Кассия Сенина Татьяна
Спустя несколько мгновений между двумя колоннами из белого проконесского мрамора показался Хинолаккский игумен Мефодий. Возникло всеобщее оживление, все спешили приветствовать прибывшего, посыпались вопросы. Патриарху пришлось с улыбкой напомнить, что всё же в первую очередь – богослужение, а расспросы потом, ведь отец Мефодий никуда не денется. После вечерни все отправились в трапезную, а затем прибывший из Рима игумен начал свой рассказ. Главной и самой важной новостью было то, что он привез послание папы к новому императору, где Римский первосвященник требовал восстановить на Константинопольском престоле законного патриарха, то есть Никифора.
На следующий день утром прибыл императорский гонец из столицы и сообщил, что государь «приглашает досточестных отцов прибыть в богоспасаемый Константинополь и засвидетельствовать августейшему свое почтение». Собор решил, что патриарх не должен возглавлять делегацию – нет, если неправедно сосланному и суждено было вернуться в столицу, то только после приглашения занять свою кафедру на условиях, которые выдвинут православные. В понедельник Цветоносной седмицы в Город отправились несколько старейших епископов и игумены знаменитейших монастырей, в том числе Феодор Студит. Мефодий не поехал с ними: соборяне решили, что он отправится к Михаилу с письмом папы несколькими днями позже, – это было бы полезнее и в случае успеха, и в случае провала соборного посольства. Отцы были приняты императором благосклонно, в присутствии членов Синклита, и в ответ на вопрос Михаила, что они имеют сказать по поводу его предложения о диспуте относительно икон, повторили то, что говорилось ими и раньше, настаивая на том, что православие должно быть восстановлено без всяких предварительных обсуждений, поскольку вопрос об иконах уже давно и бесповоротно решен Церковью, что патриарха Никифора следует восстановить на кафедре, а отпавшие в ересь клирики должны быть лишены сана. При этом Евфимий Сардский передал императору копию последнего сочинения патриарха.
– Что ж, почтенные отцы, – Михаил оглядел пришедших, – мне очень жаль, что наше предложение встретило у вас так мало поддержки и так много противоречий. Но вы делаете хуже, прежде всего, сами себе. Впрочем, я не настаиваю, почтеннейшие. Сейчас вас накормят от наших щедрот, а после можете идти, куда вам угодно. Я не препятствую никому из вас жить в каком угодно месте нашей богоспасаемой державы, не запрещаю также встречаться и беседовать с духовными детьми, родственниками, друзьями и знаемыми, лишь бы только эти беседы служили к пользе наших подданных и не возмущали мир в государстве. Прошу вас, отцы, молиться и о нашей державе, да помилует и благословит нас Бо, избавивший меня от злой смерти. Ведь потому я и освободил всех вас из заточения и ссылок, что сам разделял ваши неприятности.
В тот же день после обеда император созвал в Малой Консистории ближайших советников из членов Синклита, а также Антония Силейского, Иоанна Грамматика и некоторых придворных клириков, вручил Сергие-Вакхову игумену переданное иконопочитателями сочинение патриарха Никифора и велел зачитать вслух. Когда чтение было окончено, Михаил вопросил собравшихся, что они думают об услышанном. Все некоторое время молчали. У синклитиков, как и у клириков, вид был подавленный – видимо, они не ожидали от ссыльного патриарха столь жесткой позиции; Грамматик был задумчив, а Силейский епископ хмур. Наконец, Антоний прервал тягостную тишину и сказал:
– Полагаю, августейший, что притязания господина Никифора непомерны. Исполнение его требований повлечет за собой лишение сана не только всех тех, кто был рукоположен за последние пять лет, но и тех, кто до сего дня состоял в общении с нами. Не думаю, что подобное потрясение общества будет способствовать миру государства. Тем более, что еще не усмирен Фома со своим сбродом…
– А ты что скажешь, отец игумен? – спросил император.
– Я согласен с владыкой Антонием, государь, – просто ответил Иоанн и не добавил ничего более, хотя Михаил и взглянул на него выжидательно.
– Да, с ним нельзя не согласиться, – протянул эпарх, а остальные сановники закивали.
– Итак, – заключил император, – дело ясное. Теперь остается обсудить, кто же станет новым предстоятелем нашей святой Церкви.
– Думаю, августейший, – осторожно начал Силейский епископ, – это должен быть человек, с одной стороны, образованный, начитанный и умный, сведущий в церковном управлении, а с другой стороны – способный вести себя гибко, где нужно строго, а где нужно и с допустимыми послаблениями… От пастыря требуется не только умение проявить в нужное время твердость, но не меньше того – умение являть милость к кающимся и сострадание ко грешникам…
– Ты прав, преосвященнейший владыка, – прервал его Михаил, – ты прав. И вот что я думаю: пожалуй, ты и займешь вдовствующую кафедру Царствующего Города. Если, конечно, народ церковный такой выбор поддержит. Вот завтра мы его об этом и спросим. Господин эпарх, потрудись, чтобы завтра к полудню в Магнавре собрались преосвященные, что сейчас в Городе, игумены здешних монастырей и Синклит в полном составе. Дело не терпит более отлагательства!
Когда император отпустил собравшихся, и все откланялись и направились к выходу, Михаил задержал Грамматика и, когда они остались в Консистории вдвоем, сказал:
– Ты не сердись, отец игумен, что я не тебя предложил в патриархи. Я и не прочь, честное слово, ты бы служил большим украшением кафедры, чем Антоний, но видишь ли… Это может вызвать возмущение в определенных кругах… А сейчас для нас всего ценнее мир и спокойствие общества… Ты понимаешь?
– О, конечно, августейший! – ответил Иоанн улыбкой. – Я не в обиде! Думаю, владыка Антоний прекрасно справится со своими новыми обязанностями.
– Ну, а ты, если что, поможешь ему, не так ли?
– Разумеется, августейший, разумеется.
…Марфа, в сопровождении приказчика и двух служанок, вышла из лавки вестиопрата и уже направилась мимо порфировых колонн с позолоченными статуями сирен, украшавших восточную часть форума Константина, в сторону дома, когда заметила, как к ней сквозь толпу пробирается ее давняя подруга Ирина.
– Христос воскрес, дорогая моя! Давно не виделись! Как поживаешь?
– Воистину воскрес! Слава Богу, всё хорошо. А ты как?
– Ох, Марфа, мы тут такого страху натерпелись, но зато и чудо такое! Вот послушай!
Семейство Ирины жило в Равдосе, где у ее мужа-спафария был особняк, конюшни, сад и много хозяйственных построек. И всего этого они едва не лишились.
