Дорога в Омаху Ладлэм Роберт

— Gitano с золотая серьга! — уточнил второй латиноамериканец. — Он имеет ключ от наш номер, но мой амиго нажать не на та кнопка в лифт. Мы подняться наверх, а он спуститься вниз!

— Вы пользовались двумя лифтами?

— Так надо, чтобы быть securidad. Ты понять, что я говорить?

— Вы заботились о своей безопасности? — Да, гринго, — ответил недосчитывавший зубов малый, с жадностью взирая на униформу клерка. — У тебя хороший одежда. Такой несколько дней назад был и у меня. Ты отнести его завтра утром, откуда взять, чтобы не платить так много. Я это читать на квитанция.

— Этот костюм не из пункта проката одежды, сэр.

— Ты его купить? Madre de Dios, у тебя хороший работа!

— Прекрасная работа, сэр, — согласился удивленный клерк и взглянул на еще более изумленного менеджера. — Ваш друг пошел в аптеку, сэр. Она вон там.

— Gracias, амиго! Ты сохранять этот приятный хороший работа!

— Да, конечно, сэр! — пробормотал клерк и, когда, вслед за Романом Зет, оба Дези устремились в противоположный конец холла, повернулся к менеджеру: — Что за типы? У них — ключ от одного из лучших наших номеров.

— Может, это свидетели? — произнес встревоженно менеджер со слабой надеждой. — Несомненно, так оно и есть. Вероятно, предстоящее слушание посвящено умственно отсталым.

— Какое слушание?

— Не важно. Главное, послезавтра они съедут отсюда. Наверху, в апартаментах Арона Пинкуса, снятых им не только для себя, но и для Дженнифер и Сэма, прославленный юрист объяснял, почему он выбрал именно этот отель:

— От любопытствующих не столь уж сложно укрыться. Особенно в том случае, когда вы имеете дело с учреждением, извлекающим из вас выгоду. Закажи я номер в какой-нибудь другой гостинице, которой не знал бы, и о нас уже поползли бы слухи.

— Тем более что вы человек небезызвестный в этом городе, — развил мысль Пинкуса Дивероу. — Но можно ли доверять менеджеру?

— У нас нет выбора. Вообще-то он — славный человек. Однако, учитывая, что у всех у нас свои слабости, а коршунов, рыщущих в поисках падали в форме сенсаций, тут предостаточно, я счел необходимым прямо заявить ему, что, кроме него, никто не должен знать, что мы остановились здесь. Правда, при этом я ощутил неловкость: предупреждать его о необходимости хранить все в тайне было ни к чему, ибо он не из болтливых.

— Когда дело касается безопасности, не стоит переживать из-за подобных вещей, мистер Пинкус, — заявила решительно Редуинг и, подойдя к окну, выглянула на улицу. Уже недолго ждать, но чего, этого я не знаю, и посему испытываю в душе страх. Через несколько дней мой народ попадет в разряд или патриотов, или париев. И я очень боюсь, как бы не случилось последнее.

— Дженни, — обратился к девушке Арон с плохо скрытой печалью в голосе, — мне не хотелось вас тревожить, но, поразмыслив, я решил, что вы никогда не простите мне, если я не буду с вами откровенен...

— О чем вы это? — Редуинг уставилась на Пинкуса, потом перевела взгляд на Сэма, но тот лишь покачал головой в знак того, что не в курсе, о чем сейчас пойдет речь.

— Я говорил сегодня утром со своим старым другом, с которым мы некогда служили вместе. Сейчас он член Верховного суда.

— Арон! — воскликнул Дивероу. — Надеюсь, вы не обмолвились о наших планах?

— Конечно нет! Это была обычная светская беседа. Я сказал, что у меня здесь дела и что неплохо бы пообедать нам с ним вдвоем.

— Слава Богу! — вздохнула с облегчением Дженни.

— От него я узнал, что должно произойти сегодня во второй половине дня в Верховном суде, — промолвил негромко Арон.

— Что?

— Что?

— Он не собирался разглашать повестку дня, и то, что было сказано им, касалось исключительно предложенного мною совместного обеда, на что я обращаю ваше внимание... Так вот, он выразил сожаление по поводу того, что встречу нам, скорее всего, придется отложить, потому что ему, вероятно, не вырваться из-под сводов Верховного суда.

— Что?

— Я лишь повторил его слова...

— И?

— Он пояснил, что сегодня особый день в истории Верховного суда. В присутствии истцов будет рассматриваться дело, разделившее судей на два лагеря. Еще не зная, как пройдет голосование, члены Верховного суда решили во исполнение своих обязанностей обнародовать столь примечательный иск к правительству сразу же после окончания слушаний.

— Выходит, это будет сегодня? — вскричала Редуинг.

— Заседание суда откладывалось из соображений национальной безопасности и из-за боязни репрессий против истцов, — я имею в виду уопотами, — и, кроме того, высшая администрация, судя по всему, потребовала как можно дольше не предавать гласности рассматриваемую в суде тяжбу.

— И слава Богу! — заметила Дженнифер. — Спасибо тому, кто задержал слушание дела!

— В данном случае вы должны быть благодарны верховному судье Рибоку, — сказал ей Арон. — Человек он не из приятных, но ум у него блестящий. Непонятно, почему Рибок пошел на поводу у Белого дома, что было вовсе не свойственно ему. Когда его коллегам стало известно об этом, большинство их, включая и моего друга, искренне возмутились. Несмотря на существовавшие между ними разногласия, они единодушно осудили идущую вразрез с конституцией попытку исполнительной власти оказать давление на судебный орган... В подобных вопросах нередко большую роль играет и самолюбие, не так ли? Ведь и оно, подобно различным проверкам и расследованиям, способно в отдельных случаях содействовать восстановлению нарушенного равновесия.

— Мистер Пинкус, мои соплеменники выйдут на улицы, они будут на ступенях Верховного суда! Их же всех перебьют!

— Вовсе нет, если, моя дорогая, генерал сделает правильный ход.

— Но ему ведь ничего не стоит пойти не с той карты, коли таковая окажется у него на руках! Это не человек, а недоразумение какое-то! Он любого может обидеть!

— Но закон на твоей стороне! — напомнил Ред Дивероу. — Он неправомочен выступать в суде, если не будет на то твоего согласия.

— Но разве прежде останавливали его подобные соображения? Насколько мне известно, этот доисторический динозавр выступает против своего собственного правительства, Комитета начальников штабов и католической церкви, отрицает международные нормы поведения и общепризнанные понятия нравственности и попирает даже тебя, Сэм, хотя и уверяет, будто ты дорог ему, словно сын родной! Не ты взойдешь на священную кафедру, чтобы осудить несправедливость, а он! И ради овладевшей им идеи ему ничего не стоит взорвать всю нынешнюю систему и превратить уопотами в такую угрозу для нашей страны, какой не было со времен мюнхенского сговора тысяча девятьсот тридцать девятого года![204]Он — это молния, которую надо убрать с помощью громоотвода еще до того, как сотне других национальных меньшинств втемяшится вдруг, что правительство беззастенчиво надуло их, и повсюду на улицах вспыхнут беспорядки... Мы смогли бы предотвратить это, если хватит у нас на то времени и выдержки. Он же поставит все с ног на голову!

— А ведь в словах ее есть смысл, Арон!

— Да, мой дорогой, выступление было блестящее! Но вы с ней проглядели кое-что.

— Что именно, мистер Пинкус?

— Что он все же не всесилен, и, следовательно, его можно остановить.

— Но как, скажите, ради Бога?

В этот момент дверь стремительно распахнулась, ударившись о стену, и в номер влетел разъяренный Сайрус в непривычном обличье — в дорогом экстравагантном костюме в узкую полоску, модных туфлях и с фуляровым платком на шее.

— Эти сукины дети сбежали! — завопил он. — Где они? Здесь?

— Вы имеете в виду Романа и наших Дези? — встревожился Сэм. — Они что, дезертировали?

— Да нет, черт возьми! Но эти парни — словно дети в Диснейленде: все должны рассмотреть! Вернуться-то они вернутся, но ведь эти молодцы нарушили мой приказ!

— Что вы имеете в виду, полковник? — произнес Пинкус.

— Я отлучился ненадолго... пошел в туалет... велел им оставаться на месте. А они тем временем исчезли, хотя я...

— Вы же только что сказали, что они вернутся, — заметил Дивероу. — Так стоит ли зря волноваться?

— Неужто вы хотите, чтобы эти болтливые обезьяны носились по всему отелю?

— По правде говоря, это весьма оживило бы обстановку, — захихикал Арон, — а то здесь все какие-то дипломаты, разгуливающие чинно, словно индюки.

— Сайрус, — сказала Дженнифер, разглядывая огромного наемника, — вы выглядите... не знаю, как бы это получше выразиться... так элегантно!

— Это только тряпки, Дженни! У меня не было никогда ничего подобного до тех пор, пока сорок шесть моих родственников в Джорджии не купили в складчину костюм в «Пичтри-центре» по случаю присвоения мне докторской степени. На подобные вещи не хватало средств ни до этого, ни после того. Рад, что он так же нравится вам, как и мне. Им я обязан любезности мистера Пинкуса, чьи портные готовы проскочить хоть в игольное ушко, стоит ему только чихнуть.

— Неправда, мой друг, — возразил Арон. — Просто они понимают, что значит экстренная необходимость... Ну как, Сэм, славно ли выглядит наш полковник?

— Да, славно, — согласился тот неохотно.

— Колосс Родосский, разодетый для встречи с сиятельнейшими особами! — кивнула одобрительно головой Редуинг.

Арон Пинкус повернулся к ней и, указывая на Сайруса, произнес:

— Позвольте, дорогая моя, представить вашей светлости человека, который составит вам компанию во время сегодняшних слушаний... Перед вами — судья Корнелиус Олдсмобиль. Благодаря стараниям моего старого друга, члена Верховного суда, он будет находиться в зале в роли amicus curiae. Ему разрешается лишь наблюдать за происходящим, но никак не высказывать своего мнения. Сядет он рядом с генералом Хаукинзом, полагающим, исходя из логики, что сей джентльмен призван обеспечивать его безопасность. Если в конце заседания нашему генералу вздумается вдруг выступить с каким-нибудь заявлением, то, как заверил меня судья Олдсмобиль, у него найдется немало способов унять нашего не в меру ретивого друга, включая и ссылку на якобы приключившийся с ним приступ в результате нарушения обмена веществ. Ну а в итоге, учитывая возраст генерала, неудавшегося оратора бережно вынесут из зала суда.

— Арон, вы старая лиса! — вскочил со стула Сэм.

— Мне нелегко было решиться на такое, но спасти нас может лишь альтернативный вариант. Как и предполагала наша прелестная Дженнифер.

— Боже, как бы хотела я, чтобы вы были лет на тридцать моложе! — воскликнула Редуинг. — Черт возьми, хотя бы на двадцать!

— Я тоже желал бы этого, дитя мое, но, надеюсь, вы не станете посвящать в нашу тайну Шерли.

— Об этом и я могу ей рассказать, если Покахонтас не уймется, — пригрозил Дивероу. — В конце концов, не зря же мною, как вам известно, проделано в бурю десять, а то и все пятнадцать миль, о чем я молчу исключительно из скромности.

Арнольд Сьюбагалу втиснул свое тучное тело в кресло, на чьи подлокотники он мог смело опираться во время любимого его развлечения в минуты досуга. Когда он поднимал руку, чтобы метнуть стрелу с присоской, его грушевидной формы торс оставался неподвижным, что и требовалось для успешной игры. В общем, им было рассчитано все. Недаром же слыл он блестящим инженером с коэффициентом интеллекта, равным 185, и знал все обо всем, исключая лишь реальную политику, правила вежливости и советы врачей-диетологов.

Он нажал на кнопку. Огромный занавес медленно пополз вверх, открывая взору фотографии шестисот мужчин и женщин — всех тех, кого Сьюбагалу считал врагами. Кого тут только не было: и либералы из обеих партий, и помешанные на окружающей среде психи, не способные увидеть разницу между прибылью и убытками, и феминистки, бросившие вызов предопределенному Богом верховенству мужчин, и конгрессмены, имевшие безрассудство заявить ему, что он не президент!.. Ну, может быть, оно и так, но кто, черт возьми, как не он, заботился о президенте и денно и нощно?

Только Сьюбагалу приступил к игре, как зазвонил телефон, помешав ему толком прицелиться. В результате стрела, отклонившись с пути, вылетела в открытое окно.

Трудившийся в розарии садовник завопил во всю глотку:

— Этот ублюдок опять за свое! Я ухожу!

Арнольд никак не отреагировал на крик, ибо мысли его были заняты другим. Если бы он не промахнулся, то попал бы стрелой между глаз этому типу, по-видимому, члену какого-то там союза коммунистов-социалистов, ожидающему двухнедельного пособия в связи с уходом с работы, на которой пробыл он чертовы двадцать лет.

Поскольку Сьюбагалу не удалось выбраться из кресла из-за его пышных бедер, крепко схваченных подлокотниками, для того чтобы взять трубку, ему пришлось пройти через всю комнату вместе с этим предметом мебели, с которым он как бы сросся.

— Кто вы и откуда у вас этот номер? — заорал руководитель аппарата президента.

— Не шумите так, Арнольд, это Рибок. Мы с вами в этом деле союзники.

— О господин верховный судья, уж не собираетесь ли вы подкинуть мне еще какую-нибудь серьезную проблему, хотя мне подобные вещи совсем ни к чему?

— Наоборот, только что я разрешил проблему, серьезней которой у вас никогда не бывало.

— Не ту ли, что связана с уопотами?

— Да, ту. Они могут теперь подохнуть от голода в своей дурацкой резервации, и ни кому до этого не будет никакого дела. Вчера вечером я устроил для всех членов Верховного суда небольшое барбекю[205]у себя на дому. Поскольку у меня лучший во всем Вашингтоне винный погреб, все, понятно, упились до чертиков, кроме дамы, но она уже не в счет. У нас состоялась по-американски интеллектуальная, исключительно содержательная и откровенная беседа на берегу плавательного бассейна.

— Ну и?

— Мы победим: против уопотами выступят шестеро, и только трое проголосуют в их пользу. Правда, поначалу двое из нынешних наших сторонников заколебались было, но, когда прислуживавшие нам за столом смазливые девчонки поскида-ли с себя одежонку, чтобы поплавать, на них снизошло озарение. И хотя сейчас эти незадачливые страстолюбцы и пытаются уверить всех, будто их столкнули в пруд, фотографии этого не подтверждают. Так что мне оставалось лишь объяснить им доходчиво; что в случае их неразумного поведения бульварным газетенкам будет чем потешить публику.

— Рибок, вы гений! Конечно, не такой, как я, но для вас и это неплохо... совсем неплохо... А теперь позаботимся о том, чтобы это все осталось между нами, согласны?

— Мы говорим на одном языке, Сьюбагалу. Наш долг удерживать не ориентированных на интересы Америки лиц на почтительном расстоянии от нашего магистрального пути. Они опасны — все как один! Можете себе представить, где бы оказались мы с вами, не будь подоходного налога и этих законов о гражданских правах?

— На небесах, Рибок! В раю! Но не забудьте, мы с вами никогда не говорили на эту тему!

— Как, думаете вы, разузнал я ваш номер?

— Да, действительно?

— У меня в Белом доме осведомитель.

— И кто же он, скажите, ради Бога?

— Ну, Арнольд, это уже нечестно!

— Понимаю, тем более что и у меня есть такой же в Верховном суде.

— В общем, и стены имеют уши, друг мой!

— И что еще у вас там новенького? — спросил Арнольд Сьюбагалу.

12.30. — Огромный автобус, арендованный у фирмы «Трейл-блейз» неким лицом, о коем никто из служащих компании сроду не слышал, подкатил к величественному парадному входу в Верховный суд и замер. Шофер упал на массивный руль, заливаясь благодарными слезами. Наконец-то он расстанется со своими пассажирами! Напрасно кричал он, а затем и завыл уже в панике при виде того, как инструкция, запрещавшая «разведение огня и приготовление пищи в автобусе», была нарушена самым беззастенчивым образом.

— Мы не готовим пищу, парень, — прозвучал в ответ на его протесты чей-то уверенный, твердый голос позади него. — Мы лишь смешиваем краски, а это значит, что нам приходится растапливать воск.

— Что?

— Неужто непонятно?

Внезапно к нему наклонилось гротескно раскрашенное лицо. Шофер крутанул от неожиданности руль, автобус вылетел на встречную полосу ведущего в Вирджинию шоссе и, лишь чудом проскользнув между несшимися на него машинами, вернулся в положенный ряд.

После этого началось такое, что вполне объясняло настроение владельца расположенного близ Арлингтона мотеля «Последняя канава», возникшего с воплями из-за груды вещевых мешков:

— Я лучше взорву это чертово место, чем снова позволю им остановиться здесь! Подумать только, на парковочной площадке — и боевые танцы вокруг чертова костра! Все мои клиенты разбежались кто куда, не заплатив ни гроша за проживание в номерах!

— Ты не понял, малый! — раздалось ему в ответ. — Это были молитвенные песнопения! Что-то вроде мольбы о ниспослании дождя или о счастливом разрешении от бремени тех же, скажем так, шлюх!

— Вон отсюда! Вон!

После того как кладь была уложена внутри и на крыше автобуса, невероятные события продолжали следовать одно за другим в атмосфере, пронизанной дымом и вонью расплавленных восковых палочек.

— Видишь, парень, когда ты смешиваешь краски с воском и накладываешь их на лицо, они под действием твоего тепла начинают растекаться по всей физиономии. Бледнолицых бросает от этого в дрожь...

На глазах у шофера по лицу малого по имени Телячий Нос струйки ярких красок потекли, словно слезы. Автобус налетел на дипломатический лимузин с флажком Танзании, однако отделался лишь вмятиной на бампере. Потом, свернув налево, он срезал боковое зеркало у другой машины, из которой, широко раскрыв глаза, воззрились в изумлении на своих выглядывавших из окна автобуса размалеванных собратьев черные джентльмены.

Бум-бум, бум-бум, бум-бум, бум-бум, бум-бум, бум-бум! — раздался басовитый рокот дюжины барабанов, а затем последовали фанатичные возгласы:

— Хэйя, хэйя, хэйя!

Хор быстро достиг исступленного крещендо. Голова шофера в такт барабанному бою моталась из стороны в сторону над рулем, как у петуха, охваченного порывом страсти. И вдруг, к несказанному облегчению водителя, бой барабанов и пение смолкли — по-видимому, по чьей-то команде.

— Я думаю, мы тут сфальшивили, парни и девушки! — закричал экстремист по имени Телячий Нос. — Это же вам не ночная свадебная церемония!

— А почему бы нам не исполнить «Болеро» Равеля?[206]— предложил мужской голос из заднего конца битком набитого автобуса.

— А какая разница? — послышался другой голос, на этот раз женский.

— Не знаю, — признался Телячий Hoc. — Повелитель Грома сказал только, что Бюро по делам индейцев пришлет в Вашингтон пару своих служащих, потому что никто нас там не ждет и не знает, зачем мы решили нагрянуть туда.

— Если это могауки, они нападут на нас! — крикнул, судя по голосу, престарелый член племени. — Легенда гласит, что всякий раз, когда начинал идти снег, они выбрасывали нас из вигвамов.

— Попробуем-ка исполнить песню-здравицу в честь солнечного восхода: это подойдет в любом случае.

— Какую, собственно, имеешь ты в виду, Джонни? — спросила еще одна женщина.

— Ну ту, похожую на тарантеллу...

— На тарантеллу она похожа только тогда, когда исполняют ее в быстром ритме Телуша, — пояснил раскрашенный воин, расположившийся на переднем сиденье. — Ну а если мы отдадим предпочтение адажио, то ее вполне можно будет сравнить с заупокойной Сибелиуса[207].

— Попробуем опять эту песню в ритме балачи... Девушки, те, что в проходе, порепетируйте свою часть! И помните. Повелителю Грома нужно для телекамер несколько пар ног, но чтобы никаких поясов с подвязками: все должно выглядеть как можно естественней.

— На кой черт сдалось нам все это? — запротестовали мужчины.

— Ну, начинаем!

Вновь загрохотали барабаны и грянул многоголосый хор. Сидевшие в проходе женщины принялись самозабвенно отбивать такт ногами. Шофер упорно пытался сконцентрировать свое внимание на все увеличивающемся в округе Колумбия потоке автотранспорта. Но тут, на его беду, перевернулась стоявшая под горшком с кипящей ярко-красной краской спиртовка, и на девушке, пустившейся только что в пляс, загорелась вышитая бисером юбка. Молодые люди бросились к ней на помощь.

— Уберите от меня свои руки! — завопила возмущенно юная индианка.

Голова шофера дернулась конвульсивно, когда автобус налетел с ходу на пожарный гидрант и сорвал с него крышку. Струя воды, вырвавшись наружу, окатила находившиеся на улице Независимости машины и пешеходов. Согласно разработанным компанией инструкциям, водитель, попавший в подобный переплет, обязан был немедленно остановиться, связаться по радиотелефону с диспетчером и ждать прибытия полиции. Но данное требование фирмы, как заключил шофер, не имело к нему решительно никакого отношения, ибо автобус его был захвачен дикарями-террористами, залившими свои лица горячим окрашенным воском. До пункта назначения оставалось каких-то пять кварталов. И как только он освободится от облаченных в кожаные одеяния и увешанных бусами варваров, жгущих воск с краской и топающих что есть мочи своими ножищами, а заодно избавится и от их вещевых мешков и картонных транспарантов, так тотчас же помчится домой, первым же рейсом улетит с женою и единственным сыном куда-нибудь подальше от этого ужасного места. К счастью, их отпрыск был юристом, к тому же хорошим, и поэтому без работы он не останется. Не зря же помог он этому сорванцу окончить юридический колледж! Самому же ему пришлось тридцать шесть лет крутить баранку, развозя двуногих свиней. Но всему есть предел. И сейчас он ощущал примерно то же, что и в годы Второй мировой войны, когда воевал он во Франции. Кислокапустники нещадно бомбили их день за днем, и тогда генерал Хаукинз, возглавивший дивизию, изрек знаменитые слова, достойные этого великого человека: «Настанет время, солдаты, когда надо решать: смириться ли с судьбою или бросить ей вызов! И в этот нелегкий час я говорю вам: вперед, друзья! Покажем им, на что мы годны!»

И, о Боже, они кинулись в атаку! И выиграли бой, как и предсказывал то славный их командир. Но здесь некого было атаковать. Вооруженного до зубов противника, грозящего тебе смертью, сменила свора психов, словно специально взгромоздившихся в автобус, чтобы свести его с ума! Как бы прожил он хорошо, плодотворно трудясь, эти тридцать шесть лет, если бы не чертов автобус. Что же касается данного момента, то он бессилен был что-либо сделать. Видать, оставалось лишь смириться с судьбою. Впрочем, как повел бы себя в подобной ситуации прославленный генерал Хаукинз? И водителю вдруг показалось, будто он знает, что сказал бы тот, окажись он в таком же положении.

«Если противник не заслуживает твоего внимания, ищи другого!» — произнес бы боевой генерал.

Шофер понимал, что заслуживающего его внимания противника в этой публике не найти.

Последним с автобуса сошел террорист, которого собратья его величали Телячьим Носом. Передавая шоферу крошечную монетку непонятного номинала, этот маньяк с чудовищными потеками красок и воска на лице так прокомментировал сей жест:

— Вождь Повелитель Грома велел вручить ее тому, кто доставит нас в нашу точку отсчета судьбы. Будь я проклят, если знаю, что значат эти слова. Но монета твоя, приятель!

Картонный транспарант, прибитый к палке, покачивался над правым плечом Телячьего Носа.

«Вот она, наша точка отсчета судьбы! Ничто уже не будет таким, как прежде, после того, как мы завершим операцию! Сейчас мы атакуем врага!» — именно так заявил во Франции генерал Маккензи Хаукинз сорок лет назад.

Шофер недоуменно разглядывал металлический кружочек, лежавший у него на ладони, и вдруг дыхание у него сперло. Это же была уменьшенная копия эмблемы их дивизии, сорокалетней давности! Не знак ли то небес? Едва ли: они с женой давно уже перестали ходить в церковь. Утро воскресного дня неизменно посвящалось телепрограммам. Чувство гнева, которые вызывали у него выступления политиков, охлаждалось женою с помощью кувшина «Кровавой Мэри», сдобренной порцией табаско[208]. Славная она женщина, супруга его, что и говорить!

Старая дивизия, лучший из командиров, существовавших когда-либо... Иисусе, надо мотать отсюда! Странно как-то все это!

Шофер включил зажигание, завел мотор, нажал на акселератор и помчался по Первой улице, наблюдая в зеркале заднего обзора мчавшуюся за ним толпу с размалеванными лицами.

— Черт бы побрал вас! — крикнул он во весь голос. — Кончаю крутить баранку и отправляюсь с моей девочкой на запад!

Возможно, что мы заберемся с ней так далеко, что это будет уже не запад, а восток! Найдется и нам местечко где-нибудь в том же, скажем, Американском Самоа!

Шоферу и в голову не приходило, что на крыше его автобуса покоились тридцать семь вещевых мешков.