Светорада Золотая Вилар Симона

В пути Стема скоро ощутил, что именно на него легла ответственность за спутников. При всей своей внешней силе и мощи Ингельд оказался прост, как дитя. У первой же развилки он растерялся, озираясь с недоумением вокруг:

– Я и дорогу-то не помню. Стема, проведешь?

Стема странно поглядел на него: в охотничьем тереме Смоленского князя он бывал еще ребенком, в то время как Ингельд и сейчас наведывался к родителям, ездил с ними нa охоту. Однако дорогу, как оказалось, княжич не запомнил. Он стал что-то бубнить насчет того, что обычно княжнy сопровождал в лес Гуннар, тот хорошо помнил путь, а он… И потребовал, чтобы именно Стема стал провожатым. Но пока парень задумчиво тер лоб, припоминая дорогу, положение спасла Светорада. Сказала, что проведет иx кратчайшим путем.

Вообще-то Светорада всегда капризничала и бранилась, если ее увозили из Смоленска, когда там только и разговоров было что о купальском веселье и все с нетерпением ждали праздника. Но предусмотрительные Эгиль и Гордоксева, хорошо знавшие легкомысленный нрав дочери, предпочитали на время всеобщего буйства отвозить ее куда-нибудь подальше. Однако на этот раз Светорада покорилась решению матери беспрекословно. И пусть в Смоленске, несмотря на только что пережитое потрясение, люди все равно зажгут на Купалу костры и начнут праздновать, княжна сейчас желала только одного: уехать, исчезнуть оттуда, где ее мать будет принесена в жертву, дабы хозяин лета Купала послал людям здоровье, радость, а земле влагу и плодородие.

– Не горюй, она сама так решила, – утешала Светорада угнетенного горем брата. – Ее удел всегда был высоким, да и по древней традиции жена обязана уйти за мужем в мир иной.

– Так это по древней, – сдавленным от рыданий голосом отозвался Ингельд. – Кто их сейчас придерживается? Матушка могла бы еще жить и жить.

– Нет, она зачахла бы без отца. И, наверное, принося себя в жертву сразу после кончины супруга, она поступает верно. Ее не ожидает скорбное одиночество, и она знает, что тому, кто приносит себя в жертву, открыта дорога к богам в Ирий. А там они с отцом опять будут вместе.

– Ишь, как заговорила! Бессердечная ты, Лисглада, – огрызнулся Ингельд, не принимая доводов сестры. – Ничем тебя не проймешь.

«Действительно бессердечная, – наблюдая, как невозмутимо правит лошадью Светорада, отметил Стема. – И мне не следует забывать об этом, если я хочу, чтобы все получилось. А то начну ее жалеть, размякну, и… Тогда прощайте мой славный удел и воинская удача».

Никто не догадывался, что таилось в его ясных синих глазах, когда он остро и внимательно смотрел на ехавшую впереди княжну. Потом его отвлекали заботы: он следил за людьми, ездил к концу отряда, проверяя, не отстали ли вьючные лошади, подбадривал притомившихся людей, поил из берестяной фляги крепким вином совсем обессилевшую Теклу. В конце концов, старушка опьянела, заснула на ближайшем же привале, так что когда вновь тронулись в путь, Стеме пришлось усадить ее на круп Пегаша и везти за собой, придерживая, чтобы не свалилась с коня. Ведь ехать приходилось иногда прямиком через чащу, огибая буреломы, спускаясь в узкие овраги, опять взбираться на косогоры.

– Далеко ли еще, Светорада? – спрашивал Стема.

– Далеко.

Она словно и не смотрела на него. Ехала прямая и строгая, хмуря темные брови под золотым очельем. Такая Светорада была ему непривычна, она озадачивала. Куда подевались ее ребячливость и легкомыслие? А может, только с ним она была такая строгая, не простив ему измену с Олесей? Последнее предположение Стему особенно настораживало: ведь теперь ему как никогда нужны были расположение Светорады, ее доверие и послушание.

Лес стоял стеной, тропа была почти незаметна, а они все дальше и дальше углублялись в чащу. Человеческого жилья по пути попадалось немного – так, порой несколько избушек робко теснилось среди ельника. Дорог тут почти не было, и путники вытянулись гуськом, двигаясь шагом между подступавшими со всех сторон огромными чешуйчатыми стволами елей. Было сумрачно и душно, от роившегося в этих сырых лесах гнуса, которого не могла извести даже стоявшая много дней жара, не было никакого спасения. Бритоголовый Ингельд то и дело хлопал себя по голой макушке и ругался. Это выглядело забавно – витязь, борющийся с мошкарой, и Светорада прежде первая посмеялась бы над ним, однако теперь она и не замечала брата, погруженная в свои думы. Только Потвора, еще не изжившая своей любви к старшему Смоленскому княжичу, давала ему советы: покрыть голову или обмахиваться веточкой от мошкары. Ингельд только ворчал недовольно. Однако все чаще стал оглядываться на Потвору. Но когда ободренная его вниманием девушка попыталась подъехать ближе, так и рыкнул на нее.

Стема помнил, что охотничий терем находился близ селения, которое называлось Озерки. Там действительно было несколько глубоких озер, куда втекали тихие лесные ручьи. И вообще в воспоминаниях Стемы те места были светлыми и радостными, с березовыми рощами и открытыми прогалинами, где князь Эгиль обычно приказывал развешивать перевесы. Были там и обширные поляны, куда загонщики гнали дичь, были и заболоченные разливы, где бобры сооружали плотины, а этого неуклюжего забавного зверя водилось столько, что за какую-нибудь неделю удавалось набить его не на одну шубу. Князь с княгиней любили устраивать там охоту, пусть и далеко от города, зато можно отдохнуть в лесной глухомани от дел и предаться любимой забаве. И еще в тех краях стоял на лесной поляне невиданный дуб-богатырь, прозванный княжеским, ибо Эгиль любил посидеть под ним после охоты, попировать, поесть зажаренной на костре свежей дичи, а окрестные жители, услышав о приезде мудрого Смоленского князя, спешили к нему со своими жалобами, просили рассудить по смоленской Правде.

Это было хорошее время. И Стеме те места казались не такими мрачными, как непролазная чаща, сквозь которую они сейчас пробирались. Поэтому, когда после полудня они, миновав глухой ельник, въехали, наконец, в полный солнечного света лес, где легкие березки перемежались стройными елями, а орешник клином врезался в дубравы, парень понял – подъезжаем.

И вскоре они действительно увидели расчищенную в чаще поляну с огородами, где трудились пахотные лесные люди.

Завидев всадников, они сначала сбились в кучу, но потом, приглядевшись и распознав своих, двинулись навстречу.

– Да благословят боги ваш путь. Давненько к нам не наведывались гости из Смоленска.

Мужчины были бородатыми и длинноволосыми, как волхвы, одетыми в сермягу, женщины в легких длинных рубахах без рукавов, открывавших их крепкие загорелые руки. Для них приезд гостей означал и развлечение, и торг, и щедрое угощение от княжеского стола. Поэтому все они поначалу улыбались и только потом, разглядев траурную одежду прибывших, их усталые мрачные лица, стали спрашивать, что за кручина у гостей. Когда узнали о смерти князя Эгиля и о том, что княгиня скоро за ним отправится, стали озадаченно переглядываться.

– А мы теперь как же? К кому мы теперь?

– А к лешему! – зло огрызнулся Ингельд, понимая, что этих простых людей только и волнует, как нынешние перемены скажутся на их нехитром житье-бытье. Да никак. Как жили, так и будут жить: охотиться да лес корчевать под пашню в своей глухомани. Главное, чтобы княжеское добро берегли.

С охотничьим теремом все было в порядке. Он возник перед путниками, когда они миновали разбросанные между лесными озерами хуторки местных кривичей. Выглядел он нарядно и празднично, словно Эгиль только вчера покинул его. Расположенный на лесной прогалине, обнесенный частоколом из заостренных бревен с возвышающейся блестящей кровлей, он все еще не потерял своей красоты, не облупилась краска на резных столбцах ворот, не порос травой широкий двор.

Солидный мужик ключарь, уже извещенный о приезде гостей, встретил их у ворот, окруженный немногочисленной челядью. И он сам, и дворовые люди держались важно, словно давая понять, что они не чета полудикому местному люду, – все в крашеной одежде, аккуратно подстрижены скобой, борода у ключаря широкая, как у боярина. И хотя, поднося гостям положенную чашу, ключарь и принялся сокрушаться о смерти хозяев, но делал это как-то наигранно, без особой искренности. А что ему? Он тут сам хозяин, и, кто бы ни завладел теперь этим богатым лесным поместьем, он сразу увидит, в каком порядке тут все содержится. Ключарь едва сдерживал самодовольную улыбку, когда сообщал, что у него все готово: перины в опочивальнях взбиты, пиво сварено, а банька будет готова сейчас. А не захотят гости в баню, так прислуга их к ближайшему озеру проводит. Мыло-то в хозяйстве имеется, да и мягкие льняные полотна, чтобы утереться после купания.

Светорада, как только спешилась, выразила желание пойти окунуться в холодную озерную воду. Потвора, поглядев на вялого после дороги и бессонной ночи Ингельда, заторопилась с ней, а Теклу Стема на руках отнес в терем, уговорил старушку не волноваться и еще передохнуть.

Потом пошел расседлывать Пегаша. Прибывший помочь служка, наглый, как всякий долго живущий без хозяйского присмотра холоп, стал посмеиваться, увидев полные тулы, притороченные к седлу пегого коня Стемы.

– Али думаешь, паря, у нас стрел для охотничьих забав не имеется? Али в поход собрался?

Стема двинул его ладонью по затылку для острастки и велел проводить в баню, где уже парились на лавках Ингельд и остальные кмети.

После бани всех стало клонить в сон. Прошествовала и Светорада в свою горенку – с распущенными после купания мокрыми волосами, оставив без ответа вопрос ключаря: как, мол, водичка? Стема окликнул ее, спросив, не желает ли чего, но она только покачала головой, даже не взглянув на него. И опять Стема был озадачен: как быть, если княжна его почти не замечает? А ведь подоспело время, когда все должно решиться. И еще подумалось: хорошо, что Кудияр не поехал с ними. Не хотелось бы вмешивать отца в такое дело. С Ингельда какой спрос, а вот когда Кудияр собрался с ними поехать, Стема струхнул. Хвала Доле, что княгиня Гордоксева удержала при себе Кудияра. Сказала: хочу, чтобы со мной до конца оставался близкий человек, который поддержит в трудную минуту. И как ни переживал Кудияр решение своей давней и единственной лады, отказать ей не посмел.

После трапезы в охотничьем тереме все будто вымерло. Гости отдыхали, а челядь притихла, не желая их тревожить. Было душно, тихо, даже птицы не щебетали, собаки и те попряталась в холодок от зноя, на деревьях ни один лист не шевелился.

Однако Стема пока не решался уйти отдыхать и бродил среди построек. Обошел крыльцо с украшенными витой резьбой мощными подпорами, прошелся по крытой галерее, огибавшей терем вдоль всего строения. Крытые гонтом[121] крыши блестели на солнце, бревна кладки еще не потемнели от времени. И такое богатство да в лесной глуши! Что ж, умел пожить для себя Эгиль Золото – да будет легок его дух.

Но сейчас Стеме было как-то не по себе от воспоминаний о погибшем князе. Так и казалось, что душа Эгиля смотрит с небес на хозяйничающего в его усадьбе парня, который замыслил недоброе. Чтобы стряхнуть это внезапно нахлынувшее неприятное ощущение, Стема прошел на задние дворы. Вернее, задними назвать их было трудно, поскольку располагались они немного в стороне, за раскинувшимся между теремом и хозяйственными службами обширным садом. Когда-то по велению рачительной Гордоксевы сюда пересадили из леса дикие яблони и груши, и при заботливом уходе они славно разрослись и плодоносили.

Стема прошел поддеревьями туда, где виднелась ограда из мощных, заостренных сверху бревен. Долго разглядывал каждое бревно, будто пытался что-то найти. И нашел-таки. Нащупал на оструганной древесине под прилипшими паутинками и пылью знакомую щель, надавил, поддал плечом. И получилось: одно из бревен отодвинулось, образовав лаз. Давно, еще когда Стема рос в семье Эгиля и со всем княжеским двором приезжал сюда в охотничий сезон, они, тогда еще ребятишки, устроили для себя этот проход в стене, о котором никому не говорили. Через этот лаз они тайком от взрослых убегали в лес. В те времена Асмунд еще был здоров, а Ингельд не брил голову; он был самым старшим из них, сильным и покладистым. Вот хитрый Стема и уговорил Ингельда выполнить всю тяжелую работу. И тот справился, даже хвастался тем, что и опытный плотник не смог бы так незаметно сделать калитку в частоколе. Одно было плохо: тогда им ничего не стоило протиснуться в дыру между бревнами, нынче же Стема едва вылез в нее. С трудом вернув на место вращавшееся на шарнирах бревно, он почти столкнулся лбом с недавно получившим оплеуху челядинцем. Тот при виде неведомо откуда взявшегося Стемы остолбенел от страха.

– Откуда тебя нелегкая принесла? С неба что ли свалился?

Но, видать, парнишка не забыл еще о затрещине и послушно взялся проводить этого беспокойного и злого гостя в лес, к дубу князя Эгиля. Путь туда был не близкий, но Стеме необходимо было освежить память и присмотреться к местности. Вот и брел за стриженым холопом, продираясь сквозь кусты и удивляясь, как этот олух находит здесь тропу. Найдя, наконец, заветное место, он отпустил парня, который так и порывался поведать ему что-то про огромный дуб. А потом Стема еще несколько раз ходил от дуба к терему и назад, осматривая местность и все примечая. Когда во всем разобрался, уже начало смеркаться. Едва успел в терем до темноты, позволив, наконец, себе передохнуть.

Больше в тот день ничего примечательного не случилось.

Зато на другой день стало явственно чувствоваться оживление. Наступил долгожданный день Купалы, и как бы ни старались люди сдерживаться, они то и дело начинали говорить о празднике и положенных по обряду гуляниях. А тут еще и ключарь явился к Ингельду, стал спрашивать позволения уйти с челядью в селение, где уже начали готовиться к купальским игрищам.

– Вы не гневайтесь, гости дорогие, однако так уж заведено – надо веселиться. Праздник-то какой, от него урожай зависит, плодородие. В Озерках селяне уже и волхвов из леса кликнули, чтобы те все обряды провели, как должно.

И поленья для костров приготовили, и угощение в каждой избе выставлено, а девки и бабы наряжаются для гуляний. Ингельд попытался было рассердиться на челядь, но Светорада сдержала брата:

– Пусть идут. Покон велит на Купалу веселиться и положенные обряды исполнять. Так что отпусти их.

После ухода людей брат с сестрой расположились на галерее терема, сидели рядышком удрученные, мрачные. У Светорады на глаза то и дело набегали слезы, губы дрожали, но она все же старалась держаться. Ингельду бы у нее поучиться. Этот огромный бритоголовый витязь то начинал громко рыдать, уронив голову на сжатые кулаки, а то ходил по терему, задирая всех. Завидев о чем-то шептавшегося с Потворой Вавилу, вдруг схватил парня за грудки и швырнул так, что тот, упав, разбил себе нос о лавку.

Однако потом случилось то, о чем все давно и думать позабыли: издалека глухо и грозно донесся раскат грома. В первый момент это показалось невероятным. Все замолчали, и через какое-то время старушка Текла запричитала, взявшись за волосы и раскачиваясь из стороны в сторону:

– Свершилось! Боги смилостивились, приняв жертву. И нету больше моей светозарной хозяюшки! Осиротели мы!

Радоваться бы, что все не зря, что Купала, удовлетворенный принесенной жертвой, наконец, послал грозу, однако всем стало вдруг так худо, что даже Стема убежал за терем, чтобы никто не видел его слез.

Вскоре по приметам все поняли – приближается гроза. Духота в какой-то миг стала непереносимой, потом налетел порыв ветра – резкий, прохладный, освежающий. Небо быстро темнело, заплывало сизой тучей, ветер усиливался, поднимая пыль перед воротами, колыхая верхушки деревьев, срывая листву. Все предметы начали приобретать какие-то особые очертания, даже сам свет изменился, тени, до этого такие яркие на солнце, исчезли. На мгновенно потемневшем небе вспыхнула ослепительная молния, и прозвучал гром – оглушающий, торжественный, раскатистый.

Дождь обрушился внезапно. Холодный, сплошной, с ветром. Миг – и все вокруг потонуло в потоках воды. Тяжелые дождевые струи, казалось, раздробят, погребут под водой все вокруг, обильный ливень прогнет гонтовые крыши, зальет все, но и напоит, оживит, обнадежит. Такой долгожданный ливень! Какое счастье!

Люди смотрели на дождь и начинали невольно улыбаться. Только неугомонная Текла, сорвавшись с места, бегала по терему, захлопывая окна, закрывая ставни и ругая нерадивых слуг, оставивших все без присмотра, – в ней уже угадывалась прежняя живая ворчунья. Ожила не только она. Потвора осмелилась, наконец, подойти к сторонившемуся ее прежде Ингельду, он обнял ее за плечи, и они вместе глядели на разбушевавшуюся стихию. Молодой Вавила с двумя кметями выскочил под ливень, они скакали, шлепали по лужам, кричали во все горло. Стема тоже шагнул под дождь, стоял на ступеньках крыльца, закрыв глаза и подставив под теплые дождевые струи лицо. Потом оглянулся на оставшуюся под навесом галереи княжну.

– Будем жить, Светка!

Она просто смотрела на него, и в глазах ее светилось что-то похожее на надежду.

Дождь шел долго. То утихал, то опять, будто по сигналу нового раската грома и очередной вспышки молнии, налетал шквалами. Перун-громовержец несся по небу, разбрасывая свои огненные стрелы, поливая из туч спасительной влагой, напитывая ею истомившуюся землю.

Постепенно дождь стал чуть тише, но по-прежнему лил, негромко шелестя. Стемнело, в тереме зажгли свечи, женщины, сбегав под дождем в кладовую, принесли перекусить. Довольные, они подавали мужчинам холодной дичи, лепешек, поили брагой. Брага оказалась неожиданно крепкой, щеки у всех разрумянились, глаза заблестели, голоса стали громче. Ингельд поинтересовался, укрыли ли жители Озерков дрова для праздничных костров от дождя, будут ли зажжены огни в эту священную и самую короткую ночь в году? Вавила ответил, что не худо бы сходить посмотреть. Ведь дождь, наконец, пошел на убыль, а то что все вокруг намокло, – не беда: влага в такую ночь несет в себе целебную освящающую благость. Сказал и язык прикусил, опасаясь, что излишне дерзок. Однако наступившая затем тишина продлилась лишь пару секунд.

– А что, и верно! – ударил по столешнице мощным кулаком Ингельд. – Надо почтить Купалу, побывав на его празднике. Как думаешь, Лисглада?

Светорада подняла на брата глаза, казавшиеся сейчас особенно темными.

– Иди, Ингельд. Нам и дальше жить, надо почтить божество, так быстро откликнувшееся на принесенную жертву.

От ее слов Ингельд присмирел на миг, но потом покосился на Потвору, не сводившую с него глаз, и стал нервно крутить ус.

– Решено! Идем! Кто со мной?

Оказалось, все готовы были идти. Стема наблюдал за ними сидя на лавке у стены, боясь показать радость. Вот как вышло, все выразили желание уйти – такой удачи он и не ожидал. И еще было ясно, что Светорада не собирается на гуляния. Она молча вышла из-за стола и удалилась к себе. Стема не сомневался, что справится с ней, заставит поступить по-своему. Ведь после дождя даже ее сдержанность уже не казалась такой непреклонной, и он пару раз переглянулся с ней, улыбнулся, и хотя она не ответила на улыбку, однако глаз не отвела. Смотрела так, будто что-то хотела сказать. Перед уходом Ингельд все же оставил в тереме пару стражей. «Сущая ерунда, – подумал Стема. – Видать, сам Купала мне ворожит, раз все так ладно получается». Разумеется, он, как рында княжны, тоже оставался.

– На тебя ведь можно положиться, Стемид? – посмотрел на него перед уходом Ингельд.

– Это как боги святы! – весело отозвался Стемка.

Они ушли. Стало тихо, все быстрее сгущались сумерки, пахло свежестью да однотонно капало с крыш. Но уже откуда-то доносились звуки веселой музыки, пение, отдаленный смех.

Нянька Текла тоже поднялась в горницу за Светорадой. Оставленные охранники разошлись по местам. Стемка для вида проверил посты, но не стал делать замечаний, когда различил в потемках, как стражи сошлись у ворот, предварительно захватив из кладовой бурдюк с брагой. Надо же было и им праздник Купалы отметить.

В притихшем тереме Стема чувствовал себя почти хозяином. Можно было расслабиться до положенного срока, но отчего-то он не находил себе места. Пошел на конюшню и, обняв верного коня, что-то тихо шептал ему долго, будто упрашивал или просил прощения. Потом взял свой лук, перекинул через плечо оба тула со стрелами и, вернувшись к терему, расположился на крылечке, проверяя, не сильно ли отсырела тетива. Лук у него был замечательный: собранный и склеенный из трех сортов древесины, укрепленный волчьими жилами и костяными накладками, покрытый гладким черным лаком от сырости – такой лук не стыдно и знатному витязю носить, и Стема ни за что не расстался бы с ним. Да и меч у парня был не хуже: длинный, с атласно-серым клинком, закругленный на конце, рукоять плотно обмотана ремнями, чтобы удобнее держать руке. И хотя своим основным оружием Стема считал все-таки лук, он ни за какие блага не оставил бы меча. Без него воин только наполовину воин. А именно воином Стема собирался стать.

Ночь уже вступила в свои права, но на омытом дождем небе светили только звезды, а луна еще не поднялась над лесом. Некоторое время Стема сидел на месте, пока бродившее в нем напряжение не начало сводить с ума. Поднявшись, он пошел неведомо куда: шатался без дела, то поглядывая туда, где за окошком горницы Светорады светился слабый огонек, то вслушивался в долетавшие со стороны звуки праздника. Подходя к воротам, подле которых стояли охранники, услышал их ворчание: мол, все веселятся, гуляют, а потом и любиться начнут, а они на дозоре. Но и дозор-то они несли как попало, даже песню затянули. Да и чего им опасаться, если и лесные Озерки, и терем князя так надежно скрыты в глухом лесу, дорог сюда почти никаких. Глушь да тишь.

Наконец из-за деревьев всплыла луна. Время полнолуния уже миновало, лик луны казался чуть скособоченным и оттого скорбным. Однако мокрый лес сразу красиво засиял, устремившись верхушками к небу, во дворе серебристо светились лужи, да и сами постройки терема будто начали мерцать.

Возвращаясь к крыльцу, где он оставил лук со стрелами, Стема неожиданно увидел княжну. Она сидела на ступеньках крыльца, обхватив колени. Была в светлой рубахе, куталась в широкую темную шаль. В лунном свете блеснули сережки, когда она повернулась на звук приближающихся шагов.

Он присел рядом, Светорада поглядела на его снаряжение.

– Смотрю, ты на охоту собрался.

Стема молчал. Почему-то ее приход поверг его в смятение. Он заставлял себя быть спокойным, однако сердце как будто сорвалось в галоп. «Сама пришла. Мне не понадобилось и выманивать из светлицы».

Через некоторое время спросил, где Текла. Княжна ответила, что та уже легла почивать. «Вот и ладненько», – заключил Стема.

Мысли его все равно путались. Отметил лишь, что еще не время. Купальский вечер только начинался, надо было подождать.

Откуда-то из лесу вылетела сова и, пронесясь темной тенью над двором, издала печальный пронзительный крик, заглушив долетавший со стороны гулянки веселый гомон.

Светорада надтреснутым голосом негромко произнесла:

– Наверное, я больше никогда не смогу радоваться на Купалу.

– Сможешь, – ответил Стема, и голос его прозвучал неожиданно жестко. Почувствовал, что княжна повернулась и смотрит на него.

– Ты не понимаешь, Стрелок. Мой мир рухнул в одночасье. Все, что произошло… Мне даже жить не хочется, если в жизни возможны такая боль, такое страдание.

– Не надрывай себе сердце, Светка. Люди и до тебя становились круглыми сиротами. И продолжали жить.

Она кивнула, блеснув сережками, вздохнула с дрожью. Тогда он привлек ее к себе, стал гладить по голове, и его захлестнула негаданная нежность. Светорада, склонив голову ему на грудь, затихла, но потом заплакала, тихо и горько, как ребенок, который не решается дать волю своему горю.

Он дал ей выплакаться, утешил. Сказал, что все пройдет, что несмотря на кажущуюся ребячливость, она сильная, и ее сила поможет ей. Ведь жизнь – это битва, которая длится до тех пор, пока человек сам не откажется от борьбы.

Скажи кто-то Стеме, что он будет вести такие речи с вертихвосткой Светорадой, – не поверил бы. Сейчас же разговаривал так, как и с волхвами мудрыми не смог бы говорить. Но Светке, видимо, это было нужно сейчас, он чувствовал, как она стихает в его руках, как ее перестает бить дрожь, а ее тепло проникает до самого сердца.

И когда он умолк, все еще голубя и обнимая ее, Светорада неожиданно произнесла:

– Я никого и никогда не любила так, как тебя. Наверное, сама Лада улыбнулась мне в тот момент, когда я поглядела на тебя. Еще в детстве. Помнишь?..

Нет, уж лучше бы она молчала, ибо негаданно возникшая между ними теплота, вмиг исчезла, оставив один холод. Обжигающий холод, от которого стало невыносимо больно.

– Я помню все, Светка, – медленно и тяжело произнес Стема, убирая обнимавшую ее руку. Подался вперед, сцепив пальцы до хруста. – Помню, как ты донимала меня в детстве, как мне не было от тебя прохода. Ты была невыносимой. Все нянчились с тобой, я же не знал, куда от тебя сбежать. Ты заставляла меня выполнять все твои прихоти, изводила просьбами, сваливала на меня любую вину.

– Я была обижена на то, что ты сторонишься меня, Стема, – тихо отозвалась княжна, поникнув головой. – Но, наверное, я уже тогда любила тебя. Думала о тебе непрестанно, а твоя холодность заставляла меня страдать.

– Но ты хорошо сумела мне отомстить за свои детские обиды!

Он встал, пошел было прочь, но так же быстро вернулся.

– А ведь я ни единой душе не сказал, что произошло тогда на конюшне, когда ты, хворостина колючая, едва почувствовавшая, что можешь сойтись с парнем, заставляла меня сделать с тобой это. Вспомни: ты опустила засов на дверях, повалила меня на сено, полезла целоваться. Ты почти приказывала мне сделать тебя женщиной. Ты… Ты… Была отвратительна! И ты цеплялась за меня, как репей, когда я попытался вырваться и уйти.

Светорада закрыла ладонями лицо.

– Ты тогда больно ударил меня! – сдавленным голосом произнесла она.

– А потом, – словно не слыша ее, задыхаясь, продолжал Стема, – когда я оторвал тебя от себя и пошел к выходу… Вспомни, какой крик ты подняла! Ты верещала о помощи, кричала, что я хотел снасильничать… А когда в ворота принялись тарабанить и я кинулся к окошку, это ведь ты удерживала меня, продолжая вопить.

– Но я же отпустила…

– Вот уж спасибо великое. Сама лежала в растерзанной рубахе на сене и кричала, а я метался, ища выхода. Ты не прекращала вопить, и когда слуги твоего отца ворвались в конюшню, и когда меня скрутили и поволокли к твоему отцу. Да ты хоть понимала, что со мной сделают! Ответь, почему ты и потом молчала, когда князь самолично хотел запороть меня?!

– Я… Я ненавидела тебя тогда! Ты ведь со всеми путался и только от меня шарахался, как нежить от солнца. Ты был так холоден, так… Но я не ожидала, что ты смолчишь. Думала, все объяснишься, и тебя помилуют. Сам объяснишь, понимаешь. А мне… Мне было стыдно. Потому и сбежала. Скрылась у Михолапа в тереме, боялась вернуться. И только узнав, что княгиня вымолила у отца тебе прощение… Поверь, я хотела признаться ей во всем. Но постыдилась. Тебя же тогда уже помиловали и ты был далеко.

– Ха! Она постыдилась! Меня изгнали с позором, мне запретили возвращаться, а она стыдливо отмалчивалась.

– Но тебе ведь уже не грозила опасность. И ушел ты к отцу родному, в Киев тебя отправили. Не такое уж страшное наказание. Ты сумел у Кудияра подняться. Я всегда о тебе все знала: и то, что жил ты при самом Игоре, и то, что тебя родня какого-то боярина ловила, за то, что дочь их опозорил, и то, что ты стал отличным лучником, ханский пояс себе раздобыл, и все о тебе в Киеве говорили. Я гордилась и ждала тебя, Стемид, так ждала… Вокруг меня всегда было много людей, но ждала я только тебя!

Последние слова она почти выкрикнула, и Стема быстро оглянулся, стал озираться, сообразив, что говорят они слишком громко, могут услышать охранники у ворот. И только убедившись, что все по-прежнему спокойно, он вновь подсел к Светораде. В конце концов, ему невыгодно было с ней ссориться. Сейчас невыгодно.

Она сидела тихая и поникшая, но, сразу почувствовав его взгляд, заговорила:

– Я вот сейчас говорю тебе о своей любви. Поверь, многие хотели бы оказаться на твоем месте. Хотя… ты ведь не годишься мне в женихи, меня скоро уже отвезут в Киев. И я желаю только одного – чтобы ты был всегда рядом. А там мало ли что может случиться. Теперь ты знаешь, кто для меня желаннее всех.

У Стемы неожиданно пересохло во рту. Сейчас Светорада прямо предложила ему себя, дала надежду, призналась, что желает его. Но и он сам хотел ее! А это все равно, что рваться безоружным в сечу – пыл есть, а рассудка никакого. И Стема только сказал:

– Мне любить тебя – лучше сразу умереть. Если твой отец Эгиль – да пребудет он вечно в солнечном Ирии! – пожалел меня, то уж Игорь… Поверь, поддайся я твоим чарам, самое малое, что сделал бы он со мной, если бы тебе и впрямь суждено стать княгиней Киевской, – приказал бы содрать с живого кожу и бросить в бочку с рассолом. Знаешь, каково так умирать? Я однажды видел: заклятому врагу не пожелаешь.

– А с чего ты взял, Стема, что мне не суждено стать княгиней? – быстро уловила в его речи самое странное княжна. – Говоришь так, будто это и не решено уже. А ведь даже я – любо мне или нет – смирилась со своим уделом.

Она наклонилась, заглядывая ему в глаза, а Стема был готов откусить собственный язык, оттого что сболтнул лишнее. И он быстро заговорил о другом:

– Став княгиней, ты первая же и выдашь меня на расправу. Ведь тебе это уже не впервой. Напраслину на меня возвела, ославив как насильника, и разве не ты поспешила к Некрасу, сообщив, что мы с Олесей… Смерть Олеси на твоей совести!

Сказал это – и прежняя ненависть к княжне опалила. Отвернулся от нее, боясь не сдержаться, наговорить лишнее, разозлить ее, а сейчас это было совсем не ко времени… Однако его по-прежнему давил гнев, сердце колотилось. Светорада о любви своей говорит, но он-то знает, что она змея. Поэтому – не тронь гадюку, она и не укусит.

Княжна вдруг с силой сжала ему плечо, резко повернув к себе лицом.

– Разве тебе не ведомо, Стемка Стрелок, что в любви, как и в поединке, каждый сам за себя? Вот я и боролась за себя, как могла. Олеся уводила тебя от меня, когда ты уже почти моим стал…

– Я не был твоим!

– Да? А там на бережочке? Вспомни, как ты меня… Разве тогда тебя не потянуло со мной любиться?

Ну как ей объяснишь? И вправду не удержался, потянуло… Но даже тогда он хотел еще и наказать ее. Унизить, чтобы не донимала своими ласками, своими взглядами золотящимися, своей доступностью, от которой одна погибель. Но, леший ее возьми, ему все-таки больше хотелось жить и быть свободным, чем позволить погубить себя. Погубить, как ребенок не задумываясь губит попавшую к нему в руки птицу, когда, играя, сворачивает ей шею. Но то, что после той ласки на берегу, она приревновала его к Олесе…

– Я ведь даже не суженый твой, Светка. Как ты могла злиться на меня? И как могла так поступить с Олесей?

Светорада подняла к нему лицо. В свете луны оно казалось удивительно тонким, выразительным, прекрасным. И эти кудряшки вдоль щек, словно испускавшие сияние, изящная линия носа, длинные тени от ресниц на отливавших перламутром щеках… Такая манящая и доступная, но такая ненужная ему княжна Светорада… У Стемы голова шла кругом. И он не сразу уловил, о чем она говорит. А говорила княжна о том, что хотя и была зла на Олесю, но никак не желала ее гибели и изгнания Стемы… Думала, запрет Олесю муж в тереме, чтобы и носа на двор высунуть не могла, чтобы встречам со Стемой положить конец!.. И только позже поняла, что натворила. Все время, пока в Смоленск не пришла весть о гибели отца, она горевала об Олесе и корила себя так, что сердце разрывалось от боли. Ну а потом… Потом другое горе заполонило душу. И ей даже казалось, что обрушившаяся на нее беда и негаданное сиротство… это кара богов.

– Ну, хватила! – хмыкнул Стема, хотя от тоски и обреченности в голосе Светорады у него самого слезы на глаза наворачивались. – Вот богам только о том и забота, чтобы тобой заниматься. Если они и разгневались на тебя… Ты ведь не простая девка, а княжна, о которой все знают. И люди твердят, что ты любимица самой Лады. Неужто ясноликая богиня не вступилась бы за тебя?

– Ей и дела нет до меня. Ежели она не хочет внушить любовь ко мне тому единственному, кто мил моему сердцу…

Она посмотрела ему в глаза. Потом протянула руку, коснулась волос, пропуская сквозь пальцы длинные пряди, ласково убирая со лба. В ее движениях была такая нежность… Светка могла быть и капризной, и требовательной, и страстной, но вот такой нежной Стема ее еще не знал. Потому и застыл, даже глаза закрыл, наслаждаясь. Когда же она убрала руку и он услышал шорох ее платья и легкие удалявшиеся шаги, то вдруг почувствовал такое одиночество… будто весь мир, все люди исчезли и только он один остался на этой неприглядной, пустой и холодной земле. Он рванулся за ней. Настиг уже в темных сенях и быстро, порывисто обнял. Прижал к себе, зарывшись лицом в ее волосы.

– Светорада!..

Она послушно замерла в его объятиях, потом вскинула руки, обняла. А он уже целовал ее, – в закрытые глаза, в волосы, в шею, целовал быстро и страстно, словно хотел выпить ее и не мог утолить жажду. И когда она стала отвечать ему, он нашел ее полураскрытые губы, приник к ним, ласкал губами и языком, исступленно и страстно, пока пораженная княжна не застонала:

– Стемушка мой!

Он тяжело дышал, хотел сдержаться, но руки сами гладили и ласкали ее, губы вновь и вновь раскрывали ее уста, и он сам готов был стонать от охватившего его желания. Он был счастлив сейчас, оглушен счастьем, которого долго ждал, будто только для этого он и жил.

– Ты так любишь меня, Стема! – прошептала княжна между поцелуями. Отвечать ему она научилась моментально – для нее это было так же естественно, как и дышать.

– Ни капельки не люблю, Светка! – сжимал в ладонях ее лицо Стема. – Светка моя!

Она счастливо засмеялась. Но пылкость Стемы немного смутила ее.

– Что мы делаем, милый, – проговорила она, ловя его руку у себя на груди. – Нам нельзя так… Это может… Ох, Стемушка, я не хочу погубить тебя. Довольно глупостей я уже натворила.

Она готова была винить во всем только себя. И у Стемы сладко заныло в груди от этой ее тревоги. Сделав над собой усилие, он отступил от нее. Но не отпустил. Стал увлекать за собой.

– Не опасайся ничего, Светорада. Пусть сейчас и мутит разум купальская ночь, но я не позволю себе большего. Только… не уходи.

Это и впрямь была необыкновенная купальская ночь, когда так хочется любить. Самая короткая ночь в году. Стема и Светорада, обнявшись, сидели на ступеньках крыльца, молчали, глядя на поднимавшуюся все выше луну, вслушивались в отдаленные звуки праздника.

– А если кто-то придет и увидит нас? – шепотом спросила княжна, сжимаясь в обнимавших ее руках Стемы.

– Не придет. Кто посмеет нарушить скорбный покой терема, где грустит княжна?

– Грустит… О пресветлые боги! Еще недавно я была так несчастна, а теперь словно весь поднебесный мир мне подарили!

И они снова и снова начинали целоваться. Потом замирали, наслаждаясь минутами недозволенного счастья.

– Век бы с тобой так сидеть, – прошептал Стема, целуя ее.

Ему хотелось в это верить. Хотя бы миг… не век…

– Что же теперь с нами будет? – потерлась лбом о его подбородок княжна. – В одном только уверена – я никому и никогда тебя больше не выдам. Ты самое дорогое, что у меня теперь осталось.

Не получив ответа и почувствовав, как вдруг затвердели и напряглись руки Стемы, как он неожиданно замер, сдерживая дыхание, она подняла к любимому лицо.

– Что с тобой? Почему ты так смотришь? Он будто и не слышал ее.

Со стороны леса темной тенью опять вылетела сова. Сделав круг над двором, издала высокий резкий крик. Стема почувствовал, как начинает мелко дрожать. Луна стояла уже в самом зените. И ему надо было сделать то, что он должен был сделать.

– Да ты озяб, – отстраняясь от него, негромко засмеялась девушка. И даже попыталась накрыть его своей шалью.

– Нет, Света, погоди.

Он повернулся и посмотрел на нее. Ей показалось, что в его блестевших при лунном свете глазах были мука, грусть и еще что-то невысказанное и рвущееся наружу. Но потом он тряхнул головой, так что волосы упали на глаза. И засмеялся коротко и сухо.

– Да что с тобой, Стема? Ты такой странный. Или эта крылатая плакальщица ночи тебя напугала? Так здесь их тьма. Всех опасаться – помрешь к рассвету.

Стема стал подниматься – как-то тяжело, будто старик. Несколько раз глубоко вздохнул и вновь поглядел на стоявшую в зените луну. И как же быстро времечко пролетело! Как сон… как сладкий сон… Но теперь пора!

– Подождешь меня немного, княжна? Я быстро вернусь.

Она ждала. Без него ей стало вдруг очень неуютно. Тревожно. И этот новый, долетавший из леса крик совы не предвещал ничего хорошего. Поэтому Светорада так и бросилась к Стеме, когда он появился вновь с вещевым мешком на плече.

– Что там у тебя? Куда собрался?

– Это у меня некое диво для тебя приготовлено. Ты ведь любишь всякое диво, правда?

Он был так странно весел, что Светорада была озадачена. Молча смотрела, как он вскидывает тулы со стрелами, как засовывает меч в ножны за спиной, надевает через другое плечо лук.

– Далеко ли собрался, соколик?

– А пойдем, сама поглядишь.

Что-то в нем изменилось. Он словно опять стал тем насмешником Стемой, каким она его всегда знала. Но отчего-то сейчас, когда он совсем недавно был с ней мягок и нежен, это не понравилось Светораде.

– Идем, говорю! – Он стал увлекать ее с крыльца. Она попробовала даже упираться, тихо смеясь и напоминая, что ей не полагается покидать терем в буйную купальскую ночь.

– Даже со мной? – лукаво поддел он ее. – Разве сейчас не самое время искать цветок папоротника в лесу? И разве… разве ты мне не доверяешь?

Ох, он столько раз спрашивал ее об этом. Но настоящее доверие между ними возникло только сегодня. Светораде очень хотелось в это верить. И хотя его снаряжение и вызывало у нее недоумение, она покорно пошла за ним.

– Стема, да я за тобой хоть за видокрай.

Ее рука вдруг сильно сжала его пальцы. Он замер, неожиданно вспомнив слова волхва на волоках: «И полюбит тебя, молодец, красавица редкая да прославленная. И пойдет за тобой за самый видокрай».

Стема встряхнул головой, прогоняя наваждение. Блажь все это. И если Светка, забыв в этот миг обо всем, что завтра станет для нее важным, готова идти невесть куда, то так тому и быть. А видокрай… На край света ей уготовано идти не с ним.

Они прошли через сад, и Светорада рассмеялась, узнав, что он обнаружил их детский лаз. Потом протиснулась между бревнами за своим рындой (он ведь все равно оставался ее охранником – так чего ей было опасаться?), и он подхватил ее, заключил в объятия. Они опять целовались, пока их не отвлекла какая-то возня в кустах – слабый стон, быстрый игривый шепоток.

– Ты ведь говорил, что вокруг терема не решатся ходить? – прошептала Светорада Стеме, когда они, прячась, присели в кустах.

– А леший их знает!

И Стема, к удовольствию Светорады, вдруг зычно прикрикнул, будто теремной страж: мол, кто там балует! Потом они тихо прыскали в кулак, слыша треск кустов и чьи-то быстро удаляющиеся шаги.

На самом деле Стема был несколько обеспокоен тем, что гуляющие осмеливаются от Озерков добираться даже сюда. Не хватало еще, чтобы их с княжной кто-нибудь увидел! Тогда мало ли что… И он стал уводить девушку, прячась за деревьями, прислушиваясь к каждому подозрительному звуку. Только когда они отошли на достаточное расстояние, когда Стема понял, что так далеко даже те, кто ищут в ночи цветок папоротника, не зайдут, он позволил себе выйти на тропинку и пойти быстрее.

Светорада наивно спрашивала, известно ли ему, как выглядит загадочный цветок? Он не отвечал, и она стала хныкать, что ей неприятно в мокром лесу, что поршни ее совсем отсырели. Тогда Стема остановился и принялся ее целовать. Шепнул на ушко:

– А ведь клялась, что на край света готова идти.

И она опять послушно шла следом, прижимаясь к нему при всякой заминке.

– Да ты никак ведешь меня к княжескому дубу? – сообразила, наконец, княжна.

– Догадливая, касаточка.

– Фу, не зови меня, как нянька Текла. Стемушка, а если она проснется и хватится меня? Успеем ли мы вернуться, пока наш уход не заметят?

И так как он промолчал, она пожала в темноте ему руку.

– Пусть все будет, как ты захочешь. Только это для меня главное.

Стема остановился резко, будто налетев на невидимую преграду. Несколько раз глубоко и сильно втянул воздух. Не поддаваться! Эта избалованная княжна просто выдумывает, что пошла бы за ним, простым стрелком, бросив все, чем щедро одарила ее судьба, – знатную семью, самого завидного на Руси жениха, власть над людьми, жизнь в богатстве и довольстве. Она сама не ведает, что несет. И даже то, что она ему предложила… Чтобы он при ней, при княгине, в полюбовниках состоял… Для него это было бы губительно. Именно для него, а не для защищенной силой Смоленска Светорады. Так что для чувств у них есть только эта ночь… Была. И Стема поднял голову к плавно клонившейся к лесу луне. Надо поторопиться. Чтобы потом раз и навсегда отделаться от любовного наваждения купальской ночи!

Княжеский дуб выплыл перед ними на широкой поляне этаким кудрявым богатырем. В обхват – и пятерым не осилить. Весь в дуплах и наростах, он расходился наверху несколькими мощными ветвями. Одна из них когда-то рухнула, лежала с обломанными засохшими сучьями поперек поляны. На ней некогда удобно было сидеть князю, когда сюда стекались лесные кривичи на суд.

– Садись тут и жди! – приказал Стема. Сам же вышел из тени на слабо освещенную лунным светом поляну, прошелся, смахивая ночную влагу с трав. Потом, встав посередине поляны, приложил руки ко рту и пронзительно прокричал совой.

– Ишь, как ловко получается у тебя, – заметила Светорада, послушно усевшись на указанное место. В ее голосе не было никакого страха. И только когда Стема повторил совиный крик-вопль еще дважды, Светорада удивленно спросила, отчего это он так разошелся? И где обещанное диво?

– А вот и оно, – ответил Стема, когда почти рядом в лесу ответно и пронзительно захохотал филин.

Из зарослей показался человек. Вышел почти беззвучно, не было ни треска ветвей, ни шороха шагов. В начавшем клубиться тумане он казался почти призраком – могучий, высокий и странно тихий. Его и впрямь можно было принять за призрак, если бы вскоре за ним не появились силуэты еще троих. Все были в доспехах и шлемах, лица едва угадывались в темноте. Но Светорада вдруг узнала первого.

– Гуннар? О светлые боги! Откуда ты здесь, ясень стали?

Она обратилась к нему по-варяжски. Растерянно наблюдала, как он подходит. Лицо Гуннара оставалось в тени, но его взгляд Светорада ощущала так, будто он касался ее. И вдруг замерла. Скорчилась, стараясь изо всех сил подавить странную одышку, вызванную внезапным испугом. Еле смогла проговорить:

– Ты не должен тут быть. Уходи!

– Только с тобой, моя дивная береза ожерелий.

Ей стало еще страшнее, хотя, казалось, такое уже невозможно. И тогда она поглядела туда, где стоял Стема, – ее защитник и охранник, ее любовь, ее надежда…

Он отвернулся. Поднял голову к небу, встряхнул волосами. И что-то в его решительной отстраненности, в том, как он стоял, расставив ноги, будто так ему легче выстоять, чувствовалось такое, что Светорада поняла – он ей не помощник.

Девушка медленно поднялась и, как во сне, пошла к Стеме, глянула в глаза, а потом с силой ударила по лицу.

Он даже отступил на шаг, волосы закрыли глаза. Где-то в стороне засмеялись пришедшие с Гуннаром варяги. Но их смех тут же оборвался, когда Светорада вдруг стремительно кинулась прочь.

Они догнали ее быстро. Гуннар успел зажать княжне рот, когда та попыталась закричать. Охнул, когда она укусила его за руку, но едва она вновь зашумела, прикрыл ладонью ей рот.

И как же отбивалась и рвалась маленькая Смоленская княжна! Четверым варягам не просто было с ней справиться. Но они все же одолели. Скрутили, заткнули рот кляпом, стали опутывать веревками.

– Не сделайте ей больно, – предупредил Гуннар на удивление спокойным голосом. – Как-никак это ваша будущая госпожа.

Потом они вернулись на поляну, где по-прежнему неподвижно стоял Стема.

Гуннар шел к нему сквозь наплывающий туман, а парень смотрел не столько на него, сколько на его людей, тащивших связанную и вырывающуюся княжну. И только когда силуэт Гуннара закрыл ему обзор, взглянул на высокого варяга. Сказал на варяжском:

– Я выполнил то, что пообещал, Гуннар Хмурый.

Тот кивнул.

– Ты хорошо справился с поручением, Стемид Стрелок. И мой долг отблагодарить тебя. Отныне ты будешь достойным хирдманном в моей дружине и вместе с нами уйдешь за море. Ты готов?

Стема молчал лишь мгновение. В самом деле, зачем ему колебаться, ведь пути назад все равно нет. И разве он не мечтал всегда стать вольным викингом и ходить в дальние походы в поисках удачи и славы?

– Ты честный человек, Гуннар. Ты держишь слово. Я почту за честь служить тебе.

– Тогда идем, – только и сказал Гуннар и, сделав приглашающий жест, отправился вслед за своими варягами.

Стема пошел следом.