– В прошлую пятницу сижу я у себя наверху, тку, и вдруг слышу крики: «Горим!» Подбегаю к окну, смотрю, из сенохранилища – оно у нас ведь большое, ты знаешь, и рядом с домом – дым валит и огонь уже показался… Как уж там загорелось, не знаю, и никто не знает, но огонь быстро пошел, дальше перекинулся, все забегали, закричали, побежали за водой, насосами… А на меня будто столбняк напал: стою, смотрю, как во сне. Только когда увидела, что огонь уже на дом переходит, то будто очнулась, закричала, заплакала… Мужа дома не было, а я совсем будто ум потеряла, не знаю, что делать… Слугам кричу: «Скорей, скорей тушите!» – да они и так с ног сбились… Я опять к окну, смотрю, тушат, а огонь-то все дальше идет… Ну, думаю, всё, пропали мы! И тут будто что мне в голову – стук! Вспомнила, что недавно получила письмо от отца Феодора, и оно у меня тут же лежало, в корзине с бельем, – Ирина понизила голос, – я их прячу, понимаешь? – Марфа закивала. – Я его скорей достала и бегом на балкон. А огонь как раз взметнулся, чуть не до второго этажа. И я как закричу: «Преподобный Феодор, помоги нам, отче, молитвами твоими!» – и бросаю письмо в огонь. И что ты думаешь? Пламя тут же упало, будто прибитое. И всё меньше, меньше… Полчаса не прошло, как все угасло! И насосов не понадобилось! Муж когда вернулся – я слуг послала за ним, – уж и дыма почти не осталось. Вот что только одно письмо отца Феодора сделало, по его молитвам!
– Чудеса! – проговорила потрясенная Марфа. – Поистине, он великий угодник Божий!
– Истинно так! Мы вот уж который день Бога благодарим! А отцу Феодору я тут же гостинцев послала!
– Да, мы тоже послали ему подарки. Жаль только, что он здесь так и не погостил!
Студийский игумен, побывав в Константинополе в составе патриаршего посольства, уже более не возвращался в столицу: поскольку торжество иконопочитания не состоялось, Феодор не хотел тут жить, но, пробыв еще несколько дней у патриарха, переселился с братией в Крискентиеву местность, с ним ушли и жившие в доме Марфы студиты. Отец Дорофей, видя, что Кассия совсем загрустила, сказал ей, что не следует безмерно печалиться ни о чем, даже о том, что православие пока не победило, – значит, таковы суды Божии, в конечном итоге устрояющие всё на пользу, – а за духовным окормлением посоветовал обращаться к архиепископу Сардскому Евфимию: тот собирался жить в столице – не в последнюю очередь ради укрепления бывших в Городе православных.
– А как там Кассия? – спросила Ирина Марфу. – По-прежнему замуж не хочет, не передумала еще?
– Она-то не передумала, да только… ох! Теперь не знаю, что и будет…
– А что такое?
– Да такое, что я сама опомниться не могу! Ты же знаешь, братец мой всё одержим мыслью выдать ее замуж повыгоднее… И вот, как узнал, что государь решил женить своего сына и для этого устроить выбор невесты, так сразу и позаботился… В общем, приходили к нам императорские посланцы…
– Ого! И что же?
– И сказали, что она подходит! Так что на той неделе ей уже во дворец отправляться, там будет жить до самого дня выбора. Я сейчас как раз от портного, забирала для нее тунику, нарочно заказали для такого случая…
– Чудеса! – Ирина была потрясена рассказом подруги не меньше, чем прежде Марфа историей о погашении пожара. – Да ведь Кассия такая красавица! Ее и выбрать могут!
– Да… Но она этого не хочет.
3. Предсказание
Но совокупно всего не дают божества человекам.
(Гомер, «Илиада»)
– Лошадей запрягли? Вещи все сложили? Где Феодора? Феодо-ора!.. Варда, пойди поторопи ее! Пора ехать, солнце, погляди, уже где! Она, верно, всё наряжается! Еще десять раз там перенаряжаться придется… Зови ее скорей!
– Да, мама!
Варда поспешил наверх. Феодора не наряжалась: она стояла посреди комнаты и держала в руках книгу в синей обложке с узором из золотых цветов и птиц. Когда в дверь постучали, девушка ахнула и быстро засунула рукопись в кровать под матрац.
– Да! – крикнула она, пригладив покрывало и отходя к окну.
Варда вошел.
– О, это ты, очень кстати! – воскликнула Феодора. – Я как раз думала, что же делать с этой повестью… – она достала книгу и протянула брату. – Спрячь ее куда-нибудь, умляю! Если мама найдет ее тут у меня, сам понимаешь… Она сказала, что здесь будет «всеобщая уборка», когда я уеду…
– А, – улыбнулся юноша, – нечестивые сказания Эрота… Но куда я ее спрячу? Разве что в библиотеке среди книг? Так ведь и там, пожалуй, найдут. Если мать затевает такую уборку, она весь дом перевернет… Ума не приложу, куда ее деть! Тем более, что я и сам скоро опять поеду в Город…
– Ну, в крайнем случае можно просто продать.
– Продать?.. Вообще-то жалко, книга редкая!
– Тем лучше, за нее дадут много денег! Будет тебе на личные расходы, братец! – Феодора улыбнулась.
– Это да, но…
– Ну, а что нам в ней, даже если она и редкая? – девушка пожала плечами. – Детей же по такой книге не будешь воспитывать! А самим перечитывать ее – какая нужда? О чем там в целом, я и так помню… Да и не всё по книгам изучать предмет! Скоро я так или этак выйду замуж, и тогда узнаю, прав ли этот Ахилл Татий…
Варда пристально посмотрел на нее. Феодора глядела в окно и теребила кончик шелкового мафория. Да, вряд ли она вернется в Эвиссу, даже если наследник престола ее не выберет: наверняка тут же подвернется сын какого-нибудь придворного… да и не один… Нетрудно будет найти жениха! А если ее выберут?..
– А помнишь, ты говорила, что жених должен нравиться? – спросил он с улыбкой. – Что, передумала?
Она быстро взглянула на него.
– Нет, не передумала.
– Ну, а что ты будешь делать, если он тебя выберет, но не понравится тебе? Или ты думаешь, что императорский сын не может не понравиться?
Феодора чуть покраснела и ответила:
– Говорят, он красивый… – она подняла глаза на брата. – А ты думаешь, меня и правда могут выбрать?
– Могут, еще как! Я никогда не говорил тебе, сестрица, но теперь скажу: ты очень красива. Просто смотришь и думаешь: так не бывает!
Девушка зарумянилась.
– О, Варда! Я до сих пор не верю, что еду туда!
