Кассия Сенина Татьяна

22. Крестник императора

– Любовь? Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, – сказала она.

– Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дня, на полчаса? – проговорил седой господин и засмеялся.

– Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.

– Нет-с, я про то самое.

(Л. Н. Толстой, «Крейцерова соната»)

Был канун праздника Воздвижения Креста Господня. Сентябрь выдался очень приятным: погода стояла солнечная, но не жаркая, благодаря мягкому ветру с моря. В такое время всех тянуло на воздух, и не было ничего удивительного, что в третьем часу пополудни на одном из балконов верхнего этажа дворца Дафны, откуда открывался замечательный вид на Ипподром и храм Святой Софии, стоял высокий молодой человек, прекрасно сложенный, одетый в синий, расшитый жемчугом скарамангий и белую хламиду, застегнутую на правом плече золотой фибулой. Блестящие волнистые черные волосы обрамляли загорелое, с легким румянцем лицо, продолговатое, с чуть выступающими скулами, высоким лбом и прямым носом. Решительная линия губ выдавала твердый характер. Темные умные глаза, окаймленные такими густыми и длинными ресницами, что им позавидовали бы многие женщины, смотрели вдаль, в сторону Влахерн. Взгляд юноши был в тот момент сумрачен и даже суров.

Феофил думал о том, что его отец, как было слышно, опять в разных застольных компаниях поносит «зверский нрав» императора, а дома всё чаще поминает давнее пророчество филомилийского отшельника, будь оно неладно!.. Василевс, хотя иконопочитатели называли его не иначе как «звероименитым», умел сдерживать гнев и до поры щадил своего прежнего друга, зная про его болтливость и распущенность и смотря на них снисходительно. Хотя год тому назад на Михаила поступил донос, будто он с некими соратниками, чьи имена не назывались, злоумышляет против василевса, однако обвинения доказаны не были; удалось разузнать лишь то, что турмарх в пьяном виде несколько раз выражал недовольство политикой императора и говорил, что она может привести к перевороту. Лев пожурил старого друга и даже расспросил его, что именно ему не нравится в ходе государственных дел. Михаил отделался общими фразами и извинялся за свою «пьяную несдержанность». В результате император, в знак примирения, даже повысил его в должности, назначив доместиком экскувитов. Может быть, он и дальше списывал бы дерзкие речи Михаила на его неумеренное винопитие и природную невоздержанность языка, но в окружении императора вновь прозвучало страшное слово «заговор», – и нити опять вели в круг знакомых и друзей доместика. А их было немало: Михаил, благодаря общительному и веселому нраву, почти во всякой компании становился своим человеком, а некоторые из его родственников давно занимали разные должности при дворе. В столице теперь было уже слишком много недовольных политикой василевса, и Лев знал это. Его ненавидели открытые и тайные сторонники иконопочитания, но и многие из примкнувших, по убеждению или по страху, к иконоборцам недолюбливали и осуждали его – слишком сурово порой император обращался с преступавшими законы, так что его правосудие часто оборачивалось казнями или увечьями провинившихся. Почти никто не знал, не придется ли ему завтра ответить головой за какие-нибудь промахи – а у кого ж их не бывает?.. Слово «заговор» давало зловещее освещение дерзости Михаила, и императорский гнев рано или поздно неминуемо должен был разразиться над его головой.

А это, в свою очередь, означало, что, как бы ни любил Лев своего крестника, опала, грозившая Михаилу, скорее всего, постигнет и его сына – и тогда прощай, Священный дворец, прощайте, друзья детства, прощай, Иоанн, прощай, императорская библиотека, прощайте, великолепные скакуны из царских конюшен! Из-за безумного поведения отца он должен будет всего этого лишиться!.. Гнев поднимался в сердце юноши. «Эх, почему не крестный – мой настоящий отец!» – промелькнула у него мысль. Он вовсе не думал об императорской короне, но было мучительно жаль расставаться с людьми, с которыми его связывала многолетняя дружба…

Феофил не любил отца, а крестного почти обожал: Лев казался ему воплощением храбрости и мужества, а кроме того, относился с почтением к наукам и, в отличие от Михаила, сам много читал. Император тоже очень любил крестника и относился к нему почти с нежностью. При дворе Феофил вел себя скромно, хотя независимо, но и это нравилось василевсу; Лев иной раз почти забывал, что юноша – не его родной сын…

«Всё же, может быть, еще обойдется?..»

– Феофил, Феофил! – раздался сзади звонкий голос. – Ты что тут делаешь? Учитель тебя ждет!

Феодосий, младший сын императора, подбежал к юноше и, ухватив его за хламиду, со смехом потянул за собой. Феофил постарался придать лицу беззаботное выражение. Бросив взгляд на водяные часы в одной из зал, через которые они проходили, он увидел, что действительно пришло время занятий. «Школьная» зала была светлой, просторной, с окнами на юго-восток; вдоль стен в шкафах с застекленными дверями лежали книги, чертежи осадных машин и других военных приспособлений, тетрадки с песнопениями и музыкальные инструменты, деревянные модели геометрических фигур, астролябия, рисунки с изображениями разных животных, засушенные растения и морские звезды, ракушки, камни, осколки разноцветных мраморов и других горных пород, чучела птиц; на одной стене висела большая карта Империи, а на другой – астрологические таблицы Птолемея. Время, проведенное здесь за последние восемь лет, Феофил считал лучшим в своей жизни.

– Вот! Я его нашел! – торжествующе закричал Феодосий, вбегая в «школьную».

– Нашел-то ты его нашел, – сердито сказал Василий, закрывая учебник геометрии и вперяя в Феофила строгий взгляд, – да только учитель тем временем ушел!

Иоанна Грамматика действительно не было в зале.

