Директива Джэнсона Ладлэм Роберт

— Как и нашему спасителю, Иисусу Христу. Ты знаешь, что он умер за наши прегрешения? Ты хочешь узнать, какон умер? Да? Но почему же ты не сказал об этом? Давай я тебе сейчас расскажу. Нет, лучше я тебе покажу.

— Пожалуйста. — Это слово прозвучало как «позалуста».

Демарест повернулся к Бевику.

— Бевик, очень невежливо оставлять этих несчастных парней на земле.

Бевик кивнул, и на его деревянном лице заиграла зловещая усмешка. Повернув деревянный шест, он туже натянул шпагат. Пленные оторвались от земли, повиснув всей тяжестью своих тел на веревках, туго стянувших запястья и щиколотки. Оба вьетнамца застонали.

— Xin loi, — мягко произнес Демарест. — Сожалею.

Им было очень больно, их члены были растянуты до предела, руки вырывались из суставов. Дышать в таком положении было невыносимо трудно; для этого требовалось выгибать грудь и подбирать диафрагму — но такое движение еще больше увеличивало нагрузку на внутренние органы.

Джэнсон вспыхнул.

— Сэр, — резко воскликнул он, — можно вас на пару слов? С глазу на глаз, сэр?

Демарест не спеша подошел к нему.

— Тебе потребуется какое-то время, чтобы привыкнуть к этому, — тихо промолвил он. — Но я не позволю тебе вмешиваться.

— Вы же пытаете пленных, — сжав зубы, произнес Джэнсон.

— Ты считаешь, это пытка? — с отвращением покачал головой Демарест. — Лейтенант первого класса Бевик, лейтенанту второго класса Джэнсону стало не по себе. Ради его же собственного блага приказываю сдерживать его — если потребуется, любыми средствами. Приказ понятен?

— Так точно, сэр, — ухмыльнулся Бевик, направляя свой пистолет Джэнсону в голову.

Подойдя к джипу, Демарест включил магнитофон. Из крошечных динамиков полилась хоральная музыка.

— Хильдегарда фон Бинген, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Жила в двенадцатом веке, провела почти всю свою жизнь в монастыре, который сама же и основала. Однажды, когда ей было сорок два года, она увидела явление Господа, после чего стала величайшим композитором своего времени. Хильдегарда начинала творить только после того, как страдала от невыносимой боли — она называла это бичом Божьим. Ибо только когда боль доводила ее до галлюцинаций, к ней приходило вдохновение — антифоны, григорианские напевы и классические хоралы. Боль пробуждала в святой Хильдегарде жажду творчества.

Демарест подошел ко второму вьетнамцу, покрывшемуся испариной. Дыхание пленного вырывалось сдавленными хрипами, словно у умирающего животного.

— А я думал, это тебя успокоит, — сказал Демарест.

Он задумчиво вслушался в аккорды григорианского напева.

Sanctos es unguendo

periculose fractos!

Sanctus es tergendo

fetida vulnera![36]

Он встал над вторым пленным.

— Смотри мне в глаза.

Достав из ножен на поясе небольшой нож, Демарест сделал небольшой разрез на груди вьетнамца. Кожа и ткани сразу же разошлись в стороны, растянутые веревками.

— Боль и тебя заставит петь. Пленный громко вскрикнул.

— А вот это уже пытка,— окликнул Джэнсона Демарест. — Что ты хочешь от меня услышать? Что мне так же больно, как этому несчастному? — Он снова повернулся к кричащему вьетнамцу. — Ты думаешь, отказываясь отвечать мне, ты станешь героем своего народа? И не надейся. Даже если ты будешь вести себя геройски, я позабочусь о том, чтобы об этом никто не узнал. Твое мужество будет растрачено впустую. Видишь ли, я очень плохой человек. Вы считаете всех американцев мягкотелыми. Вы уверены, что вам удастся выкурить нас отсюда измором. Вы надеетесь, что мы запутаемся в наших глупых бюрократических ограничениях, подобно тому, как гигант запутывается в собственных шнурках. Но вы думаете так потому, что еще не встречались с Аланом Демарестом. Из всех форм обмана и лжи, сотворенных сатаной, самая изощренная состоит в том, чтобы убедить человека, будто его не существует. Смотри мне в глаза, мой друг рыбак, потому что я существую. Я такой же рыбак, как ты. Ловец человеческих душ.

Алан Демарест сошел с ума. Нет, хуже. Он был в здравом рассудке; он полностью отдавал себе отчет в своих действиях и в тех последствиях, к которым они приведут. При этом он был полностью лишен даже зачатков совести. Он был чудовищем. Ярким, харизматичным чудовищем.

