Кассия Сенина Татьяна
– Речь идет об отце Феофила! Друга твоих сыновей, который любит тебя, как отца! Хороший подарок ты готовишь ему к Рождеству! Неужто ты действительно «зверь», как называют тебя? Как ты не боишься Божия гнева? Остановись, молю тебя!
Император, действительно, как-то позабыл о Феофиле. Теперь при мысли о крестнике он смутился, а напоминание жены о причащении за вечерней службой устрашило его.
– Хорошо, – сказал Лев после небольшого раздумья. – Я пощажу его…
«Сегодня, – добавил он мысленно, – а после Рождества видно будет». Вслух он сказал:
– Но он всё равно останется под стражей.
– О, пусть под стражей! – воскликнула августа. – Только не предавай его смерти!
Император приказал пока держать Михаила в Священном дворце закованным в цепи, под охраной великого папии; ключ от кандалов Лев решил хранить при себе.
Но не успели еще папия с воинами, посланными исполнить приказ императора, покинуть Асикритий, как Лев повернулся к жене и мрачно сказал:
– Сегодня ты удержала меня от греха… Но как бы и тебе, и детям не увидеть вскоре воочию, что из этого выйдет!
Тяжелое предчувствие, охватившее его в тот миг, весь день томило его душу, камнем лежало в глубине… Он хотел поговорить с Сергие-Вакховым игуменом, но всё не мог найти свободного времени. Церемонии, приготовления к празднику, доклады, доносы… Нескончаемая суета!..
Лев смотрел на крестника, и задавался вопросом, зачем Феофил пришел к нему. Просить за отца? Благодарить за то, что император пощадил Михаила?..
– Государь, – сказал Феофил тихо, глядя в пол, – я благодарю тебя за милость, оказанную моему отцу… Но я пришел, прежде всего, не за этим. Я хочу сказать, – юноша поднял глаза, – что все безрассудные слова, сказанные отцом против тебя… и его мечты о престоле… всё это сущее безумие, и я… Я бы не хотел, чтобы ты думал, что я хоть как-то сочувствую отцовским замыслам! Мне было бы больно потерять твое доверие…
Император был растроган. Он знал, что крестник любит его, но теперь увидел, что эта любовь была гораздо глубже, чем он предполагал. Лев положил юноше руку на плечо.
– Мой мальчик, – почти нежно сказал он, – знай: что бы ни случилось с твоим отцом… что бы он ни делал… это никак не коснется тебя и никак не отразится на нашем отношении к тебе. Ты по-прежнему будешь желанным и любимым гостем во дворце. И пусть мрачные мысли не тревожат твою светлую голову!
– Благодарю, крестный! – тихо сказал Феофил.
Император обнял его и поцеловал в лоб. «Как странно, что у такого прекрасного мальчика такой мерзкий отец! – подумал он. – Впрочем, это бывает не так уж редко… как и противоположное…»
В этот день занятий не было, но после литургии Навечерия праздника императорские дети вместе с Феофилом собрались в «школьной» – слушать чтение Слова святителя Григория на Рождество Спасителя. Иоанн Грамматик, стоя у аналоя, читал творение великого богослова, всякий раз заново восхищавшее слушателей своим великолепием.
«Христос рождается – славьте! Христос с небес – встречайте! Христос на земле – возноситесь! Пойте Господу, вся земля! И скажу обоим в совокупности: “да веселятся небеса, и да радуется земля” ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти – с трепетом и радостью возвеселитесь: с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы – девы, девствуйте, да станете матерями Христу! Кто не поклоняется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Вновь рассеивается тьма, вновь является Свет…»
Феофилу казалось непостижимым, что столь поразительное по красоте слово было сказано без всякой подготовки, как обычная проповедь: конечно, такое было возможно только по вдохновению от Духа!.. Когда чтение окончилось, все слушатели сидели притихшие, с восторгом на лицах. Императорские дети и не подозревали, что больше никогда не услышат такого чтения под сводами дворца. И не знал Феофил, прощаясь с друзьями «до завтра», что видит их в последний раз.
В это время в покоях великого папии стояла мрачная тишина, нарушаемая только звуками бросаемых костей: опальный доместик, чьи ноги были закованы в кандалы, соединенные двумя тяжелыми цепями, играл со своим молодым асикритом Феоктистом, которого одного только император разрешил оставить при узнике. Сам папия сидел в кресле у стола и рассеянно просматривал список приглашенных василевсом к завтрашнему праздничному обеду, порой бросая взгляды на игроков. Михаил всё время проигрывал, и это его очень злило, хотя игра шла не на деньги. Наконец, когда в очередной раз у Феоктиста выпало три, четыре и шесть против единицы, четверки и двойки у Михаила, доместик в сердцах сгреб кости в кучу и выругался.
– Ничего, господин, – примирительно сказал асикрит. – Может, в игре не везет, так повезет в жизни.
– Уже повезло! – саркастически ответил Михаил, пошевелив ногами; цепи звякнули одна о другую. – Куда уж больше!
– Слушай, дорогой, – сказал папия, отложив тетрадь на стол, – а что ты думаешь делать? Я сомневаюсь, что государь сменит гнев на милость. Праздники пройдут, и…
– А что ты предлагаешь? – Михаил исподлобья взглянул на двоюродного брата.
– Я? Ничего, – тихо ответил тот. – Хотел просто узнать, что ты задумал.
– Ишь, проницателен, шельма! – рассмеялся доместик. – Да уж, что бы ни задумал, а только… – он вдруг подмигнул папии и повысил голос. – Спалит меня августейший в своей печке, вот и весь сказ! И кто обо мне пожалеет? Даже жена, поди, не заплачет…
– Да ты что? – удивился папия так же громко.
– А что? Так и есть. Знаю я, как она меня любит! – Михаил опять понизил голос и ядовито усмехнулся. – Они с сыночком любят, видишь, образованных!
Папия взглянул вопросительно, но доместик не стал развивать тему, еще больше помрачнел и умолк, глядя в огонь, лениво долизывавший последнее полено в камине.
– Может, государь еще смилуется… – нерешительно проговорил Феоктист и тихо добавил: – А давайте кости кинем!
– Ну, кидай, – с усмешкой сказал Михаил. – Чёт! Выпадет – освобожусь!
Асикрит поболтал в глиняном стаканчике три кости и кинул. Выпало четыре, четыре и два.
– Опа! – Михаил оживился. – Кинь-ка еще раз! Теперь нечёт!
Феоктист снова бросил: выпали три тройки. Михаил и папия переглянулись.
– Ну, что ж, – прошептал доместик, – видно, филомилийский монах не ошибся… Слушай, Феоктист! Иди сейчас же к Проту… Там сегодня почти вся компания собралась, он и меня звал, да я вот, попал… И скажи им, что если они меня не освободят до утра, я их всех выдам императору!
– То есть как? – уставился на него Феоктист. – Да разве заговор действительно есть?!
Михаил усмехнулся.
– Есть заговор, нет заговора – дело десятое. Слухи о заговоре были? Были. Думаешь, если я теперь назову его участников, Лев станет по тонку разбирать, участвовали они в нем или нет? Ему недосуг, видишь! Мое дело он разобрал за час, судия нелицеприемный!
– А ты бы больше пил да болтал, умник! – прошипел папия. – Поглядел бы я, какой государь допустит, чтоб его подданные вели такие речи, хоть бы и спьяну!
– Да, я бываю болтлив, это правда… Но ведь я говорю то, что все остальные только думают! – ухмыльнулся доместик. – За то меня и любят… Ну вот, если любят, пусть и вызволяют! А мне терять уже нечего… Давай, Феоктист, лети!
– Умно, однако! – проговорил папия, глядя на Михаила с некоторым удивлением; он не ожидал от доместика подобного хода.
Асикрит поднялся и уже шагнул к выходу, но остановился.
– Господин, – сказал он тихо, – а ну, как ничего не выйдет… Что же будет с Феофилом, если откроется дело о заговоре?
– А что с ним будет? Ничего. Уж, верно, раз Лев его оставил при себе, даже решив меня сжечь… Феофил уж сколько лет тут ошивается… Ученые люди, не чета нам, невеждам! – в голосе Михаила против воли зазвучали нотки горечи. – Еленку вот только жаль, – пробормотал он. – Но что ж… моя женушка еще, в общем, ничего, вполне сможет себе нового мужа найти, если что! – он скривился в усмешке.
Дочь, родившаяся у них три года назад, стала для обоих супругов такой неожиданностью, что Фекла до сих пор словно была поражена недоумением, что же делать с этим новым ребенком. После рождения сына прошло тринадцать лет, и Фекла никак не предполагала, что у нее еще будут дети, да и не хотела их. «Что же я буду с ней делать?..» – думала она, глядя на маленькую Елену, лежавшую в колыбели. Это недоумение так и осталось у нее в глубине души, и хотя она старательно возилась с дочерью, но всё же испытывала некоторое облегчение, когда могла оставить малышку на попечение нянек, а сама садилась за книгу или общалась с сыном. Феофил тоже проявлял к сестре мало интереса. Правда, она вызывала у него любопытство как некое новое явление, и он изредка играл с ней, но всегда быстро соскучивался. Фекла думала, что когда сестра подрастет и с ней можно будет общаться, так сказать, «разумно», у Феофила появится к ней больше интереса, но пока этого трудно ожидать… Зато Михаил очень любил дочь, в свободное время всегда возился с ней, играл, носил на руках и всячески баловал. Фекла иной раз удивлялась, глядя, как нежно и бережно он обращается с Еленой…
«А ведь, может, не так он равнодушен к сыну, как Фекла считает, – думал папия, глядя на брата. – А уж в дочке-то души не чает! Что же будет, о, Господи?!..»
– Ну, давай, Феоктист, иди! – нетерпеливо сказал доместик. – Охранникам там скажи, что я тебя послал пригласить мне духовника, чтоб принять от него завтра последнее напутствие, – он усмехнулся.
– Да-да, иду, господин! Жди вестей к утру!
– Мне бы только выбраться отсюда! – прошептал Михаил.
Морозным утром Рождества Феофил, закутанный в подбитый мехом плащ, верхом на вороном иноходце поехал к литургии в Святую Софию. Августеон еще накануне украсили для торжественного выхода императора: портики вокруг площади были увиты плющем и лавром, а путь, по которому должна была пройти процессия, покрывали самшитовые и миртовые ветки. Оставив коня в стойле, юноша прошел в Великую церковь, куда уже стекался народ. Войдя в нартекс, Феофил увидел, что перед императорскими дверьми стоял всего один страж, и вид у него был напуганный. Юноша удивился, но еще не успел сообразить, что бы это могло значить, как кто-то положил руку ему на плечо. Он обернулся: перед ним стоял Сергие-Вакхов игумен, бледный, с таким выражением лица, какого Феофил еще никогда не видел у учителя.
– Иоанн! Что случилось?
– Феофил, ты… Сейчас расскажу… Пойдем! – Грамматик сделал ему знак следовать за собой.
Они поднялись на южные галереи и прошли в переход, ведший к патриаршим покоям. Встретившийся им протопсалт так странно взглянул на Феофила и так низко поклонился ему, что юноша вздрогнул от удивления, а в следующий миг у него сжалось сердце от предчувствия чего-то ужасного. Когда они очутились в примыкавшей к покоям патриарха комнате для посетителей, где в этот час никого не было, Грамматик остановился, обернулся, взял Феофила за локоть и отвел к окну. Несколько мгновений он молчал, собираясь с мыслями.
– Феофил, государь Лев убит во время утрени, и новым императором провозглашен твой отец. Коронация будет сегодня в Святой Софии.
Юноша содрогнулся и отступил на шаг.
– Как… его убили? – проговорил он глухо. – И кто?
– Заговорщики проникли во дворец рано утром. Они смешались с клириками, которые пришли на утреню. Государь защищался, но нападавших было много…
– А… Константин, Василий и остальные? Что стало с ними?
– Их всех вместе с августой уже отправили на острова.
Убит! Крестный, с которым он разговаривал еще вчера вечером!.. Убит в святом храме, во время службы! А друзья высланы, и он больше их не увидит! И убийцы провозгласили его отца… И он теперь – императорский сын!..
Феофил прислонился к стене; казалось, он сейчас потеряет сознание. Иоанн взял его за плечи, подвел к скамье, усадил и сам молча опустился рядом. Наконец, Феофил вышел из оцепенения, глубоко вздохнул и вдруг кинулся на грудь к учителю и заплакал, как ребенок.
Между тем слуги отмывали следы крови в алтаре Фарского храма Богоматери, где император встретил свою смерть. Феоктист справился с порученным ему делом: придворные, собравшиеся у патрикия Прота, узнав об угрозе доместика экскувитов, когда прошло первое потрясение, раздумывали недолго и в начале третьей стражи ночи, облаченные в священнические одеяния, под которыми было спрятано оружие, уже стояли у Слоновых врат вместе с дворцовыми клириками, пришедшими служить утреню. Отпиравший двери великий папия, если что и заметил, никакой тревоги не поднял. Беспрепятственно войдя во дворец, заговорщики затаились в одной из ниш недалеко от входа в храм. Феоктист, пробравшийся во дворец вместе с ними, побежал к Михаилу сообщить о том, что поручение выполнено. Он застал доместика бодрствующим.
– Ну, вовремя успели! – сказал Михаил.
Оказалось, что ночью, примерно за час до начала утрени, император приходил проведать узника. Здесь в это время все спали, причем папия уступил свою постель брату, а себе постелил тюфяк рядом на полу, сочтя, что если доместику предстоит казнь, то это будет ему чем-то вроде последнего утешения; если же узника удастся освободить, тем более не мешает ублажить будущего императора – в случае успеха предприятия папия собирался позаботиться о том, чтобы пророчество филомилийского отшельника стало явью. Не спал только юный слуга-евнух, которому папия велел поддерживать огонь в камине – ночь выдалась холодной. Огонь потрескивал, папия храпел, мальчик тоже клевал носом, как вдруг услышал, что в соседнее помещение кто-то проник – чуть скрипнула дверь. С перепугу мальчик юркнул под кровать. В комнату вошел некто со светильником в руках и тихонько приблизился к ложу Михаила. Мальчик увидел из-под кровати ноги ночного посетителя и едва не вскрикнул: на них были красные сапоги.
– Дьявол! – прошептал Лев. – Хорошо же его тут стерегут! – он приблизился к изголовью кровати. – Да он спит, как младенец! Ну, завтра я покажу им обоим!
С этими словами император удалился, а мальчик немедленно разбудил папию и доместика и пересказал то, что видел и слышал. Папия смачно выругался: было ясно, что теперь ни ему, ни Михаилу несдобровать. Но император опоздал. Когда на утрени пропели рождественский кондак, Лев, стоявший на клиросе вместе с певчими, – петь василевс очень любил, имел красивый голос и пел прекрасно – начал свой любимый ирмос седьмой песни канона: «Всецаря любовию уловленные отроки…» В этот самый миг заговорщики, ворвавшись в храм, набросились на певчих. Правда, в первый момент за императора приняли начальника хора – оба были одного роста и, ввиду холода, в одинаковых войлочных колпаках и теплых плащах: Лев был не при параде. Получив удар в спину, начальник хора, сообразив, что происходит, тут же обнажил голову, и нападающие, увидев его лысину, поняли свою ошибку. Тем временем император бросился в алтарь, заговорщики кинулись за ним. Всё происходило настолько быстро, что собравшиеся в храме поначалу совсем растерялись. Один из царских телохранителей устремился было в алтарь, но получил удар кинжалом в горло и упал, захлебываясь собственной кровью. Остальные присутствовавшие оцепенели от ужаса, а затем одни бросились к выходу, но другие, как завороженные, наблюдали за тем, что происходило в алтаре. А там шла борьба: император не собирался сдаваться и, схватив с престола тяжелый крест, отбивался им от нападающих; одного из них он ударил по голове с такой силой, что тот взмахнул руками и растянулся на полу. Но заговорщиков было много, удары сыпались отовсюду; кто-то ранил императора в плечо, на полу появились пятна крови; Лев постепенно слабел. Наконец, когда к нему бросился огромного роста – на голову выше василевса – армянин с мечом, взятым у убитого телохранителя, император, протянув вперед руку с крестом, воскликнул:
– Пощадите! Заклинаю благодатью Божией, обитающей в храме!
Но гигант только злобно усмехнулся и ответил, поднимая меч:
– Сейчас время не заклинаний, а убийств!
Страшный удар отсек одновременно верхушку креста и руку императора. Лев вскрикнул: «Господи, помилуй!» – и рухнул у подножия престола. В следующий миг его отрубленная голова покатилась по полу. На мгновение в храме настала тишина, а потом раздался голос патрикия Анфима:
– Охота на зверя окончена!
Когда синклитикам и прочим придворным, собравшимся в Лавсиаке, чтобы сопровождать императора в Святую Софию, была показана голова Льва, все застыли от ужаса. И в этой жуткой тишине раздался голос великого папии:
– Да живет Михаил, император ромеев!
Фекла в то утро проснулась с такой дикой головной болью, что осталась дома и не пошла в Великую церковь: одна мысль о том, что для сопровождения туда императрицы придется надевать на голову громоздкий венец-прополому, который носили патрикии-зосты во время торжественных выходов, внушала ей ужас. Она долго лежала с мокрой холодной тряпкой на лбу, а когда боль, наконец, немного отступила, с трудом поднялась и, поглядев в окно, увидела, что двор запорошен снегом. Небо затягивали облака, похожие на туман, но между ними кое-где проглядывала голубизна. Вспомнив происшедшее накануне, Фекла горько вздохнула, проклиная безумие мужа. Впрочем, Феофил, вернувшись вечером из дворца, утешил ее, пересказав свой разговор с императором… Но участь Михаила по-прежнему беспокоила ее.
Ближе к полудню голова совсем прошла, и Фекла решила почитать Псалтирь, но не успела прочесть и кафизмы, как явились два кувикулария из императорской свиты и сообщили, что «богоизбранную августу ожидают в Великой церкви». Фекла посмотрела на них как на сумасшедших и сказала, что если это шутка, то неумная, и их сейчас вышвырнут отсюда вон. Но когда она поняла, что никакой шутки нет, что император убит и муж действительно зовет ее на собственную коронацию, с ней случился нервный припадок. Служанки насилу успокоили ее, сами уже предвкушая возможность перебраться на службу в Священный дворец… Через час Фекла, изящно причесанная, одетая в лучший наряд и намащенная розовым маслом, закутавшись в заячью мантию, садилась в повозку, запряженную двумя белыми мулами в пурпурной, украшенной золотом упряжи. Кувикуларии следовали впереди и сзади верхом на лошадях, разгоняя зевак. Фекла была смертельно бледна и время от времени вздрагивала, как в ознобе. В голове бился вопрос: «Где Фео фил?» Ведь он пошел утром на литургию, а значит, уже всё знает… «Боже мой! Он не переживет этого!» Она даже не могла представить, как воспримет сын страшную новость, и холодела от ужаса.
Был второй час пополудни, и молва о случившемся уже распространилась: на улицах и площадях толпился народ, многие бежали на Ипподром, ожидая провозглашения нового императора. Восклицания слышались разные: кто ликовал, что «злой погиб злой смертью», а кто проклинал «убийц и мятежников»…
Когда повозка, где сидела Фекла, выехала на Августеон, Михаил и сопровождавшие его синклитики, чины и клирики уже вышли из Медных врат Священного дворца и торжественно следовали по площади к Святой Софии. Коронация могла бы состояться и раньше, но только после полудня удалось освободить ноги новопровозглашенного императора от кандалов. Ключ от них сначала не могли найти и пытались разбить их молотком, но безуспешно, и потому первое поклонение придворных в Золотом триклине Михаил принимал, сидя на троне с цепями на ногах. Но после поклонения Иоанн Эксавулий, уже три года занимавший должность логофета дрома, сообщил Михаилу, что знает, где ключ, и принесет его, если получит позволения зайти в императорские покои. Ключ действительно был найден на дне шкатулки, где Лев хранил особо важные письма и документы, и Михаил на радостях тут же подписал указ о возведении Эксавулия в чин патрикия. Казалось, его нисколько не смущала мысль о том, что тот, чей трон он занял, всего несколько часов назад убит прямо в церковном алтаре. Многие из чиновников, хотя уже немало повидали за время службы при дворе, про себя дивились его спокойствию. Михаил торжественно вошел в Великую церковь через южные двери нарфика, а Феклу чины кувуклия внесли на галереи в роскошном паланкине, что было очень кстати – она была близка к потере сознания. Наверху она без сил опустилась в кресло и не вставала в течение всей церемонии, как во сне, слушая возгласы войска и чинов:
– Услыши, Боже, Тебя призываем, услыши, Боже! Михаилу – жизнь, услыши, Боже! Михаил будет царствовать! Боже Человеколюбче, государство просит в императоры Михаила. Михаила в императоры просит и войско. Михаила принимают законы. Михаила принимает дворец. Таковы мольбы двора, таковы решения войска, таковы желания Синклита, таковы мольбы народа. Михаила ожидает мир, Михаила принимает войско. Общественная краса, Михаил, да выйдет! Общественное благо, Михаил, будет царствовать!..
Патриарх Феодот в своей обычной медлительной манере читал молитвы на коронацию, и только бледность выдавала его волнение. Наконец, под торжествующие крики собравшихся, царский венец был возложен на главу того, кого еще вчера, если б убитый император исполнил свое намерение, проклинали бы как погибшего и отверженного злодея.
– Августейший Михаил, ты побеждаешь! – раздавалось под сводами Святой Софии. – Благочестив ты и священен! Бог нам тебя даровал, Господь сохранит тебя. Почитая Христа, всегда побеждаешь! Многая лета, Михаил, будешь царствовать! Христианское царство Бог да хранит!..
Вечером, после того как в Августее состоялась коронация Феклы, после того как в храме Святого Стефана император и императрица приняли поздравления чинов, после того как в Оноподе патрикии и синклитики пали ниц перед новой августой и, поднявшись, возгласили многолетие, после торжественного обеда в триклине Девятнадцати Лож, после того как откланялись все приглашенные, великий папия запер двери Священного дворца и император с императрицей остались вдвоем в покоях василевса, Фекла подошла вплотную к мужу и, гневно сверкая глазами, воскликнула:
– Не знала я, несчастная, что я замужем не за человеком, а за зверем! Что ты сделал! Как ты посмел?! Как у тебя руки не отсохли? Как не поразил тебя Бог за твои злодейства? Воистину, велико Его долготерпение! О, почему я не умерла раньше, как мои сестры?.. Еще вчера я была честной патрикией, а теперь я – жена убийцы, убившего императора, осквернившего Божий храм!.. Зверь! зверь!
Она упала в кресло и залилась слезами. Михаил с изумлением выслушал эту филиппику из уст супруги. В упоении удачей, с головой, кружившейся от славословий и многолетий, от всеобщего почтения и лицезрения чинов, падавших пред ним ниц, новоиспеченный василевс, хотя и заметил, что его жена не выказывала особой радости о происшедшем, всё же не ожидал от нее подобных упреков. Но удивление почти сразу сменилось злостью. Михаил стоял, скрестив руки, и холодно смотрел на жену, ожидая, когда она успокоится. Наконец, Фекла перестала плакать и затихла, опустив голову и стиснув руки.
– Я всегда знал, что ты глупа, но не настолько же! – сказал Михаил тихо, хотя голос его временами подрагивал от сдерживаемого гнева. – Другая бы на твоем месте благодарила Бога, а ты бьешь копытом, как необъезженная лошадь! Запомни раз и навсегда: я не хочу слышать никаких обсуждений моих нынешних действий. Так хотел Бог, таково было пророчество, так должно было случиться и случилось, а ты своим воем только гневишь Бога. Ты говоришь, я убил императора? Во-первых, его убил не я, а другие люди. Если же Синклиту было угодно провозгласить императором меня, то кто я, чтобы противиться провидению? А во-вторых… скажи-ка, дорогая, если бы в свое время удался мятеж Вардана, и Никифора убили – ну, или ослепили, уж это как пить дать! – ты тоже вопила бы и называла меня злодеем? А?.. Да ты в первых рядах ввалилась бы в этот дворец!
Фекла вскинула голову, хотела было ответить, но опустила глаза и промолчала.
– Ага, молчишь. Сказать тебе нечего, потому что я прав. Я знаю, ты никогда не любила меня и презирала, но я терпел это, потому что бабы вообще глупы и злонравны… Но сейчас терпеть твое злословие я не намерен. Или радуйся моей удаче, или, дьявол побери, прикуси язык!
– Михаил, – тихо сказала Фекла, – я и тот мятеж тоже не одобряла! Я очень боялась тогда… Это была ошибка, ужасная ошибка, и Вардан за нее жестоко поплатился! И теперь… кто знает, что ждет нас с тобой в будущем?
– У Вардана ничего не вышло потому, что на то не было воли Божией! Ведь я видел, какой оглушенный он уехал тогда от монаха, а это могло значить только одно – отшельник сделал ему плохое предсказание. Но он не послушался – ну, и получил свое. А обо мне пророчество было другим!
– Так что же, что другим? Тебе предсказали только восшествие на престол, но не обещали долгоденствия на нем! У нас императоров меняют, как стоптанные башмаки! Сегодня один, завтра другой… Сегодня он пасет свиней, а завтра носит царский венец… Сегодня ты на троне… но где ты будешь завтра – Бог знает!
– Не трясись раньше времени! Сейчас почти все за меня! Вот только Фома чудит там, на востоке… Но уж с ним-то я управлюсь!
– Может быть, – вздохнула Фекла, уже готовая покориться судьбе. – Только… сына ты потерял. Он никогда не простит тебе этого!
Михаил нахмурился, но ничего не ответил. В комнате повисло тяжелое молчание. Наконец, император сказал:
– Завтра надо будет перенести его в здешние покои.
Они уже знали от Грамматика, что Феофилу стало плохо, юношу уложили в одной из комнат в патриархии и вызвали к нему придворного лекаря. Врач нашел душевное потрясение, прописал травяную настойку и полный покой.
– И ты думаешь, он сможет жить в комнатах своих бывших друзей, которых ты… – Фекла умолкла, не в силах продолжать.
– Глупости! – сурово сказал Михаил. – Он не девочка! И он – будущий император. А значит, должен смочь.
Фекла посмотрела на мужа с некоторым удивлением: в его голосе зазвучали нотки, доселе ей незнакомые. Она вздохнула, но промолчала. Глядя на новоиспеченного василевса, она силилась понять, как он мог после всего бывшего сохранять почти олимпийское спокойствие, не чувствовать, казалось, ни малейшего смущения, никаких угрызений совести…
– Вот что я думаю насчет нашего сыночка, – сказал Михаил, – надо его как можно скорее женить.
– Женить?! – воскликнула Фекла. – Сейчас это невозможно! Слишком много волнений…
– Ну, я не говорю, что это надо сделать прямо завтра… Но к Пасхе желательно определиться с невестой и назначить день свадьбы. Я хочу поскорей женить его и короновать соправителем, это нужно сделать на Пасху либо на Пятидесятницу. Но мне сейчас будет недосуг заниматься поисками невесты… Поэтому займись-ка этим ты. Довольно ему болтаться и прохлаждаться! Теперь началась новая жизнь!
– Да, – прошептала Фекла обреченно, – началась новая жизнь…
Феофил несколько дней пролежал в горячке, но молодость и здоровье взяли свое, он быстро оправился и вернулся к повседневной жизни, ставшей жизнью императорского сына и наследника престола великой Империи. На первый взгляд, происшедшее не оставило в нем следов, но, присмотревшись, можно было заметить, что это не так: что-то жесткое появилось в его взгляде, скулы заострились, линия рта стала тверже; и прежде довольно сдержанный, он стал еще непроницаемее для посторонних. Вопросив об участи детей убитого императора и узнав, что они сосланы в монастырь на остров Прот, где их оскопили – причем Феодосию это стоило жизни, и он был похоронен в одной могиле с отцом, а Василий в результате увечья онемел, – Феофил сильно побледнел, но ничего не сказал; люди недалекие могли бы даже подумать, что ужасная судьба бывших друзей его мало тронула. Он быстро вошел в новую роль, поскольку в прошлом, проводя много времени во дворце, прекрасно изучил здешние распорядки и обычаи. Его не нужно было учить, как себя держать; своей внешностью, манерами, умом и речью он вызывал всеобщее восхищение; придворные перешептывались, что Феофил словно бы «родился в пурпуре», – говорили даже, что уже ради такого наследника престола Михаила стоило короновать…
С отцом Феофил обращался подчеркнуто вежливо, но холодно. Впрочем, поскольку они и раньше мало общались между собой, Михаил как будто не придавал этому значения, довольствуясь тем, что все наперебой выражали ему восхищение сыном. С матерью Феофил был по-прежнему нежен, но в откровенность больше не пускался, и она не могла понять, что происходит у сына в душе; ей казалось, что Феофил словно замерз изнутри. «Оттает ли?» – думала она и по вечерам молилась перед Распятием в своих новых покоях:
– Господи! пожалей его! Утешь его! Не попусти, чтобы это сломало его, дай ему сил! Дай сил нам всем…
Впрочем, был один человек, с которым Феофил продолжал общаться по-дружески и говорить по душам, – Иоанн Грамматик. Они каждый день занимались философией и часто подолгу засиживались в «школьной». Но какие книги они читали и о чем разговаривали, Феофил матери больше не рассказывал.
Что до игумена Сергие-Вакхова монастыря, то он, хотя внешне сохранял спокойствие, внутренне пережил немалое потрясение. Конечно, он не забыл о пророчестве насчет убитого императора и его преемника, но его осуществление таким ужасным образом поначалу настолько вывело Иоанна из равновесия, что всю ту неделю, пока Феофил лежал больной, игумен провел в смутных мыслях. Ему даже пришел помысел бросить всё и, забрав свои книги, переселиться на Босфор, чтобы до конца жизни предаваться в тиши собственного имения философским рассуждениям и изысканиям в области астрономии и химии, которые в последнее время захватили его почти с головой. Но Грамматик тут же отогнал эту мысль: малодушие! Нет, теперь уж что бы ни было, а останавливаться глупо. Тем более, что никаких пугающих пророчеств относительно воцарившейся династии не известно, и раз уж ему суждено было стать учителем будущего императора… Ставка слишком высока – юноша далеко пойдет! В этом Иоанн не сомневался: ум и способности своего ученика он оценил давно.
…Когда Феодор прочел письмо, пришедшее от брата Навкратия, он воздел руки к закопченному потолку темницы и воскликнул:
– «Познаётся Господь, творящий суд: в делах рук своих увяз грешник»! – и на вопросительный взгляд Николая произнес: – Император убит в день Рождества Спасителя.
– О, Господи! – только и мог сказать Николай.
Через неделю они были освобождены из заточения: указом нового василевса, изданным на третий день после коронации, все содержавшиеся в темницах за почитание икон выпускались на свободу.
– Неужели новый государь восстановит православие, и нашим мучениям конец? – этот вопрос, заданный Николаем, звучал по всей Империи.
– Бог знает! – задумчиво сказал Феодор. – Начало хорошее, но что будет дальше? Увидим… В любом случае, надо благодарить Бога за нынешнее избавление!
В тот же вечер Феодор диктовал Николаю окружное послание всем исповедникам, которое надлежало разослать как можно шире, с просьбой переписывать и посылать знакомым и друзьям.
«Святым исповедникам, отцам и братьям», – написал Николай на листе пергамента. Впервые за долгое время у него в руках было совершенно новое костяное перо и хорошие чернила, он сидел за столом у большого окна в одной из комнат в доме турмарха Диогена, который принял к себе освобожденных монахов; Феодор расположился тут же в удобном кресле. Оба исповедника чувствовали себя немного странно – на свободе, вымывшись в бане и переменив ветхую и грязную, месяцами не снимавшуюся одежду, сидя в светлом просторном помещении, накормленные и обласканные хозяевами дома, почитавшими их за живых святых… Казалось, что это сон, что он вот-вот прервется и они проснутся всё в той же вонючей темнице…
И словно чтобы удержать эту новую действительность, Николай старательно, порой сильнее обычного нажимая на перо, выводил на пергаменте слова игумена: «Ныне время воскликнуть с Давидом: “радуйтесь, праведные, о Господе, правым подобает похвала”; ибо услышал Господь со всеми прославленными вашу усердную молитву. Что же случилось? “Погиб нечестивый”, сокрушен терзавший нас. Вы победили сына нечестия, низложили свирепого зверя, коварный ум. О, возлюбленные, как сильна кровь ваша! Она истребила пагубного мучителя…» Феодор обращался и к их погибшему гонителю: «Познай, христо-ненавистник, как силен голос тех, чью плоть ты терзал, посмотри, злоумышленник, сколько успел ты против Христа! Ты усиливался “переть против рожна” и низвергся с шумом: излилась, если не внутренность, то нечистая кровь твоя из трех ран, как из нападавшего на Троицу чрез унижение святой иконы Христовой», – а затем вновь возвращался к исповедникам: «Вы – христоносные мужи, питомцы благочестия, помазанные ароматами бессмертия, победители врага. Вы – крепость Церкви, утверждение веры, слава вселенной. Ваша память достохвальна и передастся грядущим векам», – и выражал надежду, что «Бог, даровавший благоприятное начало, устроит за началом такой же и конец, и вознесется рог мирного православия».
После приписки ученика: «Брат ваш Николай по обычаю приветствует вас», – игумен, взяв у него перо, поставил подпись: «Смиренный Феодор, игумен Студийский».
Часть III. Золотое яблоко
Александр Блок
- Вот явилась. Заслонила
- Всех нарядных, всех подруг,
- И душа моя вступила
- В предназначенный ей круг.
1. В ожидании весны
Надобно благодарить Бога, когда подает Он блага, и не выходить из терпения, когда не ущедряет ими… потому что Бог, без всякого сомнения, распоряжается нашими делами лучше, нежели как предначертали бы мы сами.
(Св. Василий Великий)
Освободившись из заключения, Феодор с Николаем прожили неделю в Смирне, а затем, снабженные местными жителями всем необходимым в дорогу, направились в сторону Константинополя. Их везде встречали с радостью и почетом; всюду при известии, что идет Студийский игумен, стекались толпы людей; знатные вельможи спорили между собой о том, кто первый встретит исповедника, примет его в дом, приготовит угощение и дары. В Митате исповедников поселил у себя ипат Лев, во время гонений тайно державшийся иконопочитания и помогавший православным. Феодор с Николаем прожили у него две недели, и здесь игумен получил письмо от патриарха. Никифора освободили из-под надзора, однако пока не разрешили въезд в столицу, хотя в остальном в передвижениях не ограничивали; патриарх, впрочем, был нездоров и оставался всё в том же Свято-Феодоровском монастыре. Никифор писал, что Феодот Мелиссин, как говорят, при смерти, но до сих пор не слышно ничего определенного о намерении императора вернуться к православию – это беспокоило патриарха. Феодору он расточал множество похвал и даже назвал себя его духовным сыном, что поразило игумена. В свою очередь, Студит постарался ободрить патриарха: «Благословен Бог, в это смутное время нечестия даровавший Церкви Своей такого поборника и кормчего, непоколебимого, непреклонного, владеющего словом жизни, озаряющего вселенную светом исповедания. А оттого, что еще не прошла зима, хотя и показалось некоторое легкое освежение, не надобно унывать, преблаженный. Господь, даровавший малую искру мира, умилостивляемый твоими богоприятными молитвами, силен распространить и полную весну православия…»
– Отче, – сказал Николай, запечатывая послание, – я тоже начинаю сомневаться в том, что весна православия наступит. У императора, боюсь, на уме прежде всего не благочестие, а мысли о том, как удержаться на престоле. Сейчас он освободил всех заключенных за веру и тем ублажил православных и тех, кто им сочувствует. Но осуждение иконоборцев может вызвать недовольство у многих… Пойдет ли государь на такой шаг? Не решит ли он, что хватит и уже оказанных нам благодеяний?
– Да, такое опасение есть, – задумчиво ответил Феодор, – и я боюсь, что для него существуют и иные основания. Господь некогда велел Моисею сорок лет водить иудеев по пустыне, пока не умрут не пожелавшие войти в землю обетованную. А среди нас еще много тех, кто когда-то оправдывал эконома Иосифа и до сих пор не склонен признать свои ошибки…
– Значит, ересь не прекратится?
– Увидим. На всё воля Божия, брат!
Между тем отовсюду стали собираться студиты, быстро узнавшие, где находится их игумен, а вскоре прибыл и освобожденный из заключения архиепископ Иосиф. При свидании братьев все окружающие не могли удержаться от слез, видя, как приветствовали друг друга два подвижника, всё еще истощенные после заточения, с бледными, но сияющими лицами… Посовещавшись с братом, игумен решился написать новому императору письмо, где благодарил Михаила за освобождение гонимых православных и призывал восстановить иконопочитание.
Когда исповедники добрались до Брусы, где поселились в доме одного нотария, к Феодору уже на другой день стали приходить монахи, жившие в многочисленных обителях Олимпа, чтобы получить благословение и наставление. Игумен всех принимал радушно и для каждого находил краткое слово на пользу души. Почитатели приносили столько всего, что Феодор мог щедро угощать и даже одаривать приходящих. Студийскую братию охватило воодушевление: все вокруг спешили припасть к ногам исповедников православия, и казалось, что близко то время, когда можно будет вернуться в родную обитель и зажить по-прежнему. Надежды еще более подогрела пришедшая из Константинополя новость о смерти патриарха Феодота: он давно страдал каменной болезнью, а потрясение, испытанное им из-за убиения императора Льва, обострило ее, приступы следовали один за другим, и в конце января Мелиссин умер.
Однако о восстановлении иконопочитания по-прежнему не было слышно ничего – напротив, из столицы стали доходить слухи, что государственным исповеданием император хочет оставить иконоборчество. Вскоре асикрит Стефан сообщил Феодору в письме о нескольких своих разговорах с новым василевсом: Михаил слушал призывы вернуться к почитанию икон, не выказывая явного неодобрения, но соглашаться не торопился, делая вид, что раздумывает. Иоанн Грамматик по-прежнему оставался во дворце на положении всеобщего любимца, и Стефан подозревал, что колебания императора во многом связаны с тлетворным влиянием на него Сергие-Вакхова игумена, который к тому же был чем-то вроде кумира для императорского сына… Церковное управление после смерти Феодота было поручено Антонию Силейскому, и Стефан предполагал, что именно он является наиболее вероятным кандидатом в патриархи.
«“Слушайте, небеса, и внимай, земля”, – писал Феодор в ответ асикриту. – Что за безумие объяло народ Божий? Слушайте, восток и запад, как ослепла Византия, как оглохла, не слыша вашего обличительного голоса, не видя доказательств вашего свидетельства, но слушаясь противников Христовых, Ианния и Иамврия, пагубную двоицу, которую, как я наверняка знаю, скоро поразит Троица, так что с двумя нечестивцами, уже погибшими, погибнет и эта двоица, четвероглавая колесница диавола. Итак, вперед, вперед, брат, еще выступай на подвиги. Говори благое досточтимому слуху благочестивого императора нашего!» Студит отправил письма и некоторым другим влиятельным при дворе лицам, умоляя их ратовать за православие и что есть силы убеждать императора восстановить иконопочитание.
Тем временем в доме Марфы с начала января царило радостное оживление: впервые за столько лет можно было открыто принимать исповедников, и особняк наполнился гостями, в основном это были студиты. Выпущенный из тюрьмы Дорофей, поселившийся вместе с братом Симеоном во флигеле, жаловался, что хозяйки совсем его «закормили». Приехавший вскоре Зосима с восторгом сообщил, что Феодор, Николай, Навкратий и другие братия тоже выпущены и игумен наверняка скоро будет в столице. В воздухе витало ожидание новых перемен, все были воодушевлены надеждой на скорое торжество иконопочитания. Но после того, как Марфин брат сообщил, что новый император хочет всеобщего замирения и прекращения споров, Кассия приуныла: если восстановления православия не случится, то как быть с ее намерением принять постриг? Хотелось поговорить обо всем с Феодором, и она молилась о том, чтобы игумен поскорее прибыл в Константинополь.
А дядя снова завел речь о замужестве племянницы – правда, в ее отсутствие, только с сестрой. После ужина Марфа сказала дочери, тяжело вздохнув:
– Как Георгий мне надоел! Вот я никогда не вмешивалась в то, как он воспитывал своих детей, а он считает своим долгом постоянно поучать меня на этот счет!.. И всё рвется скорей выдать тебя замуж. Хоть что с ним делай! Сколько уж я говорила ему, а он опять за свое… Правда, ты молода, и пока еще можно ждать, но когда-нибудь всё-таки придется ему сообщить о твоих намерениях… Я даже боюсь представить, что он тогда скажет!
– А не всё ли равно? – сказала Кассия немного сердито.
– Тебе-то, может, и всё равно, – вздохнула Марфа, – а мне выслушивать его крики и укоры…
– Да, – грустно отозвалась девушка. – Вряд ли он перестанет выдавать меня замуж в ближайшее время… Да и о ком ему заботиться, как не обо мне? – она усмехнулась. – Своих детей он уже всех устроил…
Анна, дочь протоспафария, благополучно вышла замуж за ипата, Марфа была на свадьбе племянницы и потом рассказала дочери, что пара выглядела очень красивой и счастливой… «Вот они, раскрашенные гробы, в которых скрыты страшные скелеты!» – с горечью подумала Кассия, вспомнив теперь об этом.
– Главное, он делает вид, что заботится о нас с тобой, а на самом-то деле думает о собственной выгоде, – сказала Марфа. – До чего противно иной раз слушать его!
– Главное, чтобы ты не склонилась на его сторону, мама, – улыбнулась Кассия, – а вдвоем мы дадим ему отпор!
– Я?.. Как я могу, ведь я же обещала Божией Матери, ты знаешь…
Да, Марфа готовилась сдержать данное шестнадцать лет назад обещание, но иногда ей было чего-то жаль. Красоты ли дочери, которую та собиралась упрятать под черные одежды, внуков ли, которые от нее не родятся?.. Втайне Марфа радовалась, что младшая дочь растет несколько легкомысленной, по сравнению с сестрой, – по крайней мере, ни о каких монастырях она не думала и любила играть «в семью»; пожалуй, от нее Марфа дождется внуков, если Бог благоволит… «Странно, – думалось ей, – когда я вымаливала первого ребенка, я думала только о нем, а сейчас, получается, думаю уже о продолжении рода…» Впрочем, если б Кассия и передумала идти в монастырь, ей теперь не так легко угодить. Какой ей муж-то нужен, чтоб она с ним не заскучала!.. Но вообще-то… этот молодой учитель…
Лев, впервые переступивший порог их дома в начале октября с рекомендацией от одного из уважаемых в столице преподавателей, предложив себя в качестве учителя для Кассии, нравился Марфе всё больше и больше. Пожалуй, если б он вздумал посвататься к Кассии и та согласилась бы, Марфа была бы совсем, совсем не против, несмотря на его бедность и некоторую неказистость… Зато во всех других отношениях – как хорош! Умен, поразительно начитан, такого спокойного характера, рассудительный, но и пошутить умеет… обаятельный… Да, очень обаятельный! Он напоминал Марфе покойного мужа. Правда, оставался еще один вопрос: отношение к иконам. Чтил Лев иконы или нет, было непонятно: Марфа с Кассией с самого начала решили не разговаривать с ним об этом, сам же Лев никогда не затрагивал вероучительные вопросы. Но Марфе казалось, что если он и не принадлежал к иконопочитателям, то и рьяным иконоборцем тоже быть не мог. По крайней мере, он был рад тому, что новый император прекратил гонения, и не выказал никакого недовольства, когда дом его ученицы наполнился гостями из числа монахов-исповедников. Да, вот со Львом Кассии не было бы скучно, это точно! Это ведь не те сыновья знакомых Георгия, чьи достоинства он опять расхваливал ей на днях… каковые достоинства сводились к размерам отцовских имений и количеству «выгодных связей» у родителей, да еще умению хорошо ездить верхом. Нет, вполне вероятно, что многие из них были так или иначе образованы и начитаны, но эти качества возможных женихов никогда не интересовали Георгия. А Лев… да, Лев – совсем другое дело! И не книжный червь, нет, – один раз он с улыбкой рассказал о том, как на Андросе ему пришлось перескочить верхом на лошади через глубокую расселину.
– Единственное, чего мне жаль, так это – что в той пропасти я потерял книгу Евклида, которую вез с собой! Пришлось потом заново ее переписывать.
– Что же тебя заставило скакать по пропастям? – спросила Марфа.
– Да вот, остров-то во многом дикий, особенно в гористой части. И пираты заглядывают, и разбойники попадаются, грабят по дорогам. А я из одного монастыря возвращался как раз, еду лесом, и тут окружили меня человек пять, с ножами, а один с дубиной. «Стой, – говорят, – чего везешь? Выкладывай денежки!» А у меня и денег никаких не было, только книга с собой и кусок хлеба засушенный. Я им так и сказал – не верят. Хочу проехать, а один из них достал веревку и лошадь мою заарканил. Ну, тут я вытаскиваю свой кинжал – а я с собой всегда возил, на случай, длинный такой, острый, – чик! – и веревку перерезал. Тот, что ее кидал, упал, остальные растерялись, а я лошадь стегнул – и вперед! Гляжу – а навстречу мне еще двое, верхом. Всё, думаю, попал… Свернул быстро в лес, на какую-то тропку, они за мной, я вперед, тут гора, я туда, сюда – и выехал к той расселине. Она не очень широкая была, но глубокая… Страшно, конечно, но, думаю, «лучше впасть в руки Божии, чем в руки человеческие», помолился про себя… Лошадь-то у меня хорошая была. Перемахнули мы с ней. Но пока я по лесу продирался, не заметил, как сума у меня развязалась, и вот, Евклид, только что переписанный, в той расселине и нашел свое последнее пристанище.
– А разбойники? – спросила Кассия.
– Они за мной прыгать не решились, – улыбнулся Лев.
– Ты, господин, прямо герой! – сказала Марфа.
– Герои разве по лесам от разбойников бегают? – молодой человек рассмеялся.
– Ну, – сказала Кассия, – главное ведь, ты с кинжалом ловко их обошел!
– Да, это меня спасло, конечно…
Однажды Марфа спросила у дочери, нравится ли ей ее новый учитель.
– Да, он очень хороший, – ответила та. – Учиться у него – одно удовольствие!
Но и только. Кажется, кроме как в качестве учителя, Лев не вызывал у девушки никакого интереса. А она у него? Как ни странно, вроде бы тоже. По крайней мере, он держался строго в рамках приличий, как и обещал Марфе с самого начала, и ничто в нем не выдавало, что он питает к Кассии какие-либо чувства, кроме дружески-деловых. И это было даже еще удивительнее… Нередко приходя послушать уроки Льва и глядя на то, как молодой человек что-то читает или рассказывает, а потом задает вопросы, как Кассия слушает, отвечает, спрашивает сама, Марфа вспоминала, как познакомилась с Василием. Да, сначала они просто вели беседы, но очень скоро – уже чуть ли не после третьей встречи и нескольких писем – возникла глубокая внутренняя связь, пришли другие чувства, другие ощущения… А тут – как будто совершенно ничего, хотя вроде бы столько общего!
И Марфа, вздыхая, всё усерднее повторяла про себя строчку из молитвы Господней: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»
…Когда Фекла в середине Великого поста сообщила сыну о намерении Михаила после Пасхи короновать и женить его, Феофил был раздосадован: меньше всего ему хотелось сейчас думать о браке. Но он понимал, что не следует перечить отцу, ведь речь шла не о личной жизни императорского сына, а о политике: наследника престола надо было женить и короновать как соправителя, чтобы укрепить позиции новой династии, а из-за мятежа Фомы это становилось еще более насущным. «Необходимость властвует! С отцовской волей строгой тяжело шутить», – вспомнилось ему из Эсхила. Впрочем, отец, конечно, прав: женитьба будущего императора имеет государственное значение, и нынешние обстоятельства не располагают тянуть время…
Феофил сам удивился своим холодным логическим объяснениям отцовского решения, а ведь речь шла о такой вещи, которая должна была навсегда изменить его жизнь. И вот, он рассуждает об этом так спокойно и взвешенно, как человек, заботящийся исключительно о благе государства, – будущий император… Но ведь жена – на всю жизнь!..
– Что ж, отец и невесту выбрал? – спросил Феофил у матери.
– А вот невесту, – сказала с улыбкой императрица, – ты будешь выбирать сам. Тебя ожидает самый настоящий выбор невесты, готовься!
– Выбор? – Феофил усмехнулся. – Как для Константина, сына Ирины?
– О нет, совсем не так! Ну, точнее, не совсем так. Изначально девушек будем подбирать мы, но мы только соберем несколько подходящих, а окончательный выбор будет за тобой. Так что у нас здесь будет собрание прекраснейших девиц со всей страны!
– Хм… Позаботьтесь еще о том, чтобы они… не были слишком тупыми!
– О, конечно! – опять улыбнулась Фекла. – Об этом я позабочусь. Отец поручил подготовку смотрин мне, сам он этим заниматься не хочет.
– И слава Богу! У нас с ним слишком разные вкусы.
– Да, но ни он, ни я не собираемся что-либо навязывать тебе… Я рада, что ты не против самой затеи.
Феофил взглянул на мать, но ничего не сказал. «Даст Бог, – подумала Фекла, – это его развлечет, отвлечет, и если жена будет хорошей, она вернет его к жизни… А то он всё какой-то замороженный ходит. Бедный мальчик!»
Когда императрица ушла, Феофил задумался. Выбор невесты!.. Поэтично! Выбрать самую достойную… Достойную в каком отношении? Самую красивую? И чем тогда он будет отличаться от… Бедный Константин! Какая участь его постигла! Недолго он тешился любовными забавами, а теперь навсегда лишился и самой возможности этого… Был ветреником, стал монахом… Вот перепады судьбы! А он-то, верно, был бы рад таким способом жениться…
Итак, что же? Самую красивую? Самую благочестивую? Самую умную? Что-то было ложное в этом «самая»… Главное ведь не в том, чтобы невеста оказалась «самой-самой», а чтоб она виделась такой жениху. Но с первого взгляда бывает хорошо видна только телесная красота, а что до всего остального – как тут понять, увидев девицу впервые в жизни? Положиться на волю судьбы?.. Феофил вспоминал прежние разговоры с Константином о «вечной любви» и думал, что чтителю «Афродиты пошлой», конечно, легко было бы жениться через выбор невесты – для этого, кроме телесной красоты, в сущности, ничего не нужно. А вот с «Афродитой небесной» гораздо сложнее… «Прекрасно любить» женщину, того достойную, чтобы «родить в прекрасном»? По Платону, выше телесного – духовное деторождение. «Вынашивать разум и прочие добродетели…» Это, конечно, ближе к монашеству, недаром у отцов именно монашество получило название «философского жительства»… Но на этот путь его никогда не влекло, а если б и влекло, то теперь для него дорога туда всё равно закрыта: сын императора может выбирать не между браком и монашеством, а только между невестами.
Но если жена будет действительно другом, единомышленницей, тогда вдвоем с ней вполне можно «вынашивать разум»… «Самое же важное и прекрасное – это разуметь, как управлять государством и домом, и называется это уменье рассудительностью и справедливостью». Да! «Кто смолоду вынашивает духовные качества, храня чистоту и с наступлением возмужалости, но испытывает страстное желание родить, тот, я думаю, тоже ищет везде прекрасное, в котором он мог бы разрешиться от бремени, ибо в безобразном он ни за что не родит. Беременный, он радуется прекрасному телу больше, чем безобразному, но особенно рад он, если такое тело встретится ему в сочетании с прекрасной, благородной и даровитой душой…»
Феофил помнил почти весь «Пир» наизусть.
«Всегда помня о своем друге, где бы тот ни был – далеко или близко, он сообща с ним растит свое детище, благодаря чему они гораздо ближе друг другу, чем мать и отец, и дружба между ними прочнее, потому что связывающие их дети прекраснее и бессмертнее…» Но как определить ту, с которой это будет возможно? Как ни посмотреть, а ответ один – «найти свою половину»… «Когда кому-либо случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время…» Что ж, выходит, это можно понять, только когда встретишь. А если на смотринах такой девушки не окажется?..
И ему вспомнилась встреча в Книжном портике. Да, вот если б там оказалась подобная девица, тогда, пожалуй… Гм… Впрочем, та девушка, наверное, уже обручена или вышла замуж; судьба таких красавиц решается обычно быстро – родителями, и часто еще задолго до брачного возраста…
«Без Меня не можете творить ничего…»
Проходя в тот день через Схолы, Феофил остановился и долго стоят перед большим серебряным крестом. Наконец, он прошептал: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе!» – перекрестился и вышел дверью, ведшей в Халку.
2. Огонь погас, но дым остался
Примирение с врагами говорит лишь об усталости от борьбы, о боязни поражения и о желании занять более выгодную позицию.
(Ф. де Ларошфуко, «Максимы»)
24 марта, на Пасху, Антоний Силейский был возведен на патриарший престол. То, что выбор пал на него, многим показалось вполне естественным, однако в предшествующие два месяца весы судьбы колебались довольно сильно и едва не склонились в пользу опального патриарха Никифора.
Студийский игумен, добравшись до Халкидона, пробыв там несколько дней и на основании более достоверных вестей о происходящем в столице убедившись, что «весна православия» запаздывает с наступлением, поспешил к ссыльному патриарху в его монастырь. Встреченный Никифором радостно и со всяким почетом, Феодор узнал от него, что святейший, получив известие о смерти Мелиссина, отправил императору письмо, изложив православные догматы и напомнив, что прежний василевс погиб злой смертью не за что иное, как за преследование иконопочитателей, и что коль скоро всемогущий и правосудный Бог даровал всем, в том числе и самому Михаилу, избавление от свирепости прежнего властителя, то новый император поступил бы весьма мудро и благочестиво, если бы вернулся к догмату о поклонении святым иконам. Клирики, принесшие послание, были встречены императором благосклонно. Письмо патриарха, зачитанное тут же в слух василевса и всех присутствовавших сановников, вызвало восхищение Михаила: он похвалил и слог послания, и силу слова, и мудрость писавшего. Однако затем император повелел посланникам Никифора удалиться, сказав, что должен обдумать, что ответить на письмо, «посовещавшись с мудрыми и благочестивыми людьми». Совещание это продолжалось не более получаса, после чего, вновь пригласив принесших письмо, император сказал им:
– Почтенные отцы! Хорошо обдумав написанное господином Никифором, вот что я хочу сказать вам. Те, кто прежде нас исследовал церковные догматы, сами за себя дадут отчет Богу о том, хорошо или плохо они постановили и поступали. Мы же, на каком пути нашли Церковь, на том хотим ее и сохранить, чтобы избежать нежелательных для нашей державы потрясений и волнений. Точнее говоря, вот что мы постановляем: чтоб никто не смел открывать уст ни против икон, ни за иконы, но да потеряет всякое значение и собор, созванный патриархом Тарасием, и прежде него бывший собор при государе Константине Исаврийце, и недавно собиравшийся при покойном Льве. Вообще, всё, касающееся икон, да погрузится в глубокое молчание. И если тот, кто счел своим долгом написать принесенное вами послание, согласен при таких условиях руководить Церковью, то никаких препятствий к этому я не усматриваю. Он может хоть завтра явиться в Город и занять кафедру, но при одном условии – чтобы впредь хранить полное молчание о почитании икон.
Конечно, на такое предложение патриарх ответил отказом. Обсудив со Студийским игуменом положение дел, Никифор решил как можно скорее созвать собор из всех православных епископов и игуменов, какие могли прибыть в Свято-Феодоровский монастырь. Дело облегчалось тем, что некоторые из исповедников уже побывали у патриарха и теперь жили неподалеку. Остальным были направлены пригласительные письма. Вскоре исповедники стали прибывать в обитель на берегу Босфора; монастырь был достаточно велик, чтобы вместить всех. Приехали епископы Евфимий Сардский, Петр Никейский, Иосиф Солунский, Михаил Синадский, Антоний Диррахийский, Феофил Ефесский, Феофилакт Никомидийский, Игнатий Милетский и другие, а также множество игуменов, среди которых были Макарий Пеликитский, Иосиф Керамейский, Афанасий Павло-Петрский, Никита Мидикийский – последние были особенно рады вновь увидеть знаменитого Студита. Они, как, впрочем, и большинство собравшихся, почтили Феодора такими похвалами, что патриарх с улыбкой сказал в общем собрании, что вынужден запретить хвалить достойного всяческих похвал:
– А то, отцы и братия, я боюсь, что он совсем смутится и покинет нас, ведь высоте его достоинств соответствует и глубина смирения!
Между тем из столицы прибыл логофет Пантолеон с письмом от императора: Михаил предлагал православным сойтись для диспута с иконоборцами, причем Пантолеон прямо сказал, что василевс обещает поставить при этом судьями сановников, сочувствующих иконопочитанию. Первое заседание собора на Босфоре было посвящено обсуждению императорского предложения. Слово взял архиепископ Сардский Евфимий:
– Отцы и братия! Возможно, некоторые из вас сейчас недоумевают, какая выгода может быть императору, если предложенный им диспут осуществится. Мы знаем, да и ему это небезызвестно, что среди нас есть люди, способные повести спор и посрамить противников православия. А если к тому же судьями в споре будут сочувствующие нам лица, то исход диспута, можно сказать, предрешен. Зачем же государь настаивает на подобном мероприятии?
– Мне пришло в голову, владыка, – подал голос епископ Милетский Игнатий, – что государь, вероятно, поразмыслил еще и решил сдать свои прежние позиции и согласиться с нами, а диспут хочет устроить просто для вида, чтобы хоть как-то сохранить лицо.
– Это выглядит довольно правдоподобно, не так ли? – вопросил архиепископ Евфимий собравшихся.
Кое-кто согласно закивал, но другие, в том числе Иосиф Солунский и его брат-игумен, качали головой, а митрополит Синадский Михаил сдвинул брови и, попросив слова, сказал:
– Нет, братия и отцы, хотя такое объяснение на первый взгляд и кажется правдоподобным, но не будем доверяться первому впечатлению. Не забывайте, что начальники нечестия Иоанн и Антоний, как известно, по-прежнему остаются в числе приближенных государя.
– Умеют держаться на плаву! – громко сказал кто-то из собравшихся.
– А значит, – продолжал митрополит, – не стоит обольщаться насчет того, что император желает устроить наш диспут с сопротивниками просто «для вида», не имея никаких далее этого идущих целей. Я понимаю, что сейчас, когда мы после стольких гонений и страданий улучили свободу, получили даже возможность собраться здесь всем вместе и спокойно обсудить насущные вопросы, поневоле возникает ощущение, что победа близка, тем более что сам император обращается к нам с таким, на первый взгляд, выгодным предложением. Но мы не должны забывать, что судьбы Господни неведомы нам, а предчувствиям не всегда можно доверять. Полагаю, нам следует быть тем более осторожными и рассудительными, чем легче нам сейчас представляется дело восстановления правого догмата.
– Владыка Михаил совершенно прав, – сказал патриарх и, обведя глазами собрание, остановил взгляд на Солунском архиепископе. – А ты что думаешь об этом, преосвященный владыка?
Иосиф поднялся и, откашлявшись – он был несколько простужен, – сказал:
– Почтеннейшие отцы мои и братия! Мне представляется очевидным, что мы имеем дело с очередной уловкой императора и его помощников. И цель этой уловки – заставить Церковь признать, что мирская власть имеет право судить о догматических вопросах.
– О, да! – воскликнул сидевший рядом Студийский игумен.
– Так, владыка! – кивнул патриарх. – Но почтенное собрание, думаю, хочет услышать более пространное объяснение.
– Я рад, святейший, что ты согласен со мной, – ответил Иосиф, – и охотно разовью свою мысль. Итак, представим, что мы согласились на предложение императора, диспут прошел, мы посрамили наших противников, судьи – быть может, тот же господин Пантолеон и иные сочувствующие нам лица – во всеуслышание объявили, что почитание икон совершенно согласно с православием, святейший наш владыка и все преосвященные исповедники восстановлены на своих кафедрах, почитание икон восстановлено. Но что при этом? При этом все будут видеть и знать, что, так сказать, последним и крайним судией в догматическом вопросе, то есть вопросе, подлежащем исключительно ведению церковной власти, явился император в лице своих сановников, то есть власть не церковная, а государственная. Можем ли мы допустить это? Полагаю, никоим образом!
– Совершенно верно! – поднялся со своего места митрополит Никейский Петр. – Более того, у нас нет никакой уверенности, что нам позволят отлучить от священнослужения тех, кто вступил в общение с иконоборцами, и не потребуют принять их с покаянием, ссылаясь на пример седьмого Вселенского собора. Император хочет всеобщего примирения и покоя в государстве, а потому будет против столь сильных потрясений: ведь если лишить сана всех отступников, это затронет очень и очень многих.
– Именно, владыка! – сказал патриарх. – Итак, отцы и братия, позвольте теперь и мне взять слово. Прежде всего, хочу выразить свое совершенное согласие с пояснениями преосвященного Иосифа: император действительно хочет перехитрить нас и добиться всё того же, чего добивался и его предшественник, только нынешний государь действует гораздо мягче. Но если мы согласимся на его предложение, последствия этого для святой Церкви будут едва ли не более плачевны, нежели всё то, что мы видели в последние годы. Нас объяла буря гонений, но в этой тьме ярче солнца просияли исповедники веры. Ныне же есть опасность незаметно потерять всё приобретенное, уснуть, подобно неразумным девам, и остаться с угасшими светильниками. Да не будет этого! Вы помните, честные отцы, что говорилось и какие обещания давались на нашем последнем собрании накануне гонений. Тогда все, в том числе множество нынешних отступников, подтвердили свое согласие с нашим догматом и обещали стоять за православие даже до смерти. Какое же извинение могут они иметь в своем падении? Поистине, никакого. Некоторые из падших благовременно осознали свой грех, раскаялись и не отреклись от терпения дальнейших скорбей за веру. Безусловно, таковым после покаяния и необходимой епитимии может и должно быть разрешено служение. Но прочие, косневшие в ереси до самой злой смерти начавшего эту брань против священных икон, даже до сих пор сообщающиеся с еретиками и не думающие о покаянии, – какое оправдание могут иметь? А ведь они, как все мы хорошо понимаем, немедленно начнут каяться, если иконопочитание будет признано императорской властью. Согласимся ли мы, чтобы эти предатели веры, осквернившиеся в своем лукавстве, двоедушные, по слову апостола, «нетвердые во всех путях своих», были допущены к предстоянию страшному Господню жертвеннику? Мне это представляется совершенно невозможным. Что думает по этому вопросу священное собрание?
– Мы согласны с тобой, святейший! – ответил за всех епископ Никомидийский Феофилакт.
Собор заседал еще несколько дней. Вечером первого дня Студийский игумен, по благословению патриарха, от лица всех собравшихся написал письмо императору, где изложил общий взгляд на возможность публичного диспута с иконоборцами. Воздав в первых строчках письма благодарность государю «за то, что возвращены изгнанные, помилованы бедствовавшие, получили отраду угнетенные, перешли от зимы к весне, от смятения к тишине», и похвалив царствование Михаила как «радостное, благоприятное, превожделенное, мирное, правдолюбивое, достойное многих других названий», Феодор далее просил позволения явиться пред лицо императора и удостоиться беседы с ним, а затем переходил к вопросу о вере: «Если бы речь шла о чем-нибудь человеческом или о таком, что находится во власти святейшего нашего архиерея или нас, недостойных, то следовало бы уступить не только в малом, но и во всем: так повелевает заповедь. А когда речь идет о Боге и о том, что относится к Богу, которому служит всё, то не только какой-нибудь человек, но даже и апостолы Петр и Павел, или кто-либо из ангелов, не осмелился бы изменить даже самого малого, так как от этого извращается всё Евангелие. Что же касается состязания с иноверными для опровержения их учения, то это не согласуется с апостольским повелением, а возможно только для вразумления». Напомнив, что в случае каких-либо сомнений относительно веры император может «принять объяснение от древнего Рима, как делалось издревле и от начала по отеческому преданию», игумен заканчивал письмо так: «Крепкая же десница Божия да сохранит тебя, вожделенного для мира и боголюбезного императора христианского, чтобы ты жил многие лета и детям детей передал державу в благоденствии и победах над врагами и противниками! Буди, буди!»
К третьему дню соборных заседаний патриарх окончил и зачитал собравшимся написанное им сочинение против иконоборцев, разбитое на двенадцать глав, где со всей непреклонностью утверждалось, что клирикам, рукоположенным до начала гонений на иконы, но затем примкнувших к ереси и не покаявшимся до окончания гонений, уже никогда не будет возвращен священный сан: в случае покаяния они могли быть приняты в Церковь только в качестве мирян. Для монашествующих и мирян условием возвращения в Церковь было покаяние и епитимия – с одобрения собора, патриарх предоставил православным священникам и монахам налагать на кающихся епитимии по своему усмотрению.
Приближалось время вечерни, и соборяне, заседавшие в южном нефе монастырского храма, уже собирались закончить работу, когда патриарх, сидевший лицом ко входу в церковь, вдруг радостно улыбнулся и сказал:
– Вот это посещение, отцы и братия!