– Да, – кивнул развалившийся тут же в кресле Константин, – без Феофила отец игумен нас учить не хочет, он же его любимчик! Вот, Феофил, сорвал урок! Этак из-за тебя мы неучами останемся!

– Да вы всё врете! – воскликнул Феофил, смеясь. – Где Иоанн?

– Ну, положим, не совсем врем, не совсем, – улыбнулся Константин. – Так, привираем слегка! – он подмигнул Василию.

– Иоанн забыл одну книжку и пошел за ней в Фомаит, пока тебя нет, – сказал тот. – А тебя-то где носит, дорогой друг?

– Он у нас на балконе размечтался! – сказал Феодосий. – Стоит, думает о чем-то…

– Влюбился, может? – вставил вертевшийся тут же двенадцатилетний Григорий и, поглядев на Феофила, засмеялся.

– В кого бы это? – улыбнулся Феофил, снимая хламиду и вешая ее на серебряный крюк на стене у входа. – Уж не в патрикию ли Магдалину?

Тут мальчики просто покатились со смеху: патрикия-зоста, родственница императрицы, вечно набеленная и нарумяненная женщина лет тридцати, с подведенными бровями, увешанная ожерельями и браслетами, уже давно при встречах кидала на красавца Феофила томные взгляды, которые были предметом постоянных насмешек молодых обитателей Священного дворца.

– «Пламя такое в груди у меня никогда не горело»! – продекламировал Константин, заложив одну на другую ноги в коротких красных сапожках. – Наш Феофил на женщин и не глядит! То ли дело копья, луки, кони…

Все опять рассмеялись.

– А может, он цену себе набивает? – предположил Григорий.

– Что ты! – воскликнул Константин, глядя на Феофила. – И так всем видно, что он бесценный! Что тут набивать, когда он любую женщину взглядом насмерть поражает… Потом только вздохи слышатся из всех углов!

Константин любил друга, но всё же слегка завидовал юноше: красотой и умом Феофил далеко превосходил его с братьями.

– Но нашлась на свете девица, способная поразить и нашего аскета! – сказал Василий.

– Да ну? – с интересом взглянул на него Константин. – Кто такая?

– Красавица, глаза, как море… – Василий лукаво поглядывал на Феофила.

На щеках императорского крестника показался румянец.

– Глупости!

– Да? А сам покраснел!

– «Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный!» – опять процитировал Константин. – Что за красотка? Ну-ка доложи! Наше тебе императорское приказание! – он приосанился, но тут же добавил: – Шучу, впрочем. Но правда интересно! Или секрет?

«Знаю, приятно тебе от меня завсегда сокровенно Тайные думы держать; никогда ты собственной волей Мне не решился поведать ни слова из помыслов тайных»…

– Да какой там секрет? – почти сердито сказал Феофил, но тут же улыбнулся и тоже продекламировал: – «Что невозбранно познать, никогда никто не познает прежде тебя, ни от сонма земных, ни от сонма небесных»! Мы на днях с Василием катались верхом и заехали к Книжному портику. И вот, там одна девица книги покупала. Представь: девица – в Книжном!

– Да уж, действительно: «Боги! великое чудо моими очами я вижу»! – Константин снова вспомнил Гомера: вести разговор с помощью цитат было одной из любимых друзьями игр.

– Мало того! – воскликнул Василий. – Я спросил у продавца, что за книгу она смотрела, и оказалось – «Метафизику» Аристотеля!

– Ого! – сказал Константин. – Девица обладает неженским умом!

– И неземной красотой! – добавил Василий.

– Ну, – улыбнулся Константин, – сплошные «не». Прямо апофатика! Ты, Феофил, – он лукаво поглядел на друга, – как насчет апофатического богословия любви?

– Это по твоей части, дорогой мой, – ответил тот, улыбаясь. – Ты у нас охотник до прекрасного пола… А я в этом вопросе мало смыслю.

– Что же, она туда одна пришла? – спросил Константин.

– Да нет, со служанками, конечно, – ответил Феофил. – Книги рассматривала. Изучала качество рукописей – видно, знает в этом толк.

– И красивая?

– Да она была закрыта пуще монашки, где там разглядеть!

– Не, он врет, не слушайте его! – задорно сказал Василий. – Он на нее так и смотрел, так и посматривал! Так что даже оборванец… вертелся там один мальчишка… предложил проследить, где девица живет, – видно, надеялся подзаработать. Феофил его прогнал, а зря, думаю! Девица изумительна и, видно, из богатых – в голубой шелк была одета. Какая осанка! А руки – словно из мрамора выточены! Ножка ма-аленькая, я заметил! А голос – чистая музыка небесных сфер! А поступь! И глаза синие – море!

– «Истинно вечным богиням она красотою подобна»! – заключил Константин.

– Вот-вот! И так она взглянула, знаете, и сразу глаза опустила, – продолжал Василий. – Но думаю, наш Феофил не понравиться ей не мог, как и она ему! А я как раз стал листать одну рукопись и нашел там на полях приписку: «Не следует поступать наперекор Эроту…»

– «Поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам»! Именно! Это я и твержу всё время Феофилу!

– Да-да, я ему это прямо вслух и прочел! А он всё: помолчи да помолчи! А она-то слушала!

– Ну, положим, я не только призывал к молчанию, – улыбнулся Феофил. – Процитировал и я кое-что по памяти… У Платона-то не только про это есть.

– Да, а он давай про «разум и прочие добродетели». И видно, так девицу поразил, что она на нас взглянула… Ах, как она взглянула!..

– «Гибель мужчине – от нежной красавицы», – пропел Константин. – Ты прямо-таки раздразнил наше любопытство до последнего предела!

– И вот… – снова заговорил Василий.