— Смотри мне в глаза, — произнес нараспев Демарест, склоняясь к самому лицу вьетнамца, искаженному в невыносимых муках. — Кто ваш осведомитель в КВПВ? С кем из чиновников Южного Вьетнама вы связаны?

— Я крестьян! — жалобно всхлипнул вьетнамец, дыша с трудом. Его глаза стали красными, на щеках блестели капли пота. — Не вьетконг!

Демарест стащил с него штаны, обнажая половые органы.

— Ложь будет наказана, — скучающим голосом произнес он. — Пора перейти к электротерапии.

Ощутив тошнотворные позывы, Джэнсон согнулся пополам, и вырвавшийся у него изо рта поток рвоты обрушился на землю.

— Тебе нечего стыдиться, сынок. Это как операция, — ласково произнес Демарест. — Когда видишь такое первый раз, тебя выворачивает. Но со временем человек ко всему привыкает. Как говорит нам Эмерсон, только когда великого человека «мучают, терзают, заставляют напрягаться до предела, у него появляется возможность чему-то выучиться».

Он повернулся к Бевику.

— Сейчас я заведу двигатель, чтобы на проводах высокого напряжения была хорошая искра. Мы дадим этому чарли возможность рассказать все, что он знает. Ну а если он будет молчать, он умрет самой мучительной смертью, какую только можно себе представить.

Демарест посмотрел на посеревшее лицо Джэнсона.

— Но ты не беспокойся, — продолжал он. — Его дружок останется жить. Видишь ли, главное — чтобы был свидетель, который разнесет это известие среди вьетконговцев: так будет со всеми, кто вздумает шутить с nguoi My.

И, о ужас, он подмигнул Джэнсону, словно приглашая его присоединиться к этому шабашу. А сколько солдат, опаленных и огрубевших за долгое пребывание в зоне боевых действий, согласились на это приглашение, основав клуб истовых садистов и потеряв души? В глубине сознания Джэнсона смутно прозвучал припев какой-то песенки: «Куда ты идешь? Безумец — хочешь пойти со мной?»

Хочешь пойти со мной?

Принсенграхт, возможно, самая красивая из старых улиц-каналов в старинном центре Амстердама, была застроена в начале XVII века. Выходящие на улицу фасады кажутся на первый взгляд однообразной картонной книжкой-гармошкой.

Однако, присмотревшись внимательнее, видишь, что каждое высокое, узкое здание из кирпича обязательно отличается от своих соседей. Особенно много внимания старинные архитекторы уделяли конькам, венчающим крыши: ступенчатые коньки, ломаной линией поднимающиеся к плоской вершине, чередовались с плавными изгибами и взметнувшимися шпилями. Поскольку лестницы были узкими и крутыми, из стен большинства зданий торчали балки с блоками, с помощью которых мебель поднималась на верхние этажи. Многие здания были украшены фальшивыми мансардами и затейливыми узорами вокруг окон. Прямо на кирпичных стенах висели фестоны. Джэнсон знал, что за домами прячутся hofjes, укромные внутренние дворики. Амстердамские бюргеры Золотого века гордились простотой своих жилищ, но эта простота была показной.

Джэнсон шел по улице, одетый в легкую куртку на «молнии» и мешковатые брюки, — ничем не выделяясь среди прочих пешеходов. Засунув руки в карманы, он внимательно оглядывался по сторонам. Есть ли за ним слежка? Пока что Джэнсон не заметил никаких признаков этого. Однако по собственному опыту он знал, что, как только его местонахождение будет обнаружено, отряд уничтожения прибудет на место и займет позиции с поразительной быстротой. «Всегда имей запасной план», — не переставал повторять Алан Демарест, и, какое бы отвращение ни вызывал у Джэнсона автор этого высказывания, предписание уже не раз сослужило ему службу. Надо будет поместить его на одну полку с «Секретами управления» Чингисхана, мрачно подумал Джэнсон.

Через несколько кварталов от так называемого «золотого изгиба» появились первые корабли, превращенные в жилье, стоявшие на якоре в ржавой, илистой воде канала. Эти плавучие дома, неизменная характерная черта Амстердама, появились в пятидесятые в ответ на нехватку жилья. Несколько десятилетий спустя городской совет принял закон, запрещающий появление новых домов на воде, но тем, что уже имелись, было разрешено остаться при условии регулярного внесения арендной платы.

Джэнсон поочередно осмотрел корабли. Ближе всего к нему находилось что-то вроде длинного бунгало, обшитого коричневой дранкой, с небольшой трубой на ржаво-бурой железной крыше. Следующий плавучий дом напоминал высокую оранжерею; изнутри стеклянные стены были завешаны шторами, укрывая обитателей дома от назойливых взглядов. Соседний корабль выделялся ажурным парапетом вокруг верхней палубы. У входа двумя скворечниками торчали старинные фонари. Горшки с геранью свидетельствовали о том, что хозяин гордится своим жилищем.

Наконец Джэнсон увидел знакомую кабину, выкрашенную облупившейся голубой краской. Растения в цветочных горшках давно засохли, подслеповатые окошки покрывал толстый слой копоти. На палубе рядом с кабиной стояла скамейка из посеребренного временем дерева. Доски палубы покоробились и разошлись. Плавучий дом стоял на якоре рядом с автостоянкой на набережной. Подходя к нему, Джэнсон ощутил сердцебиение. Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз бывал здесь. А может быть, судно уже сменило владельца? Уловив отчетливый едкий запах марихуаны, Джэнсон успокоился: не сменило. Поднявшись на борт, он толкнул дверь кабины, оказавшуюся, как он и ожидал, незапертой.

В углу залитого пятнами солнечного света кубрика, скорчившись, сидел мужчина с длинными грязно-седыми волосами, склонившийся над большим листом ватмана. В обеих руках он держал разноцветные пастели, то и дело летавшие над ватманом пестрыми колибри. Рядом с красной пастелью дымилась сигарета с марихуаной.

— Ни с места, мать твою! — тихо произнес Джэнсон.

Барри Купер медленно обернулся, усмехнувшись какой-то одному ему известной шутке. Узнав своего гостя, он немного протрезвел.

— Эй, мы ведь друзья, правда? Мы ведь с тобой друзья, правда?

На его лице появилась глуповатая улыбка, но в вопросе сквозили нотки беспокойства.

— Да, Барри, мы с тобой друзья.

Барри испытал заметное облегчение. Он раскрыл объятия; ладони у него были перепачканы краской.

— Крошка, подари мне любовь. Подари мне любовь. Как давно это было? Оп-ля.

Речь Купера представляла собой странную смесь американского студенческого жаргона семидесятых с выхваченными литературными цитатами: он уже больше двадцати пяти лет жил за границей, и его язык остался замороженным на реалиях начала последней четверти прошлого века.

— Давненько мы с тобой не виделись, — сказал Купер. — А может быть, это было совсем недавно. Как ты полагаешь?

История их взаимоотношений была запутанной; оба не понимали до конца друг друга, но того, что понимали, хватило для установления рабочего партнерства.

— Могу угостить тебя кофе, — предложил Купер.

— Это было бы просто замечательно.

Опустившись на слежавшийся бурый диван, Джэнсон осмотрелся вокруг.

Здесь мало что изменилось за прошедшие годы. Купер постарел, но именно так, как можно было от него ожидать. Копна седеющих темных волос, уступив времени, стала практически совершенно белой. Вокруг глаз появилась сеточка морщинок, а линии, проходящие от уголков губ к носу, теперь казались высеченными резцом. Между бровями обозначились отчетливые вертикальные складки, а лоб избороздили горизонтальные морщины. Но это был Барри Купер, тот самый Барри Купер, немного испуганный и немного сумасшедший, но в основном не тот и не другой. В дни его молодости это соотношение было иным. В начале семидесятых Барри быстро перешел от обычного студенческого радикализма к серьезным вещам, к жесткой, грубой реальности, и постепенно шаг за шагом дошел до членства в организации «Метеорологи»[37]. Долой существующую систему! В те дни эти слова звучали простым приветствием. Болтаясь в университетском городке Мэдисон, штат Висконсин, Барри познакомился с теми, кто был хитрее и умел убеждать; эти люди развили возникшие в нем зачатки недовольства властью до заоблачных высот. Мелкое хулиганство, направленное на то, чтобы досаждать правоохранительным органам, переросло в настоящий экстремизм.

Однажды Барри, перебравшийся к тому времени в Нью-Йорк, оказался в каком-то коттедже в Гринвич-Вилледж в тот момент, когда там случайно взорвалась бомба, которую мастерил один из его знакомых. Барри, в момент взрыва мывшийся в душе, был с ног до головы перепачкан сажей, но никаких серьезных увечий не получил. Оглушенный, он некоторое время бродил вокруг коттеджа, пока не был арестован. Его выпустили под залог, но тут полиция пришла к выводу, что его отпечатки пальцев совпадают с теми, что были обнаружены на месте другого взрыва, на этот раз в лаборатории университета в Иванстоне. Взрыв произошел ночью, и жертв не было, но только по чистой случайности; мог пострадать ночной сторож, ненадолго отлучившийся из лаборатории. Против Барри были выдвинуты обвинения в покушении на убийство и терроризме, но он к этому времени уже успел покинуть Соединенные Штаты, бежав сначала в Канаду, а оттуда перебравшись в Западную Европу.

В Европе началась новая глава его странной жизни. Радикальные левацкие группировки Европы приняли за чистую монету распространенные американскими правоохранительными органами отчеты о деятельности Купера, где он преувеличенно характеризовался как очень опасный субъект. В первую очередь, им заинтересовался кружок Андреаса Баадера и Ульрики Майнхоф, официально именовавшийся «Фракция Красной Армии», а неофициально — бандой Баадера -Майнхоф. Голландское отделение называло себя «Движение 2 июня», итальянское — «Красные бригады». Опьяненные романтикой уличных выступлений, эти воинствующие бунтовщики смотрели на лохматого американца как на Джесса Джеймса[38] наших дней, глашатая революции. Они приняли Купера в свой круг, стали приглашать его на заседания, на которых спрашивали у него совета относительно стратегии и тактики борьбы. Барри пришлось по душе подобное низкопоклонство, однако присутствовать на революционных диспутах ему было в тягость. Он прекрасно разбирался в великом множестве разновидностей марихуаны — скажем, чем отличалась «Мауи сенсимилла» от «красного Акапулько», — но совершенно не интересовался практическими аспектами революции. Какими бы зловещими ни были обвинения Интерпола, Барри по сути своей был лодырем, плывущим по течению — по возможности, туда, где можно было поживиться наркотиками и сексом. Его голова была слишком затуманена, чтобы он мог осознать жестокость своих новых товарищей, — слишком затуманена, чтобы понять: то, что он воспринимал как простые хулиганские выходки, сродни зловонной бомбе в общественном туалете, они считали прелюдией насильственной смены государственного строя. Оказавшись среди «истинных» революционеров, Купер держал свои мысли при себе, ограничиваясь цветистыми отговорками. Его замкнутость и подчеркнутое отсутствие интереса выводили из себя его новых соратников: определенно, этот знаменитый американский террорист им не доверял или не считал их революционным авангардом. В ответ они открыли ему свои самые амбициозные планы, пытаясь произвести на него впечатление перечислением внушительных людских и материальных ресурсов: конспиративная квартира в Восточном Берлине, совершенно законная организация в Мюнхене, обеспечивающая финансовую поддержку, офицер бундесвера, снабжающий свою радикально настроенную возлюбленную первоклассным армейским снаряжением.

Время шло, и Барри Купер чувствовал себя все более неуютно. И дело было не только в вынужденном маскараде: его выворачивало наизнанку от актов насилия, красноречиво описываемых революционерами. Как-то раз, на следующий день после взрыва бомбы в метро Штутгарта, организованного одной из «революционных ячеек», он прочел в газете список жертв. Выдав себя за журналиста, Барри встретился с матерью одного из погибших. Это событие — знакомство лицом к лицу с человеческой трагедией — следствием славного революционного насилия — потрясло его до глубины души, наполнив отвращением к экстремизму.

Вскоре после этого Купера навестил Джэнсон. Пытаясь проникнуть в окутанный мраком мир террористических организаций, он искал тех, чья верность цивилизации разрушилась еще не окончательно, — тех, в ком еще не до конца умерла так называемая буржуазная мораль. Джэнсону всегда казалась странной связь Барри Купера с этими организациями; он внимательно ознакомился с его досье и увидел, что имеет дело с шутником, с фигляром, с клоуном, а не с хладнокровным убийцей. С безвольным типом, плывущим по воле волн, случайно попавшим в плохую компанию.

К тому времени Купер уже обитал в Амстердаме, в этом самом плавучем доме, зарабатывая на жизнь рисунками старого города, которые он продавал туристам, — кич, но кич искренний. Длительное курение марихуаны привело к необратимым последствиям: даже если Барри и не находился под Действием дурмана, он был каким-то рассеянным и несерьезным. Джэнсон и Купер наладили друг с другом отношения не сразу; трудно представить себе двух настолько несхожих людей. И все же в конце концов Купер оценил, что посланник правительства Соединенных Штатов не пытается ни подольститься к нему, ни запугать. Внешне похожий на обыкновенного громилу, он на самом деле оказался совсем другим. Необъяснимо сдержанный в своем подходе, он вел честную игру. Когда Купер перевел разговор на несправедливость Запада, Джэнсон, опытный психолог, с радостью подхватил брошенный вызов. Но вместо того, чтобы высмеять аргументы своего противника, он подтвердил, что в западных демократиях действительно многое заслуживает справедливой критики, — при этом отвергнув бесчеловечные упрощения террористов прямым, жестким языком. «Наше общество предает людей, когда те перестают жить согласно провозглашенным им идеалам. Ну а тот мир, за который борются твои друзья? Он предает людей как раз тогда, когда те живут согласно его идеалам». Неужели так трудно сделать выбор?

— Глубоко сказано, — искренне заметил Купер.

«Глубоко» — интуитивный ответ на «мелко». Но если Купер и плавал мелко, это как раз и спасло его от самых страшных искушений революционного левачества. С его помощью удалось пресечь деятельность десятков террористических группировок. Конспиративные квартиры были разгромлены, вожаки оказались за решеткой, источники финансирования были выявлены и закрыты. И за всем этим стоял обожающий марихуану бездельник, живущий в облупленной голубой лодке. В одном любящие громкие фразы проповедники грядущей революции оказались правы: иногда и от маленького человека зависит очень многое.

В ответ государственный департамент без лишнего шума отказался от попыток добиться экстрадиции Купера.

Джэнсон отхлебнул горячий кофе из кружки, заляпанной краской. — Не сомневаюсь, ты просто заглянул ко мне в гости, — сказал Купер. — Не сомневаюсь, тебе, как бы это сказать, ничегоот меня не нужно.

Его речь нисколько не изменилась со времени их первой встречи, состоявшейся много лет назад.

— Слушай, — сказал Джэнсон, — не возражаешь, если я у тебя ненадолго приземлюсь?

— Mi casa es su casa, amigo[39], — ответил Купер.

Он поднес к губам косячок с марихуаной; Джэнсон так и не смог определить, оказывает ли по-прежнему наркотик на него действие, или же Куперу просто необходимо постоянно принимать дозу, чтобы возвращаться в состояние, которое для него считалось нормальным.

— Сказать по правде, компания мне не помешает, — затянувшись, продолжал Барри. — Дорис от меня ушла, я тебе об этом еще не говорил?

— Ты мне еще не говорил, что у вас с Дорис что-то было, — заметил Джэнсон. — Барри, я понятия не имею, о ком ты говоришь.

— О, — сказал Купер, сосредоточенно наморщив лоб. Было видно, он ищет продолжение: а следовательно... а следовательно... а следовательно... Двигатель его рассудка вращался, но никак не мог завестись. Наконец Барри поднял указательный палец.

— Значит... не бери в голову.

Очевидно, до него все-таки дошло, что человека, с которым он не виделся больше восьми лет, вряд ли будет интересовать недавнее окончание мимолетной связи, продолжавшейся шесть недель. Купер настолько обрадовался своему, как ему показалось, остроумному ответу, что откинулся назад и ухмыльнулся.

— Слушай, дружище, я действительно рад тебя видеть. — Он шутливо ткнул Джэнсона в плечо. — Соседушка! У меня опять будет сосед, как когда-то в университетском общежитии.

Джэнсон поморщился: его рука все еще болела после стычки в Риджент-Парке.

— Что с тобой? — Взгляд Купера наполнился озабоченностью.

— Ничего, все в порядке, — заверил его Джэнсон. — Но на этот раз, полагаю, мы сохраним этот маленький визит в тайне, comprende?[40]

— Comprendo mio maximo[41], — ответил Купер на своей любимой смеси испанского, итальянского и зачатков латыни, полученных в школе, где времена, падежи и склонения определялись его сиюминутным настроением.

Джэнсон подумал, что этот человек был рожден для того, чтобы стать второстепенным персонажем авантюрно-приключенческого романа Хантера Томпсона. В чем-то Купер проделал большой путь, но в чем-то остался таким же, каким был раньше.

— Давай прогуляемся, — предложил Джэнсон.

— Чума, — ответил Купер.

Ярко горящие фонари не позволяли опуститься на город вечерним сумеркам. Купер и Джэнсон вышли на «золотой изгиб» Херенграхт. Когда-то это было излюбленное место корабельщиков и торговцев, процветавших три столетия назад, в золотой век Амстердама. Сейчас большая часть этих особняков принадлежала банкам, музеям, издательствам и консульствам. Здания XVII века как-то по-особенному сияли в свете неоновых ламп, подчеркивающем их индивидуальные отличия. В архитектуре одного из домов явно чувствовалось своеобразное влияние французского зодчества, проявляющееся в листьях аканфов и завитках, украшавших фасад из известняка; рядом с ним возвышалось мрачное сооружение из темного кирпича, оживленного лишь узким коньком. Повсюду встречались скругленные карнизы, модильоны, флероны, декоративные консоли и слуховые окошки: не было недостатка в укромных уголках и щелях, которыми мог бы воспользоваться наблюдатель, желающий остаться незамеченным. Каждый брус с блоком, прочно вмонтированный в балки крыши, в ночном полумраке казался Джэнсону страшным и зловещим.

— Значит, ты каждый день видишь эти улицы, — заметил он.

— Каждый божий день, дружище, — подтвердил Купер. — Это мое ремесло. Я рисую то, что у меня перед глазами. Только чуточку по-другому. Панораму улиц, а иногда просто какой-нибудь дом. Или церковь. Туристы особенно клюют на церкви.

— Можно заказать тебе один рисунок?

Похоже, Купер был тронут.

— Ты серьезно?

— Есть один особняк на Принсенграхт, на углу с Лейдсе-страат. Знаешь, о чем я говорю?

— У тебя хороший вкус, дружище. Это не дом, а конфетка. Здание было переделано из трех соседствующих друг с другом строений, но фасад был преображен так, как будто это один особняк. Портик поддерживали восемь легких колонн в коринфском стиле; на улицу смотрели семь окон с фонарями. Красные полоски кирпичной кладки перемежались с серым облицовочным камнем. История оставила свой след на каждом кирпичике здания, в котором располагалась центральная штаб-квартира Фонда Свободы.

— Как ты думаешь, ты сможешь сделать рисунок прямо сейчас? Как можно подробнее.

Они едва не столкнулись с быстро мчащимся велосипедистом, едущим не в ту сторону по улице с односторонним движением.

— Классно! Знаешь, я даже не догадывался, что ты так запал на мою мазню. По-моему, ты всегда относился к ней как-то снисходительно. Я думал, это не в твоем вкусе.

— Барри, со всеми подробностями, с какими только сможешь, — подчеркнул Джэнсон. — И, если можешь, вид сзади. Здание должно быть видно с Ланге Лейдседварсстраат.

— Я распечатаю новую пачку пастелей, — сказал Купер. — Специально ради такого дела.

Велосипедисты и уличные художники — две категории людей, на которых в старой части Амстердама никто не посмотрит дважды. Купер может сидеть на тротуаре прямо напротив парадного подъезда, и его никто не заметит. Он уже много лет занимается именно этим. Он растворится в окружающей обстановке, став ее частью.

Вернувшись час спустя в плавучий дом Купера, Джэнсон внимательно изучил наброски. Ничего хорошего. Существовали различные пути проникновения в здание, но все они были на виду. Кроме того, по всей вероятности, для охраны применяются расставленные повсюду датчики, реагирующие на малейшее движение. А поскольку своей тыльной частью здание выходит на Ланге Лейдседварсстраат, с этой стороны пробраться в него незамеченным также нельзя.

Как правило, безопасность достигается одним из двух способов. Более привычный состоит в изоляции: замок на вершине горы, подземный бункер. Второй, наоборот, требует многолюдного окружения. Никто не сможет незаметно проникнуть в здание, находящееся в центре города, на глазах у многочисленных прохожих. Преимущество штаб-квартиры Фонда Свободы как раз заключалось в том, что, не полагаясь исключительно на меры безопасности, здание превращало сотни людей, туристов и зевак, разгуливающих по старой части Амстердама, в надежных часовых. В первую очередь, оно было защищено тем, что находилось у всех на виду.

Джэнсон сурово одернул себя: его мысли упорно ходят по замкнутому кругу, предлагая решения, помогавшие ему в прошлом, но теперь в данных обстоятельствах совершенно бесполезные. Он должен взглянуть на все с другойстороны.

У него в голове зазвучали слова Демареста, отголоски другой эпохи: «Не видишь выхода? Не спеши, взгляни на вещи по-другому. Надо увидеть двух белых лебедей вместо одного черного. Увидеть кусок пирога вместо пирога, от которого отрезали кусок. Сложи куб Некера внутрь, а не наружу. Стремись к целостности натуры, мальчик. Это сделает тебя свободным».

Он на несколько секунд закрыл глаза. Ему надо взглянуть глазами своих оппонентов. Они считали, что многолюдное окружение станет самым эффективным уровнем защиты — и Джэнсон вынужден был признать правоту их логики. Но они ждут скрытной попытки проникновения; именно с таким расчетом и строилась система безопасности. Значит, он не будет скрываться. Он войдет в здание, привлекая к себе как можно больше внимания, через парадный подъезд. Эта операция требует не скрытности, а наглой самоуверенности.

Джэнсон посмотрел на пол, усеянный скомканной бумагой.

— У тебя есть газета?

Опустившись на четвереньки, Купер слазил в угол и торжествующе вытащил довольно свежий номер «Де волксрант». Передовица была измазана краской и пастелью.

— А на английском ничего нет?

— Дружище, голландские газеты печатаются на голландском языке, — хриплым от марихуаны голосом сообщил Купер. — Так они устроены, мать твою.

— Понятно.

Джэнсон бегло просмотрел заголовки. Знание английского и немецкого позволило ему понять общий смысл. Он перевернул страницу, и его внимание привлекла одна маленькая заметка.

— Вот, — сказал Джэнсон, ткнув в нее пальцем. — Можешь ее перевести?

— Нет проблем, дружище. — Купер уставился в газету, пытаясь сосредоточиться. — И чего ты в ней нашел? Хотя подожди — кажется, ты говорил, что твоя мать чешка?

— Она умерла.

— Наступил на больную мозоль, да? Это ужасно. Слушай, она как — умерла внезапно?

— Барри, она умерла, когда мне было пятнадцать. С тех пор у меня было время свыкнуться с этой мыслью.

Купер помолчал, переваривая сказанное.

— Чума, — наконец произнес он. — Моя мамаша умерла в прошлом году. А я даже не смог выбраться на похороны, черт бы их побрал. Я просто разрывался. На мне прямо на границе защелкнули бы железки, так что какой был бы в этом смысл? Но я просто разрывался.

— Я сожалею, — сказал Джэнсон.

Купер стал читать статью, старательно переводя ее с голландского на английский. Сказать по правде, в ней действительно не было ничего интересного. Министр иностранных дел Чешской республики, побывавший в Гааге и встретившийся с членами правительства, приехал в Амстердам. Здесь он намеревается встретиться с крупными фигурами фондовой биржи, с ведущими представителями финансового мира и обсудить с ними совместные нидерландско-чешские проекты. Еще один ничего не значащий визит, совершенный человеком, чья работа состоит как раз в том, чтобы совершать подобные визиты в надежде привлечь иностранные инвестиции в страну, остро в них нуждающуюся. Голландия богатая страна, а Чешская республика — нет. Похожий визит мог состояться полстолетия назад, двести, а то и триста лет назад — и, вполне вероятно, он действительно имел место. Можно было смело предположить, что этот визит не решит никаких проблем Чехии. Но для Джэнсона одну проблему он решить может.

— Пошли по магазинам, — сказал Джэнсон, вставая. Купера нисколько не удивила такая внезапная перемена; в его затуманенном марихуаной сознании окружающий мир жил по случайным законам, подчиняясь брошенным игральным костям.

— Чума, — сказал он. — Пожевать?

— За одеждой. Что-нибудь шикарное. Высший класс.

— О, — разочарованно заметил Купер. — Ну, есть одна точка, куда я никогда не хожу, но знаю, что там очень дорого. На Нойвезайдс Воорбургваль, рядом с дамбой, всего в нескольких кварталах.

— Замечательно, — сказал Джэнсон. — Почему бы нам не пройтись туда? Возможно, мне понадобится переводчик.

— С удовольствием, — согласился Купер. — Но что такое кредитная карточка «Мастеркард», понятно и без перевода.

Здание, в котором размещался магазин «Магна плаца», было воздвигнуто сто лет назад для нужд почтового отделения, хотя затейливая кладка, сводчатые потолки, лепнина, колоннада и уютные галереи казались для этой цели ненужными излишествами. Лишь когда оно было переоборудовано в торговый центр, украшения перестали быть лишними. Теперь вдоль длинного прохода были размещены сорок магазинчиков. Зайдя в заведение, торгующее мужской одеждой, Джэнсон примерил один из костюмов пятьдесят третьего размера. Модельный дом «Унгаро», на ценнике эквивалент двух тысяч долларов. Безукоризненное телосложение Джэнсона позволяло стандартным костюмам сидеть на нем как влитым, и «Унгаро» не стал исключением.

Продавец с зализанными волосами, бросившись из противоположного угла магазина, приклеился к покупателю-американцу, как, рыба-прилипала.

— Если позволите, покрой изумительный, — быстрой скороговоркой выпалил он, прилизанный и угодливый, как, несомненно, бывало всякий раз, когда речь заходила о ценниках с четырехзначными числами. — А материал смотрится на вас просто бесподобно. Очень красивый костюм. Оченьэлегантный. Не всем дано это понять и оценить по достоинству.

Подобно многим голландцам, продавец говорил по-английски практически без акцента.

Джэнсон повернулся к Куперу. Налитые кровью, мутные глаза бывшего революционера говорили о том, что туман у него в голове рассеялся еще не окончательно.

— Он считает, что костюм сидит на тебе хорошо, — тупо произнес Купер.

— Барри, когда говорят по-английски, ты можешь не переводить, — заметил Джэнсон. Он повернулся к продавцу. — Полагаю, вы принимаете наличные. Если вы сможете чуть укоротить манжеты, я беру костюм. Если нет — тогда извините.

— Вообще-то, у нас есть портной. Но, как правило, подгонку по фигуре мы осуществляем в другом месте. Я мог бы прислать вам костюм завтра с нарочным...

— В таком случае, извините за беспокойство, — сказал Джэнсон, поворачиваясь к выходу.

— Подождите, — окликнул его продавец, видя, как испаряются его комиссионные с крупной покупки. — Мы все сделаем сами. Только позвольте мне переговорить с портным и дайте нам десять минут. Даже если мне понадобится сбегать на другую улицу, я все равно это сделаю. Как говорят у вас в Штатах, покупатель всегда прав.

— Ваши слова — бальзам на сердце янки, — улыбнулся Джэнсон.

— Да, американцев хорошо знают, — осторожно промолвил продавец. — Повсюду знают.

Высокий мужчина в костюме остановил такси на углу Восемнадцатой и М-стрит, у дверей гриль-бара, чья неоновая вывеска утверждала, что здесь подают только газированную воду. Водитель был в тюрбане; в машине громко играло радио. Его новый пассажир был хорошо одет, чуть полноват в талии, с толстыми ляжками. Запросто выжмет трехсотфунтовую штангу, но при этом любит пиво и, бифштекс и не видит причин менять свои привычки. Любит свое дело, ни разу в жизни не жаловался на здоровье и не собирается сидеть на диете, как топ-модели.

— Отвезите меня в Кливленд-Парк, — сказал пассажир. — Дом четыреста тридцать на Макомб-стрит.

Повторив адрес, водитель-сикх записал его в блокнот, и такси тронулось. Как выяснилось, по этому адресу находился заброшенный супермаркет, с выбитыми окнами, забитыми досками.

— Вы уверены, вам именно сюда? — спросил водитель.

— Уверен, — ответил пассажир. — Если не возражаете, вы не могли бы свернуть на стоянку за углом? Мне нужно кое-что взять.

— Никаких проблем, сэр.

Когда машина завернула за угол приземистого здания, у пассажира учащенно забилось сердце. Ему надо будет сделать все без шума. Это может сделать кто угодно. Но он сделает это аккуратно.

— Вот и отлично, — сказал пассажир, наклоняясь вперед. Молниеносным движением он накинул водителю на шею петлю и дернул что есть силы. Сикх издал слабый хрип; его глаза вылезли из орбит, язык вывалился. Пассажир знал, что водитель уже потерял сознание, но он не собирался останавливаться на этом. Еще десять секунд максимального натяжения — и кислородное голодание приведет к полной остановке дыхания.

Убрав петлю с деревянной рукояткой в нагрудный карман, мужчина вытащил безжизненное тело водителя из машины. Открыв багажник, он уложил труп рядом с запасным колесом, домкратом, лебедкой и на удивление большим количеством простыней. Очень важно как можно быстрее убрать водителя из салона; пассажир усвоил это на собственном весьма неприятном опыте. Недержание, которым иногда сопровождается резкая смерть от удушья, может обернуться испачканным сиденьем. А ему сейчас не хотелось думать о таких мелочах.

Глубоко в нагрудном кармане негромко заворчал радиопередатчик. Сейчас ему скажут самые последние данные относительно местонахождения объекта.

Мужчина взглянул на часы. У него осталось совсем мало времени.

Но у объекта времени осталось еще меньше.

Голос в наушнике сообщил точное местонахождение объекта. Пассажир, ставший водителем, вывел машину на Дюпон-Серкл, получая по радио постоянную информацию о его перемещениях. Для успеха очень важно правильно рассчитать время.

Народу перед универмагом было немного; объект был одет в темно-синий плащ, с золотистым шарфом, небрежно повязанным на шее, с большим пакетом с покупками в руке.

Это было единственное, что водитель видел перед собой: фигура чернокожей женщины, приближающаяся и увеличивающаяся в размерах. Разогнав машину, он вдруг резко крутанул руль вправо.

Машина выскочила на тротуар, и воздух наполнился пронзительными криками ужаса, слившимися в торжественный хорал.

И снова странная интимная близость: изумленное лицо женщины приближается и приближается к его лицу, словно возлюбленная нагибается к нему, собираясь поцеловать. Передний бампер врезался ей в талию — такси мчалось со скоростью под пятьдесят миль в час, — и ее тело, перегнувшись, упало на капот. И лишь когда он ударил по тормозам, женщина, подлетев вверх, описала дугу и опустилась на мостовую на оживленном перекрестке, где пикап «Додж», несмотря на визжащие тормоза, оставил на ее обезображенном теле следы своих колес.

Такси было обнаружено вечером того же дня. Машина была брошена в глухом переулке в юго-западной части Вашингтона, где и в лучшие времена асфальт был усеян зелеными и коричневыми осколками разбитых пивных бутылок, белым изогнутым стеклом пустых флакончиков из-под крэка и прозрачной пластмассой одноразовых шприцев. Местная молодежь отнеслась к машине как к еще одному найденному бесхозному предмету. Когда машину наконец отыскали полицейские, с нее уже были сняты колеса, номера и приемник. Только труп в багажнике был оставлен нетронутым.