Прибытие императорских посланцев в Эвиссу в Великом посту произвело в городке настоящий переполох. В мгновение ока пронесся слух, что собирают девушек для участия в выборе невесты императорскому сыну. Но Марин с Флориной не ожидали, что трое протоспафариев, посланных императором, зайдут к ним в дом. Однако всё быстро объяснилось: один из посланцев по секрету шепнул Марину, что их направил сюда брат друнгария Мануил, в конце царствования Льва ставший стратигом Анатолика вместо Кратера. Поскольку дело с маставрскими клириками так и не было улажено, Кратер всё-таки попал в немилость – правда, счел, что легко отделался, будучи понижен до турмарха: по крайней мере, ему не пришлось претерпеть ни бичевания, ни ссылки, ни отнятия имущества, которыми при Льве нередко наказывали даже за проступки сравнительно небольшие… Мануил как раз был в столице, когда стало известно, что начинается отбор девушек для участия в смотринах, и сразу вспомнил о своей племяннице, о которой знал от ее братьев, что она «красива, как Прекрасная Елена, а может, и красивее». Пошептать в нужные уши было делом нетрудным, и вот, на второй седмице Великого поста посланцы василевса входили в особняк с колоннами в восточном квартале Эвиссы.
Феодора одна из четырех сестер оставалась дома, остальные были уже замужем и жили в столице. Младшая мечтала попасть туда же и втайне злилась и на мать, не желавшую ее отпускать, и на отца: тот не был против отправки дочери в Царствующий Город, но всё почему-то медлил. Погода в тот день была скверная. Феодора сидела у себя в комнате у жаровни и читала Сапфо – назло матери, которая в последнее время настойчиво давала ей разные духовные книги, преимущественно жития святых.
- «Ты умрешь и в земле будешь лежать. Воспоминания
- Не оставишь в веках, как и в любви: роз пиэрийских ты
- Не знавала душой. Будешь в местах темных аидовых
- Неизвестной блуждать между теней, смутно трепещущих».
«Вот-вот, – подумала девушка раздраженно, – кажется, мама именно этого и хочет для меня! Мне в этом году уже будет семнадцать, а я всё еще тут сижу! Все сестры в этом возрасте уже были замужем, а меня тут держат! Чего ждут, непонятно! Вон, уж и Феодул женился, а писал, что готов ждать моего согласия “дольше, чем Иаков Рахиль”… Почему они не хотят, чтоб я ехала в Константинополь?! За что я тут торчу?.. А Варда мне прочил мужа красивого и “настоящего мужчину”… Видел бы он этого несносного Василия, что маме понравился… Она, видно, хочет, чтоб я со скуки умерла, выйдя замуж! Да у него еще и нос такой длинный, как у цапли… того и гляди, заклюет!..»
Вдруг раздался стук в дверь и голос отца:
– Феодора! Ты спишь?
– Нет! – девушка вскочила и быстро спрятала книгу под покрывало на кресле.
Марин вошел, вид у него был взволнованный.
– Поскорей оденься получше и сойди вниз! Сейчас служанки придут делать тебе прическу, я уже приказал. К нам очень важные гости! Смотри, ты должна выглядеть… как Афродита!
Феодора широко распахнула глаза. Отец никогда не употреблял таких «языческих» сравнений, и она поняла, что прибывшие гости были совсем особенные. Марин вышел, и тут же вбежали две горничных.
– Кто там приехал-то? – нарочито равнодушно спросила девушка.
– Ах, госпожа! Говорят, из столицы, от самого императора!
Когда Феодора, с волосами, заплетенными вокруг головы наподобие венца, одетая в белую шелковую тунику, полупрозрачный, затканный тонким серебряным узором мафорий, и черные, расшитые серебром башмачки, спустилась в гостиную, там ее ожидали отец с матерью и трое гостей. Поздоровавшись и окинув девушку взглядом, протоспафарии переглянулись, и один из них сказал Марину:
– Господин позволит снять с госпожи Феодоры мерку?
– Разумеется, разумеется! – закивал Марин.
Флорина поджала губы, но ничего не сказала. Феодора удивленно воззрилась на гостей.
– Мерку?!
– Не пугайся, госпожа Феодора, – улыбнулся второй гость, высокий красивый мужчина лет сорока, доставая из сумки у пояса измерительную ленту. – Мы тебя не обидим. Государь император желает устроить выбор невесты для своего сына, и мы должны собрать подходящих для этого девушек… Твоя красота несравненна! Но мы должны посмотреть, насколько в тебе всё соответствует… ты понимаешь, госпожа? Рост, размер стопы…
– Да-да, – проговорила ошеломленная Феодора, – конечно… Я понимаю…
Когда все нужные мерки были сняты и сличены с записанными на листе пергамента в руках у третьего протоспафария, посланцы василевса вновь переглянулись и высокий, обратившись к Марину, сказал, свертывая измерительную ленту:
– Твоя дочь, господин, подходит совершенно! Итак, мы объявляем вам волю августейшего императора: не позже чем через десять дней после Пасхи госпожа Феодора должна быть доставлена в Священный дворец.
Наконец, получив последние напутствия от матери, собиравшейся приехать в столицу неделей позже, от отца, который должен был прибыть туда в случае, если «так или иначе решится дело со свадьбой» – никто не сомневался, что Феодора скоро выйдет замуж, если не за сына императора, то за кого-нибудь еще «подходящего», – и от брата, который заговорщицки подмигнул ей на прощанье и пожелал «покорить царственного Париса», девушка в сопровождении слуг и горничных отправилась в Константинополь. Но по дороге ей предстояло заехать в Никомидию – мать строго-настрого наказала дочери посетить тамошнего затворника Исаию, уже много лет жившего в высокой каменной башне и прославившегося прозорливостью и исцелениями больных, и попросить его молитв и благословения.
– Красота красотой, – сказала Флорина сурово, – но «если Господь не построит дом, всуе трудятся строящие его»! Если Бог не соблаговолит, то будь ты хоть какой красавицей, всё равно тебя не выберут. Помни об этом и не забывай молиться, чтобы Господь сотворил с нами угодное Ему!
Но Феодоре хотелось, чтобы Господь сотворил с нею угодное ей. А ей очень хотелось, чтоб ее выбрали! Она и не замечала, как поэтическое настроение, так долго владевшее ею, мечты о любви, о муже-герое вроде Гектора, всё больше уступали место тщеславию: шутка ли – быть признанной самой красивой девушкой Империи и стать женой императорского сына! Раньше не желавшая выходить даже за тех, с кем имела возможность пообщаться, потому что они ей не нравились, теперь она страстно желала стать женой юноши, которого никогда не видела и о котором почти ничего не знала. Девушке представлялось, что царственный жених просто обязан оказаться именно таким, каким ей воображался ее идеал, и будет любить ее так, как это описывалось в ее любимых стихах, – и, конечно, она его тоже… Пришел час яблоку упасть с ветки – и кому же еще, как не будущему императору протянуть к нему руку!