– Слушай, прекрати, – прервал его Феофил с досадой. – Подумаешь, взглянула! Тебя послушать, так она на шею мне собралась прыгнуть! А на самом деле она купила Аристотеля и ушла, вот и вся история.

Тут в «школьную» вошел Иоанн.

– Наконец-то все в сборе? – улыбнулся он, глядя на учеников. – Здравствуй, Феофил! Ты умудрился опоздать весьма кстати: я тут кое-что забыл захватить… Что ж, начнем!

Младшие дети Григорий и Феодосий вышли, Иоанн затворил за ними дверь, Константин, Василий и Феофил заняли свои места за длинным мраморным столом, и урок начался. Императорские сыновья временами поглядывали на друга, но лицо Феофила было непроницаемо. После занятий Василий, быстро попрощавшись, куда-то скрылся, а Константин и Феофил отправились к вечерне в Фарский храм. После службы они простились до завтрашней праздничной литургии в Святой Софии.

– Ты куда сейчас? – спросил вдруг Феофил.

Он редко задавал другу подобный вопрос. Юный император пристально взглянул на него и улыбнулся.

– К прекрасной половине, – Константин собирался на свидание с очередной возлюбленной. – Имя можно не уточнять?

Феофил хмыкнул. Лампадчик уже потушил почти все светильники, в храме воцарился полумрак, и глаза юноши теперь казались бездонными. «У, если б у меня были такие глаза, – подумал Константин, – мне бы почти не пришлось тратить время на обхаживание моих прекрасных нимф…»

– Знаешь, – сказал императорский сын, – ты можешь злиться, сколько влезет, но я считаю, что ты сделал глупость!

– Может быть. И что же?

– Если древо жизни удобрять глупостями, на нем вырастают горькие плоды.

– Увидим.

– Спокойной ночи! – улыбнулся опять Константин.

– Приятного времяпровождения! – ответил императорский крестник.

Воспитанного в Священном дворце, где нравы почти всегда оставляли желать лучшего, Феофила, тем не менее, действительно больше интересовали «копья, луки, кони», нежели представительницы прекрасной половины человеческого рода. Он мог цитировать наизусть большие отрывки из эллинских поэтов, в том числе посвященные любовным страстям, но между ним и Константином была большая разница в их восприятии.

В устах Константина слова о «сладком желании» не были просто отвлеченной цитатой: он уже успел пережить довольно много любовных историй с женщинами самыми разнообразными – от кувикуларий матери до акробаток с Ипподрома. Императрица была недовольна его поведением, но в целом смотрела сквозь пальцы на похождения старшего сына, тем более, что Константин был достаточно осторожен и его связи не получали огласки. Василий и Григорий, хотя и знали о любовных делах брата и даже иногда завидовали ему, сами всё же не собирались идти по этой дорожке. Правда, Василий иной раз по вечерам тоже стал куда-то исчезать, никому ничего не говоря; Константин поглядывал на него хитровато, но молчал… Маленький же Феодосий пока пребывал в блаженном неведении. Император, узнав о похождениях своего отпрыска-соправителя, нахмурился, но махнул рукой: «Дело молодое!» Впрочем, он сделал сыну некоторое внушение и поговорил с патриархом, который был духовником императорской семьи. Феодот, к некоторому удивлению Льва, сказал, что, по его мнению, в поведении Константина не было ничего особо предосудительного, поскольку «молодым людям необходимо… м-м… перебеситься». На том все и успокоились.

Что до Феофила, то он имел о любовных утехах познания чисто теоретические. Случайные связи претили его внутреннему чувству прекрасного, а кроме того, большинство женщин, с которыми ему приходилось сталкиваться, казались ему глупыми и скучными.

Однажды Константин явился на утренние занятия верховой ездой и стрельбой рассеянный и не выспавшийся после очередной бурно проведенной ночи. Феофил как раз собирался поупражняться в стрельбе из лука по искусно сделанному чучелу, изображавшему человека в настоящий рост.

– Привет! – крикнул он другу. – Ты припозднился сегодня!

Константин подъехал и вместо приветствия громко продекламировал:

– «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»!

Он быстро натянул лук, прицелился и выстрелил, попав чучелу в горло.

– Это твой-то гнев «богиня, воспой»? – насмешливо спросил Феофил. – Кто ж тебя так разгневал, друг мой? И откуда ты явился такой потрепанный?

– «На горе мужчинам посланы женщины в мир – причастницы дел нехороших»!

– А, я так и думал!

Феофил отъехал и, разогнав коня, выстрелил на полном скаку. Его стрела вонзилась точно в древко стрелы Константина, расщепив ее по всей длине и вогнав наконечник глубоко в чучело. Константин, посмотрев вблизи, даже присвистнул. Феофил развернул коня и подъехал с улыбкой:

– Что, нравится?

– Стреляешь, как Парис! – ответил юный император.

– Что ж, это лучше, чем бегать за женщинами, как Парис! Ну, скажи, о чем ты с ними разговариваешь? Они наверняка и Гомера-то не читали, не то что Гесиода…

– О чем? – Константин насмешливо поглядел на друга. – О любви, дорогой мой!

Они снова отъехали от чучела на расстояния выстрела.

– Но нельзя же всё время говорить только о любви!

– Дружище, ты просто еще не знаешь, что такое любовь. Когда-нибудь ты поймешь, что о ней можно говорить бесконечно!

Константин прицелился и поразил чучело в левый глаз, нарисованный черной краской.

– Бесконечно, да, – усмехнулся Феофил, – в пределах нескольких недель, пока длится связь!

Выпущенная им стрела вонзилась в правый глаз чучела.

