Последний танец Марии Стюарт Джордж Маргарет
– Признать свою вину? – повторила Мария. – Попросить прощения? Этот суд и приговор незаконны. – Люди начали роптать, но она быстро продолжила: – Впрочем, это не имеет значения. Я знаю истинную причину, по которой должна умереть, и смиренно благодарна за это. Дело в моей вере, так что мне была оказана высокая честь…
– Прекратите немедленно! – произнес Бил. – С вашей стороны хитроумно выставлять себя святой мученицей, но истина в том, что вы не являетесь ею. Вас приговорили к смерти за обычный заговор и измену королеве.
– Я умоляла Его с просьбой принять все беды и гонения, которые я претерпела телесно и духовно во искупление моих грехов, и вижу, что Он внял моим молитвам, – продолжала Мария.
– Теперь вы видите, джентльмены, что мне приходится терпеть, – сказал Паулет. – Эти длинные религиозные речи не имеют ничего общего с нашим делом. Было бы милосердно сказать, что долгое заключение лишило ее рассудка, но она никогда не отличалась здравомыслием. Она тешилась фантазиями, окружала себя льстецами и иностранцами даже в Шотландии и в конце концов стала жить в своем маленьком выдуманном мире. Теперь она строит очередную сцену для роли святой мученицы, обращает взор к небу, перебирает четки и бормочет латинские молитвы.
– Мадам, – настаивал Бил. – Если бы вы признались королеве…
– Когда будет исполнен приговор? – спросила Мария.
– Это находится в ведении ее величества, – ответил Бил.
– Казнь будет публичной? – спросила она.
– Да.
– Вы не казните меня тайно и не лишите публичной смерти? – обратилась она к Паулету.
– Мадам! – Он сорвался на крик. – Я человек чести и джентльмен и никогда не обесчещу себя такой варварской жестокостью!
– Я благодарна вам за это, – сказала Мария.
После ухода делегации Паулет снова вошел в комнату и быстро направился в ее спальню со свертком под мышкой. Она встала и последовала за ним, но у нее ушло некоторое время на то, чтобы подняться по лестнице. Когда она наконец вошла в свою комнату, кровь похолодела у нее в жилах.
Паулет накрывал ее постель черным покрывалом.
– Что вы делаете? – спросила она.
– Это знак того, что вы уже умерли перед законом. Это ваш погребальный покров. Остальная часть комнаты тоже будет задрапирована в черное. – Он начал деловито прикреплять черную ткань.
– Значит, моя постель будет моим катафалком, – сказала она. – И здесь я буду покоиться?
– Как и раньше, – ответил он. – И думать о последнем месте вашего назначения.
Паулет слез с табурета и изучил свою работу.
– Я заберу ваш бильярдный стол, – сказал он. – Сейчас не время для праздных развлечений.
– Я не пользовалась им с тех пор, как его доставили сюда. У меня были другие дела. Пожалуйста, унесите его и освободите немного места.
Он презрительно фыркнул и ушел.
Позже в тот же вечер Мария собрала слуг, чтобы сделать объявление. Она надеялась, что никто не расплачется и не выйдет из себя от гнева; тогда будет еще тяжелее.
– Друзья мои, сегодня мне объявили приговор, – сказала она. – Все мы знаем, что там сказано. Паулет любезно украсил мою комнату, чтобы я чувствовала, что отныне нахожусь в долине смертной тени.
– Когда это случится? – спросила Джейн Кеннеди. Ее глаза блестели от слез, но голос не дрожал. Мария была благодарна ей за это.
– Не знаю. Поэтому я должна уже сейчас подготовиться к этому. Мне понадобится бумага для описи остатков моей собственности. Потом я должна написать прощальные письма и составить завещание.
Элизабет Керл невольно вскрикнула, а Уилл Дуглас застонал.
– Я действительно рада, потому что это положит конец моим бедствиям, – настаивала она. – Если вы любите меня, то будете радоваться вместе со мной. Этот плен наконец закончится, а когда я освобожусь, вы тоже будете свободны. Только помогите мне уйти из этого мира легко и с достоинством. Это все, о чем я прошу. Помогите мне снять покров горестей и облачиться в небесные одежды.
У Марии ныли пальцы. Ревматизм особенно сильно повредил ее рабочую руку, и ей приходилось часто останавливаться. Но она составила необходимые письма: одно архиепископу Битону, ее послу в Париже, другое – испанскому послу Мендосе, изгнанному из Англии после заговора Трокмортона и теперь находившемуся в Париже. Еще одно письмо папе римскому, ее духовному отцу. И Генриху Гизу, который теперь стал главой рода Гизов.
В письме Гизу она позволила себе размышление о предстоящей казни.
«…Ныне же, по несправедливому приговору, меня собираются предать такой смерти, какой не знал ни один член нашей семьи, тем более моего звания. Однако я благодарю Господа за это, будучи бесполезной для мира и для Его церкви в моем нынешнем состоянии. И хотя палач еще никогда не ведал нашей крови, не стыдитесь этого, друг мой».
Оставалось еще составить завещание и самое трудное письмо из всех – обязательное прощальное послание Елизавете.
Хотя Мария весь день находилась в странном радостно-возбужденном состоянии, теперь оно схлынуло, и она испытывала лишь усталость.
«Есть ли у меня силы продолжать? – спросила она себя. – Я должна; возможно, у меня не будет времени заняться этим позднее. А это нужно сделать».
Завещание представляло собой лишь перечень финансовых распоряжений, попытку обеспечить слуг и пожелание быть похороненной во Франции, вместе с матерью. Мария пыталась вспомнить все небольшие суммы и авуары, но ни в чем не могла быть уверена без своих счетных книг. Тем не менее она надеялась, что король Испании, король Франции или герцог Гиз проявят милосердие и оплатят небольшие посмертные пожелания.
Теперь письмо королеве Елизавете. Мария закрыла глаза и помолилась о том, чтобы нужные слова пришли к ней. Потом она медленно начала писать. Первые слова были обычными формальностями, но затем она перешла к сути дела.
«Теперь, будучи извещенной о приговоре, вынесенном на последней сессии вашего парламента, и оглашенном передо мною лордом Билом, чтобы я смогла подготовиться к окончанию моего долгого и утомительного паломничества, я попросила их передать вам мою благодарность за столь благоразумное уведомление, а также обратиться к вам с просьбой позаботиться о некоторых вещах ради облегчения моей совести.
Я ни виню ни одного человека, но искренне прощаю всех и каждого. Равным образом я желаю, чтобы все остальные, и прежде всего Бог, простили меня. А поскольку я знаю, что ваше сердце превыше любого другого может быть затронуто честью или бесчестием вашей собственной крови, и будучи королевой и дочерью короля, я прошу вас, мадам, ради Иисуса Христа, чтобы после того, как мои враги удовлетворят жажду моей невинной крови, вы разрешили моим бедным безутешным слугам забрать мой труп, который должен быть похоронен на освященной земле вместе с моими французскими предками, и особенно с моей матерью, покойной королевой, ибо в Шотландии останки моих царственных предков подверглись поруганию, а церкви были разрушены и осквернены.
Поскольку я умру в вашей стране, мне не дадут места рядом с вашими предками, которые также являются моими предками, а для людей моей веры очень важно быть захороненными в освященной земле. Надеюсь, вы не откажете в этой последней просьбе, с которой я обращаюсь к вам, и позволите хотя бы свободно выбрать усыпальницу для этого тела после того, как душа расстанется с ним, ибо, будучи одним целым, они никогда не были вольны жить в мире и покое.
Страшась тайного самоуправства тех людей, в чьи руки вы предали меня, умоляю вас предупредить их намерения скрытно избавиться от меня без вашего ведома, не из-за боли, которую я готова претерпеть, но из-за клеветнических измышлений и слухов, которые они могут распространить после моей смерти. Поэтому я желаю, чтобы мои слуги были свидетелями моей кончины, моей веры в Спасителя и покорности Его церкви. Прошу об этом во имя Иисуса Христа и из уважения к нашему родству, ради короля Генриха VII, нашего общего прадеда, ради нашего общего достоинства и пола, к которому мы обе принадлежим».
Ее рука дрожала. Ей было ненавистно думать о том, как Елизавета держит письмо и читает его. В то же время она знала, что будет безутешна, если Елизавета никогда не увидит его. Она продолжила писать:
«Молю Господа милосердного и справедливого просветить вас в Святом Духе и оказать мне милость, чтобы я могла умереть в любви и смирении, как собираюсь сделать, простив мою смерть всем, кто послужил ее причиной или содействовал в этом; это будет моей последней молитвой.
Не обвиняйте меня в самонадеянности, если, покидая этот мир и готовясь к лучшему из миров, я напомню вам, что однажды вы тоже будете держать ответ за свои дела, как и все те, кто предшествовал вам, и что моя кровь и несчастья моей страны не останутся забытыми, по каковой причине с самых ранних проблесков нашего земного разумения мы должны предрасполагать дух к вещам вечным, по сравнению с вещами преходящими.
Ваша сестра и родственница, несправедливо заключенная,
Marie Royne».
Теперь все готово. Мария сложила лист бумаги и встала. Кровь болезненно пульсировала в ее висках. Она написала уже много, много страниц. Когда она посмотрела на стопку бумаги, то едва могла поверить этому.
У ее маленького алтаря по-прежнему мерцала свеча. Тусклый желтый свет омывал лицо Девы Марии, изображенное на дереве, которое служило главным предметом ее поклонения после того, как она убрала распятие из слоновой кости и закрепила образ на стене, где должен был находиться ее королевский герб. Когда Паулет неохотно признал, что не имеет права снять образ, она заверила его, что в любом случае предпочитала распятие.
Опустившись на колени перед Девой Марией, она закрыла глаза и почувствовала, как в ее душе наступает мир, более всеобъемлющий, чем покой, который приходит после завершения трудной работы. Она гадала о том, как это могло бы быть, представляя себя получающей смертный приговор в любое другое время ее жизни, когда кровь была еще горячей, а связь с землей казалась нерасторжимой.
Во Франции, когда все ее чувства тонули в красоте; в Шотландии, когда ее гордость и честолюбие столкнулись с бременем королевских обязанностей, и позднее, когда ее мужество противостояло угрозе предательства; в объятиях Босуэлла, когда она была одержима желанием и любовью, наполнявшими каждый аспект ее земного бытия… нет, ни в одном из этих мест и времен она не хотела расставаться с миром. Сначала мир был для нее садом, потом ареной, потом ложем удовольствий, и она испила эту чашу почти до дна. Теперь она отставила в сторону эликсир жизни, чтобы больше никогда не пробовать его.
Слова приходили к ней, словно таинство, латинские слова, которые она должна была записать как откровение, ниспосланное свыше. Она встала и вернулась к письменному столу.
- O Domine Deus,
- Speravi in Te;
- O care me Jesu
- Nunc Libera me.
- In dura catena,
- In misera poena,
- Desidero Te;
- Languendo, gemendo,
- Et genuflectendo,
- Adoro, imploro,
- Ut liberes me.
- О Господи Боже,
- Я надеялась на Тебя;
- Возлюбленный Иисус,
- Освободи меня.
- В жестоких цепях,
- В горьких муках,
- Я томилась по Тебе,
- Ныне пребывая
- В горькой печали,
- Молю на коленях,
- Даруй мне свободу.
– Свобода, свобода… расторгни мои оковы, – прошептала она.
Наступила полная тишина. Время перевалило за полночь.
«Сегодня восьмое декабря, – подумала она. – Мой сорок четвертый день рождения, последний на земле». Даже знание об этом было драгоценным даром.
На следующее утро Мария послала за Бальтазаром и попросила его прийти к ней. Старик, согнувшийся почти пополам, с трудом вошел в комнату, волоча ноги. Он тихо шаркал к ней по каменному полу.
– Друг мой, – сказала Мария. – Сегодня мой день рождения, и я хочу снова воспользоваться вашими услугами, как делала уже много лет.
Глаза Бальтазара были затянуты мутной пленкой, однако он встретился с ней взглядом и кивнул. Она догадывалась, что ночью он плакал.
– Вы сшили мне платье для первого причастия. И свадебное платье, когда я вышла замуж за Франциска. Вы изготовили платье, которое я надела на крещение Якова. Как думаете, вы еще можете сшить самое лучшее платье для меня?
Он покачал головой.
– Я плохо вижу, и у меня трясутся руки, так что я не могу ровно резать ткань.
– Другие помогут в этом. Я хочу, чтобы вы придумали фасон платья. Вы ведь можете представить его в завершенном виде?
– Да. Лучше, чем когда-либо.
– Тогда представьте: мне нужно платье, в котором я стану бессмертной. Платье, в котором я уйду из этого мира в вечность. Вы видите его?
– Да, мадам. – Он протер глаза. – Я вижу его мысленно.
– Что же вы видите?
– Красное платье… вернее, алое. Это цвет мученичества. Низкий воротник, длинная юбка. Да, я вижу его.
– Тогда снимите с меня мерку, мой верный слуга. И держите платье наготове для меня. Никому не рассказывайте о нем, кроме ваших помощников. Это будет наша тайна, пока не придет время.
Бальтазар ткнулся лицом в ладони и расплакался.
– Не надо, друг мой, – попросила она. – Я рада моему уходу. Когда я ходила на мои свадьбы и церемонии, это было лишь бледной тенью того, что мне предстоит: радость превыше всех радостей. Скажу вам по секрету: я уже чувствую это. Вечность для меня уже началась, и там царит неописуемый мир и блаженство.
Сорок четвертый день рождения Марии пришел и ушел; Рождество пришло и ушло – унылый маленький праздник. Все, кроме Марии, были глубоко подавлены и с трудом могли заниматься мелкими повседневными делами, а некоторые не могли найти выхода своему гневу. Лишь Мария как будто пребывала в своем недоступном мире, не обращая внимания на холод, темноту, сырость и бесконечные слухи, просачивавшиеся даже в строго охраняемую башню. По всему королевству ходили истории о ее побеге, о высадке испанских войск в Уэльсе и о новом «северном восстании». Появился даже очередной заговор против Елизаветы, некая попытка пропитать ядом ее седло и стремена.
Мария ежедневно готовилась к приходу чиновника с подписанным смертным приговором. Она думала о нем как о сопернике тайного убийцы, который мог нанести удар в любой момент и лишить ее смерть всякого смысла. Она была уверена, что самозваный палач прячется где-то в Фотерингее.
Но по мере того, как дни сменяли друг друга и ничего не происходило, в ее душу начал закрадываться леденящий ужас. Возможно, Елизавета решила пощадить ее в своем «несказанном милосердии». Елизавета могла отложить подписание документа точно так же, как она откладывала все остальное, пока ее воля не преобладала и люди не прекращали роптать. Так уже было, когда после долгих увещеваний они прекратили взывать к ней с просьбами о заключении брака. Мария доверяла эти страхи своему дневнику.
«29 декабря, год Господа нашего 1586-й.
Меня могут держать здесь еще двадцать лет! Таким образом, Елизавету не обвинят в том, что она пролила мою кровь. Еще двадцать лет запертых комнат, отсутствия писем, болезней и уединения. И вынужденных заговоров. Люди на свободе продолжат строить планы моего побега, и мне придется участвовать в них. Новые шифры, новые курьеры… О Спаситель, избавь меня от этой смерти при жизни! Не приговаривай меня к ней!
1 января, новый год Господа нашего 1587-й.
Начинается еще один год. Вчера Паулет сделал замечание о выплате содержания для моих слуг. Судя по его тону и намекам, они останутся со мной в обозримом будущем. О Боже, о нежная и милосердная Матерь Мария, не позволяйте мне и дальше мучаться здесь. Я не могу этого вынести, не могу, не могу!
8 января, год Господа нашего 1587-й.
Да, я могу это вынести. Я могу сделать все с помощью Христа, Который укрепляет меня. Но Господи, я хочу не просто терпеть. Я хочу предложить Тебе дар своей смерти. Я хочу умереть так, чтобы прославить Тебя, во искупление всех путей, которыми я не прославляла Тебя в своей жизни.
- Открой Свое присутствие,
- Позволь видению Твоей красоты убить меня,
- Узри, болезнь любви неизлечима
- Без Твоего присутствия и пред ликом Твоим.
Вот что пишет мой собрат по страданию, Иоанн Креста[27]. О, каково обладать таким даром красноречия! Но я не должна жаждать того, что Ты даешь другим.
Здесь все тихо, ничего не происходит. Елизавета совершенно забыла обо мне, оставила меня ждать… и ждать. Мои телесные немощи, которыми я пренебрегала – ибо зачем латать крышу, когда дом должен рухнуть? – вскоре снова потребуют внимания. Бургойну нужно получить определенные травы для лечения.
О, как мне ненавистны эти маленькие слабости! Я больше не должна нуждаться в физическом лечении!
Но прости мне эти мятежные слова, Господи».
XXXII
Елизавета ненавидела новогодние празднества с обычным обменом подарками. Не то чтобы она отказывалась от необычных и дорогих сувениров – золотых солонок в форме галеонов, фигурок зверей, покрытых драгоценностями, изумрудных воротников. Но она не хотела видеть, как на смену 1586 году приходит 1587-й. Парламент должен был собраться в начале года, и это означало, что у нее оставалось все меньше времени для решения тягостной проблемы Марии, королевы Шотландии. Эту проблему следовало решить до выступления в парламенте.
Январь никак не помог ей справиться с дилеммой. Все обстоятельства, подталкивавшие ее к казни Марии, проявились с новой силой: последовал очередной заговор с покушением на нее, на этот раз при участии французского посольства. Люди все больше волновались с каждым днем, по мере того как одни сенсационные слухи сменялись другими, и все они были связаны с испанским вторжением или с бегством Марии. Некоторые утверждали, что Лондон объят пожарами, а на севере снова вспыхнул вооруженный мятеж. Было даже несколько уличных бунтов в Лондоне, когда народ требовал свершить правосудие над «чудовищным драконом».
«Но сделанное однажды не вернешь обратно, – думала она, расхаживая по комнате. – Такого еще никогда не бывало: оформленное по закону убийство помазанного монарха. Оно распахнет дверь в неведомое. Народ требует от меня совершить это. Сегодня они казнят Марию; завтра они могут казнить любого монарха по собственной воле и желанию. Им даже не понадобится согласие другого правителя, чтобы сделать это».
Она содрогнулась, как будто мир, где правят неписаные законы толпы, внезапно предстал у нее перед глазами.
«Этого не произойдет завтра или даже послезавтра, – подумала она. – Но это случится, и я буду тому причиной».
Однако Роберт тоже прав: что происходит, когда голос людей, действовавших в соответствии с законами и процедурами, остается неуслышанным? Может ли ожесточение привести их туда же, причем еще быстрее?
Елизавета ощутила внезапный прилив сил. Вызвав государственного секретаря Уильяма Дэвисона, она попросила его принести смертный приговор.
Пока Елизавета ожидала его возвращения, она осознала, что такая возможность больше никогда не настанет. Французов с позором заперли в посольстве после раскрытия заговора, и они не могли заступиться за Марию. Шотландцы отказались от просьб о ее помиловании, и никакие спасители так и не появились. Вместо того чтобы просить за свою бывшую королеву, шотландский уполномоченный по особым поручениям доверительно прошептал, что «мертвая женщина не кусается». Наступила снежная зима, море разбушевалось, и испанцы ни при каких обстоятельствах не отправят флот в такое время года. Время настало, но момент был быстротечным, и такое сочетание событий могло больше никогда не повториться.
«Ударь или получи удар» – Елизавета снова и снова повторяла эти слова, как литанию. – Aut fer aut feri, ne feriari, feri. Я негодяй и непригоден для службы, если не могу настоять на своем».
Вскоре вернулся Дэвисон со смертным приговором, составленным несколько недель назад, когда был оглашен вердикт суда. Он почтительно протянул ей документ.
Елизавета стала медленно читать его, пока Дэвисон стоял перед ней.
«Елизавета, милостью Божией королева Англии, Франции, Ирландии, и прочая, и прочая.
Нашим верным и любимым слугам – Джорджу, графу Шрусбери, Генриху, графу Кентскому, Генри, графу Дерби, Джорджу, графу Камберлендскому, Генриху, графу Пемброку, – наши приветствия, и прочая, и прочая.
Поелику приговор, вынесенный вами и прочими членами нашего Тайного совета, для Марии, королевы Шотландии и дочери Якова V, хорошо известен, и парламент не только всецело одобряет оный приговор и считает его в высшей мере справедливым, но также со всем смирением просит и убеждает нас привести в исполнение вышеупомянутый приговор над ее особой, которого она, по их мнению, вполне заслуживает, и далее указывает, что задержка с исполнением оного приговора ежедневно умножает определенную и несомненную опасность не только для нашей собственной жизни, но и для них самих и благополучия этого королевства, мы опубликовали сей приговор в виде прокламации, однако до сих пор воздерживались от его дальнейшего исполнения.
Теперь мы понимаем, как разумны, великодушны и благонамеренны все наши подданные, от мала до велика, как глубоко и сильно страдают и сокрушаются их сердца ежедневным и ежечасным страхом за нашу жизнь, ежели мы будем и далее откладывать исполнение заслуженного приговора и пренебрегать их всеобщими и постоянными просьбами, требованиями, молитвами и советами. Поэтому, супротив нашего естественного предрасположения, будучи убеждены очевидной весомостью их советов и ежедневных увещеваний, мы приняли решение осуществить правосудие и совершить казнь.
Мы повелеваем и сим приговором облекаем вас должными полномочиями отправиться в замок Фотерингей, где вышеупомянутая королева Шотландии содержится под опекой нашего верного слуги и советника сэра Эмиаса Паулета. Там, взяв ее под стражу, повелеваем вам распорядиться о совершении ее казни в присутствии вас самих, вышеупомянутого сэра Эмиаса Паулета и других служителей закона, которые будут сопровождать вас; оная казнь должна совершиться в такое время и в таком месте, которое вы сочтете наиболее подходящим, и такими людьми, которых вы выберете по своему благоразумному усмотрению.
Сие есть наше письмо-патент[28], скрепленное Большой печатью Англии, которое будет вручено вам и представлено всем присутствующим как несомненное и достаточное право привести приговор в исполнение.
В присутствии свидетеля мы наделяем сей документ силою письма-патента. Дано в нашем поместье Гринвич, в первый день февраля двадцать девятого года нашего царствования».
Елизавета положила документ на стол и быстро поставила свою подпись:
Elizabeth R.
Дэвисон молча смотрел на нее.
– Ну? – рявкнула она. – Отнесите его лорд-канцлеру Бромли, чтобы он поставил печать. Держите все в тайне. Правда, вы можете оказать любезность и заглянуть в дом Уолсингема. Он болен и лежит в постели. Горе, которое постигнет его, когда он увидит этот документ, способно убить его сразу.
Но при этих словах она даже не улыбнулась, Дэвисон тоже не осмелился.
По-прежнему с каменным выражением лица Елизавета вручила ему приговор.
– Казнь должна состояться в тайне и произойти в Фотерингее. – Она помедлила и сердито добавила: – Те, кто любил меня, могли меня избавить от этого бремени! Совершить такое на глазах у всего мира! Хотелось бы мне, чтобы кто-то смог взять это на себя, доказать мне свою любовь и верность и избавить меня от позора!
– Дражайшая королева, я…
– Прошу вас, присоединитесь к Уолсингему, когда он будет составлять письмо для Паулета. Настоятельно посоветуйте ему найти какой-нибудь способ сократить жизнь этой королевы, помимо… – Она указала на приговор.
Дрожа от страха и волнения, Дэвисон взял драгоценный документ и поспешил в лондонский дом Уолсингема. Он застал хозяина в постели; распухшая нога Уолсингема покоилась на подушке. Но когда перед ним развернули приговор, он выпрямился, словно человек, увидевший чудо:
– Наконец-то! Возможно ли это?
Он перечитывал документ снова и снова.
– Есть… кое-что еще, – пробормотал Дэвисон. – Ее величество не хочет приводить его в исполнение. Она желает освободиться от этого бремени. В общем, она хочет, чтобы Паулет убил королеву до того, как она положит голову на плаху.
– О нет! – простонал Уолсингем.
– И нам приказано передать это «предложение» Паулету в письменном виде.
– О нет!
– Да.
– Значит, она сама унизилась до тех вещей, за которые приговорила к смерти королеву Шотландии?! – воскликнул Уолсингем. – Ох, мне и впрямь тошно!
Когда Дэвисон покинул дом Уолсингема, он имел при себе второй документ, адресованный сэру Эмиасу Паулету.
«После наших сердечных похвал и благодарностей мы обнаружили в недавно произнесенной речи ее величества, что она отмечает недостаточно ревностную заботу о ее особе, на которую надеялась, возлагая эту обязанность на вас, а именно то, что за все это время вы так и не изыскали способа сократить жизнь королеве Шотландии, невзирая на великую опасность, которой подвергается королева Елизавета, пока вышеупомянутая королева продолжает жить.
Потому она с крайним неудовольствием принимает к сведению, что люди, клянущиеся в любви к ней, как это делаете вы, из-за нехватки должного усердия в исполнении своих обязанностей возлагают это бремя на нее, хотя и знают о ее отвращении к кровопролитию. К тому же когда речь идет об особе ее пола и принимая во внимание то, что она состоит в близком родстве с вышеупомянутой королевой».
Поздним вечером Дэвисон поспешил в дом лорд-канцлера Бромли, где ему вручили Большую печать из желтого воска. После отправки личного письма в Фотерингей они направились к Сесилу.
На следующее утро Сесил собрал остальных членов Тайного совета; в руках он держал драгоценный приговор. Дэвисон поведал о разговоре с королевой; его снова вызвали к ней с утра.
– Она произнесла непотребные слова и сообщила, что больше не хочет слышать об этом, пока дело не будет завершено, – сообщил он. – Потом велела мне немного подождать и пока не скреплять документ Большой печатью. Но в следующий же миг она сказала, что желает немедленно покончить с этим. – Он в растерянности покачал головой.
– Я хорошо ее знаю, – произнес Сесил. – Мы должны выполнить приказ. Необходимо взять это на себя. Если мы будем действовать сообща, то наказание не падет на одного человека. Но нам нужно поспешить, пока она не передумала! Бил, приготовьтесь немедленно выехать из Лондона в Фотерингей!
– Уолсингем предоставит палача, – добавил Дэвисон. – Он считает это своим долгом.
На следующий день, когда Бил уже находился в пути в сопровождении графов Шрусбери и Кента, Дэвисона снова срочно вызвали к королеве.
– Ах, мой дорогой Дэвисон, – проворковала она. – Сегодня ночью я видела очень тревожный и необычный сон о вас.
– Да, ваше величество?
– Мне снилось, что я была вынуждена пронзить вас мечом за смерть королевы Шотландии. – Она не стала играть словами, но выразилась предельно откровенно.
– Мадам, всемилостивейшая королева… желаете ли вы, чтобы казнь состоялась? – слабым голосом спросил он, гадая о том, где в это самое время находится Бил.
– Да, клянусь Божьим дыханием! – воскликнула она. – Такова моя воля! Я хочу, чтобы это свершилось! – Вдруг она резко повернулась и спросила: – Есть ли ответ от Паулета?
– Да, я только что получил его.
Елизавета выхватила письмо у него из руки и быстро вскрыла. Бегло окинув содержание, она бросила лист на пол.
– О, эти совестливые и добросовестные глупцы! – Она топнула ногой. – Божьи ангелы в аду! Прочитайте сами!
Она подтолкнула ему письмо.
«Сэру Уолсингему и сэру Дэвисону.
Ваше вчерашнее письмо дошло до меня сегодня в пять вечера, и, согласно вашим указаниям, я со всею возможной скоростью написал ответ, который направляю вам, пребывая в великой печали, в то время как разум мой окончательно сокрушен. Я несчастлив уже тем, что дожил до этого злополучного дня, в который моя всемилостивейшая государыня велит мне совершить деяние, запретное Господом и законом. Моя жизнь и имущество находятся в распоряжении ее величества, и я готов расстаться с ними уже завтра, если это будет ей угодно. Я признаю, что владею ими лишь по ее милостивому соизволению, и не имею желания пользоваться ими иначе как для доброй службы и расположения ее величества. Но Боже меня упаси осквернить мою совесть, погубить душу и оставить столь грязное пятно на моем бедном потомстве, пролив кровь без законного приговора».
– О, эти нежные создания, которые клялись совершать великие дела и защищать меня ценой своей жизни! – воскликнула Елизавета. – Они все делают лишь на словах!
– Мадам, я уверен, что Паулет любит и чтит вас, – сказал Дэвисон.
– Довольно, – отрезала она. – Пора заняться делом. Иисусе! Какой стыд, что оно еще не закончено, и это при том, что я совершила все, чего только требовал закон и мой собственный здравый смысл!
Три кареты катились по дороге в Фотерингей; в первой из них ехал Бил со смертным приговором, скрепленным Большой печатью. Он достиг Фотерингея в воскресенье вечером шестого февраля, через два дня после отъезда из Лондона и лишь спустя несколько часов после того, как Елизавета во второй раз отпустила Дэвисона. Он направился в замок и послал слугу за Паулетом.
Сразу же за ним ехала крытая карета, в которой сидел человек, с ног до головы одетый в черное, с длинной деревянной коробкой под скамьей. Это был профессиональный палач Саймон Булл; в Фотерингей в специальном футляре он вез свой топор. Его сопровождал Дигби, слуга Уолсингема. По прибытии в Фотерингей они расположились на постоялом дворе и стали ждать вызова. Ни один из местных дворян не пожелал принять их у себя.
Дальше ехала третья карета, где находились граф Шрусбери и граф Кентский. Их миссия была замаскирована другим поручением, требовавшим присутствия на судебных разбирательствах в Бедфордшире и Херфордшире. Королева пожелала, чтобы казнь совершилась быстро и втайне. Шрусбери уныло смотрел на проплывавшие мимо поля и всем своим существом желал не принимать участия в этом кровавом и трагическом деле.
«Королева Шотландии изменила мою жизнь, – думал он. – Ее пребывание под моей опекой в течение четырнадцати лет пагубно сказалось на моей карьере и стало тяжким испытанием для моей супружеской жизни. Лучше бы этого никогда не случилось… Но хотел бы я никогда не видеть ее? О, если бы я не знал ее, то да. Но теперь – никогда…»
Он почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Ему придется сообщить ей о том, что должно случиться, а потом быть свидетелем казни. Он не знал, сможет ли вынести это.
XXXIII
– Что это за вопли? – спросила Джейн Кеннеди. Возле башни раздавались громкие крики.
Мария попросила ее выглянуть из окна. Для нее самой это было настолько мучительным, что она старалась ограничиваться тем, что выполняла лишь самые необходимые вещи.
Джейн распахнула ставни и ахнула.
– …Яркий свет в небе! – воскликнула она. – Нет, это пламя! – Она вскрикнула и отшатнулась. – У самого окна!
Пока Мария смотрела, языки пламени как будто окружили оконную раму, и маленькие огненные стрелы проникли в комнату. Встревоженная, она встала с постели и подошла к окну.
Языки пламени исчезли, как будто втянувшись в пустоту. Снаружи стонали и протирали глаза стражники: свет ослепил их.
Затем языки пламени вдруг вспыхнули снова, поблекли, еще раз вспыхнули и, наконец, угасли.
Мария, прильнувшая к подоконнику, с трудом перевела дух.
– Оно здесь, – сказала она. – Это знамение.
Внизу толпились люди. Она слышала, как стражники говорят: «Больше нигде… только здесь, под ее окнами…» Они запрокидывали головы и со страхом глядели вверх.
– Это она!
Мария дрожащими руками закрыла ставни.
Она лежала в постели, окоченев, словно труп. Казалось, ее тело взбунтовалось: оно не хотело вставать и отвечало мучительной ноющей болью на каждое движение.
Когда наступило утро, она вызвала Бургойна:
– Вы помните травы, которые помогали от ломоты в коленях? Как думаете, можно будет достать их? Мне нужно поскорее встать на ноги. Я не хочу, чтобы меня унесли отсюда, когда настанет срок. Тогда они будут рассказывать, что я испугалась или не хотела идти на смерть. – Несмотря на боль, ее голос звучал твердо.
– Я спрошу Паулета, мадам, – ответил он. – Между тем пусть дамы помассируют вам ноги и наложат горячие влажные повязки.
После полуденной трапезы Бургойн отыскал Паулета и сообщил ему о бедственном состоянии своей госпожи.
– Она почти не может сгибать руки и ноги. Есть некоторые травы, которые могут помочь. Возможно ли… вы разрешите мне погулять в поле и собрать их?
Паулет явно испытывал неловкость и выглядел менее уверенным в себе, чем обычно.
– Напишите названия растений, которые вам нужны, и я пошлю кого-нибудь собрать их, – наконец предложил он.
– Я бы с радостью, но не знаю английских названий. – Увидев, как нахмурился Паулет, врач добавил: – Клянусь Господом, это правда. Мне не нужны никакие осложнения.
Паулет наморщил лоб и закусил губу:
– Я посоветуюсь с моим новым коллегой сэром Друри, и если он разрешит, то завтра вас отпустят вместе с аптекарем.
– За пределы замка? – Бургойн был удивлен.
– Да. Обратитесь ко мне завтра. Напомните, если я забуду.
Когда Бургойн сообщил Марии эту новость, она тоже удивилась.
– После нашего приезда никому не разрешалось покидать замок. И если подумать, что это не уловка… – Она слабо улыбнулась. – Возможно, это доказывает, что при любых обстоятельствах лучше говорить правду.
Во время вечерних молитв Уилл Дуглас нагнулся и прошептал на ухо Марии:
– Кто-то приехал в замок.
Мария продолжала молиться, но жестом показала, что он должен задержаться. Когда последние слуги ушли, она отвела его в сторону:
– Что ты видел, Уилли? Ты всегда был наблюдательным.
– Должно быть, это важная персона. Паулет и Друри встретили его во дворе и быстро проводили внутрь, постоянно оглядываясь по сторонам.
– Ты узнал его?
– Нет. Я раньше не видел его.
На следующий день Бургойн снова обратился к Паулету с просьбой собрать лечебные травы.
– Вы разрешите мне поискать их, сэр? – оживленно спросил он.
Паулет избегал его взгляда.
– Не сейчас, – ответил он. – Возможно, королеве они не понадобятся.
– …И мне не разрешили уйти, – с горечью закончил Бургойн.
– Значит, мне больше не понадобятся лекарства, – сказала Мария. – Вы можете прекратить поиски.
Был понедельник, шестое февраля. Если не считать короткого диалога между Паулетом и Бургойном, ничего необычного не происходило. «Может быть, приказ о казни уже получен? – гадала Мария. – И возможно, загадочный посетитель приехал по обычному делу». Как и любой замок, Фотерингей нуждался в постоянном обслуживании, особенно зимой. Здесь протекали крыши, были забиты каминные трубы, в стенах имелись трещины. «Все эти вещи не имеют никакого отношения ко мне», – говорила она себе.
«Кажется, я буду ждать целую вечность, – думала Мария, лежа в постели и притворяясь спящей. – Каждый день незаметно переходит в следующий; в конце концов замок зарастет сорняками и паутиной, и о нас забудут навсегда».
Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока не прииду, что тебе до того?[29]
«Если Ты хочешь, чтобы я ждала и ждала, то я буду послушна», – устало подумала она.
Следующий день выдался пасмурным, над землей и солнцем, едва проглядывавшим из-за низких серых облаков, виднелись клочья тумана. С огромным трудом Мария встала и позавтракала, а потом тихо читала до полуденной трапезы. Она была скудной, как обычно в это время года: вялая морковь, квашеная капуста и сушеная рыба. Но у нее все равно не было аппетита.
«Я должна прилечь, – подумала она. – Ненавижу себя за это, но мне нужно вытянуться».
Она медленно встала, ощупала нижнюю часть спины и нашла болезненное место. Отростки позвонков распухли и ныли.
– Мадам, к вам посетитель, – сказал Уилл, появившийся из прихожей. – Вы хорошо знаете его.
– Кто? – Она ощутила внезапный укол страха.
– Это граф Шрусбери. Он хочет поговорить с вами.
– Я собиралась отдохнуть. Боюсь, мне нужно лечь. Дайте мне устроиться в постели, а потом пригласите его.
Шрусбери? Что он здесь делает? Разумеется… Нет, Елизавета не могла потребовать такого от него… от них обоих!
Она накрыла одеялом распухшие ноги и пристроила под голову большую подушку.
Читать бесплатно другие книги:
