Кассия Сенина Татьяна
Глаза всех девиц обратились к ней. Она слушала разговор «невест», внутренне усмехаясь, и, наконец, не выдержала.
– На ум? – переспросила Агафия.
– Сколько я могу судить из собственного разговора с отцом Иоанном, – Кассия обвела взглядом девушек, – он испытывал вовсе не наше благочестие, а образованность, начитанность.
– С чего ты это взяла? – Олимпиада посмотрела на нее с плохо скрытой враждебностью. – А хоть бы даже и так, разве главное в умном человеке – не его благочестие?
– Благочестие – главное в любом человеке, по-моему, – нерешительно вставила Василиса.
– Ну, конечно, в любом! – сказала Олимпиада совсем уже раздраженно. – Я не то хотела сказать! Я имею в виду, что умному человеку вовсе не обязательно быть начитанным в языческих писателях, если есть отцы Церкви!
– Ну да, тем более – если говорить о женщинах, – согласилась Евдокия.
– Так думают многие, но монах, который беседовал с нами, другого мнения, – сказала Кассия и, не удержавшись, ядовито добавила: – Уверена, что он гораздо охотнее побеседовал бы об Аристотеле и Платоне, чем о житиях святых или о любовных стихах.
– Но он монах! – упрямо сказала Евдокия. – Им не положено!
– Монахам не положено читать Платона? – спросила Кассия с наигранным удивлением. – Разве есть такие правила?
– Ишь, умница нашлась! – прошипела Олимпиада.
Кассия даже не взглянула в ее сторону.
– Он и о любовных стихах беседовал охотно! – быстро проговорила Феодора и вспыхнула.
– И потом наверняка пересказал всё господину Феофилу! – рассмеялась Анастасия. – Подумай теперь, возьмет ли он в жены ту, которая из всех книг выбрала любовные стихи да еще обсуждала их с монахом!
– Откуда ты знаешь, что он пересказал? – воскликнула Феодора, ощущая, как у нее холодеет внутри. – Может, ничего он не пересказывал!
– Ну да, а зачем же он тогда с нами беседовал? – возразила Зоя. – И государыня, и государь! Наверняка, чтобы потом посоветовать жениху, какую невесту лучше выбрать! Ведь и раньше так бывало, мне отец рассказывал, что государыня Ирина для своего сына невесту избрала сама, хотя там был выбор как бы от лица императора. Но это так, просто для вида, для красоты…
– Нет! – Феодора чуть не топнула ногой.
Олимпиада и Анна засмеялись. Анастасия и Евдокия о чем-то шушукались, почти злорадно поглядывая на Феодору. Кассии стало жаль ее, и девушка уже хотела сказать в утешение, что Иоанн, судя по всему, не собирался влиять на императорского сына и выбор невесты должен быть «честным», как вдруг раздался тихий голос до того молчавшей Софии:
– Отец Иоанн никому ничего не пересказывал, я его спросила об этом, и я ему верю. И он действительно больше всего ценит ум и начитанность. Он сказал, что двух девушек отстранили от смотрин, потому что они заявили, что светская ученость вообще греховна… А то бы нас могло быть тут четырнадцать. Если б я могла, я бы поговорила с господином Иоанном… об Аристотеле, например. Но я этого не изучала…
– Но почему ты думаешь, что Иоанну интереснее было бы говорить об Аристотеле? – воскликнула Евдокия.
– Потому что я знаю, кто такой господин Иоанн, – улыбнулась София. – Мой отец с ним знаком, и Иоанн несколько раз заходил к нам.
– И кто же он? – спросила Василиса.
– Игумен Сергие-Вакхова монастыря, учитель господина Феофила, философ, богослов, один из главных советников императора.
Иоанн Грамматик!.. Кассия так и застыла. Этот еретик, софист, мучитель православных исповедников, запутавший и увлекший в ересь стольких людей, совративший в нечестие и доведший до гибели императора Льва, моривший голодом отца Навкратия и других подвижников! Это был он!.. О, как ей иногда хотелось повстречаться с ним и высказать ему всё, что она о нем думает! Она и в мыслях не держала, что с этим человеком может быть приятно общаться – настолько приятно и интересно, что когда их беседа в библиотеке окончилась, и Грамматик простился с ней, ей стало ужасно жаль, что нельзя поговорить с ним подольше!.. Она была так потрясена, что уже не могла слушать, о чем болтали девицы, но им и не пришлось продолжать разговор: портьеры, закрывавшие вход, раздвинулись и вошел магистр оффиций.
– Пожалуйте в зал, почтеннейшие и прекраснейшие госпожи! – и он вывел всех девушек в триклин.
Император уже восседал на троне, рядом с ним на другом троне сидела императрица, здесь же были патриарх с клиром Фарского храма, выстроенные по чинам синклитики в парадных одеяниях, стража со сверкающими мечами и щитами. «Невесты» издали поклонились василевсу, и по его знаку магистр оффиций поставил девушек в ряд под самым куполом, боком ко входу в триклин, каждую на белый, расшитый золотом круглый коврик.
Когда серебряные двери триклина распахнулись и Феофил, войдя, направился по вытканной золотом дорожке к «невестам», девушки повернули головы, и едва слышный вздох пронесся между ними. Они уже знали, что императорский сын красив, но действительность явно превзошла ожидания, и прекрасные создания затрепетали под взглядом внимательно смотревших на них темных глаз. Только Кассия не взглянула в его сторону. Ей вдруг стало ужасно стыдно, что она оказалась на этих смотринах, что сейчас этот молодой человек будет ее разглядывать, «словно прицениваться»! «Как будто мы тут как блудницы собрались! – мелькнуло у нее в голове, и Кассия в гневе закусила губу. – Кто только выдумал эту церемонию?!..»
Феофил шел по золотой дорожке вдоль выстроенных «невест», останавливаясь по очереди перед каждой, и девушки, как им было заранее указано магистром оффиций, кланялись императорскому сыну в пояс и называли свое имя.
«Я ни за что не буду на него смотреть! – думала Кассия. – Хотя нет, один раз все же придется, когда представляешься…» Она стояла восьмой от дверей, опустив глаза. И вот, наконец, она увидела перед собой руки наследника престола, державшие кончиками длинных пальцев золотое яблоко. Она поклонилась, выпрямилась и произнесла, поднимая глаза:
– Кассия.
И они замерли друг перед другом.
Феофилу показалось, что всё вокруг свернулось и исчезло, и осталась только одна она, стоявшая перед ним, – девушка, встреченная им прошедшей осенью в Книжном портике.
6. Выбор
Всё начинается с выбора.
(«Матрица»)
Когда Кассия взглянула на Феофила, она ощутила себя архитектором, который нарисовал план прекрасного дворца или храма, всё вымерял, рассчитал и пребывал в уверенности, что построенное по его чертежу здание будет стоять веками, – и вдруг вся постройка рушится у него на глазах до основания… Она поняла, что Феофил тоже узнал ее и поражен не меньше, но он проявил выдержку и не задержался перед ней дольше, чем перед другими девицами, а спокойной поступью пошел дальше, только золотое яблоко дрогнуло в его руках…
А перед ее взором поплыл тот сентябрьский день в прошлом году, когда она решила в очередной раз пойти в Книжный портик. Кассия и так уже собиралась туда зайти, а тут получила и письмо от владельца одной из тамошних лавок: он сообщал, что в лавку поступил хороший экземпляр «Метафизики» Аристотеля, которую девушка спрашивала еще в мае.
Под сводами портиков царило оживление: сновали туда и сюда торговцы-разносчики, слуги, чиновники, оборванцы, нищие… Запахи жареной рыбы, свежеиспеченного хлеба, пряностей накатывали волнами, смешивались, щекотали ноздри. Кассия, одетая в тунику из голубого шелка, с таким же мафорием на голове, надетом так, что лоб был закрыт до самых бровей, в сопровождении Маргариты и Фотины шла, опустив взор к земле и ни на кого не глядя. С утра она перечитывала последние полученные ею письма игумена Феодора и думала, что всё еще плохо исполняет его наставления и что вообще надо больше следить за собой, за своими помыслами, за тем, как она одевается, за походкой… «Я слишком красива! – думала она. – И зачем только?.. Лишний повод для тщеславия и искушений!» Но всё-таки когда она дома взглядывала на себя в большое зеркало в гостиной, ей втайне было приятно, что она красива…
Когда она зашла в книжную лавку, где заказывала рукопись Стагирита, помощник владельца приветствовал ее улыбкой, от которой вокруг его глаз залучились морщинки.
– О, юная госпожа удостоила нас своим посещением! Да, знаем, знаем, чего желает твоя душа! И откуда только столько ума в твоей прекрасной голове? Божий дар, Божие благословение!
Он достал с полки рукопись в обложке из коричневой кожи и положил перед Кассией на прилавок. Она раскрыла книгу. «Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать…»
Кассия перелистывала рукопись, проверяя, хорошо ли она переписана, когда с улицы раздалось цоканье копыт, а потом служанки за ее спиной вдруг зашушукались. Она оглянулась и увидела двух молодых людей, только что вошедших под своды портика. Юноши были одеты роскошно и в то же время с отменным вкусом. Один из них, на вид лет пятнадцати или шестнадцати, высокий, статный, был замечательно хорош собой. Другой, пониже ростом, с явно армянской внешностью, ничем особенным не отличался, кроме разве что горбатого носа и вьющихся удивительно мелкими кольцами черных волос. По поводу высокого юноши горничные Кассии и перешептывались: «Красавец!.. Глаза какие!..»
Обернувшись, Кассия встретила взгляд этих темных проницательных глаз. В первый миг в них вспыхнуло изумление, которое сменилось легким восхищением, смешанным с любопытством. Девушка тут же опустила ресницы и, отвернувшись, продолжала просматривать рукопись. Молодые люди поздоровались с продавцом, причем тот поклонился им с необычайным подобострастием, – очевидно, они были не просто из богатых семей, но из самого высшего круга столичной знати, – и тоже стали разглядывать книги, тихонько перебрасываясь словами. Возвращая книгу продавцу, Кассия уловила боковым зрением, что темные глаза следят за ней.
– Скажи, господин, – спросила она у продавца, – а есть другой список этой книги?
– Есть еще один, но он хуже. Этот гораздо лучше, истину говорю, госпожа. Но если угодно, могу дать посмотреть.
– Да, благодарю.
– Есть еще два сборника с отрывками из Аристотеля и других философов.
– Нет-нет, отрывками мне не нужно.
Она стала перелистывать протянутую ей книгу: действительно, много подтирок и помарок, почерк не очень ровный, первая рукопись и вправду лучше. Надо бы купить… Хотя текст сложный… Нужен учитель! Где взять хорошего преподавателя философии?..
Между тем молодой армянин, тихонько толкнув своего спутника в бок, сказал чуть более громко, так что Кассия поневоле прислушалась:
– Что, хороша?
– Ты уже определил, хотя «закрывшись покровом среброблестящим»?..
– По воскрилию видна риза!
– Так что же?
– Ну… – тут юноша повернулся к продавцу. – А что, господин, что это у тебя за книга?
– Которая, господин Василий?
– Да та, что ты сейчас положил вон на ту полку.
Он спрашивал о книге, которую только что держала в руках Кассия.
– Это, господин, «Метафизика» Аристотеля. Угодно посмотреть?
– Нет, благодарю, у нас она есть.
Армянин опять толкнул в бок своего юного друга и сказал:
– Ну? И ты еще спрашиваешь, «что же»! Не иначе как новая Ипатия! При твоих запросах…
– Помолчи, а? – в голосе высокого послышалась легкая досада. – Ты, вижу, хочешь отправить меня дорожкой Константина.
– Ну, почему же? Я просто…
– По-мол-чи.
Кассия подумала, что пора уходить. Но почему-то не ушла.
Тем временем озорной армянин, перелистывая одну из книг, снова заговорил, на этот раз уже совсем громко:
– Глянь! Какая тут приписка внизу страницы! «Не следует поступать наперекор Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, свою половину, что теперь мало кому удается». Как раз ведь, а?
– Прекрати дурачиться, наконец! – ответил его друг.
– «Наш род достигнет блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота, – не унимался тот, продолжая читать, – и каждый найдет соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему: встретить предмет любви, который тебе сродни». Эх, жаль, что продолжения нет!
Кассия слушала и, глядя в книгу, уже не видела, что в ней написано.
– «Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, – раздался голос высокого юноши, – обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на вечные времена. Беременные же духовно беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели».
Кассия поразилась: как здорово сказано! Что это они читают? Если цитату из «Илиады» она узнала, то этот автор был ей незнаком. Глядя на молодых людей краем глаза, она поняла, что армянин читал по книжке, но его спутник – цитировал наизусть!
– Это что, продолжение? – спросил юный армянин.
– Не совсем. Но это оттуда же.
– Ну и память у тебя!.. Но что же, ты решил стать философом, как учитель?
– «Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, – продолжал, не отвечая ему, юноша, – должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой».
– Ну вот видишь! Всё-таки должен начать с того…
– Чтобы заняться «ничтожным и мелким»? – голос, который так странно трогал что-то в душе Кассии, зазвучал насмешливо. – А вот ты должен для начала отстать от меня!
– Эх!.. – сказал армянин и замолчал, но потом не удержался и добавил: – А всё же ты сам не думаешь, что это ничтожно и мелко! О, ты, лицемер!
Его собеседник не ответил.
Кассия вся была под впечатлением услышанных ею цитат, да и сами молодые люди… Похоже, они были очень начитаны, особенно высокий – он помнил наизусть такие книги, до каких она еще не добралась… Наверняка он цитировал какого-то философа… Она еще только дошла до философии, решила начать с Аристотеля. Да только учителя нет подходящего… А у этих молодых людей есть… Интересно, кто?.. И вот как они развлекаются! Она ощутила зависть: ей-то не с кем было вести подобные диалоги… а как это было бы здорово! Жаль, что нельзя включиться в эту игру! А ведь они это говорили нарочно для нее…
Она невольно взглянула в их сторону – и опять натолкнулась на взгляд темных глаз, бездонно глубоких. От этой глубины сердце начинало куда-то падать… Но смеющийся взгляд юного армянина, наблюдавшего за своим спутником и Кассией, привел ее в чувство. «Что это я?! – возмутилась она. – Пришла за книгами, а сама чем занимаюсь? И о чем думаю?.. Так-то я исполняю наставление отца Феодора! Господи, помилуй меня, грешную! Диалогов захотелось! Уж раз в монахи, то – на одиночество, ведь понятно!..» Она два раза сбивалась, пересчитывая номисмы, и, наконец, протянула их продавцу.
– Я беру тот список, что смотрела первым.
– Хорошо, госпожа.
Продавец ловко завернул книгу в квадратный льняной лоскут, Кассия передала ее служанке, попрощалась с продавцом и вышла из портика, опустив глаза. У входа она заметила оборванного мальчишку, который, кажется, наблюдал за происходившим в лавке. Он протянул руку, и Кассия, остановившись, достала из кожаного мешочка медный обол и подала ему.
– Да благословит тебя Бог, госпожа! Да пошлет Он тебе всех благ… и мужа хорошего!
Кассия закусила губу и даже пожалела, что подала мальчишке, но ничего не сказала и вышла, не оборачиваясь. Впрочем, она не могла удержаться, чтобы не взглянуть на двух арабских скакунов, стоявших у входа в портик. Кони были великолепны, особенно вороной, с белой звездой во лбу. «Этот, наверное, его…» – подумала она и тут же рассердилась на себя за эту мысль. Ну, с чего она взяла, что вороной принадлежит именно тому красивому юноше? И какое вообще ее дело до того, какой из коней чей?..
Она шла по Средней с нарастающим чувством досады. Уж если ей позволены такие прогулки в Книжный портик, то это ведь не повод для того, чтобы заглядываться на молодых людей! Совсем не повод. Тем более, что она уже всё решила… И отец Феодор строго предупреждал! А она – вот… Но что же за произведение они читали?.. «Разум и прочие добродетели…» «Встретить предмет любви, который тебе сродни…» «И мужа хорошего…» Бог уже послал ей Жениха – самого Себя. «Не ищи и не люби больше никого…» Да! и сомнений тут никаких быть не может… Не может!
Придя в тот день домой, Кассия поднялась к себе в комнату, прочитала несколько кафизм, положила поклонов, сколько было сил, попросила Бога избавить ее «от помыслов суетных и от страстей лукавых», и в ее душе всё успокоилось. Но сейчас…
Сейчас ее охватило смятение, какого она еще никогда не испытывала. Земля просто уходила из-под ног. Тот, чьей невестой она сегодня могла стать, оказался как раз таким, каким она когда-то, еще до призвания, представляла себе возможного жениха… И тот самый юноша…
Феофил между тем прошел всё так же медленно вдоль выстроенных девиц в обратную сторону. Кассия опустила глаза, но ощущала на себе его взгляд, словно он прожигал ее насквозь, и кровь приливала к ее щекам… «Нет, нет, – повторяла она мысленно, – что за глупости лезут мне в голову, этого не будет, этого не должно быть, я не хочу, я уже решила, я буду монахиней, а он ведь еще и иконоборец, ученик этого Ианния, нет, нет… Господи, помилуй меня, грешную!..»
А будущий император уже в третий раз проходил мимо девушек, одной из которых он должен был отдать руку и сердце… Вот подходит… И Кассию охватило ощущение неизбежности того, чего она боялась. Да! Он остановился перед ней.
Она стояла, опустив глаза, с виду спокойная, но ресницы ее задрожали. Он рассматривал ее с головы до ног. В другое время, если бы кто-нибудь стал ее так бесцеремонно разглядывать, она бы непременно почувствовала стыд, гнев, негодование… Но ничего подобного она сейчас не ощутила. Напротив, в ее душе вдруг стало подниматься что-то особенное, неведомое ей доселе, и внезапно она вся была охвачена этим новым чувством. Румянец сильнее заиграл на ее щеках. Чуть приподняв глаза, она увидела, как Феофил перекатывал из ладони в ладонь золотое яблоко. «Какие у него красивые руки», – подумала она и зарумянилась еще больше. «Ни за что не буду на него смотреть» – казалось теперь невозможным. Да и неприлично всё же… И она подняла на него глаза.
Взгляд Феофила скользнул по серебряной повязке, лежавшей на ее распущенных волосах, волнами ниспадавших на спину. Затканная серебром темно-синяя туника мягко обрисовывала фигуру, пояс охватывал высокую тонкую талию. Серебро создавало холодную атмосферу, затем Кассия и выбрала эти сине-серебристые оттенки и переплетения, но… Феофил посмотрел ей в глаза. Да, там он должен был бы увидеть тот же серебряный холод, ту же отрешенную синеву – но он читал в них другое…
Он узнал ее сразу, как только она назвала свое имя и подняла глаза, и в тот же миг понял, что судьба его решена. То, что на него нахлынуло в этот момент, не нуждалось в определении – это было то самое чувство, в своей способности к которому он уже было стал сомневаться, – то, о чем говорилось в любимом «Пире». Дальнейший смотр девиц был по сути не нужен – он уже не видел ни одной из них и даже едва слышал их имена. Правда, он несколько внимательнее взглянул на Феодору – с холодным любопытством: это вот ее прочила ему в невесты мать? Какая чушь!.. Когда Феофил во второй раз остановился перед Кассией, он почти испугался силы охватившего его чувства. Золотое яблоко, которое он держал в руках, могло принадлежать только ей, – это было несомненно, но… Что же она?..
Он тонул в ее глазах, как в море, а она падала в его глаза, как в бездну.
Но, понимая, что она охвачена тем же чувством, он всё же видел в ее взгляде что-то еще, словно барьер, который она пыталась установить между собой и им, хотя у нее и плохо получалось… Что это было?
«Если я протяну ей яблоко, возьмет ли она его?» – эта мысль могла показаться безумной: ведь она здесь, и он видит этот жар в ее глазах, чувствует ее трепет, ее волнение… Но что же тогда у нее там, в глубине, за стена, на которую он натыкается?.. А если не возьмет? Но что за вздор! Как это может быть, если она… А всё же… И так вот сразу поддаваться чувствам… В голове почему-то всплыли строчки из Гесиода:
«Им за огонь ниспошлю я беду. И душой веселиться Станут они на нее и возлюбят, что гибель несет им…»
Гибель?.. Если не она, то всё погибло!.. Но почему она смотрит так странно?.. Да или нет?..
Внезапно ему вспомнилось: «Чрез женщину излилось зло на землю…» Откуда это? А, да – «Слово на Благовещение» Златоуста, как раз недавно читали с Иоанном, и Феофил тогда подумал: параллель с эллинскими мифами про Пандору…
Всё это промелькнуло в его уме за какие-то мгновения.
Да или нет?.. Зачем он вообще хочет это знать?! Не он ли тут выбирает? Не обязана ли избранница покориться выбору?.. Нет, если «вторая половина», то согласие должно быть добровольным… Боже!.. Да или нет?
– Не правду ли говорят, – сказал Феофил, глядя ей в глаза, – что «чрез женщину излилось зло на землю»?
Кассия побледнела. Она поняла – будущий император спрашивал ее: «Ты согласна?» Он не хотел просто протянуть ей яблоко – не хотел выбрать против ее воли. Она молились, чтобы Бог отвел от нее этот брак, – и теперь она действительно могла избежать его. То самое подтверждение призвания, которое она втайне хотела получить, она получила, но не в том виде, в каком ей думалось, – не через то, что ее просто не выберут. Нет, ее выбрали – но с условием, что она сама должна сделать выбор. И вот, ей нужно было окончательно выбрать, за кем она идет, подтвердить свой ответ на Божий зов: «Если Ты зовешь, то я иду!» – и отвергнуть зов земного жениха. Конечно, надо только сказать… Но слова застряли у нее в горле. Она с ужасом поняла, что вместо «нет» хочет ответить совершенно противоположное. Пока они с Феофилом стояли друг против друга, между ними словно протянулись тысячи невидимых нитей, связывая их неразрешимыми узами, и она ощутила себя опутанной по рукам и ногам – не уйти… И самое ужасное – ей не хотелось уходить! Отказаться от него и навсегда расстаться? От этой мысли ей становилось тоскливо, больно и страшно, словно ей предстояло живой лечь в гроб и быть зарытой в землю… Она чувствовала, как незнакомый ей доселе жар разливается по телу, и понимала, что с ней творится… Нет! нет, только не это! Променять небесного Жениха на земного, хотя бы и императора? Любовь небесную на земную? Господи! Нет!..
Она опустила ресницы, но не удержалась и снова взглянула на Феофила. Взгляд темных глаз проникал в самую ее глубину, и всё начинало плыть внутри. Их влекло друг к другу настолько сильно, что оба едва сдерживались, чтобы не сделать шаг навстречу.
Нет!..
«Господи, помоги мне!»
В ее уме внезапно встали строки из письма игумена Феодора: «Золото и серебро, слава и благолепие и всякое земное мнимое благополучие есть ничто, хотя и называются добром, ибо они мимолетны и исчезают, подобны сновидению и тени. Что же дальше? Избрание монашеской жизни, которую ты обещаешь принять…»
Что сказал бы этот подвижник, увидев ее тут, так наряженную, стоящую перед красивым юношей и уже почти совершенно плененную им?!.. И она обещала! А теперь чуть не забыла о своем обещании!..
Кассия опустила взгляд к полу. «Господи, Иисусе Христе…» Лишь только она окончила мысленно молитву, как вдруг поняла, что Феофил процитировал ей фразу из Златоустова Слова на Благовещение! «Приведутся Царю девы вслед Нее…» Да! Она избрала свой путь, и не свернет с него. «Чрез женщину излилось зло на землю…» Что там дальше?.. А, вспомнила! Вот и ответ… Он должен понять!
– Но и «чрез женщину бьют источники лучшего»! – произнесла она тихо, поднимая глаза.
Взгляды Феофила и Кассии скрестились, как два клинка. Он видел, что она поняла смысл сказанной им фразы, и понял, что означал ее ответ: она отвергает и его, и корону Империи ромеев. Отвергает, несмотря на то, что он безошибочно прочел в ее глазах то же самое чувство, которое загорелось в нем.
Это было непонятно и… почти оскорбительно! Продолжила цитату! «Источники лучшего»… Да, умна! Но не такую ли жену он и хотел? Не о такой ли мечтал, когда удивлялся всеядности Константина? И… не о такой ли его предупреждал бедный друг? «Смотри, наткнешься на какую-нибудь умницу…» Ум и красота – всё, как ему мечталось… «Другая половина»! В этом не может быть сомнений! Но она не хочет быть его женой! Взять ее против воли, после того как она вот так… отвергла его?.. Нет, невозможно… И так уже… позор! Ведь все видели и слышали, как она ему возразила! «Понравится ли тебе, если жена будет слишком самостоятельной? И хорошо ли это будет для Империи?..» Мать права – и если он сейчас будет настаивать, это будет выглядеть по-ребячески, жалко: влюбленный умоляет капризную красавицу! О нет, этого не будет!.. Да и потом… она не из робких, как видно, может и яблоко протянутое не взять… Не хватало еще такого!.. Что ж, нет, так нет!
Рука, державшая золотое яблоко, резко сжалась. Кассия поняла, что это значило. Всё. Любовь отвергнута. Империя отвергнута. Будущий император оскорблен и обижен. И она знала, как ему больно, – потому что ей было больно так же. «Господи, я не вынесу…» – на миг ей показалось, что это невозможно, что надо взять свои слова обратно, потому что… Она почти не могла дышать – не только от своей боли, но и от той, что плескалась в его глазах, всё еще смотревших на нее…
«Как я узнал, – снова зазвучали в ее уме слова из письма Студийского игумена, – ты еще с детства избрала добрую жизнь ради Бога и стала невестой Христа. Не ищи и не люби больше никого. Кто прекраснее Его? Его красота пусть еще ярче сияет в твоем сердце, дабы ты угасила всякую страсть изменчивую и тленную…»
Боль как будто отхлынула от сердца. Да! Как она могла засомневаться?.. Да что там – совсем забыться!.. «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!» Синие глаза опустились и больше не поднимались на Феофила.
Среди девиц произошло движение. «Невесты» видели, что Кассия проиграла, но никто из них не понял, что Феофил обменялся с ней цитатами из слова Златоуста. И Феофил понимал это: в этот миг он знал с уверенностью ясновидца, что та единственная, которая могла бы составить ему пару, отвергла его. Другой такой он не найдет среди оставшихся, но у каждой из них сейчас бешено – и «алчно», как думал он с отвращением, – стучало сердце от мысли о браке с будущим императором… От тоски и боли Феофилу хотелось провалиться сквозь пол триклина куда-нибудь во мрак… никого не видеть и не слышать…
Удар был слишком силен, и самообладание изменило ему. Невыносимая боль залила душу, не давая свободно вздохнуть. Кого бы он теперь ни выбрал в жены – это уже не будет Кассия… Это уже не будет его половина… Всё равно, кого теперь выбирать… Боже! Так ли он думал жениться?! О том ли молился?.. Но что там говорила мать? Намекала на Феодору… Конечно, она очень красива, и если мать так хочет…
Побледневший и вмиг осунувшийся, Феофил отошел от Кассии и остановился перед Феодорой. Она замерла и даже перестала дышать. «Бог венчает тебя императрицей…» – зазвучали у нее в ушах слова Исаии. «Я сейчас умру! – подумала она. – Я не вынесу… Боже!» Она подняла на императорского сына глаза – такие же темные, как у него. И Феофил молча протянул ей яблоко.
Вздох пронесся по ряду девиц. Тут же заиграл орган, придворные громко запели славословия, и всё закружилось вокруг Феодоры, сжимавшей до боли в руке золотое яблоко, словно боясь, что оно вдруг исчезнет и всё окажется сном. Но, однако, к ней уже направлялась императрица, вокруг подобострастно засуетились кувикуларии… Патрикии с большими корзинами и серебряными блюдами выстроились у императорского трона, готовясь вручить подарки несостоявшимся невестам, кто-то из придворных уже засматривался на девиц…
Императрица повела Феодору к выходу из залы. Но перед уходом девушка украдкой взглянула на Кассию. Как эта синеглазая, только что по гордости и глупости – Феодора, как и прочие девицы, была уверена, что ее главная соперница возразила императорскому сыну, просто не подумав хорошенько, что из этого может выйти, – потерявшая красавца-жениха и целую Империю, могла после этого не рвать на себе волосы? А она так спокойна, словно ей и печали никакой нет!..
Кассия действительно радовалась. Хотя она сделала над собой огромное усилие и боялась, что не выдержит и выдаст свое смятение перед другими – Феофил видел, но другие – нет, нельзя, чтобы они увидели! – но когда всё было кончено, внезапно невыразимая радость воссияла в ее душе, и Кассия больше не могла сомневаться, что поступила правильно. Она знала, ради Кого она сделала этот выбор.
Придворные пели славословия, сочиненные нарочно к выбору невесты. Феофил слушал и не понимал, о чем пелось. Он позабыл, что нужно делать, и вздрогнул, когда подошедший магистр оффиций шепотом напомнил ему, что он должен занять место возле отцовского трона. Феофил опустился в золоченое кресло, избегая встречаться глазами с отцом – не хотелось выдавать перед ним свое горе и смятение. Он поймал тревожный взгляд матери, уходившей вместе с будущей молодой августой, но сделал вид, что не заметил его. «Не буду смотреть!» – подумал он, стиснув зубы, но всё-таки не выдержал и взглянул туда, где стояла Кассия. Теперь родственникам позволено было подойти к девушкам, и к Кассии приблизилась женщина в темных одеждах. Мать, – догадался Феофил. Кассия взглянула на нее и улыбнулась; Феофил смотрел, не в силах оторваться. Кассия с матерью подошли, чтобы поклониться императору перед уходом и получить подарки. Девушка не поднимала взора. Феофил смотрел, как она кланяется его отцу, как уходит в сопровождении двух кандидатов, и в глазах у него темнело. Когда Кассия вышла из триклина, Феофил на несколько мгновений закрыл глаза. Боже! За что?..
Наконец, все несостоявшиеся императрицы одна за другой покинули триклин. Придворные, выстроились, ожидая выхода императора. Феофил поднялся, чуть повернулся, натолкнулся на пристальный взгляд отца – и впервые в жизни не выдержал и отвел глаза. Ему хотелось поскорей остаться одному. Кажется, Михаил понял это, потому что встал, быстрее обычного сошел по ступеням трона и направился к выходу. Феофил шел за ним и пытался улыбаться. Придворные кланялись и выкрикивали обычные славословия, но он почти ничего не слышал – боль и обида заглушали всё.
За что?!..
…Случись выбор невесты раньше, Михаил, скорее всего, не понял бы, почему сыну так больно. Но теперь у него открылось другое зрение. Это произошло за неделю до смотрин и настолько выбило императора из привычной колеи, что почти все при дворе заметили в нем странную перемену: на его лице то и дело появлялось мечтательное выражение, внезапно сменявшееся мрачной тоской. Подобные настроения были настолько не свойственны Михаилу, что вызвали всеобщее недоумение. Впрочем, спустя несколько дней василевс справился с собой и стал вести себя по-прежнему, и никто не подозревал, что прежняя жизнь для него кончилась.
Ширившийся в Азии мятеж вызывал всё больше беспокойства в столице, а известие о том, что на сторону Фомы перешел фемный флот, посеяло среди синклитиков легкую панику. Михаил, однако, сохранял спокойствие, хотя всё меньше шутил и «представлялся», чаще ходил серьезный и даже хмурый. 14 апреля он самолично отправился в Свято-Троицкий монастырь, где уже семнадцать лет жила бывшая императрица Мария, первая жена последнего из Исаврийцев Константина. Монастырь этот, маленький и довольно бедный, находился недалеко от Силиврийских ворот, в малолюдном месте. Основанный императрицей Ириной в конце ее царствования, он еще не успел достичь процветания, как власть перешла в руки Никифора. Новый император кое-что сделал для благоустройства обители, но лишь потому, что Никифор, признав недействительным второй брак императора Константина, пригласил его первую супругу вместе с дочерьми перебраться из монастыря на Принкипо, где они проживали после изгнания Марии из дворца, в Троицкий монастырь в столице. В эту же обитель он приказал перенести тело Константина из основанной Феодотой «Обители покаяния», сказав, что покойный император «должен находиться рядом с законной супругой, а не с прелюбодейкой». Впрочем, тому были и другие причины: в то время началась смута, связанная с возвращением священного сана эконому Иосифу, Студийский игумен был сослан на Халки – слишком близко к месту жительства бывшей императрицы, с которой состоял в переписке, – и Никифор счел за лучшее удалить Марию с Принцевых. Старшая дочь Марии в ту пору была уже монахиней, а младшая приняла постриг перед самым переездом в Троицкий монастырь. С тех пор они с матерью подвизались в этой скромной обители и, казалось, были почти всеми забыты. Однако визит императора Михаила не удивил бывшую августу: до нее уже дошли слухи о том, что мятежник Фома провозгласил себя чудесно спасшимся от ослепления Константином.
Император вкратце сообщил Марии о выдумке бунтовщиков и о том, что Фома провозгласил какого-то негодяя своим сыном Констанцием, и спросил, сможет ли бывшая августа в случае нужды засвидетельствовать, что оба мятежника являются самозванцами.
– Разумеется, смогу, государь, – спокойно ответила Мария. – Мой муж умер, и я была на его похоронах. Сейчас его прах покоится здесь, в обители, ты можешь увидеть его саркофаг в храме… У Константина был сын только от Феодоты, но он умер, не дожив даже до года, насколько я помню… или, быть может, чуть позже. Звали этого младенца не Констанцием, а Львом. Больше детей у них не было. У меня с Константином сыновей не было вообще, только две дочери. Старшая, Ирина, умерла четыре года назад, а Евфросина подвизается в монашестве здесь, со мной.
Она говорила неторопливо, а василевс тем временем оглядел бывшую императрицу: ей было уже пятьдесят, она выглядела несколько болезненно, но всё равно можно было понять, что в молодости эта армянка была чрезвычайно красива. «Вот ведь! – подумал император. – Тоже придумали – выбор невесты, ого-го! А что вышло? Ничего хорошего!.. И у Феофила теперь… все готовятся, предвкушают… Но вот что из этого получится?..»
– Твоя дочь тоже может засвидетельствовать, что у нее не было никаких братьев, и что этот самозванный «Константин» ее отцом не является?
– Конечно, августейший. Но ты можешь и сам спросить ее об этом.
Мария попросила свою келейницу пригласить Евфросину. Дочь последнего из царственных Исаврийцев вошла в келью тихим шагом, опустив взор, поклонилась Михаилу, а затем матери и обратилась к василевсу:
– На многие лета да продлит Господь ваше царство! Чем я могу быть полезна августейшему государю?
Когда она подняла на императора огромные карие глаза, с ним случилось нечто странное: на несколько мгновений он начисто позабыл, зачем пришел сюда и что хотел спросить у этой монахини, невысокой, стройной, с молочно-белым лицом, к которому очень шел черный цвет. Михаил вдруг подумал, что пурпур пошел бы ей гораздо больше. Эту странную мысль сменила не менее странная: «Интересно, какого цвета у нее волосы?» Тут император опомнился: «Дьявол! Что это я?..»
– Почтеннейшая мать, – сказал он, – я хотел бы задать тебе несколько вопросов.
Ничего нового от Евфросины он не услышал: на его вопросы она ответила то же, что и бывшая императрица. Впрочем, Михаил не очень вникал в содержание слов, а больше вслушивался в голос монахини – грудной, мягкий, этот голос, вероятно, мог бы быть при случае очень нежным… Евфросина отвечала еще более кратко, чем ее мать, и разговор был скоро окончен. Однако император, вместо того чтобы отпустить монахиню, сказал:
– Мне бы хотелось, госпожа Евфросина, чтобы ты показала мне гробницу твоего отца. Мать Мария сказала, что она находится в монастырском храме.
– Да, в южном приделе, – ответила монахиня. – Разумеется, я покажу тебе ее, государь.
Когда они шли через монастырский двор к небольшому храму, Михаил спросил:
– Ты давно приняла постриг, мать?
– Двенадцать лет назад, государь.
– И тебе действительно этого хотелось?
Евфросина ответила после чуть заметного колебания:
– Я с двухлетнего возраста жила при матери в монастыре, эта жизнь стала мне привычной… Нам сюда, августейший, – они вошли в храм, и Евфросина указала направо.
Массивный саркофаг из вифинского мрамора, не украшенный ничем, кроме простых крестов по бокам и на крышке, стоял посередине южной стены в небольшой нише. Император перекрестился, Евфросина тоже, и они постояли молча какое-то время. Монахиня-лампадчица, засуетившись, зажгла три светильника, висевшие в нише над саркофагом, и отошла к противоположной стене. Михаил проследил за ней взглядом и повернулся к Евфросине.
– Так ты не ответила на мой вопрос, мать.
– На какой вопрос, государь? – спросила она, не отрывая глаз от саркофага.
– Хотелось ли тебе стать монахиней? Привычка и желание – не одно и то же, не так ли?
– Да, но… – она быстро взглянула на императора и снова обратила взор к отцовской гробнице.
– Но что?
– Разве нас спрашивали, чего мы хотим?! – сказала она очень тихо, но в ее голосе прорвалась горечь, и Михаил подумал, что, быть может, он был первым, кто задал ей такой вопрос. – Как только мне исполнилось шестнадцать, игуменья тут же сказала, чтобы я готовилась принять постриг. Сначала я пыталась оттянуть этот момент, но вскоре государь Никифор приказал нам перебираться с острова сюда, и меня постригли на другой же день. Должно быть, игуменье дали указание… А мама всегда хотела видеть меня в монашестве. И сестра… она с детства мечтала об ангельском образе, а когда постриглась, всё говорила мне, как это прекрасно, ждала, когда придет и моя очередь… Что еще мне оставалось делать?.. Впрочем, – словно спохватившись, добавила она, – я не могу сказать, что постриглась против воли. Так устроил Бог, значит, так было нужно…
– А если б у тебя был выбор?
Монахиня вздрогнула и подняла взор, в котором читалось совсем иное, чем только что сказанные ею смиренные слова. Глаза императора странно мерцали, и Евфросина не сразу смогла отвести взгляд.
– Какой смысл задаваться подобными вопросами, государь? – ответила она еле слышно, опуская голову. – У меня не было выбора, нет и уже никогда не будет.
7. Пораженные
(Эсхил, «Прикованный Прометей»)
- Мудрым, да, мудрым был тот,
- Кто задумал первым в глубокой груди,
- Кто первый дал заповедь людям:
- Каждый пусть жену себе вровень берет!
- И будет счастлив.
«А нечего было мечтать!» – подумал Феофил, покидая Золотой триклин. Он по-разному представлял себе этот день, но ему, конечно, не приходило в голову, что сразу после выбора он не захочет и словом перемолвиться ни с избранной невестой, ни с кем бы то ни было еще, что у него будет только одно желание – закрыться в своих покоях и никого не видеть, ничего не слышать… А ведь еще предстоял обед вместе с невестой и ее родней! Жаль, что нельзя сказаться больным!.. Войдя к себе, он на миг остановился и взглянул в большое зеркало на стене. «Прекрасен, как Ахилл», – говорили ему с утра кувикуларии… Одет, «как Соломон во всей славе своей»… Только для кого теперь всё это?!..
Пройдя в спальню, он отстегнул фибулу и бросил на столик в углу, снял плащ и швырнул туда же, затворил дверь на задвижку, постоял немного и, наконец, бросился ничком на кровать.
Он не знал, долго ли лежал так. Когда в комнату постучали, он сел, перевернул подушку, на которой виднелись мокрые пятна, встал и подошел к двери.
– Господин Феофил, скоро обед!
Уже!.. Он быстро причесался, хотел надеть плащ, но бросил обратно на столик, вспомнив, что обед будет неофициальным. Перед выходом снова погляделся в зеркало. Ничего, сойдет!.. А рядом сейчас посадят невесту… И впервые в жизни ему захотелось напиться.
Он прошел к столовой боковым коридором, и тут мужество опять изменило ему. Хотелось повернуться и сбежать… Чья-то рука легла на его плечо. Феофил оглянулся: это был отец. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.
– Ты – будущий император, – тихо сказал Михаил. – Ты должен быть сильным.
Пальцы его слегка стиснули плечо сына.
– Да, – ответил Феофил и внезапно подумал, что отец не такой уж бесчувственный, каким они с матерью считали его…
Император слегка потрепал сына по плечу и сказал:
– Идем!
Феофил, чуть вздернув подбородок, вошел в столовую вслед за отцом. Слуги тотчас раздвинули портьеры на дверях с противоположной стороны, и появилась Фекла, а за ней Феодора. Императрица выглядела немного встревоженной, а невеста – так, словно держала в руках драгоценный ларец, боясь его открыть. После того как все четверо заняли места за стоявшем отдельно на возвышении золоченым императорским столом, через боковые двери трапезит начал вводить и рассаживать остальных приглашенных – это были родственники со стороны жениха и невесты, эпарх, логофет дрома, препозит священной спальни, великий папия и несколько других придворных.
Пока подавали первую перемену блюд, Феофил рассматривал своих новых родственников – тещу, сестер Феодоры с их мужьями, ее братьев Варду и Петрону. Тестя не было – Марин должен был приехать из Эвиссы только к свадьбе. Феодорины сестры втайне завидовали младшей, и даже не потому, что она должна была стать императрицей – это пока не совсем укладывалось у них в голове. Глядя на Феофила, каждая думала, что Феодоре невообразимо повезло: будущий император был потрясающе красив, прекрасно воспитан – это сразу показывали его манеры, – да еще, как все знали, хорошо образован… «Вот так сестрица отхватила! – думал Варда. – Интересно, точно ли он так умен, как про него говорят? Не завести ли разговор о философии?.. Впрочем, в таком собрании это, может, будет неуместно?» Он украдкой оглядел присутствующих и решил, что, уместно или нет было бы затеять за столом «умную» беседу, в любом случае не ему начинать ее – это выглядело бы чересчур дерзко, ведь Варда был тут одним из младших по возрасту…
Император, видя, что все друг друга пока еще стесняются, сам стал направлять разговор, шутить, несколько театрально делать комплименты будущей невестке и ее родне, умудрился развеселить даже строгую Флорину, и к третьей перемене блюд все уже чувствовали себя достаточно раскованно, а некоторые, в том числе супруг Каломарии Арсавир, были заметно навеселе. Феофил между тем то и дело знаком приказывал виночерпию подливать вина в свой кубок. Императрица заметила это и поглядывала на него с некоторым беспокойством. Наконец, она шепнула мужу, что неплохо бы урезонить сына – как бы ему не было плохо потом.
– Не лезь к нему! – отрезал Михаил шепотом, но жестко. – Пусть он сегодня делает, что хочет!
Каломария, поднимая очередной кубок, сказала, глядя на императорскую чету:
– Ваши величества! Позвольте мне рассказать одну историю из детства нашей дорогой сестры, которая сегодня удостоилась чести…
– И прочее! – прервал ее Михаил с усмешкой. – Так что за история, наша дорогая Каломария?
Молодая женщина улыбнулась и продолжала:
– Помнится, когда Феодоре было лет восемь, мы как раз обручили нашу сестру Софию с Константином, – она взглянула на молодых супругов, сидевших слева от нее, – и зашел разговор вообще о замужестве, Феодора вмешалась, и мы, я и мама, посмеялись над ней, а она тогда сказала: «Вот вы смеетесь надо мной, а я выйду замуж так, что вы все будете мне завидовать!» Да, как-то так она сказала. И вот, теперь нельзя не признаться, что она была права!
Феодора порозовела и украдкой взглянула на жениха. Феофил тоже посмотрел на нее, но как-то странно.
– Что ж, это приятно, когда сбываются мечты – и детские, и все остальные! – сказал император.
– Не выпить ли нам за это, государь? – предложил папия.
– Непременно! – ответил Михаил и повернулся к виночерпию. – Подлей-ка!
Тот изящным жестом поднял кувшин, и темно-красная жидкость полилась в золотой кубок. И тут Феофил, всё время до этого молчавший, что само по себе уже начало вызывать некоторое недоумение собравшихся, произнес негромко, но внятно:
– Мне кажется, не очень разумно хвалить вино, прежде не попробовав его!
Все посмотрели на него, и юноша, в свою очередь обведя сотрапезников взглядом, усмехнулся и сказал:
– Ведь еще неизвестно, способен ли я содействовать такому воплощению мечты, которому можно завидовать!
Повисла растерянная тишина. Впрочем, у императора был такой вид, будто он ожидал от сына чего-то подобного, но императрица выглядела испуганной. На лицах сестер Феодоры промелькнуло недоумение. Варда внимательно посмотрел на Феофила, тот перехватил этот взгляд и спросил:
– Господин Варда, ты изучаешь философию? – действительно, Арсавир уже успел упомянуть об этом за столом.
– Да, – ответил юноша.
– А господин Константин, должно быть, уже этот курс окончил? – Феофил обратил взор на мужа Софии.
– Э-э… – Вавуцик несколько смешался. – Я учился философии немного, но…
– Но недоучился? – спросил Феофил полуутвердительно. – Что ж, бывает. А что помешало доучиться? Вероятно, женитьба?
– Да, – смущенно ответил молодой человек.
– Понятно, – протянул Феофил чуть насмешливо. – Ничего удивительного. Брак вообще к философии не располагает. Это, так сказать, вещи несовместные… Еще Эпикур, уж на что он, казалось бы, считается далеким от аскетизма, а и то говорил, что мудрец не станет ни жениться, ни заводить детей, – заметив, что у супруги Константина глаза всё больше округляются, он улыбнулся ей и добавил: – Впрочем, я не хочу никого обидеть, разумеется. Каждому своя судьба!
Пока он говорил, Феодора сначала покраснела, потом побледнела, взглянула на жениха, опустила глаза, опять подняла… «Сестрица, конечно, не ожидала от него таких речей!» – подумал Варда.
– Но ведь Сократ, например, имел и жену, и детей, а его признавали одним из мудрейших! – осмелился он возразить.
– Совершенно верно, – согласился Феофил. – Но в итоге он оставил жену вдовой и детей сиротами, исключительно из любви к философии! Феофраст, помнится, говорил, что невозможно одновременно служить и книгам, и жене. Так что, господин Варда, могу дать тебе, а заодно и Петроне, – он взглянул на младшего брата своей невесты, – совет: подольше не жениться, чтоб хотя бы успеть окончить курс философии. Я не прав, господин Иоанн? – обратился он внезапно к логофету.
Тот едва не подавился от неожиданности и промямлил:
– Вероятно, прав, но… бывают случаи, когда женитьба…
– Становится делом государственной важности! – произнес император.
– Совершенно справедливо, державнейший владыка! – закивал логофет.