– Ну, да, – без особого смущения ответил Константин. – Пока любовь длится, верны слова Откровения, что «времени больше не будет»… Вспомни Ареопагита – ведь земной эрос есть образ небесного! И Премудрый говорит: «крепка, как смерть, любовь». А когда смерть настает, так о другом и думать забудешь!

– «Крепка, как смерть»? Ты что, правда думаешь, что здесь сказано… об этом самом?

– А как же, конечно! Телесный смысл Писания! Там ведь перед этим как раз и говорится: «Возьму тебя, введу тебя в дом матери моей… Там ты научишь меня; напою тебя вином благовонным, от воды источников моих. Шуйца его под главою моею, и десница его обнимает меня…»

– Святые отцы запрещали толковать Песнь Песней буквально!

– Ха, известное дело – монахи! Что они в любви-то понимают? – лукаво улыбнулся Константин. – Спроси вон у нашего учителя, он тебе, верно, скажет, что любовь это душевное расстройство или что-нибудь в таком роде… Аскеты! Да и потом, о мой друг, когда спускается ночная тьма, о любви уже не говорят, а занимаются кое-чем поинтереснее…

Очередной стрелой Константин попал чучелу точно в низ живота. Краска показалась на щеках Феофила.

– Ну, если ты именно это считаешь самым интересным… Кому что, конечно, но всё-таки это «Афродита пошлая»!

Он выстрелил чучелу в лоб и, спрыгнув с коня, вытащил из ножен меч – по размерам как настоящий, но не заточенный и с тупым острием.

– «Афродита пошлая»? – Константин тоже спешился. – Опять Платон?

– Да, – Феофил улыбнулся и направился к расположенной неподалеку площадке, покрытой коротко скошенной мягкой травой. – «Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно. Это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные…»

– Прямо-таки «ничтожные»? – Константин тоже вынул меч и, слегка подкинув, ловко поймал за рукоять. – Суров же эллинский мудрец!

– Но всё ж мудрец, не так ли? И дальше у него там: «Они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это». Что, прямо в цель, да? – он рассмеялся, глядя на друга, и сделал выпад.

– Э-э… Ну, в общем, – ответил Константин, отбиваясь, – оно где-то так… но где-то и не так… Ты просто не испытал, а потому и не знаешь… Там, кажется, дальше про «Афродиту небесную»? Оно, конечно, красиво… Но ты пойми, Феофил, что небесная без пошлой не бывает!

– Зато пошлая без небесной – сколько угодно. Вот это мне и не нравится!

– А тебе, конечно, надо непременно небесную!

– Да, если уж ты заговорил о вечности… Что ты находишь… в своих женщинах? Красоту? Но разве этого довольно для вечного чувства? В той же самой Песни, если даже ты хочешь понимать ее буквально… там сказано: «Вода великая не может угасить любви, и реки не потопят ее»… Хотя, конечно, у тебя своеобразное понимание вечности… Для «вечности» длиной в месяц одной красоты, может быть, и хватит…

– А тебе всё ум подавай! – воскликнул Константин. – Гляди, вот дождешься, наткнешься на какую-нибудь умницу… Не всё ж тебе безнаказанно оскорблять Киприду! – и молниеносным движением юноша приставил кончик клинка к груди Феофила как раз там, где сердце.

Феофил выронил меч и картинно упал на траву. Константин встал в гордую позу и нравоучительно произнес:

– Так что берегись, друг! «Умен ты, да… Дай Бог, чтоб был и счастлив»! – он откинул меч в сторону и с воинственным криком бросился на Феофила.

Борцы покатились по траве. Наконец, Константин прижал друга к земле и схватил за горло.

– Твой любимый Платон, помнится, учил, что Эрот – сильнейший и прекраснейший из богов, и идти ему наперекор небезопасно… О том же и пример Ипполита!

Феофил, однако, стиснул обеими руками, как клещами, запястья противника и заставил его ослабить хватку.

– Ипполит был девственник из принципа, – проговорил юноша, усилием всё более и более отводя руки Константина в стороны. – Но я же не собираюсь в монахи… Просто я не готов ради любви… бежать бегом за каждыми красивыми глазами… Да и не встречал пока ни одних, которые бы того стоили!

Борьба возобновилась. В конце концов Феофилу удалось заломить Константину руку и в то же время быстро вытащить из-за пояса небольшой деревянный кинжал и приставить ему к горлу. Константин чуть приподнял свободную руку в знак того, что сдается, и сказал:

– Ничего, Феофил, придет и твой черед! Уж это я тебе обещаю! И тогда не только побежишь, а и на стенку полезешь!

– Что-то не видно, чтоб ты сам сильно на стенки лез, – ответил Феофил, вставая.

– Я!.. – фыркнул Константин, тоже поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Я дело другое. А ты у нас… платоник!

Синие глаза, взглянувшие на Феофила в Книжном портике, привлекли его внимание, безусловно, потому, что принадлежали девушке, которая сама ходила покупать книги, причем не жития святых или Псалтирь, а Аристотеля, – но только ли поэтому? Конечно, девушка была красива и, очевидно, умна… Феофил попытался разложить впечатление на составляющие: восхищение красотой, удивление перед умом, интерес к необычной встрече… Что еще? Всё-таки было еще нечто, не поддающееся определению…

Поразмыслив о происшедшем, он махнул рукой и решил, что это мелкое жизненное приключение ничего не означает. Однако болтовня Василия перед началом урока смутила Феофила. Он ей понравился, «так же как и она ему»?.. Понравилась ли она ему? И он ей? И надо ли из этого делать далеко идущие выводы?..

Когда они прощались с Константином в тот вечер после службы, Феофил подумал, что друг сейчас пойдет к своей очередной женщине… И странное чувство, похожее на зависть, шевельнулось в нем, так что он сам удивился. «Ты совершил глупость!» – сказал Константин. Разве? В чем же была глупость? В том, что он с отвращением прогнал того оборванца, предложившего «проследить, где живет юная госпожа»? Но почему мальчишка предложил это ему? Было ли у него «на лице написано», как сказал, смеясь, Василий… Что там у него могло быть написано на лице?! Вздор! Нет, он поступил правильно. Понравилась ему эта девушка или нет, в любом случае это просто мимолетное впечатление… И хорош бы он был, если б уподобился Константину, чуть ли не каждое такое впечатление обращавшего в любовную связь! Да, он поступил правильно. И довольно думать об этих глупостях!..

– «Всякому должно быть дозволено искать свое благо», – пробормотал Феофил и, тряхнув головой, направился к выходу из дворца: пора было возвращаться домой.

…Михаил с Феклой ужинали вдвоем в парадной зале особняка. Михаил жадно поглощал пюре из трески, запивая его дорогим мускатом. Фекла с тоской смотрела, как слуга ставит перед мужем уже второй серебряный кувшин, полный вина, и думала, что ей предстоит услышать очередную порцию еврейских песен, которые Михаил любил горланить в пьяном виде… Внезапно ей вспомнился недавний обед во дворце, куда были приглашены патриарх, избранные придворные и кое-кто из дворцового клира, в том числе Сергие-Вакхов игумен. Иоанна посадили наискось от Феклы, и теперь она вспомнила, как прямо и одновременно непринужденно сидел Грамматик за столом, изящно вынимал кости из рыбы и задумчиво поворачивал в тонких пальцах высокий кубок с вином, как он участвовал в разговоре, подавая краткие реплики, искрившие то умом, то язвительным юмором… Этот образ философа, всплывший перед Феклой, показался ей столь разительной противоположностью с сидевшим перед ней супругом, что ее тоска усилилась до внутренней боли, и это немного удивило ее, – раньше с ней такого не случалось. Вдруг Михаил перестал жевать и внимательно поглядел на жену.

– Что это ты сидишь, как мокрая овца? И кстати, где наш отпрыск опять шатается?

– Очень похвально, что ты вспомнил, что у тебя есть сын, – съязвила Фекла. – Но странно, что ты только сегодня заметил его отсутствие у семейного очага.

– А, он, поди, всё у Льва под боком вертится! – раздраженно сказал Михаил. – И чего ему там – медом, что ль, намазано?

– Да ты на себя-то посмотри! Ни одного дня не проходит, чтобы ты императора не вспоминал всуе. А Феофил, между прочим, там учится…

– Учится! Сколько можно учиться? – проворчал Михаил. – Грамматика, что ли, переплюнуть хочет? Так это кишка тонка! Игумен свой ум, надо думать, не в одних книгах взял…

Он замолк, доел пюре, налил себе еще вина и пробормотал:

– Ну, ничего, скоро этот зверь уж не увидит трона в Золотом триклине!

– Опять! – вскричала Фекла. – И не стыдно тебе? Ты хочешь, верно, кончить жизнь на Ипподроме от рук палача! Чем государь тебе не угодил, что ты постоянно его поносишь?!

– Как ты не понимаешь, о глупая женщина! – театрально воскликнул Михаил и приложился к кубку с вином. – Он не угодил не только мне, а уже едва ли не всем своим подданным! Не я ли первый обеими руками пихал его на царство? Тогда все ожидали от него великих свершений, правления блистательнейшего…

– И что же? – перебила его Фекла. – Разве государь плохо правит? Кто усмирил болгар, укрепил границы, усилил войско? Разве Лев не заботится постоянно о благе государства?

– Заботится, о, конечно, заботится! – саркастически ответил Михаил. – Только вот он малость пересолил со своими заботами! Я всегда был уверен, что все беды – от излишнего благочестия! Но у нас это любят – как пойдут всех выстраивать рядами, понимаешь, стройными, так не знаешь, куда спасаться! А я ведь говорил ему, что настанет время, и придется ему думать, как справиться с преподобнейшими отцами… Вот время-то и пришло. А Лев не справился, конечно. Потому что, дурак, много слушал этого Иоанна!

– Что же, тебя ему, что ли, слушать? – язвительно заметила Фекла. – Господин Иоанн умен…

– Вот именно! Он-то умен. А вот Лев – осёл! – отрезал Михаил и, усмехнувшись, добавил: – Правда, ты еще глупей его! Но хоть оно и так, а в пурпуре будешь ходить… Хоть и дрянная ты баба, а будешь!

– О, Господи!.. – Фекла махнула рукой и замолкла.

В такие моменты она готова была бежать хоть на край света от будущего императора.

23. Против рожна

Но нельзя было сдержать душу, словно вепрь с кручи летящую.

(Продолжатель Феофана)

Рождественский пост начался скверно. Во-первых, император, слезая с коня после поездки во Влахерны, подвернул ногу и так растянул связки, что ему пришлось три дня лежать, не вставая. Придворные врачи искусными растираниями и примочками из целебных мазей быстро излечили Льва, но настроение у него было испорчено. Во-вторых, умер Варда, свояк василевса, два года тому назад назначенный стратигом Фракисия вместо Оравы. Но еще хуже было то, что обстоятельства его смерти очень скоро сделались широко известны и к середине ноября рассказ о них уже долетел до столицы.

Варда тяжело заболел и, прибыв в Смирну, лежал, прикованный к постели. Врачи суетились, приходили и по одному, и группами, переговаривались между собой, но ничего определенного не высказывали и советовали «полагаться на волю Божию». Жена стратига, воспользовавшись тем, что болезнь мужа сделала его более податливым к увещаниям, стала убеждать Варду отвергнуть иконоборчество и покаяться в прежних грехах против православных, уверяя, что за них-то его и постиг этот внезапный и непонятный недуг. Албенека почти с самого начала гонений на иконы тяготилась своим замужеством, поскольку Варда сразу повел себя очень жестко по отношению к иконопочитателям, именуя их не иначе, как «идолопоклонниками». Знай он, чем занималась жена, он бы, пожалуй, набросился на нее с кулаками: проводя жизнь тихую и очень домашнюю, редко появляясь во дворце, так что царственная сестра шутя называла ее «затворницей», протоспафария втайне много благотворила гонимым, в том числе студитам и их игумену. После долгих раздумий она написала Феодору о том, что желает принять монашество. Игумен ответил ей, что, по правилам святителя Василия, состоящим в браке нельзя принимать постриг без согласия супруга, и что следовало бы сначала «открыть помысел расположения» мужу. «Если он согласится, – продолжал Феодор, – то было бы хорошо. А если нет, тогда, коль скоро любовь Божья так воспламеняет тебя, делай угодное тебе и без желания супруга. Но, как выше сказано, это дело трудноисполнимое, особенно во дни гонения, а также потому, что ты не из простолюдинок, а из высших слоев и родственница императрицы». Пока Албенека размышляла, как убедить мужа, в Никомидии состоялся суд над девятью студитами, и Варда забичевал монаха Фаддея – единственного из православных, пострадавшего за иконы до смерти: власти придерживались тактики «не делать мучеников» из иконопочитателей. Протоспафария даже сделалась больна от скорби; стало ясно, что вести с мужем разговоры о совместном уходе в монастырь бесполезно, но приведенные в письме Феодора слова апостола: «Почем ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа?» – удержали ее от немедленного бегства. И вот, наконец, пришло то время, когда она действительно могла побудить Варду к покаянию. Стратиг хмуро выслушал жену и раздраженно проговорил:

– А, отстань! – но видно было, что он призадумался.

Между тем турмарх Диоген, державшийся православия, очень желая видеть игумена Феодора, упросил Смирнского митрополита устроить им свидание. Тот неохотно, но согласился, ведь Диоген был из благородных и любим стратигом, и противоречить ему митрополит не решился; впрочем, на положительный ответ иерарха больше повлиял кожаный мешочек с серебряными милиарисиями… Однако в темницу, где был заключен игумен, Диогена не пустили, и они разговаривали через небольшое отверстие в стене, сквозь которое узникам подавали пищу. Диоген попросил у исповедника благословения и молитв, а также сообщил о том, что стратиг Варда тяжко болен. Феодор ответил:

– Скажи господину своему следующее: подумай, что теперь будет с тобой, ведь ты уже при конце жизни, и у тебя нет ни помощника, ни избавителя. Вспомни о том, что ты творил, когда мог свободно властвовать, что сделал ты с исповедниками Христовыми! Блаженного Фаддея ты собственноручно бичевал до смерти, но вот, он, украшенный мученическими венцами, наслаждается на небесах славой Божией со всеми святыми. Ты же связан узами своих грехов и предан неисцельным болезням, а в будущем веке ждет тебя всеконечное осуждение. И если едва выносишь телесную горячку в этой жизни, подумай, как вынесешь вечные казни нечестивым?

Диоген в точности передал слова игумена стратигу. Тот, выслушав, побледнел, задрожал, и слезы потекли по его ввалившимся щекам.

– Согрешил я, Боже, Боже! – прошептал Варда.

Придя в сокрушение, стратиг велел Диогену поспешить к Феодору и сказать, что он просит прощения за всё зло, причиненное ему и студийской братии, умоляет его о предстательстве пред Богом и обещает впредь жить под его руководством, лишь бы только избавиться от смертной опасности. Выслушав Диогена, игумен протянул ему через отверстие выточенную из кости иконку Богоматери и сказал:

– Передай господину Варде этот святой образ и вели поклониться ему. Пусть он просит также и молитв преподобномученика Христова Фаддея, засеченного им. Если исполнит всё, как я говорю, может надеяться на выздоровление, я же, немощный, помолюсь о нем, как могу.

В тот же вечер игумен встал на молитву за своего гонителя. Когда Николай наутро открыл глаза, он увидел, что Феодор так и не ложился, но по-прежнему молился перед иконой Спасителя. Николай смотрел на игумена, почти затаив дыхание, и думал: «Как сподобился я страдать рядом с таким святым подвижником? За что мне это всё, Господи? И чем воздам?..»

Днем прибежал запыхавшийся Диоген, огласив митрополичий двор криками: «Хвала Всевышнему и Его угодникам!» – и сообщил, что утром стратиг встал с постели, как будто никогда не болел. В митрополии произошел переполох. Весть о том, что «нечестивый еретик и мятежник» за одну ночь исцелил своей молитвой бывшего при смерти Варду, облетела всю Смирну. Многие стали в открытую осуждать митрополита за бесчеловечное обращение с узниками, игумен одного из монастырей тут же отрекся от иконоборчества и был немедленно изгнан; правда, бичевать его митрополит не решился. Стратиг прислал своему исцелителю богатые дары и приказал митрополиту ослабить ему условия заключения, выпускать погулять во двор и относиться к узникам человеколюбиво.

Митрополит, опасаясь вконец потерять благоволение стратига, на третий день явился к Варде, будто бы справиться о его здоровье. Стратиг сказал, что вполне здоров, только немного слаб в ногах – видимо, от долгого лежания. Тут-то митрополит и предложил ему «благословенный елей» – натирать ноги, чтобы здоровье стратига «совершенно восстановилось». Феодор, узнав через того же Диогена, что Варда принял елей, освященный еретиком-митрополитом, горько вздохнул и сказал:

– Увы! Истину изрек апостол: «Лучше бы им не познать пути правды, нежели познавшим возвратиться вспять от преданной им святой заповеди. Ибо с ними поистине произошло по пословице: пес возвращается на свою блевотину, и свинья, омывшись, – в кал тинный»! Господин Варда не поверил Богу и не исповедал до конца истины, но снова вступил в общение с этим ересеначальником, а потому придет на него прежняя болезнь, и смертью умрет несчастный!

Слова игумена сбылись спустя несколько дней: стратиг впал в тот же недуг и, пролежав два дня в беспамятстве и горячке, умер.

Император был в гневе. О, эти продажные епископы! Ведь этому Смирнскому митрополитишке приказано было никого не пускать к Феодору – никого, будь то турмархи, стратиги, кто угодно!..

На этом, однако, неприятности не кончились. Восстание, поднятое турмархом федератов Фомой, не так давно переведенным из столицы в фему Анатолик, грозило разрастись в серьезное выступление. Незначительные военные силы, посланные для усмирения бунтовщиков, против ожидания встретились с довольно большим войском, причем не из какого-нибудь сброда, а из людей, хорошо владевших оружием и настроенных решительно. Фома начал с того, что стал привлекать на свою сторону сборщиков податей – кого посулами, кого любезным обхождением, кого показным благочестием. Таким образом, он получил доступ к немалым денежным средствам, а с деньгами уже мог заманивать многих и многих… Надо было организовать быстрое подавление мятежа, а император не знал, на кого можно безбоязненно положиться.

Уже давно до Льва доходили сведения о том, что разные высокопоставленные лица с неодобрением отзываются о его политике, и теперь он сознавал, что даже не знает, кому можно доверять и не плетут ли за его спиной какие-нибудь козни те, кто на приемах подобострастно кланяется и восхваляет его за «мудрые решения». Да и хвалили не все: кое-кто осторожно отмалчивался, а некоторые, как становилось известно, уже открыто расточали похвалы другому. И кому же? – Не кому иному, как Михаилу, доместику экскувитов! Это раздражало Льва, помимо прочего, еще и тем, что косноязычному и неначитанному человеку, не явившему за прошедшие годы особенных доблестей, оказывали предпочтение перед ним, прекрасным военачальником, образованным и неглупым правителем… Да, его жесткая политика не нравилась многим, но почему эти люди сделали ставку именно на Михаила? «Нынче, как видно, любят шутов!» – с горечью думал император.

Впрочем, для полной уверенности в том, что налицо заговор, не хватало сведений: хотя мысль об этом витала в воздухе и время от времени осторожно высказывалась в ближайшем окружении василевса, но доподлинно известно было лишь то, что Михаил популярен в придворных кругах. В доносах чаще всего говорилось о крамольных речах доместика, сказанных в пьяном виде; но иногда поступали и сообщения о недружелюбных по отношению к императору высказываниях других придворных – большей частью друзей Михаила. И коль скоро они не боялись открыто болтать о таких вещах, не значило ли это, что они чувствуют за собой определенную силу?..

В довершение всех неприятностей, на третьей неделе поста под утро император увидел сон. Он стоял в каком-то сводчатом помещении, похожем на храм, полутемном и пустом. Вдруг стена перед ним как бы расступилась, и оттуда вышел епископ в сияющем белом облачении, с золотым омофором. Лев узнал его: это был покойный патриарх Тарасий. Патриарх приблизился к императору и, взглянув куда-то в сторону, позвал: «Михаил!» Тут же рядом возникла фигура человека, закутанная в темно-лиловый плащ с капюшоном, который был надвинут до носа и мешал разглядеть лицо. Патриарх, указывая на императора, сказал тому, кого назвал Михаилом: «Рази его!» И не успел Лев что-либо предпринять, как сверкнувший в руках Михаила клинок вонзился ему в грудь. Император вскрикнул и упал, обливаясь кровью. Он ощущал во сне, что умирает… умер!

Лев проснулся в холодном поту, вскочил, позвал кувикулариев, велел зажечь светильники, а сам, надев хитон, заходил взад-вперед по спальне. Ему вспомнилось пророчество монаха из Филомилия. Сначала Лев, потом Михаил! Неужели Шепелявый будет царствовать?.. И ведь всё сходится, всё!.. Дьявольщина! Но что же делать?..

Император отправился на половину жены и растолкал ее. Феодосия протерла глаза и сонно уставилась на мужа.

– Что с тобой? На тебе лица нет!

Он рассказал ей свой сон. Она помолчала, вздохнула и тихо проговорила:

– Прекратил бы ты борьбу против иконопочитателей, Лев! Ведь уж даже наши сторонники осуждают тебя! Неужели в тебе совсем нет человеколюбия?

– Дура! – сказал император и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

– А ты – не безумец ли, идущий против рожна? – прошептала августа.

Она встала с постели и упала на колени перед Распятием. Чувствовалось, что надвигается страшное, необратимое… Но как же не хотелось верить в это!

…Николай, сгорбившись, сидел на соломенной подстилке и устало смотрел на Феодора. Смирнский митрополит после смерти стратига Варды стал зверствовать еще больше, чем прежде, стремясь отыграться за свой позор. С новой силой продолжались бичевания, обыски и аресты иконопочитателей, а «проклятого игумена» решили, видимо, уморить голодом – обычная мера хлеба и воды им с Николаем была урезана вдвое, а митрополит, насмехаясь, прокричал им в отверстие в стене:

– Сейчас пост, почтеннейшие, так что поститесь хорошенько, как перед смертью!

Только один из стражников, тайно сочувствовавший узникам, во время своей смены приносил им пищу в дополнение к той, что им выдавали, через него же они могли передавать для пересылки письма. На днях он принес Феодору записку от Диогена – турмарх сообщал, что митрополит уехал в Константинополь, сказав своим секретарям:

– Я упрошу императора послать со мной чиновника, чтобы отсечь этим негодяям голову или язык!

«Не знаю, – писал при свете единственной свечи игумен, – будут ли эти слова приведены в исполнение. Между тем мы уже приготовились к этому…»

– Кому ты пишешь, отче?

– Навкратию.

«Что я скажу и что изреку, кроме того, что тяжести ереси соответствует и тяжесть гонения? Подлинно, чего можно ожидать, когда отвергается Христос через унижение Его святой иконы? Не пролития ли крови и рассечения плоти? Не скорбей ли и воздыханий?..»

– Я устал, отче.

– Знаю, – игумен взглянул на Николая. – И Господь знает это и выше сил не даст испытаний. Разве ты не понимаешь, что сама наша жизнь до сих пор – сплошное чудо?

– Понимаю, но я устал…

Феодор отложив перо, посмотрел на ученика.

– Что ж ты у меня сегодня такой кислый, Николай? Признавайся!

– Прости, отче! – вздохнул тот. – Просто вспомнил нашу обитель, всех братий… Вспомнилось, как всё было когда-то… А будет ли еще так? И когда? Даже если и будет, не всех мы увидим рядом… Вот и Фаддей… Я понимаю, что малодушничаю, но… тяжело мне!.. Прости, отче, я бы должен благодарить Бога за то, что сподобился страдать рядом с тобой! Я и благодарю… Но я немощен! Вот отец Навкратий, верно, был бы тебе лучшим сострадальцем, он-то тверд духом…

– Все вы, да и я сам – порядочные нытики! – улыбнулся игумен. – Но уж если мы с тобой вместе, значит, так Богу угодно. А брат Фаддей теперь блаженнее нас!

– Да я всё понимаю, отче…

– Всё ли? Что для нас главное – ответь-ка!

– Главное?.. Верить православно… подвизаться, терпеть, надеяться… смиряться…

– Это средства. А я говорю о цели. Ты жалеешь обитель, скорбишь, что с некоторыми братиями мы уже не встретимся… Увы, это так. Думаешь, мне, по-человечески говоря, не жаль обители? До слез иногда жаль! Но какая у нас цель? Встретиться всем на небесах! О тех обителях и надо воздыхать, а будут ли у нас еще земные обители – это как Бог даст. Враг всегда рядом, и сейчас он на нас ополчился внешне, а в мирное время больше борет внутренне, но что из этого опаснее и тяжелее, брат? Так-то! Ободрись! – и игумен вновь взялся за перо.

«Пусть услышат восток и запад о том, что совершается в Византии, и воздадут хвалу. “Там, где умножился грех, преумножилась благодать”. Здесь сильна борьба, здесь кровь течет, орошая Церковь Христову обильнее потоков Едемского рая… Бог поистине с нами, и живет семя праведных, и содержит в себе Христа золотой род мучеников, которого не преодолели и не преодолеют врата адова, по обещанию Неложного…»

24. Кровавое Рождество

• Но кто-то должен стать дверью,
• А кто-то замком, а кто-то ключом от замка.

(Виктор Цой)

Ранним вечером 24 декабря император, выйдя из Консистории, увидел, что в соседней зале его ждет Феофил. Юноша подошел и поклонился.

– Государь, позволь мне сказать тебе несколько слов.

Лев взглянул на крестника с тайным смущением. Отец Феофила был арестован утром этого дня. Накануне соглядатаи, среди которых был подосланный лично императором Иоанн Эксавулий, сообщили василевсу, что Михаил во время званого обеда у патрикия Прота, напившись, стал похваляться, будто занять трон ему ничего не стоит, что его поддержит двор, что «по львиному отродью плачет Принкипо», а насчет императрицы пошутил, что она «еще ничего» и он возьмет ее в любовницы, потому что собственная жена его «мало любит»… Лев пришел в ярость и немедленно велел арестовать доместика. Сильно был Михаил пьян или нет, соображал он, что говорил, или нет, но позволить, чтобы такие разговоры безнаказанно велись придворными, было нельзя. В сочельник с утра Лев, собравшись с избранными синклитиками в Асикритии, быстро расследовал обстоятельства дела, допросив свидетелей. Эксавулий высказал мысль, что Михаил, быть может, так осмелел, узнав об успехах мятежника Фомы.

– Уж не действуют ли эти двое заодно, государь? – сказал спафарокандидат многозначительным тоном.

Император приговорил прежнего друга и соратника к смертной казни, причем не простой, а нарочно придуманной для этого случая, чтобы произвести впечатление на возможных сообщников Михаила: преступника должны были живым бросить в печь царской бани. Часам к двум пополудни всё было готово для исполнения приговора, но тут случилось непредвиденное. Императрица, узнав о грядущей казни, прибежала в Асикритий, где Лев, уже готовый идти смотреть на погибель Михаила, отдавал последние приказания эпарху. В простой тунике, с растрепанными волосами, без всякого убранства, Феодосия вбежала в залу и закричала:

– Лев, остановись! Не делай этого!

Император и окружавшие его чиновники в удивлении воззрились на императрицу. Василевс нахмурился.

– В уме ли ты, жена? – гневно сказал он. – Твое ли дело вмешиваться в это? И что это ты в таком виде? Если уж за себя не стыдно, так не позорила бы меня!

– О, Боже! – вскричала Феодосия. – Не думала я, что мой муж – богопротивник! Как ты можешь совершать такое злодейство накануне великого праздника? Ты не стыдишься даже того, что готовишься вечером причаститься Тела Господня! Или ты совсем потерял страх Божий? Разве не заповедал Господь прощать врагов? Что ты хочешь сделать!

– Речь идет о врагах престола, – сурово возразил Лев.