Дорога изрядно утомила ее, и когда, наконец, впереди показались стены и башни Никомидии, она облегченно вздохнула, но тут же сердце ее тревожно забилось: отшельник! ведь он прозорлив… Что, если он уже знает, выберут ее или нет?.. Что, если нет?.. Ей вспомнился разговор с братом. А если ее и правда выберут, а она… не сможет любить жениха так, как ей хотелось полюбить?.. Эти мысли окончательно обессилили ее, и, когда повозка остановилась у сложенной из огромных камней башни, где жил отшельник, девушка некоторое время сидела, не шевелясь, прежде чем решилась сойти. Тут взорам Феодоры предстало зрелище, почти ее напугавшее. У на большой лужайке толпился народ в ожидании, что затворник появится в оконце башни и благословит всех: больные с трясущимися головами, хромые, одноногие или скрюченные, женщины с изможденными лицами, некоторые с детьми на руках, беспрестанно кашлявшая девушка, мужчина с рукой, замотанной тряпками с проступавшими пятнами крови, юноша с перевязанной головой…
«И как же я буду? – подумала Феодора. – Наверх к нему, значит, женщины не ходят, да и из мужчин только избранные… – это она знала от матери. – Что же я тут, должна буду при всех просить его помолиться, чтоб меня выбрали?!.. Нет, это невозможно! Или просто он всех благословит разом, ну, и меня, и это всё? Стоило ради этого сюда ехать!.. Правда, он еще сам может спуститься вниз, вон в ту пристройку, должно быть… Только разве ж он меня туда пригласит? Это ведь для… избранных! А если он прозорливец, то… прочтет мои мысли и, пожалуй, решит, что я… недостаточно благочестива… и не станет молиться за меня… А может, еще будет молиться, чтоб меня не выбрали?!..» Тут она вдруг заметила, что стоявшие чуть в стороне от остального убогого люда двое богато одетых мужчин лет тридцати смотрят на нее во все глаза, и ей окончательно захотелось сбежать, не дожидаясь никакого благословения от затворника. Она уже повернулась, чтобы сесть обратно в повозку, как вдруг по толпе пронесся вздох, и все наперебой заголосили:
– Отец святой, благослови!
– Помолись, отче, чтоб Господь смиловался над моей немощью!
– Отче милостивый, умоли Бога, чтобы не отнимал чадо! Вторую неделю болеет, соседка сказала, умре-от, ой, сил моих не-ет!..
Феодора обернулась, взглянула вверх, увидела в башенном окне лицо отшельника и, вздрогнув, ухватилась за борт повозки. Нет, лица Исаии она не рассмотрела, да это было и нелегко с такого расстояния, но она увидела, что от затворника словно бы исходит сияние. Это длилось лишь миг, но Феодора была так потрясена, что потерялась и забыла, зачем она здесь и что ей нужно делать. Опомнившись через несколько мгновений, она подумала: «Что же я должна сказать ему? Просто попросить молитв? Ведь он, наверное, и так знает, куда я еду?..»
Отшельник сверху благословил всех широким крестным знамением и, не произнеся ни слова, скрылся. «И это всё?» – разочарованно подумала Феодора, но тут же услышала, как в толпе сказали:
– Слава Господу! Сейчас он спустится! – по-видимому, манера Исаии принимать народ уже была хорошо известна собравшимся.
Действительно, спустя небольшое время узкая дверь внизу башни открылась, и на пороге показался старец со словами:
– Христос воскрес!
Раздался общий крик: «Воистину воскрес!» – а затем почти все собравшиеся стали опускаться на колени и кланяться старцу. Феодора смотрела с некоторым смущением. «Я тоже должна поклониться в землю?..» Она по-прежнему стояла у повозки. Затворник медленно обвел взглядом собравшихся, глаза его остановились на девушке, и он вдруг громко сказал:
– Госпожа Феодора, подойди сюда!
Девушка ощутила, как у нее подкашиваются ноги. Сопровождавшие ее слуги и двое горничных так и ахнули. Феодора беспомощно огляделась. Весь собравшийся народ обернулся и с любопытством рассматривал ее. Евнух Василиск, которому Флорина перед отъездом особенно наказала смотреть за дочерью, «чтобы всё было чинно», приблизился к ней и прошептал:
– Иди, госпожа, иди! С Богом!
Толпа расступилась перед ней, послышались вздохи:
– Красавица какая!
Девушка низко склонилась перед затворником и тихо проговорила:
– Благослови, отче!
Исаия благословил ее и сказал:
– Пройдем, госпожа, вон туда, я должен нечто сказать тебе, – и он направился к пристройке.
Это было довольно ветхое деревянное строение, походившее на маленький портик, внутренность просматривалась снаружи. Здесь на утоптанном земляном полу стояло две лавки и стол, а в углу – единственном, по-видимому, который здесь иногда очищали от паутины, – Феодора увидела небольшую, потемневшую от времени икону Богоматери и над ней, почти под самым потолком, деревянное Распятие. «Икона!» – обрадовалась Феодора. Ее родители, несмотря на гонения при императоре Льве, продолжали держать дома образа и поклоняться им, но при этом и Марин, и его родственники, жившие в столице, причащались у иконоборцев. Им не приходило в голову, что это неправославно, особенно после того как было объявлено, что почитание икон можно сохранять при условии общения с патриархом Феодотом. Только Флорина не ходила в иконоборческие храмы, тайно получая Святые Дары через какого-то олимпского иеромонаха, но как она ни уговаривала мужа последовать ее примеру, Марин, хотя чаще всего старался уступать супруге, на этот раз решительно воспротивился, сказав, что Флорина может делать, что угодно, а ему ее «выдумки» могут стоить лишения должности, а то и свободы.
– Кто нам запрещает чтить иконы? Никто, – сказал он жене. – Мануил, вон, пишет, что и в столице не во всех храмах иконы убраны. Чего еще надо? Ну да, есть, конечно, такие ревнители, что жгут и замазывают, так ведь при всяком деле такие люди находятся… не в меру ревностные… Что ж теперь? Они сами за себя ответят! Ты что, хочешь остаться без имений и без крова? Если ты так жаждешь подвигов, что тебе не жаль ни себя, ни меня, то хоть о детях подумай!
Флорина повздыхала, поплакала, но настаивать на своем перестала, и Марин с детьми и домочадцами продолжали ходить в главный храм Эвиссы, где иконы были частью убраны, а частью перевешены высоко, а в алтарной конхе лик Богоматери заменили изображением креста. Феодоре было жаль икон, и дома она любила молиться перед ними, но ей не приходила мысль о том, что они поступают плохо, молитвенно общаясь с иконоборцами. Когда в январе до Эвиссы дошла весть, что новый император освободил всех заключенных и сосланных иконопочитателей, все домашние Марина восприняли это как настоящее торжество православия. Правда, Флорина заикнулась было о том, что всё-таки патриархом остается еретик, но Марин только махнул на нее рукой.
Увидев у Исаии икону, Феодора подумала: «Значит, действительно прошли гонения, раз здесь открыто икона висит, а ведь сюда ходит столько народу!» Затворник, невысокий сухощавый монах, был одет в потертый хитон и стоптанные башмаки, голову его покрывал кукуль, из-под которого клоками торчали седые волосы, а мантия, тоже ветхая и местами проношенная до дыр, волочилась по земле. «Он и правда прозорливец! – думала Феодора, сердце ее колотилось ужасно. – Узнал мое имя… Значит, знает и куда я еду… и зачем! Ой, что же он скажет?!..» Исаия обернулся к девушке, чуть заметно улыбнулся и тихо заговорил:
– Не бойся, чадо. Пусть боятся безбожники и нечестивцы, а нам бояться не должно, ибо Господь одесную нас! Должно лишь молиться о том, чтобы исполнилась над нами воля Божия, «благая, угодная, и совершенная», и чтоб Господь помог нам покориться «под крепкую руку Его», и тогда ничто на свете будет не страшно! Помолимся, госпожа.
Старец снова пвернулся к иконе и, воздев руки, принялся молиться – очень тихим шепотом, так что Феодора не могла разобрать слов. Сама она тоже попыталась молиться, но мысли путались, и она не знала, чего просить. Точнее, она знала, чего ей хотелось, но сейчас, в присутствии отшельника, ей показалось неприличным обращаться к Богу с подобной просьбой. Наконец, она прижала руки к груди и мысленно взмолилась: «Господи! Помилуй меня, грешную, и сотвори со мною волю Твою святую!» – больше она ничего не могла придумать. Исаия опустил руки и повернулся к ней.
– Благо тебе, чадо, что смирилась ты под крепкую руку Божию! За дверьми останутся злословящие, тебя же, чадо вознесет Обещавший смирить гордых и вознести смиренных!
Тут старец развязал висевший у него на поясе небольшой холщовый мешочек, достал оттуда зеленое с красными прожилками яблоко и протянул девушке. Она взяла его и недоуменно поглядела на затворника. Монах протянул обе руки и положил ей на голову, девушка невольно склонилась перед ним.
– Бог венчает тебя императрицей, чадо! – тихо и медленно проговорил Исаия. – Ты же, когда придет час, прославишь Его, как Он ныне прославит тебя, да и во царствии Его вечно прославишься!
У Феодоры подкосились ноги, и она упала перед старцем на колени.
– Да благословит тебя Бог, дитя! – сняв руки с ее головы, затворник отступил на шаг. – Отправляйся в путь свой и ничего не бойся, бойся только греха, ибо он разлучает от Бога!
Девушка подняла на него глаза. У нее не было сил ни что-либо сказать, ни даже пошевелиться. «Так не бывает!» – хотя отшельник предсказал ей именно то, чего она и хотела, в этот момент ей казалось, что это совершенно невероятно.
– Не неверуй, но веруй! – тихо сказал Исаия. – Ступай, госпожа Феодора, Бог да поможет тебе во всем! – и он направился к выходу из пристройки.
Девушка собрала все силы и последовала за ним. Старец, выйдя, принялся благословлять собравшихся, перекидываясь с ними краткими репликами. Феодора ничего не слышала и почти ничего не видела. Она поскорей дошла до своей повозки, слуги принялись расспрашивать ее, но девушка могла только ответить:
– Он сказал, что… всё будет хорошо.
– Госпожа, позволь и нам благословиться у святого старца! – попросили горничные.
– Ради Бога! – ответила Феодора. – Ступайте все, возьмите у него благословение!
Слуги и конюх поспешили к отшельнику. Тот в это время заговорил с двумя богатыми мужчинами, подошедшими к нему после всех. Один что-то тихо спросил у него, и старец покачал головой:
– Нет, нет, господин, этого не будет! Господь возблаговолил иначе.
Мужчина хотел возразить, как вдруг одна из женщин, уже получившая благословения от Исаии и сидевшая невдалеке, перепеленывая своего младенца, вскочила и, подняв ребенка в воздух, завопила:
– Слава Тебе, Господи! Слава угоднику Божию! Исцелил! Нет, вы поглядите – исцелил! А у него вторую неделю животик раздутый был, и язвочки вот тут были… А теперь нет ничего! – она подбежала к отшельнику и бросилась ему в ноги. – Как и благодарить мне тебя, отец святой?!
– Не меня благодари, чадо, а Бога! – ответил старец. – Соблюдением заповедей благодари! И с мужем не ругайся! Вот и младенец твой потому заболел, что вы всё ругаетесь да ссоритесь… Негоже это, чадо. Живите мирно! Бог да благословит тебя!
Чудо вызвало переполох, народ окружил мать исцеленного ребенка, стали расспрашивать, чем малыш болел и правду ли сказал старец насчет ссор с мужем. Женщина с сокрушением подтвердила, что правда, и громко говорила, что «теперь уж никогда в жизни» не повысит на мужа голоса… Исаия тем временем благословил слуг Феодоры, сказал еще несколько слов богатым мужчинам и направился к башне. Уже у входа он обернулся, в последний раз осенил народ крестным знамением и скрылся за дверью. Люди начали расходиться. Феодора поудобнее устроилась в повозке, слуги заняли свои места, и лошади тронулись с места. Девушка, отодвинув занавеску, смотрела в окошко и улыбалась, внутри у нее всё пело. «Сбудется! Всё сбудется! Господи!..»
А в это время никомидийский затворник стоял у окна своей башни и провожал взглядом повозку, увозившую девушку, которой он только что предрек царство. Во взгляде Исаии сквозила печаль. Когда повозка скрылась из виду, он отошел от окна и, повернувшись, взглянул на потемневшую икону в углу.
– Да благословит тебя Бог, дитя! – повторил он шепотом. – Корону ты получишь… но то, о чем ты мечтаешь, – нет.
…Войско, высланное императором против мятежника Фомы, было не очень многочисленным: хотя поражение армии, посланной еще Львом Армянином для усмирения восставших, показало, что мятежник собрал вокруг себя вовсе не «сброд», как думали в столице поначалу, тем не менее Михаил, посовещавшись с синклитиками, решил, что нескольких тысяч с лихвой хватит, чтобы противостать дерзкому «хромому», как он презрительно называл давнего знакомца. Императорские войска, отправленные в Анатолик, не ждали впереди серьезного сопротивления и предвкушали легкую победу, скорое возвращение, награды от василевса… Они жестоко обманулись: если в начале восстания Фома набирал в свое войско преимущественно иверов, армян и абасгов, а отчасти персов, то теперь на его сторону уже перешли многие части фемных войск не только Анатолика, но и Каппадокии, Харсиана и Халдии. Решающую роль в успехе Фомы сыграли два обстоятельства. Во-первых, он весьма удачно повел дела с арабами. Поклонники Аллаха в начале мятежа, пользуясь сумятицей, участили набеги на приграничные области Империи, и Фома стал опасаться, что если этому не положить предел, то он не только не сможет привлечь на свою сторону местное население, но вызовет недовольство и уже собранных под его знамена людей. К тому времени он уже собрал значительные военные силы и, рискнув ополчиться против арабов, сумел отразить их натиск и даже вынудил халифа пойти на соглашение, пообещав платить определенную дань – благо деньги у него были – в обмен на спокойствие приграничных областей.
Из чего сделать второе крыло, вознесшее бунтовщика к успеху, Фоме подсказала смена власти в Константинополе. Несмотря на то, что изначально девизом восстания, поднятого турмархом федератов, было «освобождение Империи от ненасытного зверя», который «под видом правосудия казнит, не милуя», а «под видом искоренения нечестия истребляет подданных», и что новый император прекратил преследования иконопочитателей и объявил помилование многим из попавших при Льве в немилость, это не остановило мятежников. Воцарение «какого-то там косноязычного мима» – со времени провала восстания Вардана Турка Фома взаимно недолюбливал бывшего доместика экскувитов – подало славянину мысль на первый взгляд несколько неожиданную, если не безумную, но по дальнейшему успеху показавшуюся ему прямо-таки внушенной Богом. «Самозванный император» – так Фома называл Михаила, предполагая на основе слухов, доходивших из столицы, что доместик совершил переворот со своими друзьями-придворными, а значит, являлся мятежником, к тому же отнюдь не благородного происхождения, – был совсем недостоин столь высокого положения. То ли дело император, хоть и свергнутый когда-то из-за властолюбия собственной матери, но вполне законный, рожденный в Порфировой палате Священного дворца! И Фома объявил себя Константином, сыном покойной императрицы Ирины, якобы чудесно спасшимся от ослепления и до сих пор тайно скрывавшимся под выдуманным именем: теперь его час пробил – настала пора получить обратно незаконно отобранный некогда ромейский престол. Успех этой выдумки в народе оказался столь велик, что Фома временами сам почти верил в нее. За полгода смелыми военными действиями он снискал такое уважение у арабов, что в результате переговоров с халифом Мамуном добился разрешения на коронацию. Она торжественно состоялась в Антиохии при огромном стечении народа: патриарх Иов возложил на Фому императорский венец, собравшиеся кричали «Свят!», певчие пели подобающие похвалы, – словом, всё происходило так, как обычно при коронации в константинопольской Великой церкви.
Церемонии проходили при поклонении иконам, и это породило в народе слухи, что Фома непременно восстановит почитание святых образов, если войдет в Город. Однако сам мятежник ничего определенного на этот счет не говорил – как и его константинопольский противник, он не хотел отталкивать от себя ни одну из сторон, ведь иконоборческие настроения были сильны, особенно среди военных. Мамуну Фома пообещал после взятия Константинополя прислать богатые подарки и, расточая халифу любезности, дошел до того, что сказал: «Мы верим в единого Бога, как и вы!» Это вызвало некоторое смущение среди окружения мятежника, зато халиф был очарован «ромейским владыкой» и даже выделил в помощь ему несколько отрядов конницы – знаменитых лучников, которые скакали наперегонки с ветром, налетали подобно вихрю и так же быстро исчезали, оставляя за спиной десятки воинов противника, пораженных меткими стрелами.
Когда войска Михаила вступили в Анатолик, они столкнулись с многотысячной армией мятежников и были разбиты. После этого Фома, воодушевившись, отправился в Пафлагонию, где почти все войска вскоре перешли на его сторону. В то самое время, когда в столице готовились к выбору невесты императорскому сыну, фемный флот, в результате ловко проведенных Фомой переговоров и сделанных им больших подарков и еще больших посулов, присоединился к восставшим: друнгарий флота признал «Константина» законным императором и получил от него приказ сосредоточить все корабли у Лесбоса. Теперь из восточных фем лишь Арменьяк упорно противился Фоме: тамошний стратиг Олвиан не только не пошел на переговоры с мятежниками, но пригрозил суровыми карами всем, кто будет уличен в содействии «проклятым бунтовщикам». Но Фома не был этим очень обеспокоен: опьяненный победой над войском Михаила и общим ходом дел, более чем успешным, имея в своем распоряжении многотысячную армию, «Константин» направился к столице, оставив воевать в Арменьяке комита шатра Андрея, своего близкого друга. Агния, супруга Фомы, умерла несколько лет назад, детей у них не было, и теперь Фома, недолго думая, перед своей коронацией объявил Андрея приемным сыном, а после «венчания на царство» в Антиохии переименовал его в Констанция. «Констанций» был храбрым воином, но мало смыслил в стратегии и тактике, однако «отец» решил, что, даст Бог, бывшему комиту не придется вести серьезных боев с противником, и, дав «сыну» последние напутствия, двинулся на запад: Константинополь манил и дразнил воображение, нужно было торопиться.
4. Умеющая мыслить
(Сапфо)
- Между дев, что на свет солнца глядят, вряд ли, я думаю,
- Будет в мире когда хоть бы одна дева столь мудрая.
Через неделю после того, как все девушки, собранные для выбора невесты императорскому сыну, поселились в Священном дворце, Фекла вызвала к себе Сергие-Вакхова игумена и сказала:
– Господин Иоанн, у меня к тебе есть важное поручение. Мы собрали девушек для смотрин. Я уже выбрала из них четырнадцать, но я выбирала, глядя, прежде всего, на характер и телесные качества… Теперь нужно, чтобы ты побеседовал с каждой из них и оценил их умственное развитие. Ты ведь лучше всех знаешь Феофила с этой стороны, а я бы хотела, чтобы будущая невеста его не разочаровала… Тем более, что он сам просил меня позаботиться об этом. Если ты сочтешь, что какая-либо девушка в отношении ума плохо подойдет Феофилу в качестве подруги жизни, скажи мне, и мы не допустим ее до смотрин.
– Хорошо, государыня, – поклонился Иоанн. – Задание понятно.
«Но чтобы девицы оказались кладенцами разума, это весьма сомнительно», – подумал он.
Они обсудили, где и как лучше устроить беседы с «невестами», и Грамматик уже откланялся и направился к двери, когда императрица сказала:
– Постой, отче. Вот что еще я хотела сказать… Будь с девушками помягче… Нужно, чтоб они тебя не смущались и свободно выражали свои мысли. Женщины, – улыбнулась она, – любят обходительность и ласковое обращение. Ты уж постарайся, Иоанн! Хотя ты, наверное, как монах и ученый, не умеешь быть мягким… – она чуть не сказала «нежным», но сообразила, что это слово прозвучит не совсем уместно.
Игумен усмехнулся и ответил:
– Умел когда-то. Попробую вспомнить, августейшая.
– Правда? – спросила Фекла и тут же смутилась от заданного вопроса.
Иоанн тонко улыбнулся, вдруг взглянул императрице в глаза, пристально и глубоко – так, что у нее что-то сдвинулось внутри, – и сказал:
– Я ведь не всегда был монахом, государыня. Не беспокойся, августейшая. Думаю, я не испугаю эти юные создания, – и, еще раз поклонившись, Грамматик вышел.
Императрица некоторое время стояла неподвижно, глядя на закрывшуюся за Иоанном дверь. «Какой у него может быть взгляд, оказывается!» – подумала она, и тут же в голове вновь зашевелилась блеснувшая несколько лет назад догадка. «Все-таки что-то было?.. – думала она. – Он что-то должен знать! И пожалуй… пожалуй, это скоро можно будет проверить!» Немного спустя она сидела за столом с пером в руке.
«…Я хорошо знаю, Александр, что ты, как истинный монах, умерший для мира, никогда не желал поддерживать связей ни с кем из родственников. Но теперь я всё же решилась просить тебя приехать к нам хотя бы на несколько дней, чтобы мой сын и его будущая супруга могли попросить у тебя благословения и молитв. Уповаю, отче, что ты не откажешь мне в этой небольшой просьбе…»
– Надеюсь, он приедет, – пробормотала Фекла, запечатывая письмо.
Грамматик ежедневно беседовал с двумя девицами, и вот, наконец, настал день, когда после обеда он отправился на «умственное испытание» последней из отобранных «невест». Ему уже порядком наскучили эти собеседования, и от последнего он не ждал ничего нового. Патриарх, узнав, какое поручение дала Иоанну императрица, сказал с улыбкой:
– Смотри, отче, не растай, как воск на солнце! Ведь это будут первые красавицы Империи!
– Первая красавица и последняя дурнушка – равно есть совокупность костей, плоти и волос, владыка, – усмехнулся Иоанн. – Различия между ними могут интересовать в семнадцать лет, но в моем возрасте это смешно. Кроме того, меня в людях занимает более ум и внутреннее развитие, нежели внешность, а насчет ума этих красавиц у меня есть большие сомнения. Впрочем, как творения божественного искусства, они могут представлять предмет для созерцания частных случаев прекрасного, капли из великого моря красоты…
– Философ! – похлопал его по плечу Антоний. – Я знал, что ты ответишь что-нибудь в этом духе!
Грамматик, конечно, не мог сказать, что девицы были глупы и необразованны, а некоторых он нашел даже весьма начитанными и обладавшими остротой ума, – но, тем не менее, ни одна из них не сообразила ответить какой-нибудь подходящей цитатой на те несколько строк из Гомера, которыми он приветствовал каждую девушку. Впрочем, две из них даже не читали великого поэта – они учились грамоте исключительно по текстам Священного Писания и отцов Церкви. Еще четверо были знакомы с отцом поэзии довольно поверхностно, но и они, и прочие, читавшие знаменитые поэмы, в ходе беседы признались, что такая поэзия им не очень нравится – слишком много убийств и жестокостей.
– А «Одиссея»? – спросил игумен Феодору из Пафлагонии. – Она тебе тоже не нравится, госпожа?
– Она интересная, – ответила девушка. – Но главный герой там… просто негодяй! На месте Пенелопы я бы такого ждать не стала! – она слегка покраснела.
– Вот как! – улыбнулся Грамматик. – Прямо-таки негодяй? Не слишком ли суровая оценка?
– Не слишком! – Феодора тряхнула головой. – Из-за него взяли Трою… так подло! И потом… он погубил своих спутников! Например, когда они мимо Скиллы проплывали… Ведь он знал, что она должна пожрать кого-то, а все равно плыл… подлый!
– Но ведь он плыл не по своей воле, боги повелели ему.
– Боги! Да боги там вообще самые негодяи! – возмущенно сказала девушка.
– Это правда, – согласился Иоанн. – Остается утешаться, что всё это мифы… Но почему на месте Пенелопы ты не стала бы ждать Одиссея? Ее-то он любил, разве нет?
– Любил?! Да он столько времени провел в объятиях Калипсо, а потом еще и у Кирки… И это – любовь? ВотГектор любил Андромаху, это да…
– Так тебе нравится Гектор? – спросил Грамматик с улыбкой.
– Да, Гектор мне нравится. Он мужественный, благородный…
– А Ахилл?
– Ахилл слишком горд и жесток… Разве такие могут долго нравиться?
– Брисеиде же нравился.
Разговор забавлял Иоанна: он уже больше двадцати лет ни с кем не говорил о поэмах Гомера с такой точки зрения.
– Она просто не успела его хорошо узнать, наверное. В Ахилле нет милости… Нет, Гектор там самый лучший! Как жаль, что его убили!.. Несправедливо! Бедная Андромаха!
– Гектора, судя по всему, было жаль и самому Гомеру… А ты, я вижу, любишь стихи, госпожа Феодора?
Собеседования с «невестами» проходили в императорской библиотеке, куда каждую из девушек приводили за полчаса до прихода Грамматика и предлагали почитать в ожидании какую-нибудь из книг, разложенных на столе. Все эти книги Иоанн мог узнать по обложкам и, уже входя в помещение, определял примерные вкусы девицы, с которой ему предстояла беседа. Удивили его только Олимпиада и Феодора. Первую он застал за Аристотелевским «О душе». Впрочем, когда он спросил, как ей нравится книга, девушка поморщилась и ответила, что «скучно и почти ничего не понятно».
– А хотелось бы понять? – спросил Грамматик.
– Да нет… зачем? Ведь святые отцы об этом учат правильнее, чем языческие философы! А если что у тех философов и было правильного, то святые отцы это повторили и сказали лучше.
Остальные девицы остановили свой выбор на житиях святых либо на Иоанне Златоусте, но Феодору Иоанн застал за чтением сборника стихов эллинских поэтов.
– Да, очень люблю, – ответила она на вопрос Грамматика.
– Чьи же стихи ты любишь больше всего?
– Сапфо, – ответила девушка, чуть покраснев.
- – «Кто прекрасен – одно лишь нам радует зренье,
- Кто ж хорош – сам собой и прекрасным покажется»?
– Наверное, это так… Только…
– Только что?
Она помолчала и ответила:
– Часто выбирают за одну красоту. Или за богатство, например. Ведь чтобы узнать, хорош человек или нет, надо с ним пообщаться…
– Верно. Но обычно судят по тому, из какой человек семьи, какое ему дали воспитание, и примерно определяют, будет ли он скорее хорошим или скорее плохим.
– Как будто это всегда помогает достичь желаемого! – пожала плечами Феодора.
– Желаемого чего?
– Любви… согласия… Родители, например, думают, что хорошо детям пожениться, потому что и он хорош, и она… вроде бы… А потом получается всякое… У людей ведь разные… понятия о хорошести! Вот, Сапфо правду говорила:
- «На земле на черной всего прекрасней
- Те считают конницу, те – пехоту,
- Те – суда. По-моему ж, то прекрасно,
- Что кому любо».
«А ведь меня только за красоту выбрали для участия в этих смотринах! – подумала девушка про себя. – Ну, про мое воспитание они могли расспросить дядю Мануила… Теперь вот, наверное, этот монах выясняет, какова я в общении… Только ведь так всё равно не узнаешь, насколько я хороша! Да я и сама не знаю этого…» Но вслух она ничего такого не сказала.
«Она неплохо знает лесбосскую музу! – думал между тем Иоанн. – Любопытно… Значит, девица не чрезмерно благочестива. Пожалуй, немного легкомысленна. Очевидно, ревнива… Впрочем, если Феофил ее выберет, то вряд ли будет давать поводы для ревности. Достаточно поэтична… Не так уж плохо! Правда, она еще и своенравна, как видно. Но Феофил вряд ли станет потакать женским капризам». Грамматик не видел среди девушек ни одной, которая была бы хоть сколько-нибудь ровней императорскому сыну, но это его не беспокоило. Иоанн не считал, что женщина должна быть такой же или хотя бы почти такой же умной, как мужчина – он и не верил, что она может быть такой. Впрочем, двух девиц – тех самых, что вообще не читали Гомера, – он порекомендовал императрице отстранить от смотрин – слишком уж они были «тупо благочестивы», как игумен выразился про себя. Фекле он, однако, высказал эту мысль мягче:
– Им явно не хватает гибкости ума, августейшая, Феофилу это никак не может понравиться.
Императрица была довольна тем, как Иоанн справляется с порученным ему делом: он действительно сумел повести себя с «невестами» так, что они чувствовали себя свободно в беседе с ним, невзирая ни на то, что он был чуть ли не втрое старше их, ни на его монашество. Фекла про себя удивлялась, как ему это удалось. Она похвалила игумена:
– Девушкам нравится беседовать с тобой! Ты и правда сумел их разговорить… Это замечательно!
– Да, они говорят то, что думают, – кивнул Иоанн.
– А ты? – вдруг спросила императрица.
– Я? – его губы тронула улыбка. – Я говорю только то, что считаю нужным.
– Никогда ничего лишнего? И тебе это удается?
Грамматик еле заметно пожал плечами.
– Я долго этому учился, августейшая.
В течение всего разговора игумен смотрел в пол или разглядывал мозаики на стенах и ни разу не взглянул в лицо императрице. Когда он ушел, Фекла вдруг поймала себя на том, что ждала, чтобы он посмотрел на нее так же глубоко, как в тот день, когда она давала ему поручение. Это несколько смутило ее: она ощущала, что с ней в последнее время происходит что-то ей самой не очень понятное, и это было связано с Иоанном. Как будто этот человек задал ей загадку, которую она не могла разгадать, – и неспособность найти ответ еще больше разжигала любопытство. Но она поспешила успокоить себя: конечно, загадка была связана с «таинственным прошлым», где пересеклись пути Грамматика и ее старшей сестры, – и она хотела выяснить, что же там произошло на самом деле, и только. Ничего более.
Хотя от будущих смотрин были отстранены лишь две девицы из четырнадцати, оставшиеся, по мнению игумена, тоже не могли похвалиться умением мыслить как одним из своих выдающихся качеств. С собранными «невестами», безусловно, можно было поговорить о предметах божественных и о писаниях святых отцов или о жизни подвижников, но о вопросах научно-философских – вряд ли. Правда, одна из девушек на удивление хорошо изучила «Шестоднев» Великого Василия, но это было всё же так мало по сравнению с познаниями, полученными Феофилом из книг и уроков… Однако глупо было бы ожидать таких же познаний от девиц! Да, в древности встречались примеры вроде Ипатии или Гиппархии, но то были исключительные случаи – и притом в век большей свободы для слабого пола… Позже разве что среди облеченных в пурпур можно было встретить исключения такого рода: Евдокия, Феодора… Впрочем, не потому ли, что первая, до того как увенчалась диадемой, была язычницей Афинаидой, дочерью философа, а другая – актрисой на Ипподроме?.. Прочие же, если чем и прославились, то больше властолюбием, житейской смекалкой и политическим чутьем, нежели развитым умом и способностями к философии. Пожалуй, это не так плохо – женщины и без того склонны во всё вмешиваться; что было бы, если б они делали это с умом!.. С такими мыслями Грамматик отворил дверь в библиотеку.
Двенадцатая из кандидаток на императорскую корону сидела за столом, подперев рукой щеку, над рукописью, в которой по зеленой обложке Иоанн опознал список диалогов Платона. «Однако!» – подумал игумен. Он знал, что в начале книги – как раз там, где, судя по количеству перевернутых страниц, читала девушка, – были «Парменид» и «Протагор». Что могло быть там интересного для девицы, чей точеный профиль он созерцал? А она так увлеклась чтением, что даже не заметила, как он вошел. На ней была лиловая туника и такой же мафорий, длинная коса свешивалась почти до пола. «Знатные волосы!» – подумал Иоанн, подходя. Девушка чуть вздрогнула, повернула голову и встала. И Грамматик, неожиданно для самого себя, вместо приготовленных им строк произнес другие:
- – «Если одна ты из смертных, под властью судьбины живущих,
- То несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны
- Братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними
- В доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая
- Очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь.
- Но из блаженных блаженнейшим будет тот смертный, который
- В дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым!
- Нет, ничего столь прекрасного между людей земнородных
- Взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем».
Девушка вспыхнула и опустила взор, но тут же снова вопросительно взглянула на Иоанна огромными глазами, где словно бы плескалось море. Грамматик поклонился и сказал:
- – О, «не сердись на меня за мою откровенность»,
- Дева, но «здравствуй и радуйся! Боги да будут с тобою!»
- Ныне, прошу я, «скажи, ничего от меня не скрывая:
- Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Где обитаешь?»
Он заметил, как на ее лице некоторое удивление сменилось волнением, а потом она улыбнулась, поклонилась в ответ и сказала:
- – О, господин благородный, «почто вопрошаешь о роде?
- Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
- Ветер одни по земли развевает, другие дубрава
- Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
- Так человеки: сии нарождаются, те погибают».
Голос ее был очень мелодичен, и читала она удивительно красиво – Иоанн подумал, что она, верно, обучалась музыке и пению. Но ответ девушки явился для него такой неожиданностью, что он только спустя несколько мгновений нашелся, как продолжить диалог.
– «Подлинно, речь справедливую ты, о жена, произносишь». Всё же поведай мне род же и имя твое, о прекрасная дева!
Губы ее опять дрогнули в улыбке, и, немного подумав, девушка ответила:
Читать бесплатно другие книги:
