Червоный Кокотюха Андрей
— Что тут непонятного, Витюша! — Теперь в голосе бывшего доцента послышались нотки раздражения, как будто он высказывался ясно, а его все равно не хотели понимать: — Уже несколько дней их бригада усиленно работает! Либо их кто-то подкармливает здесь, Витюша, либо я не знаю… Эти люди двужильные, семижильные, но главное — для чего они это делают?
— Исакович, — вздохнул я. — Начните с самого начала. Что случилось?
— Ничего особенного! Кроме того что группа из нашего барака вдруг начала активно работать! Вы шире на это смотрите, Витюша, шире! Им теперь не успевают подавать пустые вагонетки в шахту, вы представляете, на секундочку, что это означает?
И я представлял.
Бригаду зеков с кайлами загоняли в глубь темной шахты, где они, дыша угольной пылью, с утра до вечера отбивали породу, которой загружали вагонетки — тоже вручную, зеки орудовали тяжелыми совковыми лопатами. Полные вагонетки толкали к рельсам старой колеи: когда в этих краях начали добывать уголь, ствол шахты значительно углубился, вот только прокладывать вглубь рельсы никто не собирался. Поэтому сначала группа доходяг толкала пустую вагонетку по колее снаружи, потом вручную, навалившись сообща, спускали на землю, дальше доставляли до конца забоя. Там ее загружали отбитой породой и уже полную тащили назад, так же вручную заводили по настеленным доскам на рельсы и толкали наверх, где разгружали, чтобы эту насыпанную кучу дальше перебрасывать к другим, большим вагонеткам. Они доставлялись за пределы зоны, к железнодорожной станции в Воркуте, где уголь грузился в вагоны, которые паровоз тянул по железной дороге еще дальше, ближе к Большой земле.
Вниз, к шахте, вело две колеи. Когда пустую вагонетку спускали, полную уже толкали наверх. Я сам поначалу вкусил такой работы, так что сразу вспомнил боль во всем теле и полную апатию, которая очень быстро охватывала вместе с отупением от монотонного каторжного труда. И вдруг это недоумение Шлихта. Оказывается, бандеровцы дружно взялись за работу, как будто от ее конечного результата зависели их жизни. Знать бы еще, где он и какой — этот конечный результат…
Я по-новому посмотрел на украинцев. Они, так же как и остальные зеки, возвращались уставшими. Но в этой усталости просматривалось нечто такое, чего я, даже фиксируя для себя, не мог как следует понять. Странная сосредоточенность на неизвестной пока что, непонятной для меня и остальных цели. Червоный и другие уставали от работы, которая если не давала удовлетворения, то, по крайней мере, имела смысл. Но какой смысл видели враги советской власти в беспросветной работе на нее, ни Шлихт, ни — после его слов — я понять пока не могли. Ударного труда здесь, в лагере, никто не увидит. А хоть и заметят, не наградят, даже не отметят перед строем. Единственное, на что можно было надяться, — это на так называемый усиленный паек: лишние сто грамм непропеченного хлеба и мерзлая брюква. Немного зная Червоного, я мог точно сказать: вряд ли он будет рвать пупок ради возможности получить довесок к скудной пайке.
Подозрения, конечно, были. Правда, я еще до конца не понимал, как эти трудовые подвиги бандеровцев в шахте связаны с разговорами о выходном дне. Но довольно скоро все стало на свои места — в то самое морозное утро в конце ноября, когда Червоный во время развода на работу выдвинул свои требования.
До него никто из заключенных ни на что подобное не решался. И произошло это как-то буднично: Данила сразу после переклички громко позвал бригадира. Их бригаду водил на работу раскулаченный, один раз осужденный, а перед самой войной сразу арестованный и осужденный повторно пятидесятилетний Григорий Лемешев, к которому в лагере приклеилось прозвище Гриша Кубань.
— Бригадир!
— Что такое? — дернулся от неожиданного выкрика Кубань. — Это кто там?
— Осужденный Червоный Данила Назарович!
— Чего надо? — Словно ожидая указаний, бригадир глянул на торчавшего рядом лейтенанта Засухина в полушубке с красными погонами.
Тот вмиг встрепенулся, машинально положил руку на кобуру. Но Червоный говорил так громко, как мог, стараясь привлечь к себе внимание тех, кто был ближе всего, и ему это удалось. Надзиратели до выяснения внезапно возникших обстоятельств — «ты смотри, у какой-то падлы голос прорезался!» — на всякий случай остановили движение своих колонн, тоже положив руки на оружие. Хотя ничего не свидетельствовало о близкой угрозе со стороны заключенных.
— Я хочу кое-что сказать, — произнес Червоный.
— Я тоже! — рявкнул лейтенант. — Имеет место нарушение дисциплины! И если ты, бандеровская морда, сейчас не закроешь хайло, пойдешь в БУР! Полетишь даже!
— Имеет место нарушение советских законов. — Голос Червоного теперь звучал ровно, даже, как мне показалось, звенел на морозе. — За это, офицер, тоже не похвалят.
— Какого черта ты там мелешь!
— Вчера наша бригада перевыполнила месячную норму по добыче угля, — сказал Червоный. — Тем самым мы, кроме всего прочего, перевыполнили даже квартальный план. Пусть бригадир подтвердит. Вчера на вечернем разводе он об этом говорил.
Теперь лейтенант Засухин повернулся к Кубани. А тот, вмиг овладев собой, подтвердил тоном крепкого хозяина, оценивающего труд своих работников:
— Было такое, гражданин начальник. Сведения я еще вчера подал в контору. Все правильно. Хохлы работают по-стахановски, гражданин начальник.
— И что? У нас исправительное учреждение! Здесь хороший труд — не подвиг, а путь к осознанию совершенных перед советской властью преступлений! Значит, путь к исправлению! — ответил лейтенант, продолжая держать руку на кобуре. — Что еще?
— Есть соответствующие положения в законе, гражданин начальник, — спокойно объяснил Червоный. — Если бригада работает с перевыполнением плана, она получает выходной день как поощрение. А если эти нормы выполняют все бригады, выходной получает весь лагерь.
— Ты, значит, умный…
— Нет, гражданин начальник. Умная и справедливая советская власть. А мы, как вы точно заметили, осознаем свои ошибки. И понемногу исправляемся. Еще я знаю — лагерь действительно перевыполняет план. Это можно проверить.
Засухин как-то совсем по-детски мотнул головой.
— Почему я тебя слушаю до сих пор, Червоный?
— Потому что вы мудрый человек, начальник. А я говорю правильные и разумные вещи, — гнул свое Данила. — Если вы своей властью здесь и сейчас не объявите сегодняшний день выходным, наша бригада не выйдет на работу.
— Бунт? — Не знаю, один ли я услышал тогда в голосе лейтенанта радостные нотки — он уже смаковал жестокое подавление и наказание непокорных.
— Не бунт. Мы перевыполняем план. Есть законы, которые дают нам за это право на выходной. Мы должны отдыхать, чтобы наш труд был более продуктивным…
— Ты, Червоный, и такие, как ты, — не дал ему договорить Засухин, — должны здесь сдохнуть! Потому что на ваше место уже везут новых врагов! Знаешь, как говорят: свято место пусто не бывает! Я повторяю вопрос: ты отказываешься от работы?
— Я требую соблюдения советских законов. — В отличие от лейтенанта, Червоный не повышал голоса, удивительным образом он и без такого напряжения разносился далеко.
А суть его слов, кажется, доходила теперь до каждого зека на плацу.
— По советским законам ты, падла, сидишь здесь! И будешь сидеть!
— Но даже вы, начальник, не захотите пойти против вашей конституции, — отрезал Данила: и вот честное слово — этот необычный для лагеря спор выбивал у Засухина почву из-под ног.
Затем Червоный повел себя так, что, наверное, не только я мысленно попрощался с ним — ведь ничего не мешало не только лейтенанту, но и любому конвойному расстрелять Данилу вот здесь, на месте. Потом как-нибудь отпишутся задним числом, такое уже бывало — вспомните хотя бы трюмление майора Абрамова. Не знаю, как он потом оформил для руководства кучу расстрелянных людей, но как-то же оформил!
Поэтому вы меня поймете: когда Червоный, не выходя из строя, медленно опустился на мерзлую землю, я ждал выстрела. Но через мгновение его примеру последовали другие бандеровцы: полтора десятка изможденных, худых, грязных зеков тоже устроились на земле, за ними — одноглазый Томас и другие «лесные братья».
10
Такого зрелища лагерное отделение номер четыре за четыре года, что я здесь сидел, точно не видело.
Массовые драки были, но чтобы вот так, на плацу, заявляли об отказе от работы — для начальства это, видимо, слишком. Но именно поэтому, думаю, лейтенант Засухин сначала растерялся. А конвойные без приказа офицера ничего не делали, ведь никакой попытки напасть на часовых и бежать не предпринималось, поэтому пускать в ход оружие солдаты не имели права: они только сбросили автоматы с плеч, взяли наперевес, наставили стволы на бунтующую шеренгу.
— Вы-ход-ной! — проговорил Червоный и повторил уже громче: — ВЫ-ХОД-НОЙ!
Его призыв подхватили другие — даже прибалты, говорившие по-русски еще хуже, чем бандеровцы, дружно скандировали со всеми:
— ВЫ-ХОД-НОЙ! ВЫ-ХОД-НОЙ! ВЫ-ХОД-НОЙ!
Сделав два шага назад, лейтенант Засухин все-таки вытащил пистолет из кобуры. Но вдруг на его глазах, глазах конвоя, остальных построенных зеков сначала один за другим, а потом группами, словно выполняя команду, доходяги из «политического» барака тоже опустились на плац. Кто-то приседал на корточки, кто-то прямо садился на холодную землю, кто-то при этом скрещивал ноги по-татарски. На колени никто не встал — это я отметил боковым зрением. Ничего не успел подумать, честно вам говорю: не смог принять никакого решения. Колени сами решили за меня — подогнулись: и вот я тоже сижу, хрипло выкрикивая вместе со всеми:
— Вы-ход-ной! Вы-ход-ной! Вы-ход-ной!
На мерзлом плацу сидела вся «пятьдесят восьмая». Но на этом все не закончилось: то ли поддавшись общему настроению, то ли разделяя требования украинцев, то ли, скорее всего, почувствовав запах и вкус бузы, — со своего места зычно гаркнул Коля Тайга:
— Правильно, братва! Дело, хохлы! Сливай воду, начальник! Даешь выходной!
— ДАЕШЬ ВЫХОДНОЙ! — подхватили слова своего главаря блатные. И вот уже они опустились на плац по примеру «политических», нагло скандируя и хлопая при этом в ладони.
Захлопали и с нашей стороны: теперь в отказниках была чуть ли не треть зоны. За ними, увидев неподдельный шок офицера и конвоя, сначала неуверенно, медленно, но через несколько минут уже активнее и дружнее, на плац опускались мужики с бытовыми статьями: а их большинство в любом лагере. Через десять-пятнадцать минут подавляющее большинство зеков сотрясало морозный воздух призывами:
— Вы-ход-ной! Вы-ход-ной!
За исключением «ссученных», которые не торопились определяться, и «опущенных» — лагерных педерастов, которые вообще держались отдельно, законного выходного требовала вся зона.
Наверное, какое-то наказание нас ожидало. Вот только впервые за все время моего заключения о последствиях, даже самых неприятных, думать не хотелось. Кажется, в то утро такое же настроение охватило всю зону. Теперь уже не Червоный и бандеровцы подавали всем пример: каждый заключенный следовал за тем, кто сидел рядом, выкрикивая: «Выходной, выходной, выходной!» — и хлопая одной ладонью о другую.
Когда к общему протесту присоединились и лагерные изгои, а за ними, сцепив зубы, подчинились настроениям большинства лояльные к власти суки, лейтенант Засухин не выдержал — выстрелил вверх. Это не подействовало: никто не замолчал, не дернулся, чтобы встать на ноги. Засухин выстрелил еще раз, потом необходимость в этом отпала, поскольку к плацу уже торопились лагерные опера во главе с Бородиным, кто-то из них даже попробовал поднять нескольких доходяг, но «кум» жестом запретил подчиненным кого-нибудь трогать — стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и слушал монотонное скандирование зоны. Он должен был дождаться Абрамова.
И майор не задержался — прибежал на плац в распахнутом полушубке, без портупеи, только с пистолетом в руке. Но и он не спешил применять какие-либо меры: даже если сейчас заводил оттащить в штрафной изолятор, остальные просто так не разойдутся — силу и оружие так или иначе придется применять против всего контингента. Такое уже не скроешь, Абрамову никак уже не выкрутиться, и Червоный наверняка принимал это во внимание, когда планировал свою акцию неповиновения. К тому же он удачно выбрал момент: у людей в самом деле очень давно не было ничего даже близко похожего на выходной — законный, как ни крути. Вот и прорвало — должен был найтись кто-то, способный набраться смелости и подтолкнуть к отчаянному сопротивлению всех остальных уставших.
Появление начальника лагеря не повлияло на зеков — призывы не стихли, наоборот — увидев его, кто-то из блатных выкрикнул задиристо:
— Банкуй, начальник!
Кивнув то ли в ответ, то ли просто так, майор Абрамов не спеша засунул пистолет в карман полушубка. Затем, так же не торопясь, застегнул полушубок на все пуговицы, одернул его, поправил шапку на голове, потом набрал воздуха в грудь и произнес протяжно:
— Ну-ка… Ма-а-алчать!
Даже если кто-то один замолчал, этого не было заметно. Зеки сидели на земле и требовали выходного.
— МОЛЧАТЬ! — повторил Абрамов уже громче, во всю силу легких.
Опять никто не послушался — каждый смотрел на соседа и не хотел оказаться трусом. Я ждал, когда майор в третий раз повторит приказ, однако начальник лагеря, немного помолчав, произнес как-то очень миролюбиво, по-простецки:
— Да харе уже, говорю. Базарить давайте, что ли…
Странно — теперь его послушали. Скандирование вмиг умолкло, как по команде, а майор, коротко спросив о чем-то Засухина, опять заговорил, также не повышая голоса:
— Червоный, это же ты начал.
— Требования законные, гражданин майор, — сказал Данила в ответ.
— Вы бы встали… Или до вечера так собираетесь?
— Будет разговор?
— Если я захочу, Червоный, с лежачим тобой поговорю, — заметил Абрамов. — Вставайте уже, давайте, все вас уже услышали и увидели.
Сначала Данила, за ним бандеровцы, наконец другие зеки поднялись. Теперь мы стояли на плацу так, как обычно перед утренним разводом.
— Тебе кто задвинул эту бодягу про выходной? — поинтересовался майор.
— Это законное требование, гражданин начальник. Мы перевыполнили план, — Червоный упрямо держался заданной линии. — Объясните всем, за что мы здесь работаем. Если вы найдете причину…
— Я тебя, паскуда, могу без причины — при попытке к бегству, — перебил Абрамов. — Вы тут все это прекрасно понимаете.
Все ждали, что майор скажет дальше. Но он какое-то время опять молча смотрел на зеков. А потом жестом подозвал к себе «кума», наклонился к нему, что-то коротко приказал. Бородин вскинул руку к шапке, махнул рукой своим операм, те развернулись и двинулись за капитаном к баракам.
— Передовики труда, значитца… Ну-ну…
Опять заложив руки за спину, Абрамов молча расхаживал вдоль шеренги зеков. Реденькие снежинки, сыпавшие с неба от восхода солнца, теперь превращались в крупные хлопья снега, покрывавшего зону, плац, офицеров, конвойных солдат и нас — все, кроме майора, замерли в немом ожидании неизвестно чего.
Сколько времени прошло, не берусь сказать. Казалось, после общего сидячего протеста начальник лагеря начал игру, в которой выигрыш остается за тем, кто всех перемолчит. Но вот на плац вернулся капитан Бородин, вместо доклада кивнул майору, Абрамов снова одернул полушубок и, прокашлявшись, сказал:
— Выходной хотите? По закону, Червоный?
— Ваши законы, гражданин майор.
— Законы где-то прочитал?
— Грамотный, гражданин майор.
Опять короткая пауза. Абрамов смаковал момент.
— Будет вам выходной, — произнес наконец. — Советская власть свои законы уважает.
Последние его слова утонули в радостных криках блатных, бытовушников и части «политиков». Бандеровцы были в меньшинстве зеков, проявивших в этот момент сдержанность. Абрамов жестом велел всем замолчать и продолжил:
— Можете сегодня гулять. Тем более что норму отдельные бригады действительно перевыполнили. Таким образом, обеспечили выходной тем, кто филонил. Кто кому должен — между собой разбирайтесь.
— Филонов накажем, начальник! — пообещал Коля Тайга. Его голос я ни с чем не спутаю, да и говорил он серьезно.
— Это ваша забота, — кивнул майор. — Но выходной ваш начнется после того, как наведете порядок в своих жилых помещениях. Услышал, Тайга? Бардак на зоне!
— Где бардак, начальник…
— А я тебе покажу, Коля! Если сам не увидишь! И за это те, кто допустил бардак, получат по пять суток ШИЗО! Готов провести выходной в изоляторе, Коля? Или все-таки на работу?
— Мне на работу закон не разрешает…
— Так то тебе! Кандидатов, кроме тебя, хватает.
Говоря так, майор смотрел в упор на Червоного, и я понимал — его судьба на ближайшие пять суток так же решена, как и вопрос об объявлении сегодня выходного…
— Чего встали? Разойтись по баракам, навести порядок! Совсем распустились!
Так мы поняли еще одну задумку Абрамова: наш барак и, как я подозревал, другие за то время, пока нас морозили на плацу, опера и солдаты по приказу майора и под руководством начальника оперативной части тщательно обыскали. Жалкие пожитки наши разбросали по бараку, а огонь в печке залили водой, от чего она ужасно чадила, задымив все помещение. Конвойные подгоняли, мы взялись наводить порядок. Печку заново никто не затопил, и за те несколько часов, что мы потратили на ликвидацию последствий набега оперов, стало холодно, как на улице. Поэтому большую часть дня, все-таки объявленного выходным в лагере, не только мы, но и другие зеки, как могли, прогревали бараки.
Только под вечер у нас была возможность насладиться покоем — и оказалось, что вот это, отвоеванное Червоным время, нам некуда девать. Кто-то слонялся по лагерю, кто-то писал письма, а большинство дремали, съежившись на нарах. Бандеровцы дальше держались обособленно, однако я уже чувствовал — после того дня Червоный понемногу завоевывал авторитет на зоне, ничего особенного для этого не делая. Даже обещанные Абрамовым пять суток в БУРе, которые Данила все-таки отсидел, начиная со следующего дня, ничего не изменили: заключенные впервые за много лет, если не за все время своей лагерной жизни, увидели возможность сопротивления и почувствовали все наслаждение от этого.
С того дня Червоного знала вся зона. Что сыграло на пользу планам, в которые в начале февраля следующего года он посвятил меня.
11
Заключенные получили определенные поблажки — теперь выходные в зоне стали не такой уж редкостью.
Не сказал бы, что произошло какое-то послабление режима или лагерная администрация боялась повтора небольшого бунта. Наоборот, подавить сопротивление для власти было бы выигрышно — стоит открыть огонь на поражение, и большинство зеков сложит лапки: за жизнь, пускай такую ничтожную, заключенные цеплялись каждый день, прожить следующий день становилось для большинства из них смыслом существования. И не думайте — не скажу, что был другим, все мы живые люди и хотим жить, хоть бы и в непригодных для этого условиях.
Точно не скажу, но, учитывая мой опыт лагерника, дело было не в неспособности майора Абрамова подавить в зародыше любую попытку бунта. Тем более — не в том, что начальник лагеря теперь хоть немного обращал внимание на права зеков. Ему не хотелось возиться с самим процессом усмирения непокорных заключенных. Поэтому он решил играть на опережение: узаконил один выходной раз в две недели — при условии, что нормы и планы будут выполняться. Даже поставил в пример бригаду, в которой работали бандеровцы. Абрамову не нужна зона, неожиданно осознавшая, что за свои права можно — пусть не бороться, но хотя бы попробовать побороться. Ведь, не дав зековскому кипению выхода, можно смело прогнозировать: очень скоро пар сорвет крышку. Вот тогда, как говорится, берегись…
Да и на собственные амбиции начальник лагеря в этой ситуации никоим образом не наступал: как ни крути, а выходной день нам должны были давать чаще, чем это было до сих пор. Следовательно, майор Абрамов мог проявить к зекам несвойственный ему гуманизм, да еще и гордиться собой и своей человечностью. К тому же на некоторое время он даже не трогал Колю Тайгу и Червоного, старого и нового зековских неформальных лидеров. Одно дело — закрывать вора в законе и бандеровца в карцер просто так, для профилактики, найдя формальный повод: в лагере к этому относились спокойно, так как с каждым может слуиться что-то подобное в любой момент. Но совсем другое дело — трюмить Червоного, когда тот начал сознательное сопротивление и выступил в защиту прав человека: теперь он всякий раз шел в карцер и выходил оттуда героем.
Кто-кто, а герои Абрамову не нужны на вверенной ему территории. До этого я додумался не сам, хотя и подозревал: именно так майор мыслил. Теоретическую базу под мои размышления подвел, как всегда, доцент Шлихт. Он и обмолвился: долго эти расклады не продлятся, потому что хоть начальник лагеря и соблюдал законы, к такому решению его подтолкнул именно Данила Червоный. Значит, рано или поздно майор сделает так, чтобы убрать его — либо из лагеря, либо даже совсем, с лица земли… Ну а так зону не тревожило больше ничего, кроме прибытия новых этапов и локальной грызни между уголовниками.
Так продолжалось до начала февраля нового уже года, когда морозным вечером очередного выходного дня Червоный незаметно для других подал мне знак выйти.
Не очень хотелось выходить из маслянистого и кислого, но все-таки теплого барачного воздуха в северную пургу. Но Данила впервые после того памятного ноябрьского дня отозвал именно меня. Пройдя вдоль длинной стены, мы зашли за барак, где, казалось, немного уютнее, и там я увидел еще небольшую группу людей.
Дни в это время года были совсем короткими, темнело рано, к тому же лагерь заметало снежной пургой чуть ли не каждый вечер. Иногда снежные бури не утихали и под утро, но это не мешало поднимать зеков на работу. По мудрому наблюдению майора Абрамова, в шахты снег не заметает. Но как раз в такую метель охрана старалась слоняться по лагерю реже. Следовательно, это был чуть ли не единственный удобный случай собраться группой за пределами барака, точно зная — собрание внимания не привлечет.
Подойдя ближе, я рассмотрел одноглазого литовца Томаса и неизменного спутника Червоного Лютого, который редко держался далеко от своего старшого. Даже их нары теперь стояли рядом, хотя, когда бандеровцев завели в наш барак, они устраивались не как хотели, а занимали свободные места. Чуть дальше, у противоположного угла стены, пристроился еще кто-то, но я не мог рассмотреть со спины. Наверное, это был кто-то из бандеровцев — он стоял на страже, охраняя небольшое собрание.
— Длинно говорить не будем, тут все уже всё знают. — Червоный начал с ходу, без предисловий. — Тем более, друг Виктор, долго мы вообще здесь собираться не можем.
— Ну, говори, — ответил я, ничего еще не понимая, — просто, чтобы не молчать.
— Ты на войне был. Танк водил, да?
— Водил…
— До войны с техникой тоже имел дело, да?
— Интересовался. Хотел инженером-механиком…
— Мало ли кто что хотел, — отмахнулся Червоный, чем даже немного задел. — Паровоз, например, повести сможешь?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что я решил — мне послышалось. Либо, что вероятнее, я не расслышал или не так понял.
— Паровоз? Почему паровоз? Какой паровоз?
— Обыкновенный. Не знаю, насколько он похож на танк или трактор. Но, думаю, принцип действия такой же. Примерно… Если водил танк, запустишь и паровоз. Или нет?
— Может быть… Не пробовал… Какой паровоз, Червоный? Где паровоз?
— На станции, — спокойно ответил Данила.
— Железнодорожной, — уточнил Лютый, вступив в разговор. — Узкоколейка тянется отсюда на Воркуту, до станции.
— Туда стекаются все грузы с углем. — Червоный говорил дальше, как будто принял от своего друга футбольный пас. — Туда же, на станцию, приходят вагоны с заключенными. Затем этапы гонят сюда своим ходом, и, когда мы сюда шли, имели возможность понять, как в случае чего возвращаться.
— Ты хочешь… — Вот теперь я все понял — и у меня дух перехватило, как только осознал — я же теперь в сговоре.
— Хочу, — твердо сказал Червоный. — Мы все хотим завоевать себе свободу. Меня удивляет, что тысячи людей, сидящих здесь, ни разу не пытались сделать то же самое. Нас тут тысячи, Гуров. Намного больше, чем вооруженных бойцов, которые нас охраняют.
— Ты хочешь бежать. — Не зная, чего от меня ждут другие, я закончил фразу, которую Данила не дал договорить.
— Неправда, — вмиг отрезал он, взглянув на остальных заговорщиков и словно заручившись их поддержкой. — Мы не бежим. Мы хотим получить свободу. Вернуть свободу, разве не понятно? Бегут преступники от ограбленных ими людей. Бегут убийцы от заслуженного наказания. Бегут те, кто навредил другим. Хочу, Гуров, чтобы ты это четко и ясно понял. Нас держат в неволе. Так же, как и тебя. Пускай ты считаешь нас бандитами, врагами коммунистов, бог с тобой. Но сам ты за что здесь сидишь?
— Друг Остап, не агитируй этого москаля, — буркнул Лютый. — Не старайся. Либо твои слова дошли до него, либо нет.
— Ну да, — согласился Червоный. — В конце концов, можешь сидеть здесь и дальше. Сколько тебе осталось? Десять лет, одиннадцать? Или думаешь досидеть, пока добрая власть не объявит амнистию? Дальше что? Воркута, поселение, ограничение в правах? Я не собираюсь ни ждать, пока Сталин меня помилует, ни сидеть здесь и гнить в шахте. Надо вырываться на свободу.
— Как? — не сдержался я.
— Вот это уже лучше, — на ломаном русском вставил одноглазый Томас. — Уже думает.
— Я объясню, только слушай внимательно и попробуй представить себе всю схему. Рисовать не на чем, — произнес Червоный. — Будет так…
И в тот момент у меня исчезли последние сомнения — вот это его «будет» не оставляло другого варианта развития событий: потому что он так решил, а значит, так и будет.
— Будет так: мы в назначенный день нападем на часовых и захватим оружие. Потом, если будем действовать четко, ликвидируем лагерную администрацию. — Червоный говорил так, будто речь шла об определении объема каких-нибудь домашних работ. — Дальше сложнее. Но попробовать надо — тогда получится. За лагерем — поселок. Там — продукты, транспорт, казарма.
— Оружие, — уточнил одноглазый Томас.
— Оружие, — подтвердил Червоный. — Нас полсотни наберется. Если действовать быстро и наскочить сразу, можно взять все — автоматы, машины, еду. Дальше — бросок на Воркуту. А там захватываем поезд и едем по железке до Ухты. Машины загоняем на платформу.
Чем дальше я слушал, тем меньше почему-то сомневался: будет именно так, на фронте чаще реализовываются максимально простые планы военных операций.
— Оттуда начинаются дороги, — продолжал между тем Данила. — Можно передвигаться на машинах или даже пешком. Но, так или иначе, из Ухты больше возможностей куда-нибудь рвануть и сбросить хвост. А вот из Воркуты на волю один прямой путь — железная дорога. Есть еще тайга, болота… В тайге мы вряд ли долго продержимся. Зимы здесь затяжные. Осталось посадить кого-нибудь на паровоз, из наших никто его с места не сдвинет. Все, сам дальше решай.
12
Он замолчал, и все трое сразу надвинулись на меня со всех сторон: то ли прикрывая от порывистого снежного ветра, то ли угрожая — или соглашайся, или не обессудь… На короткий миг я даже почувствовал себя затравленным, загнанным в глухой холодный угол.
— Не знаю, — выдавил я из себя. — Никогда не приходилось вести паровоз…
— Так попробуешь, — вставил Лютый.
— Отказаться могу?
— Ты правда готов дальше сидеть здесь, закапывать покойников в мерзлую землю, хлебать вонючую болтанку и подыхать день за днем?
Червоный спрашивал искренне, в голосе слышалось искреннее недоумение, но не в этом дело. До того момента я действительно не признавался самому себе: вот такая, как он говорит, моя лагерная жизнь и есть со стороны. Чтобы как-то смягчить это мерзкое и липкое чувство собственного ничтожества, я попробовал возразить:
— Так все живут…
— Нет, — Червоный говорил жестко. — Так живут не все. Уж никак не все. Даже уголовные преступники имеют здесь больше прав и возможностей, чем мы с тобой. Ладно мы, украинские повстанцы. Или наши литовские братья. Вы, русские, для майора Абрамова и даже вашего дорогого товарища Сталина — такое же дерьмо, как мы, украинцы. Или другие народы, которые большевики подгребли под себя. Разве нет, Виктор?
— Знаешь, не люблю этих твоих разговоров… Непросто у нас все…
— Потому и не любишь, что понимаешь — я говорю правду. Не все просто, согласен. Кроме одного: нас тут держат в неволе за преступления против Советов, а вас — неизвестно за что. Поэтому наше желание получить свободу должно совпадать с вашим.
— А на свободе что делать?
Знаете: это я сам у себя уже тридцать лет спрашиваю… Тогда вслух произнес впервые, с не меньшим отчаянием. Ведь бандеровцы точно знали, что будут делать, если им повезет осуществить свой безумный план и вырваться из лагеря. У меня и мне подобных не было даже такого пути, на который стремились вернуться украинцы — пути борьбы. Мне не с кем было бороться, тем более — с оружием в руках. Немцев мы разбили, в своих стрелять я не собирался.
— Вот здесь ты верно мыслишь, — откликнулся Лютый. — Друг Остап, твой товарищ сам для себя еще не решил, зачем ему свобода. Ведь за проволокой и заборами для него — то же самое, что и здесь.
— У него есть время подумать. — Теперь они говорили так, будто я не стоял рядом, почти впритык. — Пока что мы сами ждем команды.
— Команды? — переспросил я.
— Такие акции готовятся сразу в нескольких лагерях Севера, — пояснил Червоный. — Это все, что тебе нужно знать. Ты и так, кажется, очень много услышал для человека, который ни во что не ставит личную свободу.
— Это угроза?
— Понимай как знаешь. Только что-то мне подсказывает, Гуров, вряд ли ты побежишь с этим к Бородину.
И снова Данила Червоный сказал чистую правду — сдавать планы бандеровцев лагерному начальству я не собирался. Они могли считать меня кем угодно — трусом, ничтожеством, врагом, коммунистом… Вот только стукачом я никогда не был.
— Ладно, — вздохнул я. — Это все теория. Схема, костяк. Не все у вас продумано.
— О, теперь вижу и слышу серьезного человека, — Червоный удовлетворенно хмыкнул. — Говори, мы тебя слушаем: что, по-твоему, не так?
— Другие заключенные… Блатные, например. Да и наши, пятьдесят восьмая… С ними что будет? Все вместе пойдут за тобой?
— Меня мало волнует, кто и как собой распорядится. Лютый вообще предлагает вырываться только одним ударным отрядом. Нас два десятка, пятнадцать литовцев. Если твои парни, ну, из твоей команды, воевавшие и с боевым опытом, пойдут с нами — это будет довольно мощная боевая единица. Мы можем дать бой и принять его: зубы о нас кто-то точно сломает.
— Вот и я об этом — стрелять в своих не буду. Никто из наших не будет стрелять в своих, — ответил я решительно.
— Даже так? И кто для тебя свои? Конвойные с овчарками, каждый из которых готов и без приказа застрелить тебя на месте или спустить на тебя собак? Майор Абрамов? Ты видел его справедливость не так давно на плацу. Скажешь, он убивал преступников, а все остальные для него — свои? Гуров, для них мы все тут — враги народа.
— Но я им не враг… — Эти слова я произнес негромко, убеждая самого себя в том, что в данный момент доказывал бандеровцам.
— Значит, ты не с нами?
— Остальные зеки, — напомнил я, чтобы сойти со скользкой темы.
— Значит, все остальные… Я не согласен с Лютым, — продолжил Червоный. — С оружием в руках на волю будет прорываться только одна, наша группа. Остальные заключенные также получат возможность выйти на свободу. Тут пускай каждый сам решает, как ты, Виктор, сказал: кому и насколько эта свобода на самом деле нужна. Нянчиться со взрослыми людьми я не собираюсь.
— Друг Остап, вместе со всеми мы выпустим бандитов. — По тону Лютого я понял — этот спор длится между ними давно.
— Ничего не поделаешь, — развел руками Червоный. — У блатных иная цель, чем у нас. Они собьются в стаю.
— А… мы?
— Мы — не стая, — Червоный говорил со мной терпеливо, как любящий отец с непослушным сыном. — Мы взвод, вооруженное подразделение УПА — Украинской повстанческой армии. Разницу понимаешь?
— Все мы станем беглыми зеками. — Тут уже я уперся.
— Они — зеки, Виктор Гуров. Мы — заключенные. Пленные. Даже — если так лучше понимаешь — военнопленные. Они будут грабить, чтобы прокормиться, и все равно скоро перегрызутся между собой. Мы видим перед собой совершенно другие цели. Их, так или иначе, поймают и вернут назад, потому что тюрьма для них — второй дом. У нас есть план начать боевые действия на вражеской территории.
— Стратегия, — добавил одноглазый Томас.
— Вот человек дело говорит — плюс ко всему еще и стратегия.
— Вы о чем?
— Когда на волю из бараков выйдет сразу, считай, свыше тысячи человек, начнется хаос, — заметил Червоный. — Охрана растеряется — но также растеряются заключенные. Ведь здесь ты, Гуров, очень правильно подметил: свободу все они получат внезапно. Не завоюют ее — забитым и перепуганным заключенным свободу подарят. Мы подарим. А они не будут знать поначалу, что с ней делать. Даже блатных это касается. А мы тем временем в этой общей суматохе действительно будем знать, что и как нужно делать. Поскольку, говорю же тебе, у нас есть цель, мы разработали стратегию и знаем правила тактики.
— Я не согласен, — гнул свою линию Лютый. — Но ты — командир, друг Остап. Ты поведешь, тебе решать.
— Значит, здесь договорились. Что тебе еще непонятно, Виктор Гуров?
— В Воркуте, наверное, есть военный гарнизон. Не только войска МВД, как в поселке. Армейское подразделение. Нам не дадут прорваться к вокзалу.
— Другого пути на волю я не вижу. — Здесь Червоный был категоричен. — Если не получится действовать стремительно — будем действовать по обстоятельствам. Не сможешь запустить паровоз, не удастся захватить никого, кто умеет это делать или может тебе показать — пойдем пешком. Здесь, в этом аду, я не останусь. Надо будет — поползу на свободу.
Слова его не казались митинговыми лозунгами. Данила Червоный действительно так думал, говорил спокойно, без надрыва, даже немного стесняясь того, что приходится озвучивать такие прекрасные потаенные мысли. Главное — я вдруг понял: да, он правду говорит. Готов ответить за свои слова — ручаюсь, что даже последний лагерный дохляк тайно мечтал выйти за периметр колючей проволоки.
Лучше всего — когда рассвет зардеется, время года значения не имеет, хотя на волю особенно почему-то тянет весной. Но бог с ней, с весной: когда бы ни настал час свободы, каждый хочет выйти на торную дорогу за лагерные ворота и пойти на восход солнца — чем дальше, тем увереннее печатая шаг. Не важно, придется идти по промерзшей земле или месить грязь поздней воркутинской весны — ведь с каждым новым шагом бараки, колючка и часовые с автоматами будут оставаться позади…
А чем дольше говорили мы с Червоным, тем яснее чувствовалось приближение желанной свободы: пускай на день, час, еще меньше, но все-таки хочется почувствовать себя на воле, вдохнуть ее пьянящий воздух… Думаю, не надо объяснять, почему решение пришло ко мне само и я не очень-то ему сопротивлялся.
13
Со своей командой, фронтовиками, я говорил осторожно, словно шел по тонкому льду. Но напрасно боялся: Морозов, Свистун, а тем более Марат Дорохов, кажется, быстрее меня почувствовали близкое дыхание свободы. Долго уговаривать их не пришлось, особенно Марата: тот вообще хотел, вырвавшись, пробираться из Воркуты один, готов был голодать, только бы отыскать того, кто написал на него донос. После этого, сказал Сапер, можно либо назад в лагерь, либо… Не договорил тогда Дорохов, что имел в виду, мы и сами догадались, не было желания уточнять.
Единственное, в чем наше мнение совпало — не станем стрелять в своих, то есть в солдат и офицеров, даже завладев оружием. Ведь мы понимали, что бандеровцы и другие, кому удастся завладеть оружием, начнут стрельбу и резню. Да, мы становились соучастниками убийства советских военнослужащих, но ни на одном из нас не будет хотя бы крови своих. Пускай даже, как убеждал Червоный, они и убили бы нас без угрызений совести. Впрочем, как признал Марат, они выполняют приказ — даже майор Абрамов подчиняется приказам высших инстанций.
Бандеровцы с этим не согласились. Хотя признали наше право не убивать советских военных. Вообще договоренность между фронтовиками и другими заговорщиками свелась к следующему: я, имея определенные навыки, попробую повести паровоз и, если у меня это получится, на станции Воркута, куда нас приведет узкоколейка, остаюсь с бандеровцами и «лесными братьями». Все остальные наши дальше заботятся о себе сами. Дорохова устраивал как раз такой вариант, Свистун примкнул к нему, а Морозов вообще подумывал, не прибиться ли ему к националистам — все равно беглецу нечего терять.
Словом, побег — а я называл наш план именно так, ведь я действительно собирался бежать вместе со всеми, даже не надеясь получить полную свободу, — стал для заговорщиков вопросом решенным. Ждали мы не столько сигнала от Червоного, которого даже наша небольшая команда, не говоря уже о литовцах, считала своим вожаком. Мы ждали весны: тоскующие по воле украинцы не хотели осуществлять свой план, пока все вокруг засыпано снегом и воет вьюга. Да и сам Червоный тоже ждал команды от какого-то неизвестного мне провода. Ну а сам приказ начинать, по логике вещей, также ожидали ближе к таянию снегов.
Все полетело кувырком через месяц после нашего сговора за бараком, в начале марта.
Снежных метелей с приходом календарной весны в этих краях становилось меньше. Хотя снег лежал, и он еще долго не будет таять, потому что первые оттепели начинались здесь в лучшем случае ближе к середине марта. Как раз одним таким морозным, но тихим утром Червоного после утренней проверки вызвал из строя и повел с собой под конвоем капитан Бородин. Ничего хорошего никто не ожидал, я, честно признаюсь, даже не думал, что Данила вернется назад в барак. Но в конце дня мы увидели его на своих нарах. Однако выражение лица нашего вожака ничего хорошего не предвещало.
Начальник оперчасти почти девять часов продержал его в своем кабинете. Повод: из Киева через Москву пришли какие-то материалы, требовавшие допроса бандеровского командира по новому делу. Так, по крайней мере, объяснил Червоный: или там, на Украине, поймали кого-то, с кем Данила был тесно связан, и теперь закон требует допросить осужденного Червоного по этому делу, или в его личном уголовном деле открылись новые обстоятельства. Что также требовало снять с него показания.
В конце концов Бородин все же отпустил Червоного назад в барак, продержав целый день без еды. Но завтра его дернут на допрос снова, если не завтра — то послезавтра. Могут на всякий случай закрыть в изоляторе, до особого распоряжения. И хуже всего: согласно специальному распоряжению из Москвы, его не только могут, но и обязаны по закону этапировать в Киев для дачи показаний местному следователю. Сюда, в Воркуту, следователь не поедет.
Никто не давал гарантий, что потом Червоный вернется назад, в тот же лагерь, в тот же барак. Скажу больше — уже тогда мы все согласились с Данилой: без определенных усилий майора Абрамова здесь точно не обошлось. На что конкретно он мог повлиять, до сих пор не готов сказать. Тем не менее начальник лагеря не упустит момента и воспользуется ситуацией, чтобы на законных основаниях избавиться от такого проблемного заключенного, как Червоный.
А это означало конец всем планам. Руководство мог взять на себя и Лютый. Но он сам заявил: без Червоного попытка вырваться из лагеря не получится как надо. И наверняка обречена на провал.
— Но мы можем провалиться и с Червоным, — не сдержался тогда я.
Червоный согласился, что всякое может случиться. Вот только он лично ждать не может. Его тянуло на свободу с дикой, неудержимой силой, и угроза снова попасть в следственно-судебную махину нашей системы только ускорила принятие решения.
— Начинаем сегодня и сейчас! — так сказал Червоный.
Никто не возражал, не спорил, ничего не обсуждал. Мы давно были готовы и восприняли это как сигнал, которого должны были дождаться.
Через несколько часов все, что было до этого, перечеркнулось жирной линией. А жизнь стремительно ускорила свой бег — следующие сутки уложились в одно-единственное воспоминание. И до сих пор вспоминаются, как одна большая мозаичная картина.
14
В ту ночь никто из заговорщиков не спал.
Каждый научился определять время без часов, но как раз тогда оно тянулось слишком медленно. Не поручусь за всех, но я, лежа на спине на своих нарах, до сих пор не мог представить, как все это будет. И совсем не чувствовал себя готовым к отчаянной попытке бегства. Эти ощущения смешивались с другими: громко стучало сердце, тело обволакивало томительное предчувствие перемен — не важно каких, главное — это будут перемены не только в моей судьбе: каждый из заключенных так или иначе почувствует это на себе, пропустит сквозь себя, а жизнь лагеря, что бы потом ни происходило, поделится на время до выхода Червоного и после него.