах и коснувшись своего лейтенанта эфесом шпаги, — мне кажется, что эти мерзавцы добились приказа.

— Подлые негодяи! — воскликнул офицер.

Действительно, это был приказ, который гражданская милиция принесла с радостным ревом.

Она тотчас же двинулась вперед и с громкими криками и опущенным оружием направилась к кавалеристам графа де Тилли.

Но граф был не такой человек, чтобы позволить вооруженным горожанам приблизиться больше, чем это полагалось.

— Стой! — закричал он. — Стой! Назад от лошадей или я скомандую «Вперед!».

— Вот приказ! — закричала сотня дерзких голосов.

Тилли с изумлением взял его, окинул быстрым взглядом и очень громко произнес:

— Люди, подписавшие этот приказ, — истинные палачи Корнелия де Витта. Что касается меня, то я скорее дал бы отрубить себе обе руки, чем согласиться написать хоть одну букву этого гнусного приказа.

И, оттолкнув эфесом шпаги человека, хотевшего у него взять обратно приказ, он сказал:

— Одну минуту, бумага эта не пустячная, и я должен ее сохранить.

Он сложил приказ и бережно положил его в карман своего камзола.

Затем, повернувшись к отряду, скомандовал:

— Кавалеристы, направо!

И не громко, но все же так, что слова его были отчетливо слышны, он произнес:

— А теперь, убийцы, делайте свое дело.

Бешеный вопль ярой ненависти и дикой радости, клокотавший на Бейтенгофской площади, провожал кавалерию.

Кавалеристы отъезжали медленно.

Граф оставался сзади, до последней минуты сдерживая оголтелую толпу, которая постепенно двигалась вперед, вслед за его лошадью.

Как видите, Ян де Витт не преувеличивал опасности положения, когда помогал брату подняться и торопил его покинуть тюрьму.

И вот Корнелий, опираясь на руку бывшего великого пенсионария, стал спускаться по лестнице во двор.

Внизу он увидел красавицу Розу: она вся дрожала от волнения.

— О господин Ян, — сказала она, — какая беда!

— Что случилось, дитя мое? — спросил де Витт.

— Говорят, что они направились в ратушу требовать там приказа господину Тилли очистить площадь.

— Да, — заметил Ян, — это правда, дитя мое: если кавалеристы удалятся, то для нас создастся действительно скверное положение.

— Если бы вы разрешили дать вам совет… — начала девушка, трепеща от волнения.

— Говори, дитя мое. Не удивлюсь, если Господь заговорит со мной твоими устами.

— Вот что, господин Ян, я на вашем месте не выходила бы на главную улицу.

— Почему же, раз кавалеристы Тилли находятся еще на своем посту?

— Да, но они обязаны оставаться у тюрьмы, лишь пока этот приказ не будет отменен.

— Безусловно.

— А есть у вас приказ, чтобы Тилли сопровождал вас за городскую черту?

— Нет.

— Тогда, как только вы минуете первых кавалеристов, вы попадете в руки толпы.

— Ну, а гражданская милиция?

— О, она-то больше всего и беснуется.

— Как же быть?

— На вашем месте, господин Ян, — продолжала застенчиво девушка, — я вышла бы через потерну. Она ведет на безлюдную улочку; вся же толпа находится на большой улице, ожидая у главных ворот; оттуда я бы пробралась к городской заставе, через которую вы хотите выехать.

— Но брат не сможет дойти, — сказал Ян.

— Я попытаюсь, — ответил с твердостью Корнелий.

— Но разве у вас нет кареты? — спросила девушка.

— Карета там, у главного входа.

— Нет, — возразила девушка, — я решила, что ваш кучер — верный человек, и велела ему находиться у потерны.

Братья с умилением переглянулись и обратили свои взгляды, преисполненные величайшей благодарности, на девушку.

— Теперь, — сказал великий пенсионарий, — остается узнать, согласится ли Грифус открыть нам эту дверь.

— О нет, он никогда не согласится на это, — сказала Роза.

— Как же быть?

— А я предвидела его отказ и, пока он разговаривал через тюремное окно с одним из кавалеристов, вытащила из связки ключ.

— И этот ключ у тебя?

— Вот он, господин Ян.

— Дитя мое, — сказал Корнелий, — я ничего не могу тебе дать в награду за оказываемую мне услугу, кроме Библии, которую ты найдешь в моей камере: это последний дар честного человека, и надеюсь, он принесет тебе счастье.

— Спасибо, господин Корнелий, я никогда с ней не расстанусь, — сказала девушка.

Потом со вздохом она добавила про себя:

«Какое несчастье, что я не умею читать!»

— Крики усиливаются, дитя мое, и я думаю, что нам нельзя терять ни минуты, — сказал Ян.

— Идемте же, — промолвила прелестная фризка и внутренним коридором повела обоих братьев в противоположную сторону тюрьмы.

В сопровождении Розы они спустились по лестнице ступенек в двенадцать, пересекли маленький дворик с зубчатыми стенами и, открыв ворота под каменным сводом, вышли на пустынную улицу по другую сторону тюрьмы, где их ожидала карета со спущенной подножкой.

— Скорее, скорее господа! — умолял испуганный кучер. — Вы слышите, как они кричат?

Усадив Корнелия в карету первым, великий пенсионарий повернулся к девушке.

— Прощай, дитя мое, — сказал он, — все наши слова могли бы только в очень слабой степени выразить нашу благодарность. Мы вручаем твою судьбу воле Божьей, и я надеюсь, Господь вспомнит о том, что ты спасла жизнь двух человек.

Роза почтительно поцеловала протянутую ей великим пенсионарием руку.

— Скорее, скорее, — сказала она, — они, кажется, уже выламывают ворота!

Ян быстро вскочил в карету, сел рядом с братом и, закрывая полог, крикнул кучеру:

— К Толь-Геку!

Через эту заставу дорога вела в маленький порт Шевенинген, где братьев ожидало небольшое судно.

Две сильные фламандские лошади галопом подхватили карету, унося в ней беглецов.

Роза следила за ними, пока они не завернули за угол.

Затем она вернулась, заперла за собой дверь и бросила ключ в колодец.

Шум, заставивший Розу предположить, что народ взламывает ворота, действительно производила толпа, которая, добившись, чтобы отряд Тилли удалился с площади, ринулась к тюремным воротам.

Тюремщик Грифус — надо ему отдать справедливость — упорно отказывался открыть тюремные ворота, но все же было ясно, что они, хотя и были прочными, недолго устоят перед напором толпы. В то время как побледневший от страха Грифус размышлял, не лучше ли открыть ворота, чем дать их выломать, он почувствовал, как кто-то осторожно дернул его за платье.

Он обернулся и увидел Розу.

— Ты слышишь, как они беснуются? — спросил он.

— Я так хорошо их слышу, отец, что на вашем месте…

— … ты открыла бы? Ведь так?

— Нет, я дала бы им взломать ворота.

— Но ведь тогда они убьют меня!

— Конечно, если они вас увидят.

— Как же они могут не увидеть меня?

— Спрячьтесь.

— Где?

— В потайной камере.

— А ты, мое дитя?

— Я тоже спущусь туда с вами, отец. Мы там запремся, а когда они уйдут из тюрьмы, выйдем из нашего убежища.

— Черт побери, да ты права! — воскликнул Грифус. — Удивительно, — добавил он, — сколько рассудительности в такой маленькой головке.

Тем временем при общем восторге толпы ворота начали трещать.

— Скорее, скорее, отец! — воскликнула девушка, открывая маленький люк.

— А как же наши узники? — заметил Грифус.

— Бог их уж как-нибудь спасет, а мне разрешите позаботиться о вас, — сказала молодая девушка.

Грифус последовал за дочерью, и люк захлопнулся над их головой как раз в тот миг, когда во взломанные ворота врывалась толпа.

Камера, куда Роза увела отца, называлась потайной и давала двум героям нашей повести, которых мы вынуждены сейчас на некоторое время покинуть, надежное убежище. О существовании потайной камеры знали только власти. Туда иногда заключали особо важных преступников, опасаясь, чтобы из-за них не возник мятеж или чтобы их не похитили.

Толпа ринулась в тюрьму с криком:

— Смерть предателям! На виселицу Корнелия де Витта! Смерть! Смерть!

IV

ПОГРОМЩИКИ

Молодой человек, все так же скрывая свое лицо под широкополой шляпой, все так же опираясь на руку офицера, все так же вытирая свой лоб и губы платком, стоял неподвижно на углу Бейтенгофской площади, теряясь в тени навеса запертой лавки, и смотрел на разъяренную толпу: действие, которое разыгрывалось перед ним, казалось, уже близилось к концу.

— Я думаю, — сказал он офицеру, — что вы, ван Декен, были правы: приказ, подписанный господами депутатами, является поистине смертным приговором господину Корнелию. Вы слышите эту толпу? Похоже, что она действительно очень зла на господ де Виттов.

— Да, — ответил офицер, — такого крика я еще никогда не слышал.

— Кажется, они уже добрались до нашего узника. Посмотрите-ка! Ведь это окно камеры, где находился в заключении Корнелий?

Действительно, какой-то мужчина ожесточенно выламывал железную решетку в окне камеры Корнелия, покинутой минут десять назад.

— Удрал! Удрал! — кричал мужчина. — Его здесь больше нет!

— Как нет? — спрашивали с улицы те, кто, придя последними, не могли уже попасть в тюрьму, настолько она была переполнена.

— Его нет, его нет! — повторял яростно мужчина. — Его здесь нет, он скрылся!

— Что он сказал? — спросил, побледнев, молодой человек, тот, кого называли его высочеством.

— О монсеньер, то, что он сказал, было бы великим счастьем, если бы только было правдой.

— Да, конечно, это было бы большим счастьем, если бы это было так, — заметил молодой человек. — К несчастью, этого не может быть.

— Однако же посмотрите! — сказал офицер.

В окнах тюрьмы показались искаженные яростью лица людей, от злости скрежетавших зубами и кричавших:

— Спасся, убежал! Ему помогли скрыться!

Оставшаяся на улице толпа со страшными проклятиями повторяла: «Спаслись! Бежали! Скорее за ними! Надо их догнать!»

— Монсеньер, — сказал офицер, — Корнелий де Витт, кажется, действительно, спасся.

— Да, из тюрьмы, пожалуй, но из города он еще не убежал, — ответил молодой человек. — Вы увидите, ван Декен, что ворота, который несчастный рассчитывал найти открытыми, будут закрыты.

— А разве был дан приказ закрыть городские заставы, монсеньер?

— Нет, я не думаю. Кто мог бы дать подобный приказ?

— Так почему же вы так полагаете?

— Бывают роковые случайности, — небрежно заметил принц, — и самые великие люди иногда падают жертвой таких случайностей.

При этих словах офицер почувствовал, как по нему прошла дрожь: он понял, что заключенный погиб.

В эту минуту, точно удар грома, разразился неистовый рев толпы, убедившейся, что Корнелия де Витта в тюрьме больше нет.

Корнелий и Ян тем временем выехали на широкую улицу, которая вела к Толь-Геку, и приказали кучеру ехать несколько тише, чтобы их карета не вызывала никаких подозрений.

Но когда кучер доехал до середины улицы, когда он увидел издали заставу, когда он почувствовал, что тюрьма и смерть позади, а впереди свобода и жизнь, он пренебрег мерами предосторожности и пустил лошадей в галоп.

Вдруг он остановился.

— Что случилось? — спросил Ян, высунув голову из окна кареты.

— О сударь! — воскликнул кучер, — здесь…

От волнения он не мог закончить фразу.

— Ну, в чем же дело? — сказал великий пенсионарий.

— Решетка заперта.

— Как заперта? Обычно днем ее не запирают.

— Посмотрите сами.

Ян де Витт высунулся из кареты и увидел, что решетчатые ворота действительно заперты.

— Поезжай, — сказал он кучеру, — у меня с собой приказ о высылке; привратник отопрет.

Карета снова понеслась вперед, но чувствовалось, что кучер погоняет лошадей без прежней уверенности.

Когда Ян де Витт высунул голову из кареты, его увидел и узнал какой-то трактирщик, который с некоторым запозданием запирал у себя двери, торопясь догнать своих товарищей у Бейтенгофа.