Червоный Кокотюха Андрей

13

Долго ли мы шли, теперь не вспомню. Да и тогда я не слишком контролировал время. Может — час, может — больше, может — немного меньше. Всю дорогу молчали: я не пытался заговорить, догадываясь, что именно для разговора меня и ведут, а мои спутники или конвоиры не имели желания со мной беседовать.

Сначала мы двигались между деревьев, и я бросил попытки хоть как-то определить обратный путь. Через некоторое время дорога повернула в овраг, мы спустились, прошли по его дну и наконец остановились. Потом усач спокойно сказал мне сдать оружие, и я подчинился — в общем-то, ничего другого и не оставалось. Тогда повязку с глаз сняли, а когда я привык к темноте, разглядел: мои спутники уже стояли на краю прямоугольной ямы, из которой лился тусклый свет.

— Прошу пана офицера. — Меня кивком пригласили спускаться первым, и я полез вниз, по ступенькам крепко сбитой лестницы.

Тут было так же неглубоко, как и в той крыйивке, которую я обнаружил вчера, — не больше двух с половиной метров, приблизительно полтора человеческих роста. Землянкой меня, фронтовика, сложно удивить. Однако, оказавшись внутри, я понял: это настоящий бункер, сделанный старательно, заботливо и предназначенный для длительного в нем пребывания. Солдаты на фронте никогда не рассматривали землянку как постоянное жилье. Хоть во время отступления, хоть в наступлении, мы воспринимали землянки как временную крышу над головой, которую можно при первом же случае быстро оставить. А тут все сделано добротно и на совесть. Сразу увидел это, как только глаза привыкли к тусклому свету плошки, хотя, несмотря на такой заботливый хозяйский подход, я все равно чувствовал себя как в могиле, только заживо похороненным: потолок, оббитый толстыми досками, чем дальше, тем больше опускался, чтобы, как я прикинул, хорошо сходила вода.

Стены были тоже обшиты, только уже не досками, а брусом. Вдоль них — деревянные лежанки, накрытые плащ-палатками. По стенам на гвоздях — верхняя одежда: я рассмотрел шинели немецкого и польского образца, бушлаты, телогрейки, рядом висело оружие: бросились в глаза наши, советские автоматы, в основном ППШ и ППД, а еще — два «дегтяря» в углу.[8]Все это, включая наше оружие, — точно трофейное. И мне даже не хотелось думать, как эти трофеи попали в бандеровский схрон.

Ниже вешалки увидел два больших ведра. Оба накрыты досками, но то, что стояло ближе к стене, я определил как помойное. Сам бункер тянулся в длину метра на четыре, в ширину — приблизительно на три, но это и без того не слишком широкое помещение казалось еще более тесным, потому что здесь были люди. На глаз я определил: десятка полтора мужчин, все молчаливые, сдержанные и заметно организованные: не толкали друг друга, один не мешает остальным, каждый на своем месте. При моем появлении ничего не изменилось, люди в бункере расступились, открывая мне путь в глубину, где возле стены стоял сбитый, очевидно из снарядных ящиков, стол. А из-за него навстречу мне поднялся человек, которого вблизи я, несмотря на тусклый свет, сразу узнал.

Хотя польская служба безопасности фотографировала Данилу Червоного десять лет назад и с того времени он, конечно, изменился, выражение лица осталось тем же самым. Как и несколько недель назад на снимке, так и теперь, я видел перед собой мужчину-воина. Это бросалось в глаза: такого человека трудно представить в гражданском костюме где-нибудь в конторе или на колхозном поле, с вилами, скирдующим сено. Не мог он быть и школьным учителем, университетским профессором или директором завода. Если б я увидел Червоного в пиджаке и галстуке, первое, что сделал бы, — посоветовал немедленно переодеться, потому что сам на себя он может быть похож только в военной форме. Вот так, как сейчас: мундир немецкого покроя, надетый на легкий вязаный свитер, портупея, заправленные в добротные офицерские сапоги галифе. На манжете рукава я разглядел две светлые горизонтальные нашивки — наверное, это у них что-то вроде армейских погон. Рядом на столе лежала островерхая шапка с приделанным спереди трезубцем.

Тогда я уже имел представление о том, откуда у бандеровцев одежда: в селах и городах работали маленькие швейные мастерские, которые выполняли заказы УПА, обшивая их мундирами, свитерами, носками, портянками и бельем. Калязин обмолвился — за работу платят советскими деньгами, которые бандеровцы добывают, организовывая нападения на почтовые отделения и сберкассы. «Это же людские зарплаты», — напомнил тогда полковник.

Лоб — широкий и открытый. Профиль — словно чеканный, губы тонкие, на носу — небольшая горбинка: так я машинально фиксировал для себя его приметы. Коротко стриженные черные волосы сильно побила седина, и это делало тридцатилетнего мужчину старше как минимум на пять лет. Форма плотно облегала мускулистое тренированное тело.

— Остап, — он протянул руку.

Я машинально пожал ее, в тот же миг осознав — только что поздоровался с убийцей учительницы Лизы. Еле сдержал гнев, который так и рвался наружу. Мысленно решил: как бы ни повернулся наш разговор, при первом же случае брошусь вперед, вцеплюсь в горло — и будь что будет.

— Середа. Только проясним сразу: я знаю, что ты Данила Червоный. Поэтому откликайся на настоящую фамилию, мне так удобнее.

— Называй как хочешь, ты гость. — Он повел плечами.

— Говорить с глазу на глаз будем или при свидетелях?

— Сразу ты так — при свидетелях… Мне прятаться от своих нечего. Вот только ребята как раз собирались подышать, размяться, на речку сходить. Тут речка недалеко. — Червоный говорил ровным голосом, совсем, кажется, лишенным эмоций. — Помыться нужно, здесь сидеть — совсем завоняешься.

— Вода уже холодная, — произнес я, лишь бы что-то сказать.

— Холодная, — согласился Червоный — буду называть его так. — Только тут болезней на самом деле больше, чем в проточной воде. Там, в протоке, смывается.

— Что ж вы тогда здесь сидите, как крысы? — вырвалось у меня.

Я не оглянулся, услышав тревожные для себя звуки за спиной. На это Червоный сделал какой-то жест рукой, и все, кто был в бункере, по одному вылезли наружу. Теперь мы остались одни. Судя по тому, что в подземелье потянуло свежим осенним воздухом, вход оставили открытым.

— Крысы, говоришь… — Червоный прошелся по бункеру, разминаясь и пригибая голову, потому что в этом месте потолок опускался и касался его макушки. — А вы, раз по земле ходите, — будто собаки цепные? Да?

— Мы — это кто?

— Вы, украинцы, старательно служите тем, кто уничтожает наш народ. Вот ты же украинец. Не москаль, не поляк, не жид. Откуда сам?

— Чернигов.

— Из самого города?

— Можно и так сказать. Родители перебрались из села, когда я еще маленьким был.

— Почему твой город теперь под коммунистами и москалями, а ты ничего не делаешь, пан Середа? — спросил Червоный.

Мне показалось — ответ ему именно сейчас нужен меньше всего. Потому что поймал себя на мысли: что бы я ни ответил, на все у него найдутся свои железные аргументы. И каждое мое слово он повернет так, что я ошибаюсь, если вообще не окажусь дураком. Но выдавил из себя:

— Я тебе не пан, гражданин Червоный.

— Вот как! — воскликнул он. — А кто? Товарищ?

— Хотя бы и так.

— Может, ты партийный?

— Не успел. Только это ничего не меняет.

— Что бы ты хотел изменить, лейтенант Середа? — И снова я почувствовал себя в тупике, тогда как Червоный вел дальше: — Ладно, пусть ты товарищ, а я — гражданин. Только гражданин — чего? Их Советского Союза?

— Нашего, — коротко ответил я.

— Значит, вашего. Тогда объясни мне, Михаил Середа, почему везде, где нет коммунистов, называться гражданином и иметь гражданские права — это честь. А тут «гражданином» тебя называют, когда лишают гражданских прав. Никогда не думал об этом, друг Михаил?

— О чем?

— О том… — Червоный прервал меня, не поднимая голоса, говорил ровно, спокойно и уверенно, не оставляя лазейки для дискуссий. — Когда ты верен власти, ты для них — товарищ. Но как только становишься для них врагом народа, сразу перестаешь быть товарищем. Тебя заковывают в кандалы, тащат в тюрьму, там бьют смертным боем, и ты уже не товарищ — ты гражданин. Только лишь гражданин! — он красноречиво поднял к потолку указательный палец. — Без прав, вне закона, измазанный собственной кровью, собственным дерьмом, преступник для коммунистов и народа: вот что такое для Советов означает «гражданин». Товарищей голодом морить нельзя. Граждан — очень просто, достаточно отдать нужный приказ из Кремля.

— При чем тут голод?

— При том, Михаил Середа, что это власть морит украинцев голодом! — Я почувствовал, что бандеровский командир постепенно заводится. — Так же, как морила их в тридцать третьем. Ты жил в городе, ты этого не ощутил. Хотя, наверное, уже не был маленьким. Сколько тебе лет, лейтенант?

— Ну, скажем, двадцать семь, что это меняет?

— Снова ты ничего не хочешь менять! — Червоный развел руки и легонько хлопнул себя по бедрам. — Ты в Чернигове в школу ходил, так?

— Конечно.

— Хорошо учился?

— Грамотный. — И тут же вырвалось: — Не беспокойся.

— Да я вижу, что грамотный. Только тебя почему-то ничего из того, о чем мы говорим, совсем не волнует. Вот ты буквы знаешь, читать умеешь, писать протоколы — тоже. Но это еще не означает, друг Михаил, что ты грамотный. Есть в школу мама давала?

— Ну, давала, — разговор, казалось мне, уходил в какую-то странную для меня сторону. — Хлеб с салом заворачивала в вощеную бумагу…

— Сало, говоришь, с хлебом… Ты тогда, наверное, записался в пионеры. Было?

— Допустим.

— И тебе, пионеру, ничего не говорили о том, как украинцы, пока ты в городе ешь хлеб с салом, сотнями и тысячами пухли от голода в селах?

Я действительно слышал такое от родителей. Даже знал: от голода умерли в селе родственники почти у всех наших соседей. Только об этом рассказывали тихо: считалось пропагандой. Кто распространял подобные слухи, за тем приходили из НКВД.

— Говорили — неурожай, — ответил я осторожно. — А еще куркули сгноили в земле хлеб, чтобы подорвать курс на индустриализацию.

— Так вам и говорили?

— Именно так!

— Ладно, пускай. А окрестные села стерегли комсомольцы с винтовками. Их мобилизовывали и ставили в окружение при каждом селе. Чтобы ни одна живая душа оттуда не выбралась. Люди доходили до того, что начинали есть себе подобных. И до греха людоедства доходило всюду, где на Украине уже утвердили красную власть.

— Вранье…

— Правда, — отчеканил Червоный. — Правда, лейтенант. И ты, выходит, не такой уж грамотный, раз этой правды не знаешь. А заодно — слепой и глухой, потому что ничего не хочешь видеть и слышать. Вот скажи, почему на другом конце Украины снова был страшный голод? Только не говори, что ничего не слышал!

Я не просто слышал — я видел это своими глазами, когда служебные обязанности требовали выезда из Чернигова в район. Теперь сознаюсь: пытался не смотреть на тех, кто мучился от тифа и дистрофии, и не слушать жутких рассказов о том, как люди весной едят лебеду, листья деревьев, охотятся за бродячими собаками и выискивают в полях дохлых грызунов. Вот только с врагом об этом говорить не хотелось. Поэтому только ответил Червоному коротко:

— Засуха была сильная. Запасов хлеба оказалось недостаточно. Газеты писали.

— Почему же мало? Куркулей уже нет, некому хлеб гноить. — В голосе Червоного слышалась злая ирония. — Говоришь, газеты читаешь… А не писали твои газеты, как наши, здешние села сбивают в колхозы, чтобы потом продукты массово отправлять на Восток? Только, друг Михаил, никаких голодающих это зерно не спасало! Все шло туда, в Россию или за границу. Пока на Украине массово гибли люди, коммунисты кормили Польшу, Германию, даже Францию![9]И уж точно не напишут никогда эти ваши газеты, как я лично и мои парни тайком встречали беженцев с того края Украины и переправляли сюда. Потому что люди бежали от голода с Востока на Запад, а их опять не пускали: пусть подохнут, где жили! А, о чем с тобой говорить… товарищ ! — Червоный махнул рукой.

— Правильно, — легко согласился я. — Не нужно меня агитировать.

— Таких, как ты, слова не проберут, — кивнул он. — Вас только наглядная агитация убедит. Собственно, для этого тебя сюда и привели.

Червоный хотел еще что-то сказать, но я его прервал:

— Так что товарищи вам не подходят. Вы все здесь — паны. А чем тебе тогда польские паны не угодили? Я читал твое дело, Червоный.

— Интересно. Хотел бы я почитать… Что ж ты там вычитал? А, неважно… — Он снова прошелся по тесному помещению. — Я тебе скажу, чего там точно нет и не будет никогда. Я, Середа, хоть при Польше, хоть при немцах, хоть при Советах кладу свою жизнь ради того, чтобы на нашей с тобой земле, лейтенант, не было никаких оккупантов. Понятно сказано?

— Пусть поляки оккупанты, это я еще понимаю, — завелся я. — Немцы — тоже справедливо. Но почему вы против советской власти? Столько мечтали про объединение Украины, большевики освободили ее от всех, теперь страна у нас одна…

— …а государства нет! — закончил Червоный. — Слушай, из меня все же плохой агитатор или политработник. Не умею красиво говорить. Потому что ты сам должен понять когда-нибудь очевидное: никто ведь Украину не освобождал! Никто и никогда за последние триста лет, это как минимум! При Польше нас сажали в тюрьмы и лагеря, когда мы хотели свое государство. Пришли москали — мы снова в тюрьмах и лагерях, потому что Савецкий Саюз — не наше государство. Он убивал нас, пытал, морил голодом, морозил в Сибири. Пришли немцы и на наши хлеб-соль ответили тоже тюрьмами, лагерями, расстрелами и виселицами! — Теперь с бандеровского командира слетела маска невозмутимости. — Да подумай теперь и сам себе дай ответ: почему в советских тюрьмах и лагерях, при коммунистах, сидеть лучше, чем в польских или немецких? А заодно, товарищ Середа, скажи мне: почему, когда пытает и расстреливает НКВД, — это благо, а когда то же самое делали дефензива или гестапо — это зло?

— Государственная безопасность выявляет врагов советской власти…

— Правильно! Дефензива выявляла врагов Пилсудского. Гестапо — ненавистников Гитлера. Коммунисты — тех, кто против их Сталина! А методы, друг Михаил, одинаковые! Кровь из нашего брата-украинца они все выпускают одинаково. И нам одинаково больно, кто бы нас не истязал: коммунисты или фашисты! Почему всякий, кто сюда, на нашу украинскую землю приходит, не дает волю, а только меняет ржавую колючую проволоку на новенькую? Где тут освобождение, друг Михаил? Какое освобождение может быть, если конвой по периметру? Я бывал на Западе, бывал в Европе — последние лагеря там исчезли, как только американцы и англичане заняли положенные им после победы территории. Там, где остался контроль москалей, лагеря никуда не делись. Согласен, из меня действительно плохой агитатор. Вот сами факты — они упрямые. Подумай, Середа, хорошо подумай.

Червоный перевел дух, замолчал, к нему возвращалась уже привычная мне невозмутимость. Да не мог я ничего ему ответить. Поскольку чуть ли не впервые почувствовал, даже против своей воли, вопреки здравому смыслу, который впитал из школьных учебников: а действительно, почему наша власть, такая гуманная и справедливая, не может существовать без лагерей, куда из года в год пакует врагов народа эшелонами, а они, враги, никак не переведутся…

И быстро прогнал от себя подальше эти крамольные мысли. Даже мотнул головой, натолкнувшись на удивленный взгляд Данилы Червоного. И спросил, чтобы поскорее отойти от опасного для себя разговора:

— Может, советская власть себя так защищает. От таких, как ты, например. Убивать школьных учителей… Знаешь, тут действительно нужна кровь за кровь.

— Вот, значит, как… — Червоный потер подбородок. — Я все думал, как же перейти от слов к делу. Потому что говорить о том, как Советы уничтожают наш народ, можно долго. Ну, тогда поговорим о наших делах, Середа.

— У нас с тобой, Червоный, не может быть никаких дел.

— А ты не спеши, лейтенант. Потому что именно о той девушке, учительнице, я и хочу тебе кое-что рассказать. Заодно — о предшественнике твоем, участковом Задуре. Да и о прочих преступлениях, которые от нашего имени совершают вокруг переодетые агенты НКВД. Или, как это теперь у вас называется, — МГБ, одна холера.

14

Можете не верить мне.

Тем более что с того времени прошло больше тридцати лет. Это теперь, оглядываясь на события, к которым я приблизился в своей истории, легко сказать: я, мол, так и знал, что бандеровский командир будет говорить о чем-то подобном. Но тогда, ночью, в лесной крыйивке, услышав от Данилы Червоного, что МГБ «работает» под бандеровцев, действительно не очень удивился.

Сложно объяснить ход моих мыслей тогда… После того как битые полчаса бандеровский командир поливал советскую власть грязью, делая ее виноватой во всем, кроме разве что всемирного потопа, меня совершенно не удивили эти его слова. Я даже не возразил, просто молча слушал. Ну а Червоный, кажется, не заметил моего молчания.

— Скажу, лейтенант, коротко и по сути, — начал он. — Я — Остап, командир летучей группы Украинской повстанческой армии. Таких групп создано много, и наше задание — вести борьбу с оккупационной администрацией, также — просветительскую работу среди украинского населения, но главное — выявлять и ликвидировать агентурно-боевые группы МГБ. Поэтому я, как командир, имею довольно широкие полномочия, и главное из них — принимать решения и действовать самостоятельно, не ожидая приказов. Наша агентура тоже работает, она есть и в советской администрации, органах власти, в том числе — в штабах МГБ. В это хоть ты готов поверить?

— Вот в это, Червоный, я верю полностью.

— Хорошо. Тогда у тебя точно не будет сомнений в подлинности вот этого документа. — Он взял со стола планшет, вытащил несколько сложенных вдвое листов, развернул: — Это — копия специального приказа для управлений НКВД-МВД в западных областях Украины. Вот число, вот номер. Приказ касается, читаем, организации и результатов работы специальных групп, созданных для борьбы, как тут сказано, с оуновским бандитизмом. Знаешь, что это означает?

— Только то, что с бандитизмом нужно бороться.

— Тогда вот здесь почитай. Первый лист, третий абзац снизу.

Найдя нужный текст, я пробежал по нему глазами. Не нужно удивляться — не учил наизусть. Не поручусь за дословность цитаты, но попробую привести ее максимально близко к прочитанному. Казенные фразы сами цеплялись за память, остались в ней, и теперь могу повторить их лучше, чем таблицу умножения:

Заданием специальной группы, как и каждого отдельного агента-боевика, является компрометация главаря банды или местного националистического подполья. Комплектование спецгрупп при оперативных группах НКВД УССР следует проводить по принципу отбора агентов, ранее проверенных на исполнении заданий по ликвидации оуновского бандитизма. По своему внешнему виду и вооружению, знанию местных бытовых особенностей и языка личный состав специальных групп ничем не должен отличаться от бандитов УПА. Специальная группа должна быть нацелена на необходимость уничтожения местного населения, если есть уверенность в том, что оно сочувствует бандитам УПА. Подобные акции, совершенные от имени и под видом УПА, должны настроить население против бандитов, а также выбить из-под оуновцев ресурсную и человеческую базу, сеять среди местного населения страх и подрывать доверие к УПА. Конечная цель каждой такой спецоперации — лишить местное население желания поддерживать оуновский националистический бандитизм.[10]

Не читая дальше, я поднял глаза на Червоного.

— Что скажешь? — спросил он.

— Провокация! — Я сложил лист пополам, но не спешил возвращать.

— Конечно, провокация, — согласился он. — Обратил внимание на вон ту «необходимость уничтожения местного населения»? С этим мы и имеем дело.

— Эти твои бумажки — провокация! — Я бросил их на стол.

— Точно. — Червоный улыбнулся, и это вышло у него очень искренне. На какое-то мгновение на меня взглянул совершенно другой человек, тот самый, который прятался за грубой маской бесстрастности и жесткости. — Наша СБ держит целую подпольную канцелярию, где штампуют вот эти бумажки, чтобы мы показывали их таким, как ты, сельским милиционерам и обращали их, так сказать, в свою веру.

Он произнес «вера», а я невольно посмотрел налево, на икону в вышитых рушниках в углу и свечку, которая тихим огоньком горела под ней.

Червоный перехватил мой взгляд, мне почему-то стало от этого неловко, я уже готовился к очередному язвительному упреку, но бандеровский командир продолжил:

— Оригинал этого и прочих документов выкрадывать из энкаведешной канцелярии рискованно. К тому же, лейтенант, если ты не веришь прочитанному в копии, навряд ли поверишь и такому приказу, который я назову оригиналом. Ты говоришь — это подделка, фальшивка, потому что на самом деле мы, УПА, хотим всеми способами скомпрометировать милую твоему сердцу советскую власть. Поэтому предлагаю тебе договор…

— Я не договариваюсь с бандитами! — вырвалось у меня.

Червоный послушно поднял руки на уровень плеч ладонями вперед.

— Конечно, лейтенант, разумеется! Никаких договоренностей, никто тебя не вербует, нигде не нужно подписываться кровью. Скажу иначе: я даю тебе возможность убедиться в том, что действительно существуют спецгруппы МГБ, которые под видом воинов УПА и от их имени терроризируют и убивают местное население. Взамен от тебя не требуется ничего.

— Можешь не стараться! — Теперь пришла моя очередь иронически усмехаться, потому что я наконец почувствовал уверенность в себе. — Участкового Задуру повесили и бросили в колодец твои люди, Червоный. У меня есть доказательства, так что подотрись своими бумажками.

— Даже так? — Он обошел стул и приблизился ко мне вплотную: — Ты можешь это доказать?

— Когда убивали Васю Задуру, твои бойцы были в Ямках. Они приходили к вдове Килине, сам видел. И слышал, как они говорили о тебе, называли твое имя. Называли они друг друга Мирон и Лютый. Теперь скажи, что среди твоих людей таких нет.

Червоный не спешил с ответом. Сделал несколько шагов к выходу, прокашлялся, крикнул громко:

— Друг Лютый!

— Да, друг Остап! — послышалось сверху.

— А иди-ка сюда!

— Слушаю, друг командир!

Через мгновение в бункер спустился тот, кого называли Лютым, — тот самый усач, который привел меня сюда. Подойдя, вопросительно глянул на Червоного. А тот кивнул в мою сторону.

— Вот, лейтенант спрашивает, не тебя ли он видел у вдовы Килины той ночью, когда в Ямках убили участкового.

— Были мы в Ямках, — подтвердил Лютый. — Вдова должна была нам отдать выстиранное белье. Но, по слухам, у нее ночевали два офицера. А когда мы с Мироном все же пришли, Килина сказала: те куда-то сбежали ночью.

— Откуда вы пришли? — вырвалось у меня.

— Из леса, — все так же спокойно ответил Лютый. — Вот с той стороны, где мы тебя сегодня встретили.

Даже после этого я не сдался. Хотя теперь, вопреки моей воле, все словно бы становилось на свои места — вот она, отмеченная мною еще тогда странная разница во времени между нападением на дом Задуры и появлением бандеровцев во дворе Килины. Так и вертелось в голове: участкового убили другие бандиты, они пришли с противоположной стороны села, Задура жил довольно далеко от Килины… Словно прочитав мои мысли, Червоный сказал:

— Друг Михаил, в этих краях меня никто не знает в лицо. Зато благодаря агентуре МГБ, которая работает очень хорошо, москалям достоверно известно, что именно моя группа действует в Олыцком районе. Поэтому убийцы и насильники называют себя боевкой Червоного. Доказать, что это не так, могу только я сам, — он вздохнул. — УПА не воюет с регулярной армией. Мы не трогаем гражданское население. Здесь работает много гражданских, которых перевозят из России и Белоруссии. Но они не представляют для нас угрозы, и это, лейтенант, касается одинаково учителей, инженеров, агрономов, врачей, хоть москали они, хоть евреи, хоть кто. Наш главный враг — советские внутренние войска и военные подразделения МГБ, а также оккупационная администрация и все, кто ей служит. Только вот предыдущий ямковский участковый — местный, лейтенант. Он служил чужой власти, но не причинял людям зла, поэтому и продержался так долго. — Червоный взглянул на Лютого, тот молча кивнул, соглашаясь с командиром. — Нам невыгодно карать представителей местного населения, чтобы не настраивать людей против подполья. Значит, лейтенант, убийство Задуры, надругательство над его женой и уничтожение русской учительницы — дело рук твоей специальной группы, на которую мы охотимся с начала августа. Будешь дальше упираться и не верить?

— Долго же вы их ловите, — сказал я, чтобы только не молчать.

— Потому что нас, лейтенант, тоже гоняют, — спокойно, словно даже рапортуя, объяснил Червоный. — К тому же ликвидация такой группы — важное, но не основное наше задание. Людей депортируют, вывозят далеко от родных мест, тасуют, как колоду карт. Нужно этому препятствовать. Подготовка каждой такой операции требует времени… Ну, долго объяснять. И главное, друг Михаил, — спецгруппы перенимают нашу тактику. Мы неуловимы для них, они — для нас.

— Ты хочешь, чтобы я в это поверил?

Вопрос вырвался искренне. Я действительно не собирался верить бандеровскому командиру. Хотя все же червячок сомнения грыз: для чего Червоному, человеку с биографией, большим боевым опытом и определенной репутацией в своих кругах, устраивать такой спектакль для обычного сельского участкового, который появился тут пару недель назад? Апеллировал к тому, что я украинец… Вербует? В таких играх я не мастак, но если все-таки вербует, то с какой целью? Какая польза УПА от лейтенанта, у которого здесь, на Волыни, никаких связей, кроме начальника Олыцкой районной милиции? Правда, если они склонят на свою сторону десяток таких, как я, только в одном районе…

— Ничего я от тебя не хочу. — В голосе Червоного слышались нотки усталости. — Встретились. Поговорили. Я сказал, ты выслушал. Не услышал сказанного — так уж и будет, когда-нибудь сам поймешь. Пока мы не враги, лейтенант.

— Ты за меня не расписывайся.

— Так ты мне враг? — поднял брови командир бандеровцев, глянул на Лютого, но тот равнодушно пожал плечами. — Пусть так, я в друзья тоже не набиваюсь. Разойдемся, как встретились. Одна просьба к тебе, Середа… Выполни служебную обязанность, ладно?

— То есть? — Я подумал, что он, похоже, пытался окончательно меня запутать.

— Доведи до сведения своего руководства: население села Ямки не настроено против бандеровцев. Даже после того, как они убили участкового, поглумились над его женой и замучили учительницу. Это, между прочим, правда: с Задурой, считай, полсела не здоровалось, ну а девушка — москалиха, учила детей стихам про Сталина. Считай, получил от меня оперативные данные. Вот такие настроения по селу, лейтенант, не вру, ей-богу, не вру.

Я быстро сложил в голове два и два. Ладно, вполне можно предположить: акция против Васи Задуры и его семьи проведена другой бандеровской группой, МГБ тут не при чем, показанные мне документы — фальшивка, а Червоный действительно выполняет задание своей службы безопасности, чтобы реабилитироваться в глазах народа. То есть существует в стане врага некоторая несогласованность действий, поскольку правая рука не знает, кого убивают левой. И если я доложу, например, Калязину, что здешних людей эти акты не напугали и не настроили против УПА, ввиду аргументов Червоного это, как ни крути, будет правдой. Поскольку обычные люди, которые никаким боком не служат советской власти или работают на нее по принуждению, действительно могут не боятся оуновского гнева…

Да, здесь нужно работать и работать. Вот только какая польза от этого Червоному? Человек дважды бежал из плена, десять лет на нелегальном положении, особо опасный для власти преступник — он без выгоды для себя и своего дела мизинцем, наверное, не шевельнет. Таким образом, по неизвестным мне причинам ему выгодно, чтобы я именно так доложил начальству… С другой стороны, узнают ли в районной и областной управах НКВД что-то новое о действительном состоянии дел в селах? Навряд ли. Так каким образом я подыграю Червоному? Оказывается, никаким.

Наверное, даже при тусклом освещении бункера на моем лице читались все сомнения, которые меня в тот момент охватили. Потому что Червоный снова улыбнулся, теперь уже шире, показав ровные белые зубы, и сказал:

— Михаил, ты же так или иначе не смолчишь об этой нашей встрече. Распиши ее хорошо. Надави на то, что бандеровцы тебе угрожали. Обещали и дальше убивать только активистов, москалей, советских прислужников, а простых людей не трогать. Пусть, наконец, охрану тебе сюда пришлют.

— А этого не будет! — мне вдруг показалось, что я понял замысел бандеровского командира, поэтому поспешил в этом признаться: — Хочешь — стреляй прямо тут, а солдат на помощь и для защиты я требовать не собираюсь! Это же ваша тактика, знаю: нападать на небольшие подразделения, уничтожать и снова прятаться в лесах!

— Тогда не вызывай сюда НКВД! — легко согласился он. — Но информацию от меня своему начальству все же донеси. Так прямо и скажи: взводный УПА Остап просил передать, что мирное население трогать не будет. Годится?

Мне надоело толочь воду в ступе, поэтому я решил лучше промолчать. Такое мое поведение Червоного, кажется, вполне устроило.

— Друг Лютый, проводите гостя, — обратился он к усачу. Тот зачем-то взял свой автомат наперевес, кивнул мне в сторону выхода.

Червоный подал руку, прощаясь. Только я уже освоился и не захотел повторять свою ошибку: руку не пожал. Не знал еще тогда: очень скоро увижу Данилу Червоного во второй раз — и в последний.

15

Теперь перехожу к тому, ради чего начал этот разговор и в чем хотел… Не знаю, как правильно сказать: признаться, покаяться…

Нет, наверное, «покаяться» тут не годится. Даже теперь, через тридцать с гаком лет, совершенно не жалею о том, что случилось в волынском селе Ямки той ночью, в начале октября. Если же говорить о признании — так ты же не судья, не прокурор, чтобы я в чем-то тебе сознавался. Вряд ли ты захочешь быть моим адвокатом. Но также мне кажется — ты не побежишь после нашего разговора, как говорится, куда надо.

После беседы с Червоным, цели которой, если говорить совсем уж откровенно, я до конца тогда не понял, меня провели назад на окраину леса. Назад вели, тоже завязав глаза. Но даже если бы вели вот так, без повязки, я все равно не смог бы зафиксировать дорогу. В этих лесах совсем не ориентируюсь, да и не лесной я человек — несколько лет баранку крутил, так что мне на шоссейках как-то привычнее. Доведя до места, Лютый сорвал повязку и вернул мне оружие. Молча. И троица моих проводников растворилась в ночи.

Вернувшись в свое временное пристанище, я, словно ничего не произошло, проверил пост возле того подвала, где сидели задержанные, убедился, что «ястребки» не спали, потом закрылся в комнате, сел на топчан и так сидел почти час, переваривая то, что случилось со мной, то, что услышал, и то, что увидел. Мысли роились в голове, привести их в порядок я так и не смог, поэтому, когда за окном стало светать, принял единственное правильное в этой ситуации решение: нашел початую бутылку самогона, выпил полкружки одним глотком и улегся спать, поскольку в состоянии, в котором я находился, все равно не мог нормально мыслить.

Проспав четыре часа, почувствовал себя бодрым и даже готовым предположить: ночная прогулка в крыйивку — это лишь сон. Конечно, Червоный мне не приснился. Да и повод звонить в район Калязину и без того нашелся: нужно же решить, что мне делать с задержанными, долго ли мариновать их в подвале, потому что из «ястребков» охранники не лучшие. Услышав неожиданное в данной ситуации распоряжение выпустить всех (только пусть сидят дома и за границы Ямок не выходят), не возражал. Тем более что держали их под стражей не за что-то конкретное, а только по подозрению. В конце концов, пусть люди думают, что власть справедливая: пряча бандеровцев в бункерах, люди боятся за свою жизнь и жизнь родных.

Вот тут и нашелся повод упомянуть вчерашнее приключение. Подал это так, словно среди ночи меня подстерегли и предупредили, чтобы убирался отсюда вон, иначе мне не жить. Сделали некое последнее предупреждение, ну и заодно напомнили: люди боятся МГБ больше, чем УПА, потому что эти — свои, а те — чужие. Калязин не то чтобы встревожился, но сурово предупредил: во-первых, нужно держаться осторожнее, а во-вторых, выбраться в ближайшее время в район, написать заявление об угрозе, официально заявить о контакте с врагом и переговорить со следователем МГБ, который ведет дело об убийстве в Ямках…

Такое заявление я действительно составил. Но уже при других обстоятельствах…

Целый день все было спокойно. С выпущенными на волю провел профилактическую беседу, ощущая, как эти люди тихо ненавидят меня, потом целый день занимался какими-то мелкими и необязательными служебными делами, а под вечер, отказавшись есть у Пилипчука и сославшись при этом на усталость, решил попробовать, наконец, отдохнуть — ничто не предвещало беды, прошедший день оказался тихим и не по-октябрьски теплым, волынские села вообще, как я заметил, настраивали на спокойный и размеренный жизненный лад.

А ночью постучали в окно.

На этот раз не осторожно. Орали, совершенно не скрываясь, еще немного — и высадят очередное стекло, где его набраться… Спать, как обычно, лег одетый, только ремни снял, но теперь не до них было: отчаянный стук сопровождался девичьим криком, слов не разобрать. Я схватил с пола автомат — просто так девушки среди ночи участковому не стучат. В темноте не видел часов, но прикинул: где-то за полночь, раньше в этих краях беда не ходит.

Стучать в окно бросили, теперь ломились в двери. Так и оставив ремень на столе, рядом с милицейской фуражкой, я бросился к дверям и распахнул их. В объятия сразу впорхнула девушка. Глаза уже привыкли к темноте, ночь опять выдалась светлой, поэтому я узнал ее: Марийка Ставничая, старшая дочь сельского конюха, недавно шестнадцать исполнилось, слышал: не хочет в Луцк, мама болеет, но должна, потому что есть разнарядка — учиться надо, потом и самой учить, учителей в селах мало.

— Что там такое? — спросил коротко, отстранив девушку свободной рукой.

— Скорее! Там вы нужны, дядька Середа! — Так меня иногда называла местная молодежь. — Очень нужны, бегите быстрей!

Хотел уже спросить — где, но ответ сам пришел: тут же ночь отозвалась выстрелами.

Стрекотали автоматы. Сколько их было — даже не пытался угадать. Достаточно того, что они лупили длинными очередями, потом — короткими, и я быстро догадался: короткие очереди посылают те, кто атакует, длинные — те, кто отстреливается.

Бой, что вспыхнул внезапно, шел где-то совсем рядом. Я, забыв о мотоцикле и отстранив Марийку, подался на звук, но уже через миг бежал не на звук, а увидел точное место, где началась стрельба.

Ночную темень прорезал сноп огня: что-то взорвалось и загорелось, скорее всего — чей-то дом.

— Топорчуки! — послышалось за спиной.

Но я уже и без старшей Ставничей понял: пылает дом почтальона Павла Топорчука, неразговорчивого хромого человека, которого я не представлял без велосипеда, только так — в седле и с черной почтальонской сумкой — постоянно его и видел. Двор был совсем недалеко, стреляли точно оттуда. Поэтому, повернувшись к Марийке, я крикнул:

— Прячься! Там сиди!

Стиснув ППШ в руках, я большими прыжками помчался на выстрелы и огонь, даже не думая о том, кто с кем воюет, сколько их и надолго ли хватит меня самого, когда встряну в мясорубку.

Я пробежал метров двести, когда дорогу заступили две фигуры; я заметил автоматы в руках. Единственный выход — к ближайшему забору, в кусты, и стрелять, сколько продержусь. Однако ночные люди узнали меня. Даже, как я понял позднее, знали, что побегу именно этой дорогой, потому что я услышал и сразу узнал голос Лютого:

— Не стреляй, лейтенант! Это мы! Не трогай железку!

Странно — этот окрик остановил меня. Бандеровцы видели, что я вооружен, однако сами, первые опустили автоматы. Но рассредоточились так, чтобы я даже при желании не мог воевать с обоими.

— Там Остап! — снова крикнул Лютый.

— Где? — Я тяжело дышал, до сих пор не понимая, что происходит. И почему я вообще стою, опустив ППШ, и о чем говорю с этими двумя.

Через какое-то мгновение бандеровцев вокруг стало больше. Появились внезапно, вынырнув из ночи все сразу. В лунном свете я насчитал четверых, хотя сам был уверен — их больше. Эти четверо двигались с противоположной стороны села. До сих пор не могу понять, почему и когда у меня исчезло ощущение опасности. Уже ничего не спрашивая, я двинулся с ними туда, где полыхал огонь и слышались выстрелы.

Через несколько минут перед моими глазами предстала картина: красные языки пламени охватили крышу дома почтальона Топорчука; весь двор по периметру окружили люди в форме, которую я видел на бандеровцах, и время от времени посылали автоматные очереди в сторону дома. Оттуда, изнутри, кто-то яростно отстреливался. Посреди двора, лицом вниз, лежал, раскинув руки, застреленный боец, метра за два от него — еще один труп. Немного поодаль, возле порога, умирал сам почтальон. Прямо возле калитки, вперив мертвые глаза в звездное небо, лежал Славка Ружицкий.

Я не успел прийти в себя, как послышались еще выстрелы — теперь стреляли издалека, кажется, на противоположном конце улицы. У меня никто даже не пытался забрать автомат, поэтому я взял его наперевес. И вдруг услышал совсем рядом:

— В кого стрелять будешь, Михаил?

Это говорил Остап, или же Данила Червоный. Статный, крепкий, сильный, выступил из темноты, под огненные вспышки. И в них его лицо показалось мне напряженным, почти каменным — не лицо, а маска.

Маска неприкрытой злости.

— Они все-таки пришли, лейтенант. — Червоный не сказал — выплюнул короткую фразу.

— Кто?

— Те, кого ты так хотел увидеть. Очень спешили доказать, что бандеровцы — это звери и их нужно бояться.

— Что тут…

— Мои ребята с вечера окружили Ямки. Они нагрянули полчаса назад. Часть разбежалась, часть — вон где. — Червоный кивнул на мертвых. — Один в доме, выкуриваем.

— Хорошо, дети сегодня остались у бабки ночевать, — сказал кто-то рядом.

Повернув голову, я увидел в соседнем дворе двух стариков — свекра и свекруху почтальона и двух детей, которых они прижимали к себе. Рядом стояли несколько вооруженных бойцов, за ними, держась в темноте, — соседи, жители ближайших домов. Никто не кричал, не плакал, не стонал: десятки пар глаз молча смотрели на огонь.

— Топорчучка там, — предупредил один из бойцов. — Прикрывается бабой, сука москальская!

Данила Червоный сбросил фуражку.

Передал ее тому, кто стоял ближе всех к нему, — мне, потом протянул мне же «шмайсер», который я пристроил на плечо, и вытащил из кобуры «вальтер».

А потом, пригибаясь, несколькими прыжками пересек двор и приблизился к дому.

Его никто не останавливал. Единственный раз из окна ударила автоматная очередь, но Червоный словно предчувствовал это — в нужный миг упал на землю, веер пуль прошел мимо, а бандеровцы со всех сторон открыли огонь по окнам, не давая стрелку, который засел в доме, высунуться.

Быстро добежав до дверей, Червоный толкнул их и исчез внутри.

Наступила тишина, нарушаемая одиночными выстрелами, что звучали теперь с разных концов села. Трещала охваченная огнем крыша.

Казалось, что это длилось вечность. А потом вдруг изнутри дома послышался отчаянный женский крик. Раздалось надрывное протяжное «Ма-а-ма-а!», кто-то уже удерживал детей, потом люди закричали все вместе, затем из дома прогремел выстрел, и снова послышался крик — на этот раз мужской.

Через мгновение сквозь пылающие двери выбежала напуганная женщина с растрепанными волосами, заметалась по двору, словно слепая, и двое бойцов бросились к ней, подхватили под руки и стали пытаться потушить на ней тлеющую рубашку. Жену, теперь уже вдову почтальона, чем-то прикрыли, к ней подоспели другие женщины, только теперь пропустили детей, но она криком кричала, как раненная птица. Я замер, не в силах отвести глаз от этого жуткого, невозможного для мирного времени зрелища — человеческого горя и страдания.

За всем этим каким-то незамеченным было появление Червоного.

Сначала изнутри дома вылетел, словно старая тряпичная кукла, высокий худой человек в бандеровском мундире. Правая рука свисала плетью вдоль тела, он придерживал ее левой, пытаясь устоять на ногах, но тщетно — Данила Червоный, спокойно и уверенно, с выражением злости на закопченном лице, шел за ним, словно ангел смерти, сбивая с ног то прикладом автомата, то носком сапога, давая подняться — и снова сбивая.

Люди, сгрудившиеся вокруг, смотрели на эту расправу молча. Я тоже не вмешивался, забыв о своих служебных обязанностях. Хотя в условиях, когда вокруг вооруженные до зубов бойцы, исполнение любых обязанностей невозможно. Мне оставалось вот так стоять, держа в каждой руке по автомату, и следить за стремительным развитием событий: от моего появления тут до спасения заложницы из пылающего дома прошло минут десять.

16

Тут уже не стреляли.

Да и по селу стрельба очень скоро утихла. Червоный прекратил расправу, жестом позвал к себе двух своих, велел поднять пленного, бандеровцы подхватили его под обе руки, не обращая внимания, что враг ранен. Теперь уже я не мог просто так стоять в стороне, поэтому тоже приблизился. На меня никто не взглянул, только Червоный взял свой «шмайсер», повесил его на шею, положил руки на дуло и приклад, спросил громко:

— Кто такой? Чей приказ напасть на село?

Окровавленный пленный мочал, и Червоный перевел взгляд на меня.

— Участковый уполномоченный, лейтенант милиции Середа! — так же громко назвался я. — Отвечай: кто такой, чей приказ исполняешь!

Пленный поднял голову, глянул мне в лицо, попытался сплюнуть — слюна повисла на нижней губе, струйкой стекла ему на грудь.

— Дурак ты, лейтенант, — произнес он по-русски, затем перевел взгляд на Червоного, с ним заговорил по-украински, на западном диалекте: — А вам все равно кранты, курвы немецкие.

Червоный коротко замахнулся ударил, целясь кулаком в центр лица пленного, и попал в цель. От удара тот дернул головой и упал бы, да двое бойцов держали его крепко. Кривясь от боли, пленный сплюнул кровавую слюну, вместе с ней выплюнул и зуб.