Последний танец Марии Стюарт Джордж Маргарет
– Так, как вы пожелаете. Я католик, и меня принимают в тамошних кругах.
Уолсингем был потрясен и одновременно изумлялся собственному потрясению. Еще никому не удавалось так удивить его за последние десять лет.
– У меня есть контакты с Морганом в Бастилии, с Пейджетом и Битоном в посольстве королевы Шотландии в Париже. И с Мендосой…
– Я уже имею там своих агентов. Что можете сделать вы, чего бы не добились они?
На лице Бабингтона отразилось замешательство.
– Я думал, вас порадует мое предложение.
– Полно, полно! Не все шпионы равны. Неумелые новички хуже других, потому что они выдают свое присутствие. Я рассмотрю ваше предложение, но вы должны составить для меня подробный план ваших обязанностей. «Много званых, но мало избранных». Вы же не думаете, что мои пятьдесят три агента по всему миру получили свои посты и добились моего расположения просто придя с улицы? – Он тихо рассмеялся.
– Хорошо. – Бабингтон встал и хлопнул ладонью по рукояти меча. – Вы увидите!
После его ухода Уолсингем был настолько ошарашен, что не мог сосредоточиться на торговом соглашении. «Нет, мой друг, – подумал он. – Это ты увидишь!»
Наступил полдень, жара усилилась, и движение на городских улицах почти замерло. Уолсингем наконец встал и пожелал своим секретарям доброго дня. Он собирался в другую свою контору. Клерки заперли дверь и отправились в ближайший трактир «Уайтхарт» для полуденной трапезы, а Уолсингему предстояла десятиминутная прогулка. Пока он продвигался вперед, обходя кучи отбросов и прижимая к носу ароматический шарик, чтобы избавиться от ужасной вони, то размышлял о странном визите. Почему Бабингтон пришел к нему? Оттого, что испытывал чувство вины и был готов сознаться? Или он почувствовал, что его заговор находится под угрозой, и решил испытать Уолсингема?
«Был ли я наблюдателем или наблюдали за мной?» – думал он.
А может быть, выдержка изменила ему и он был не прочь выдать имена сообщников? Неужели он настолько не надежен? Тогда нужно работать быстрее, пока заговор не начал разваливаться. Возможно, он хочет получить паспорт, чтобы бежать из страны?
«Эти глаза… такие странные невинные глаза… Обманчивый взгляд».
Уолсингем покачал головой. «Если бы только вера не мешала мне полностью разделить философию Макиавелли, то мне было бы гораздо легче работать, – подумал он. – Я бы сфабриковал улики и избавился от лишних хлопот и тем более не стал гадать о мотивах Бабингтона».
Он со вздохом повернул ключ в замке и вошел в темный и тихий дом. Оказавшись внутри, он изучил тонкий налет мельчайшего александрийского песка, который рассыпал на полу возле двери, чтобы незваные гости могли оставить следы вторжения. Ничего. Он подошел к следующей двери и осмотрел тонкий волос из лошадиной гривы, прикрепленный внизу между дверью и косяком; все осталось в целости и сохранности. Никто не входил сюда.
Наконец он проверил третью, внутреннюю дверь и наклонился в поисках отпечатков пальцев на дверной ручке, покрытой тонким слоем аравийской камеди. Тоже ничего. Он вытер ручку носовым платком и проследовал в свой кабинет.
Здесь не было ни одной вещи, которая бы в определенном смысле не отражала его личность. Здесь он чувствовал себя более уверенно, чем в любом другом месте на свете. В то же время иногда он чувствовал тут себя заключенным, словно все эти ящики с их содержимым были его хозяевами, а не наоборот, и где-то среди них находился самый большой, с его собственным именем, аккуратно выведенным на крышке.
Он рывком распахнул шторы, чтобы впустить в комнату немного света, и устроился за письменным столом.
«Скоро у меня появятся мозоли на ягодицах, – подумал он. – Если бы молодой человек обратился ко мне с вопросом о самой важной физической особенности, необходимой для нашей работы, то я бы назвал большую плоскую задницу, привычную к неподвижности.
Бабингтон… Он нанес этот визит, чтобы нарушить мое спокойствие, вывести меня из равновесия. Я так это понимаю. И я отказываюсь передать нити игры в его руки».
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Уолсингем.
Фелиппес сунул голову в комнату и плотоядно улыбнулся. Он помахал листом бумаги, словно носовым платком, и с манерным видом вошел внутрь. Уолсингем невольно подумал, что он похож на скверного актера, изображающего пожилую кокетку.
– Вот, – произнес Фелиппес и положил лист на стол. – Вот оно.
Уолсингем взял письмо и прочитал его. Пока он читал, его беспокойство рассеялось, и все гнетущие вопросы о ценности его работы бесследно исчезли. Это было послание от Бабингтона королеве Шотландии с изложением плана освобождения Марии и убийства Елизаветы. Бабингтон! Уолсингем втянул воздух сквозь зубы и прикрыл глаза.
– Да, это оно.
– А вот и оригинал. – Фелиппес почтительно протянул письмо Уолсингему. – Я лично отвезу его в Чартли; не хочу доверять другим гонцам. Наш «честный малый» совершит следующую доставку в субботу, девятого июля. В тот же вечер она будет держать это письмо в руках.
– И дай Бог, ответит на него!
– Ответит, можете не сомневаться. Поспешность – одна из главных черт ее характера. Разве она когда-нибудь колебалась перед тем, как ввязаться в опасное предприятие? Ее предыдущее поведение по отношению к Елизавете было дерзким и бесстыдным: она уплыла из Франции без паспорта и бросила открытый вызов ее величеству. Она произнесла заранее подготовленную прочувствованную речь перед тем, как подняться на борт. Вы помните ее слова: «Я исполнена решимости совершить задуманное, чем бы это ни кончилось; я верю, что ветер будет благоприятным и мне не придется причалить к побережью Англии. А если это все-таки случится, то ваша королева получит меня в свое полное распоряжение. Если она так жестока, что пожелает лишить меня жизни, то может поступать, как ей заблагорассудится, и принести меня в жертву. Возможно, такой конец будет лучше для меня, чем бесславная жизнь». Что ж, враждебные ветры в конце концов принесли ее в Англию, и то, о чем она так легкомысленно говорила двадцать пять лет назад, вот-вот свершится. Нам нужно следить за своими словами, потому что они могут настигнуть нас в будущем.
– Она никогда не следила за своими словами, – согласился Уолсингем. – Мы можем рассчитывать на ее постоянство. – Он благоговейно посмотрел на письмо. – Двадцать пять лет она избегала своей участи. Теперь судьба настигает ее. Доставьте письмо, и побыстрее. И еще, Фелиппес… – Он собирался рассказать агенту о визите Бабингтона, но что-то остановило его.
– Что, сэр?
– Ничего. – Он смерил письмо долгим тяжелым взглядом. – Будем надеяться, что она вложит в ответ заветное желание своего сердца.
XXVI
Мария оставила миниатюру Якова, словно по какому-то волшебству младенец, изображенный на ней, мог смягчить сердце взрослого человека, написавшего письмо. Может ли он на самом деле быть тем же самым человеком? Недавно Якову исполнилось двадцать лет. Двадцать лет после того, как она родила его в тот июньский день в Эдинбургском замке. Там был Дарнли, Босуэлл, Мейтленд… Перечень имен звучал как поминальный список. Все мертвы… Почему?
«Лишь я еще жива, – подумала она. – Только я остаюсь на сцене. Я и Елизавета.
И Яков, теперь уже взрослый. Незнакомый человек. Я обещала убийцам Риччио, что он вырастет и отомстит за меня, но он бросил и предал меня, как и все остальные».
Два дня назад, шестого июля, Яков и Елизавета подписали мирный договор, который назвали Бервикским договором. Теперь они были вечными союзниками, обязанными помогать друг другу в делах мира и войны. В награду Якову пожаловали щедрую английскую пенсию. Имя Марии не упоминалось в договоре. Насколько это касалось обоих монархов, ее вообще не существовало. Не было никакой надобности принимать ее во внимание в любых переговорах и взаимных обязательствах.
«Я умерла для них, – подумала она. – Я сошла со сцены так же, как Дарнли и Мейтленд. Когда-то имели место трудные переговоры с французами, гарантии того и этого. Теперь вообще ничего. Елизавета может прямо вести дела с Яковом, а он – с Елизаветой, безо всяких задних мыслей и опасений».
Она взяла миниатюру младенца и всмотрелась в нее, почти умоляя, чтобы та ожила. Но в ответ на нее, не мигая, смотрели пустые голубые глаза.
«Дитя мое, – подумала она. – Даже собственный сын отрекается от меня и продается моему врагу. Он хочет править как полноправный король; очевидно, что он не может этого сделать, пока жива королева Шотландии. Как истинный Стюарт, он верит в свое божественное право на царствование. А я препятствую этому».
Но за этими мыслями стояло гнетущее чувство, что последний член ее семьи ушел – самый последний, кто должен был остаться с ней, когда все остальные бежали, погибли или предали ее. Сын считался правой рукой матери, защитником ее дела, ее опорой в преклонном возрасте, единственным утешением за перенесенные страдания. Он был ее величайшим достижением и самым дорогим существом на свете.
«Это завершает каталог моих потерь, – осознала она. – Утраченный отец, мать, три мужа, королевство, здоровье… а теперь мой единственный ребенок».
Она посмотрела на аналой со старым распятием, висевшим над ним. Паулет разрешил ей сохранить все это по особому разрешению Елизаветы.
«Я должна преклонить колени и помолиться, – решила она. – Мне нужно лишь поведать Господу о моих печалях и дать Ему утешить меня, как Он и обещал».
«Но я не хочу, – вдруг подумала она. – Бог не может знать, что я чувствую. Возможно, Он создал вселенную, но никогда не был матерью».
В начале вечера, когда она медленно прогуливалась по саду, где любила греться под июльским солнцем – как старая больная кошка, как в душе называла себя Мария, – она заметила Паулета со странным спутником. Человек имел сальные желтые волосы и ходил вразвалочку. Мария опустилась на мраморную скамью и достала шитье; она работала над вышивкой с изображением двух голубок. Мужчины подошли ближе, и незнакомец как будто поглядывал на нее. Он воздерживался от прямых знаков внимания, но Мария видела, как он щурится. Даже на расстоянии она разглядела, что его лицо изуродовано шрамами от оспы, и испытала жалость к нему. Не было способа скрыть последствия этого недуга, которые теперь больше всего выделялись в его внешности. Они с Паулетом были поглощены беседой, но по очереди смотрели в ее сторону. Мария надеялась, что они не подойдут еще ближе. Сегодня ей не хотелось втягиваться в очередной унизительный диалог с Паулетом. Она держала голову опущенной в надежде, что они уйдут.
Когда она снова подняла голову, их след простыл.
Тени начали выползать из-под кустов, словно пугливые животные, которых приходилось выманивать наружу. Задул свежий, но теплый ветер. Теплая погода благотворно действовала на ее суставы, измученные ревматизмом; врач Бургойн предписал ей как можно чаще бывать на солнце и остался доволен результатом. Ее колени и локти стали лучше сгибаться, и только пальцы по-прежнему беспокоили.
– Скоро вы снова сможете ездить верхом, – сказал он.
– Если мне разрешат, – ответила она. – Пока что мне мало пользы от этого.
– Это может измениться в любой момент. – Он выразительно приподнял бровь.
Мария была тронута энтузиазмом, пусть даже неоправданным.
– Ах, мой друг! – с улыбкой воскликнула она. – Я благодарна Богу за вашу непоколебимую надежду!
В сумерках Мария открыла маленькое окно в алькове, служившем ее молельней, и впустила летний воздух. Она оперлась на подоконник и глубоко вздохнула. Природа вокруг старого фамильного особняка полнилась вечерними звуками. В пруду раздавалось пение лягушек; утробное кваканье старой лягушки-быка то и дело перекрывало хор более высоких голосов. Ей говорили, что в этом пруду растут большие кувшинки с восковыми белыми лепестками, но ей не разрешали ходить туда… даже если бы она смогла дойти.
«Пожалуй, если бы мне разрешили, то я бы дошла, – подумала она. – Что хуже, заключение или болезнь и немощь? Думаю, что я смогла бы дойти туда сегодня ночью, даже сейчас. Если бы кто-то смог прогуляться со мной, кроме призраков».
Призрак Босуэлла в полях…
– Если бы я знала, что ты будешь там, любовь моя, то встретилась бы с тобой даже в таком состоянии, – прошептала она.
Мария не знала, чему верить, когда думала о призраках. Иногда она ощущала присутствие Босуэлла рядом с собой так же четко, как во плоти; в другое время она радовалась, что он не может видеть, какой она теперь стала. И то и другое не могло быть правдой одновременно. Либо он видел ее, либо уже не видел ничего.
В последнее время она все больше жаждала того момента, когда они смогут воссоединиться; тогда она будет не сломленной и больной, а здоровой и сияющей, омытой лучами радости. Это видение укреплялось, пока не стало для нее такой же реальностью, как поля, расстилавшиеся вокруг ее темницы.
Зажженные фонари развесили на стенах, и среди высоких деревьев Мария видела быстрые мечущиеся тени летучих мышей. Их стремительный и беспорядочный полет сильно отличался от птичьего. Она слышала, как они шуршат в круглых башнях старого замка, где устраивались на дневной ночлег, и их резкий неприятный запах ощущался в воздухе.
Позднее снаружи взойдет луна, отражающаяся в пруду, и запоют соловьи. Мария пообещала себе вернуться к окну и посмотреть на это.
Где-то посреди ночи, когда природа замерла в оцепенении, она проснулась и продолжила бдение. Ущербный полумесяц уже поднимался над вершинами деревьев.
«Даже луна стареет», – вдруг подумалось ей.
– Моя добрая госпожа, – прошептал чей-то голос на ухо Марии. Она проснулась и увидела Джейн Кеннеди, склонившуюся над ней. Там, где была луна, уже восходило солнце, окутавшее туманный пейзаж золотистой дымкой.
– Вы слишком много молитесь, – сказала Джейн, покосившись на маленький алтарь с распятием.
– Нет, недостаточно много, – возразила Мария.
– Вы пойдете со мной погулять в саду после завтрака? – спросила Джейн.
– С радостью, – ответила Мария.
Переодевшись в легкие платья, они отправились на утреннюю прогулку. На этот раз вокруг не было признаков Паулета или мужчины с лицом, обезображенным оспой. Джейн взяла перья, чернила и бумагу; в последнее время она занималась зарисовками цветов и птиц. Мария захватила дневник в кожаной обложке, где время от времени продолжала записывать свои мысли и стихи. Иногда она на целые месяцы забывала о нем, а потом внезапно испытывала желание написать о том, чем занималась в течение дня. Между ними был установлен негласный обет молчания: Джейн никогда не спрашивала ее, о чем она пишет, и не мешала ей. Сад в Чартли заложили на новый европейский манер: длинные прямые каналы, статуи языческих богов и богинь по обеим сторонам аллеи, засаженной вечнозелеными растениями, мраморные фонтаны и гроты. В одном конце находился двухэтажный павильон, в центре которого была воздвигнута искусственная гора с лестницей и статуей Зевса на вершине в подражание горе Олимп. План сада составил молодой Роберт Деверо, граф Эссекский, который, судя по всему, являлся живым воплощением последних модных веяний.
«Странно находиться в доме незнакомого человека во время его отсутствия, – подумала Мария. – Это похоже на Психею, жившую в таинственном доме своего невидимого мужа». Молодому графу Эссексу недавно исполнилось двадцать пять лет; все шептались о нем, предвещали ему великое будущее и говорили: «Он молод и выказывает блестящие таланты…»
«Но когда мне было двадцать пять лет, мое правление уже закончилось. У меня не осталось никаких шансов, и никто не сказал: «Она еще молода…» Нет, меня осудили и сочли недостойной. Взойдя на трон еще в девятнадцать лет, я лишилась его, будучи моложе Елизаветы в тот день, когда она взошла на престол Англии. Если бы я только могла приступить к управлению страной в двадцать пять лет вместо того, чтобы потерять трон в этом возрасте…»
Мария посмотрела на пыльную, аккуратно подстриженную живую изгородь по краям сада, напоминавшую оторочку мундира. Костюм графа Эссекса. «Что ж, молодой человек, желаю вам успеха, – подумала она. – Постарайтесь как можно дольше откладывать свое участие в придворных интригах. Но юность не умеет ждать, иначе она не была бы юностью».
Подул легкий бриз, который принес аромат свежескошенной травы с полей. Две белокрылые бабочки танцевали в воздухе. Высоко над ними в светло-голубом небе виднелся слабый силуэт луны, такой бледный, что он едва угадывался.
В странной мгновенной вспышке озарения Мария поняла, что луной была она сама, а солнцем – Елизавета. «Мой лунный призрак тускнеет в ее дневном сиянии. Я исчезаю в ее блеске».
– Присядем здесь? – предложила Джейн, указав на скамью в тени кипариса.
Мария кивнула и последовала за ней, словно во сне. Дневная луна скрылась за ветвями высокого дерева.
Напевая себе под нос, Джейн достала перо и начала добросовестно зарисовывать сорок, трещавших на живой изгороди. Мария тоже вытащила свой дневник и уставилась на пустую страницу. Потом она медленно начала писать.
- Что я теперь, чего достигла?
- Пустого бытия, лишенного желанья,
- Я стала тенью, жертвою страданья,
- Еще живу, но жизнь окончена моя.
- Враги мои, не досаждайте мне:
- Мой дух лишен высоких устремлений,
- Я исчерпала горечь унижений,
- И ваша злость насытилась вполне.
- А вы, друзья, пошедшие за мной,
- Поймите, что, без сил и вдохновенья,
- Не жажду я ни власти, ни свершений,
- Но принимаю горький жребий мой.
- И уповайте, что в конце моих лишений
- В небесных пажитях найду я утешенье[20].
Она ждала, не придут ли новые слова, но они так и не пришли. Потом Мария подняла голову и увидела, что Джейн жалобно смотрит на нее.
– Дорогая королева, вы похожи на богиню скорби, – сказала она. – Негоже быть такой грустной в славный солнечный денек.
«Славный солнечный денек… но поэтому я печалюсь, дорогая».
Мария слабо улыбнулась.
– Скоро настанет время полуденной трапезы, – продолжила Джейн. – Пойдемте, нужно вернуться в дом. – Она повернулась к сорокам. – А вам придется подождать, пока я не закончу ваш портрет.
Во дворе Чартли-Манор царило необычное оживление. Лишь секунду спустя Мария вспомнила, что сегодня суббота – тот день, когда приезжает пивовар.
Обычно она испытывала приятное волнение, но сегодня ей было все равно. Какая разница, что за письма он привезет? Какая разница, что происходит во Франции, Испании или Шотландии? Она проспит здесь до конца жизни, отгородившись от мира, словно летучие мыши, дремлющие в своей башне. Это не имеет значения. Ничто больше не имело значения.
Ей даже больше не хотелось говорить с Нау о том, кто пойдет в погреб. В некотором смысле она устала от искушающих писем и тайных посланий. Взрослые каждый день сурово заканчивали детские игры, которыми занимались их подопечные. Это было всего лишь очередным развлечением для пленников.
После обеда в самую жару женщины прилегли отдохнуть. Мария уже устала и чувствовала себя сонной. Она крепко заснула, когда Клод Нау прикоснулся к ее плечу, но сразу же распахнула глаза.
– Ш-шш! – Он обвел комнату широким жестом. Все женщины спали. – Ваше величество, призыв к освобождению был услышан, – прошептал он. – Вставайте и прочитайте письмо.
Слишком поздно. Мария закрыла глаза и покачала головой.
– Я только что закончил расшифровку. Пожалуйста, прочитайте быстрее, иначе с ответом придется ждать до следующей недели.
Его голос дрожал от волнения. Мария тихо поднялась с постели и на цыпочках прошла из спальни в гостиную, которую они называли «залом для аудиенций». Лишь тогда она устроилась у окна и стала читать послание.
Это оказалось письмо от Энтони Бабингтона. Дорогой Энтони… как мило с его стороны было написать о своих делах.
Но пока она читала, ее глаза постепенно расширялись.
Испанское вторжение. Небольшая английская армия для ее спасения во главе с Бабингтоном. Группа заговорщиков из шести человек для одновременного убийства Елизаветы.
«…Шесть благородных джентльменов, моих личных друзей, во имя ревностного служения католической вере и вашему величеству готовы привести в исполнение трагический приговор над нею. Уповаю на то, что в соответствии с их благими намерениями и щедростью вашего величества их героическая попытка будет достойно вознаграждена, если они останутся живы, или же награду получат их потомки. Прошу разрешения вашего величества заверить их в этом обещании».
Марию окатила холодная волна ужаса. Чего он хочет от нее? Она перечитала письмо и на этот раз увидела слова:
«Мы ожидаем Вашего одобрения; когда же мы получим его, то немедленно приступим к действию и достигнем успеха или погибнем. Смиренно прошу Вас наделить нас полномочиями от Вашего королевского имени и направлять наши действия».
Они хотели, чтобы она стала их полководцем! Но как это возможно? Мария повернулась и изумленно посмотрела на своего секретаря.
– Разве это не то, чего мы ждали? – прошептал он.
– Да… нет… я не знаю! – Слезы наворачивались на ее глаза.
– Что мне ответить им?
– Я… подробный ответ вскоре последует, а сейчас я просто подтверждаю, что ознакомилась с их планами. – Она обхватила голову руками, словно пытаясь выдавить правильный ответ.
Нау с поклоном удалился в свою комнату, чтобы написать ответное письмо для пивовара. Даже один абзац занимал около часа, так как содержание нуждалось в зашифровке.
Сон слетел, но действительность заставляла Марию содрогаться. Что делать? Она уже давно взяла за правило не ввязываться ни в какие заговоры и никого не побуждать к действию от своего имени. Именно это спасало ее до сих пор. Во время «северного восстания», заговора Ридольфи и заговора Трокмортона она общалась с заговорщиками, но никогда не выступала в роли организатора и руководителя. Елизавета знала об этом и ценила это, даже если остальные считали Марию заговорщицей. Но теперь дела обстояли иначе.
Организатором заговора стал Энтони Бабингтон. Энтони, который подрастал у нее на глазах, долгие годы являлся ее спутником и, очевидно, был больше предан ей, чем ее собственный сын! Ради нее Энтони был готов рискнуть жизнью. Это был личный призыв от друга, который хотел освободить ее и хорошо знал условия ее плена.
То, что ему удалось найти англичан, достаточно отважных, чтобы «привести в исполнение трагический приговор», выглядело крайне необычно. Предполагалось, что все англичане любят свою Королеву фей, но это были не иностранцы, нанятые для исполнения кровавой работы. В письме говорилось про «шесть благородных джентльменов, моих личных друзей».
Мария развернула письмо и внимательно перечитала его. Скорее всего, они были молоды и имели хорошие перспективы на будущее, как и сам Энтони. «Во имя ревностного служения католической вере…» Как они смогли сохранить верность старой, гонимой религии?
«У меня было по-другому, – подумала Мария. – Я воспитывалась в католичестве, и меня наставляли в вере, когда это не только разрешалось, но и поощрялось. Теперь я должна сохранять веру, потому что являюсь ее зримым символом. Но принять католичество для молодого человека в то время, когда оно вне закона? Поистине, их вера не сравнится с моей.
Они идут на это дело со страхом и дурными предчувствиями… Они собираются «привести в исполнение трагический приговор над нею». Для них это не веселое приключение, а трагедия. Но так и должно быть. Убийство всегда трагично, а те, кто утверждает иное, обманывают себя. Я рада, что они считают это предприятие трагической обязанностью, иначе они были бы не лучше шотландских лордов, которые рассматривают убийство как забаву.
Разумеется, я не соглашусь на это. Я просто не могу этого сделать. Но если бы я согласилась, какие оправдания я смогла бы найти?»
Мария встала и принялась расхаживать по комнате, нервно перебирая четки.
«Для начала: меня незаконно удерживают здесь, – мысленно ответила она. – За много лет я перепробовала всевозможные средства ради обретения свободы. Я просила об аудиенции у Елизаветы, я предлагала устроить парламентские слушания. Я отказалась от моих королевских прерогатив и согласилась с унизительными условиями «Йоркских слушаний». Я пыталась выйти из тюрьмы с помощью брака, а в итоге моего жениха обезглавили. Я наблюдала за тем, как моих сторонников и единоверцев травят по всей стране, бросают в темницы и казнят. Лишь тогда я обратилась за помощью к иностранным державам, умоляя Францию и Испанию освободить меня. Французы отреклись от меня, а испанцы просто играли со мной. Но если на этот раз они настроены серьезно, то…»
Мария вздохнула. Разумеется, она не пойдет на это. Она не станет участницей очередного заговора. Но что, если Энтони все равно продолжит задуманное, исходя из того, что когда дело будет сделано, то она благословит его? «Юность не умеет ждать, иначе она не была бы юностью», – напомнила она себе.
Список вероломных дел Елизаветы в таком представлении выглядел неисчислимым. «Я изначально прибыла в Англию потому, что она обещала помочь мне, – думала Мария. – Как я могла забыть об этом? Но Елизавета с самого начала ожесточилась против меня, как библейский фараон. Что сказано о фараоне в Священном Писании?»
Мария послала за отцом Депре. Он должен знать. Может быть, есть некий духовный принцип, которому она должна следовать? Возможно, убийство Елизаветы даже не будет смертным грехом. Он вспомнила слова папского секретаря: ««Поскольку эта англичанка причинила так много бедствий католической вере, нет сомнения, что любой, кто отправит ее в мир иной с благочестивыми намерениями, не только не согрешит, но и приобретет заслугу перед Господом, особенно с учетом буллы о ее отлучении от церкви, выпущенной блаженной памяти Пием V». Что он имел в виду, когда говорил это? Безусловно, друзья Энтони будут руководствоваться «благочестивыми намерениями». Он сказал, что они делают это «во имя ревностного служения католической вере».
Пришел отец Депре. Ему было интересно узнать, зачем его вызвали, и он удивился, увидев энергичную походку Марии.
– Ах, моя дорогая, должно быть, вы поправляетесь. Я уже много месяцев не видел вас такой бодрой.
Мария изумленно остановилась. Она даже не заметила, как быстро двигается. Священник был прав. Потом она поняла причину: духовный подъем сопровождался приливом физических сил.
– Наши молитвы услышаны, – только и произнесла она. – Отец Депре, у вас есть книга Писания, где рассказана история Моисея в Египте?
– Э-э-э… да. Принести Библию?
– Да, пожалуйста.
Когда он ушел, Мария продолжала размышлять. Будет ли это грехом или это лишь хитроумное испытание для ее веры?
– Вот, ваше величество, – сказал Депре, вернувшийся с толстой книгой под мышкой. – Меня очень вдохновляет, что вы заинтересовались этой темой. В наше время немногие заглядывают дальше Евангелий и посланий апостолов. Что касается Моисея и фараона… давайте посмотрим.
Он положил книгу на стол и перелистал страницы.
– Вот, в книге Исход… Господь говорит: «Услышал Я стенания сынов Израилевых о том, что египтяне держат их в рабстве, и вспомнил завет Мой… Я Господь, и выведу вас из-под ига египтян, и избавлю вас от рабства их, и спасу вас мышцей простертою и судами великими»[21]. Это то, что вы хотели узнать?
– Да. Прочитайте о том, как ожесточилось сердце фараона.
– Хм. «И ожесточил Господь сердце фараона, и он не захотел отпустить их…»[22] «И сказал Господь Моисею: не послушал вас фараон, чтобы умножить чудеса Мои в земле египетской»[23].
– Да, все верно! – воскликнула Мария. «Ожесточилось сердце его и сердца слуг его» – Сесил, Паулет, Шрусбери! «Не послушал вас фараон…» Однажды я написала Елизавете: «…не уподобляйтесь змее, не имеющей слуха», – и умоляла ее прислушаться ко мне. Но нет, она не стала этого делать!
Отец Депре закрыл Библию:
– Пожалуйста, не надо так волноваться. Это всего лишь старинная история о Моисее…
– Нет! – воскликнула Мария. – Это нечто большее!
…Избавлю вас от рабства их и спасу вас мышцей простертою и судами великими. «Воистину, суды великие, – подумала она. – Но разумеется, я никогда не соглашусь на это. Никогда».
Мария стояла одна перед распятием. Было уже очень поздно, и слуги спали. Мария настояла на том, что хочет остаться в одиночестве для общения с Богом. Теперь она опустилась на колени перед распятием, которое видело множество принятых решений, и тихо обратилась к Нему.
– Я предлагаю Тебе то, что предложили мне, – прошептала она. – Молодой Энтони Бабингтон хочет освободить меня из этой тюрьмы, и он нашел друзей, готовых рискнуть жизнью ради этого. Только подумать, какие узы крови и родства оказались бессильными для этого человека! Возможно ли, что Ты послал его в мой дом? Я знаю, что Ты правишь порядком всех вещей своей могучей рукой. Он появился в доме Шрусбери как посланец свыше. Однако я не могу поверить, что для меня будет правильно согласиться с его замыслом. Ведь даже в Твоих заповедях сказано: не убий!
Мария опустила голову на скрещенные руки.
– Помоги мне, – умоляла она. Но она больше не ожидала прямого ответа, как было давным-давно. Теперь она гораздо лучше знала свое распятие, Бога и саму себя.
Лежа в постели, Мария пыталась заснуть. Она медленно поворачивала обручальное кольцо, то самое, которое Босуэлл надел ей на палец много лет назад. Босуэлл… Позволил бы он моральным принципам встать между собой и свободой, если тюремщики совершали грех, удерживая его в неволе? Она заранее знала ответ на этот вопрос. Босуэлл бы устыдился, увидев, как она лежит здесь и робко отклоняет предложение свободы, чтобы и дальше следовать суровым указаниям Елизаветы. «Когда-то я была такой же храброй, как он, – подумала она. – Как он называл меня? «Сердце моего сердца, дух от моего духа, плоть от моей плоти, – никакие стены не смогут удержать нас». Да, он умер в тюрьме, но лишь потому, что совершил дерзкий побег из другой тюрьмы. Только подземная темница смогла удержать его, в то время как я лежу здесь и говорю: «Я не посмею этого сделать». Тюрьма лишила меня мужества».
С тяжелым сердцем она повернулась на другой бок. Мысли о Босуэлле и о том, что она предает его память, были мучительными.
«Наверное, я задолжала ему это, как и моим верным сторонникам, – устало подумала она. – Яков отрекся от меня, но остались другие, кто еще предан мне».
Внезапно она уже не чувствовала себя старой и немощной. Не все забыли о ней. Ее больше не пугало ожидающее позорное распятие, чтобы стоять на страже в чистом поле.
Мария закрыла глаза. Осталось еще несколько дней для ответа на письмо Бабингтона. Тем временем…
Письмо ожидало ее утром; на самом деле оно не стало ждать до утра, но вторглось в ее сознание даже во сне. Она грезила о нем, о манящих словах, об Энтони, который теперь стал мужчиной. На мелькающие образы гордых молодых англичан, таких, как граф Эссекс и сэр Филипп Сидни, сражавшихся в Нидерландах, накладывался образ тайной группы таких же отважных юношей. Не все ответили на призыв Елизаветы подхватить протестантское знамя; другие поля сражений, требовавшие безусловной верности, тоже манили храбрецов.
Она обнаружила, что недолгий сон пробудил в ней яростное стремление к действию – первому решительному действию за долгие годы. Сгинули часы и дни терпеливых молитв и смирения, которые уютно окутывали ее и казались такими естественными; возродилась былая вера в себя, которую она считала давно утраченной.
Да, она знала, чем было это письмо: миражом и искушением. В отчаянии она бросилась на колени перед маленьким алтарем и взмолилась о том, чтобы не поддаться этому искушению. Никогда еще она так остро не чувствовала обе стороны своего характера: духовную, стремившуюся преодолеть земные ограничения, и телесную – сильную, энергичную и не способную умереть, пока бьется сердце.
Краешком глаза она могла видеть аккуратно сложенное письмо, лежавшее на столе, и более внимательно сосредоточилась на распятии.
– Как сказал святой Павел, я вижу этот закон в действии, – прошептала она. – Когда я желаю добра, зло идет рука об руку со мною. Что я за несчастная женщина! Кто освободит меня от этого смертного тела?
Она зарылась лицом в мягкий бархат аналоя. Освободи меня от этого смертного тела. «Вот что означает это письмо. Так или иначе, оно освободит меня от смертного тела. Мой призыв наконец услышан».
Мария обнаружила, что за прошедшую ночь энтузиазм Клода Нау сменился недоверчивой осторожностью.
– Друг мой, – сказала она, странно спокойная и исполненная неземной решимости. – Это своевременное предложение. Я собираюсь принять его.
Маленький француз с аккуратно расчесанной остроконечной бородкой покачал головой. Его бородка была так напомажена, что ни один волосок не выбивался наружу.
– Нет, мадам, у меня дурные предчувствия.
– Вчера вы пылали энтузиазмом.
– Ночью меня посетили другие мысли. Все предыдущие заговоры кончились провалом, и этот не отличается от остальных.
– За одним исключением: в этом предусматривается смерть Елизаветы.
– Да, и это больше всего тревожит меня.
– По правде говоря, остальные заговоры так или иначе должны были закончиться этим, – продолжала Мария. – Елизавета не согласилась бы мирно жить в уединении. Королевы так не поступают; я сама могу служить примером. Я не желаю ее смерти, но хочу обрести свободу. Пожалуйста, выслушайте мой ответ и сразу же запишите его.
– Хорошо. – Нау уселся за стол, чтобы записывать под диктовку на французском – том языке, на котором ей лучше всего удавалось формулировать свои мысли.
Мария, стоявшая рядом с ним, начала диктовать размеренным, невыразительным голосом:
– «Дорогой друг, я с радостью даю вам разрешение действовать от моего имени и постараюсь направлять ваши действия. Что касается моего освобождения, возможны три способа: во-первых, я выезжаю верхом на равнину между этим местом и Стаффордом, где обычно бывает немного людей, и тогда отряд из пятидесяти или шестидесяти хорошо вооруженных всадников сможет забрать меня… Во-вторых, вы можете прийти ночью и поджечь конюшни, амбары и надворные постройки… В-третьих, вы можете присоединиться к повозкам с провиантом, которые обычно прибывают сюда рано утром…»
Подробные планы, излагаемые без какой-либо подготовки, заставили Марию понять, что она неосознанно обдумывала их уже в течение некоторого времени. Она была поражена и едва ли не испугана их полнотой.
Нау сосредоточенно писал.
– Возможно, мадам, будет лучше не вдаваться в подробности, – наконец сказал он. – Не отвечайте на их планы; игнорируйте их, как вы поступали раньше. Что, если это ловушка?
– Думаю, это мой последний шанс. Паулет рано или поздно раскроет тайный канал связи, или пивовар раздумает помогать нам.
– Неразумно подставлять себя под удар таким образом! – настаивал он.
– Продолжайте, пожалуйста, – твердо сказала она. – «После высадки испанских войск, когда наши силы будут находиться в полной готовности как внутри королевства, так и за его пределами, настанет время приставить к работе шестерых джентльменов, а по завершении вышеупомянутого замысла меня нужно будет быстро вывезти из этого места».
Она остановилась и перевела дыхание. Приставить к работе шестерых джентльменов. Это звучало так буднично и по-деловому, вроде переноски паланкина… или гроба. Почему гроб перед похоронной процессией всегда несут шесть человек?
Нау схватил ее за рукав.
– У меня дрожит рука, когда я пишу это, – сказал он.
– У меня дрожит сердце, когда я думаю об этом, – ответила она. – Но продолжайте. «Теперь, поскольку нет определенного дня, назначенного для выполнения вышеупомянутого замысла, для моего скорейшего освобождения желательно, чтобы шестеро джентльменов имели наготове четверых крепких слуг с быстрыми лошадьми, которые сразу же по исполнении вышеупомянутого замысла оповестят всех о моем освобождении прежде, чем мои тюремщики узнают об успехе вышеупомянутого замысла и получат время для укрепления этого места».
– Почему вы все время говорите о «вышеупомянутом замысле»? – дрожащим голосом спросил Нау. – Думаете, это может кого-то одурачить? Или спасти вас, если письмо попадет в руки наших врагов?
– Не знаю, как еще назвать это, – призналась Мария. – Я не хочу произносить… слово. Но я хочу, чтобы это случилось! Возможно, меня удастся освободить и без того; тогда я должна изложить запасной план. Продолжайте: «Не допускайте открытого мятежа в Англии без зарубежной помощи и поддержки и не убедившись сначала, что я нахожусь в безопасности, либо освободившись из заключения, либо оказавшись под защитой многочисленного войска. Иначе королева снова захватит меня и заключит в такую темницу, из которой я уже не смогу вырваться. Кроме того, она будет с крайней жестокостью преследовать всех, кто способствовал моему бегству, о чем я буду сожалеть гораздо более, нежели о любых бедствиях, которые постигнут меня саму».
– Теперь вы сбиваете их с толку, – сказал Нау. – Сначала вы говорите, что первым делом нужно убить Елизавету, а потом, что сначала нужно спасти вас. Как же им поступить?
– Так, как решит судьба! – отрезала она, готовая сорваться на крик от этой пытки. – Как решит судьба… я не знаю! Ее смерть, моя смерть, или никто из нас, или мы обе…
– Тогда, мадам, вам лучше вообще не отвечать или послать расплывчатый ответ, – строго сказал секретарь. – То, что вы говорите сейчас, не помогает заговорщикам, но выдает вас врагам.
– Мне все равно! – вскричала она. – Мне все равно! Пусть враги получат меня, лишь бы все закончилось! Я больше не могу так жить, это живая смерть, мое наказание слишком велико! Лучше мне расстаться с жизнью, чем дальше терпеть это!
Нау встал:
– Я пошлю за отцом Депре. Теперь вы говорите о самоубийстве, но призывать свою смерть в отчаянии – смертный грех.
Мария вцепилась в его руку:
– Я запрещаю вам уходить. Я не думаю о самоубийстве и не впадаю в отчаяние. Это мое последнее решение, которое покончит со всеми остальными, и я принимаю свою судьбу. Всю мою жизнь судьба пыталась управлять мной, и теперь я наконец подчинюсь ей.
– Ответ на это письмо будет величайшей глупостью, – сказал он.
– Друг мой, это не глупость, а игра. Это риск, на который я готова пойти, поскольку, что бы ни случилось, я останусь в выигрыше. Если я освобожусь, то буду рада, а если меня схватят, осудят и казнят, то я все равно освобожусь и буду радоваться вечно. Я больше не буду пленницей!
– Но мадам, ваши преданные сторонники…
– Я обязана так поступить ради них. Они готовы умереть за меня; их храбрость не знает пределов. Разве я не должна быть готова умереть за них? Я буду свидетельствовать об истине – о том, что нахожусь здесь не из-за убийства Дарнли в Шотландии двадцать лет назад, но из-за моей веры и королевской крови.
– Умоляю, не поддавайтесь этому искушению! – тихо попросил Нау.
Мария совершенно успокоилась и избавилась от страха. Она знала, что должна делать, и принимала это той частью своего существа, которая находилась за пределами понимания.
– Отдайте письмо Керлу и распорядитесь зашифровать его. Подготовьте его к отправке перед следующим визитом пивовара.
Когда он ушел, она от облегчения расплакалась.
XXVII
Нау передал письмо пажу. Шестнадцатого июля, когда должен был вернуться пивовар, паж отнес письмо в погреб и положил в тайник. Во второй половине дня пустую бочку выкатили наружу, уложили на повозку и вывезли из замка. Потом пивовар спешился и достал письмо. Паулет и Фелиппес, ожидавшие поблизости, забрали письмо и ускакали.
Поздним вечером Фелиппес закончил расшифровку и некоторое время сидел, улыбаясь в пустоту. Все закончилось. Он набросал эскиз виселицы на обратной стороне своего перевода. Уолсингем оценит его юмор.
Внезапно у него появилась идея. Будет лучше узнать имена всех заговорщиков прямо от незадачливого Бабингтона. Как опытному фальсификатору ему не составило труда добавить постскриптум:
«Я буду рада узнать имена и титулы шестерых джентльменов, готовых осуществить вышеупомянутый замысел, ибо в таком случае я смогу дать дальнейшие советы на ближайшее будущее, особенно о том, как скоро и каким образом вам следует выступить и кого еще можно ознакомить с вашими планами».
Он передал письмо своему помощнику Артуру Грегори, который умел мастерски вскрывать письма и снова запечатывать их так, что не оставалось никаких следов.
Фелиппес откинулся на спинку стула. Пора собрать заговорщиков: они послужили своей цели. Осталось лишь подождать ответа Бабингтона, но даже в этом не было необходимости – всего лишь завершающий штрих.
Уолсингем знал, что это будет трудно, но не знал, что настолько. Он почтительно представил королеве доказательства заговора. Он ожидал, что это расстроит ее – возможно, потому, что собственный успех странным образом расстроил его. Единственный раз в жизни ему хотелось ошибиться, когда он плохо думал о человеке. Но так никогда не получалось.
Тем не менее реакция королевы оказалась жесткой. Она молча читала и перечитывала письмо. Потом отложила его и принялась расхаживать по комнате.
– Дражайшая государыня, – сказал Уолсингем. – Даете ли вы разрешение арестовать ее?
– Нет! – отрезала Елизавета.
– Нам нужно получить доступ к ее документам, – настаивал Уолсингем. – Она хранит целые кипы бумаг в своих покоях в Чартли-Манор и тщательно бережет их. Теперь ради вашей безопасности необходимо, чтобы мы изъяли их и выяснили масштабы заговора.
Елизавета царапала шею, оставляя красные следы.
– Это письмо… – наконец сказала она и замолчала. Нежданная новость явно вывела ее из равновесия. Она выглядела так, словно получила пощечину; на ее лице отражалось потрясение и глубокое разочарование. – Это письмо… лучше бы ей никогда не писать его.
Читать бесплатно другие книги:
